Из блокады (СИ)

День четвертый

И — тишина. А я не хочу, тишину! Я хочу поскандалить, ещё лучше — помахать кулаками, а то захлебнусь злостью! Если б я начистил кому-нибудь физиономию, или, наоборот, получил бы по своей, стало бы легче. А может, и не стало бы. Пока не попробуешь, не узнаешь!

Я снова заорал:

— Сыч! Эй, Сыч! Иди сюда!

И он явился: испуганный и пытающийся сделаться похожим на маленькое и незаметное привидение. «Эх, как тебя корёжит-то без дурмана», позлорадствовал я, наблюдая из-под прикрытых век за его заторможенными и неточными движениями.

— Слушай, проголодался я, сваргань чего-нибудь пожевать, — раздражённо сказал я, и кивнул на рюкзак. Сыч молча уволок его на кухню. Тоже мне маньяк-убийца! Хоть бы огрызнулся для вида. Тогда бы я ответил. Ух, как бы я ответил! И жизнь бы стала хоть немного, но веселее.

Ладно, продолжим изучать муравьиные дорожки на стенах, мохнатые кляксы плесени, густо облепившие потолок, и сухие трупики угодивших в паучьи сети насекомых. Какая разница, что делать, если от меня больше ничего не зависит? Разглядывать подгнившую и растрескавшуюся потолочную балку — занятие не хуже прочих.

Иногда получается задремать, но это до первого шороха; тогда я вздрагиваю, и какое-то время тупо смотрю в потолок; нужно несколько мгновений, чтобы осознать, кто я и где нахожусь.

Открыв в очередной раз глаза, я вспоминаю о заказанном в постель завтраке. Ни Сыча, ни еды.

— Эй, где тебя черти носят?! — позвал я, и, не дождавшись ответа, вновь стал разглядывать муравьёв, шныряющих по маршрутам, проложенным между островками плесени. Лишь бы снова не сорваться в истерику.

Скверно, когда однажды, скверным утром, ты вдруг оказываешься в скверном месте. Ещё хуже, что нет ни одной дельной мысли, как всё поправить. Я же хотел, как лучше, а вы… и, кстати, меня самого чуть не убили — это что, не считается? Как нагадившего котёнка, ткнули мордой, а потом — за шкирку и под зад. Ну, и ладно! Ну и… спасибо, что не повесили… а могли… могли же?

Когда за спиной, взвизгнув, закрылись ворота, я понял: в это мгновение у меня не стало ни дома, ни друзей, и даже завтрашний день у меня забрали, потому что одному в лесу уцелеть невозможно.

Лил дождь, за воротами шумели, долетала брань — Клыков орал и требовал, чтобы люди разошлись. Это их проблемы, отныне они меня не касаются, у меня куча своих. Смысла оставаться здесь никакого, первое, что приходит в голову, надо идти в Нерлей, да что-то ноги приросли к земле.

Сверкнула молния, а через секунду в небе громыхнуло, обрушился ливень. Голоса за воротами стихли. Вокруг чёрная муть, голубые блики высветили могильные кресты и стену леса за кладбищем.

Неожиданно из темноты появился Захар; похоже, не врут про секретные выходы из Посёлка. Захар молчал, во вспышках молний я видел его длинные и мокрые, прилипшие к лицу волосы, обвисшие усы, а вместо глаз — чёрные провалы.

— Вот… — Захар подал мне туго набитый рюкзак. — Еда, одежда, пистолет. На первое время хватит. И вот…

Автомат! Мне бы порадоваться такому подарку, да что-то нерадостно.

— Пойду я, ладно? — я побрёл во тьму.

— Только не дури! — бросил вдогонку Захар. — Дождись рассвета! Обойди Посёлок, и на север, по железке до Ударника. В третьей слева избе найдёшь Партизана и Сыча. Побудешь с ними, а там решим.

— Угу, — ответил я. В Ударник, так в Ударник, мне без разницы. Если разобраться, теперь недоповешенные бандюки — самая подходящая для меня компания.

— Не бойся, — Захар пошёл следом за мной. — Сиди в там, и жди новостей.

Я прибавил шаг.

— Дождись рассвета, чудило, — крикнул вдогонку Захар. Верно, некуда мне спешить. Но я почувствовал, что накатывает волна горькой истерики. Не хотелось, чтобы Захар видел. Лучше бы мне побыть одному. Авось как-нибудь перебешусь.

— Ты ещё спасибо Хозяину скажешь, — прилетело вдогонку. Я так и не понял, меня Захар пытается убедить, или себя. — Ты ещё… ладно, иди, удачи… жди новостей!

— На, лопай! А после займись чем-нибудь, — Партизан грохнул на табурет, стоящий перед кроватью, сковороду, в которой шкварчала тушёнка пополам с жареным картофелем, — хватит безвинного изображать! То Сыч нытьём донимал, то ты на мою голову свалился. Я не подписывался смотреть на ваши кислые рожи! Зачем мне такое кино?

Объяснил я Партизану, что не его дело, какая у меня рожа, кислая, или, может, сладкая. Не нравится — не ешь! И, вообще, валил бы ты, дядя, ко всем чертям!

Не повёлся лесник на дерзость, не порадовал скандалом, лишь рассмеялся в ответ:

— Куда ж ты меня гонишь? Я, между прочим, дома, это ты ко мне притащился, а не я к тебе. Приютили, так будь человеком, понял? В общем-то, у тебя другого выхода, кроме как за меня держаться, и нет. Если что-то не по нраву — проваливай, скатертью дорога! Порадуй Пасюка — сгинь в лесу! А ежели собрался доказать свою правду, так для начала, хотя бы, живым останься. Рядом со мной тебе, всяко, проще будет. Обиделся он, видите ли! Хреново с ним обошлись! Могли бы и вздёрнуть! Тогда бы и узнал, каково это, когда по настоящему хреново! ты не представляешь, каково это, болтаться в петле. Словами не описать…

Лесник потёр ладонью горло. Чуть ниже бороды ещё виднелся лиловый след от верёвки.

— А тебя, вон, пожалели, — продолжил задумчиво Партизан. — Болтался бы в мокрых штанах, народ смешил. Другому виселица и за меньшие художества полагается, а ты отделался лёгким испугом. Если бы начальство не подставил, барачникам повод для бузы не дал, так и вовсе ходил бы в героях. Да тебя и не наказали. Ты что, не понял? Тебя спрятали! В Посёлке Пасюков достанет, а сюда не дотянется — руки коротки!

Наверное, в чём-то лесник прав, по крайней мере, зла мне, точно, не желает.

— Присоединишься? — я показал на сковороду.

— А как же! — Партизан достал из кармана ложку. — Это мы с удовольствием. Вообще, я тебя поблагодарить должен.

— За что? — не понял я.

Лесник помрачнел, его пальцы непроизвольно коснулись шеи.

— Да за это… там, на площади… ты ж, наверное, полминуты время тянул. Я почти и не мучился.

— А-а… — мне, почему-то, сделалось неловко. Когда я шёл к Партизану, немного побаивался, что лесник припомнит, кто затянул петельку на его шее. Но, услышав мою историю, тот лишь кивнул на дверь: заходи, мол, располагайся. И сокрушённо пробурчал вслед: «эх, тупая башка, наворочал дел».

— Сыч-то где? Тоже, видать, есть хочет? — я попытался уйти с неприятной темы.

— Ты б его не трогал, — махнул рукой Партизан. — У Сыча своя обида. Похлеще твоей будет.

— Ему-то на что обижаться? Людей угробил, а сам-то живой.

— В точности, как ты, — усмехнулся Партизан.

— У меня другой случай, — сказал я.

— Как у тебя, так сразу другой? — Партизан хитро прищурился, из-под бровей сверкнули зелёные глазки. — А как у Сыча, значит, не другой? Да за то, что пасюки с его сеструхой сотворили, убить мало. Я бы конечно, убивать не стал, потому что добрый. Я бы оторвал у этих гадов то, что между ног выросло, и сожрать бы заставил. А Сыч — злой. Взял топор, и по-мужски разобрался!

— Подожди, — удивился я. — У Сыча из-за наркоты крыша поехала. Причём тут Надька?

— А почему, ты думаешь, его не повесили?

— Этого я не понимаю, — признал я. — Ну, хорошо. Допустим, что-то у Сыча, или, как ты говоришь, у его сестры, произошло. Зачем же махать топором? Есть милиция, в конце концов! А если каждый начнёт самосуд устраивать, что будет?

— Порядок будет! — резко сказал Партизан. — Потому что на ментов, когда дело касается барачников, сейчас надежды мало. Умный мент скажет: «Успокойся, Сыч. Жива твоя сестрёнка, и хорошо! Пошалили ребята, лишнего себе позволили — дело хоть и досадное, но понятное. Заживёт и забудется. И, кстати, что вообще случилось? Надька молчит, а ты чего разволновался?» А Надька, она ж не дура, она и будет молчать, иначе пасюки ей такую жизнь устроят, что легче самой удавиться. Конечно, делом может заняться мент поглупее, хотя бы и ты. Он тут же побежит арестовывать негодяев. А назавтра их отпустят, потому что, с одной стороны, попросит, кто надо, чтобы барачников не раздражать, а с другой — ты им ничего не предъявишь, Надька же молчит. Я Сыча понимаю — довели человека! Что кругом виноватым остался — судьба такая. Без виноватого нельзя. А самый хороший виноватый — тот, за которого заступиться некому. Сказали, наркоты нажрался — люди верят. Ты же поверил?

— У него хмель нашли, — попробовал возразить я. — Или, скажешь, опять враньё?

— В лесу этого добра полно, надо только места знать. Я тебе больше скажу, есть в лесу кое-что посильнее. Закон, чтобы люди самовольно дурманом не пользовались, конечно, правильный. Но не на каждую болячку доктора будут целебную вытяжку тратить, а людям болеть не хочется, вот и суют они лесникам денежки, ещё и умоляют, чтобы мы взяли, не побрезговали. Ты удивишься, если узнаешь, какие уважаемые люди у нас в клиентах. Есть у них ещё одна причина раскошелиться, может, самая главная: больного всё равно лечить будут, хмелем, или как-то по-другому — не важно. А если, к примеру, ослабла от возраста или от плохих жизненных условий мужская сила, ни один врач её не вернёт, даже время на это тратить не станет. А хмель поможет — гарантированно и надолго! Потому он и есть самый ходовой в Посёлке товар. То, что нашли у Сыча три шишечки, это вообще ни о чём, всего лишь повод заявить, что человек был в наркотическом угаре. Сказали так, и всем всё ясно, глубже копать не надо.

Вот и полдень. Сон не освежил, но злость и обида утихли. Тут же образовавшуюся пустоту занял беспокойный холодок, почти такой же, какой морозил мне внутренности во время героического похода за соляркой.

Сидя на ступеньке крыльца, я созерцал унылый пейзаж: деревья верхушками царапают животы пузатых, обременённых влагой серых облаков; жирно лоснится рыжая грязь; из белёсой дымки проступают тёмные пятна полуразвалившихся изб; редкие крупные капли выбивают пузыри на поверхности мутных луж, стучат по крыше. Конечно, хорошо в деревне летом, только слишком тоскливо!

Партизан строго-настрого приказал, чтобы я в одиночку не уходил далеко от крыльца. Не очень-то и хочется; здесь так же зябко, мокро и неудобно, как и в других местах — зачем же куда-то переться?

Пока я лениво соображал, чем бы себя занять, они и появились. Людей я заприметил издали — пять силуэтов в почти растаявшем тумане шагают по железке. Понятно, не случайные путники — случайно в Ударник не забредают. Даже сквозь дымку видно, что к нам пожаловали люди солидные: на всех мокрые плащи, лица капюшонами закрыты, объёмные рюкзаки за плечами, и у каждого автомат, а у того, кто идёт впереди, ещё и ружьё на плече. Спустились эти ребята с насыпи и, по раскисшей земле да по лужам напрямик к партизановой избушке пошлёпали. Ну, думаю, неспроста они здесь, надо тревогу поднимать. Если явились по наши души — не отобьёмся.

— Партизан! К нам гости! — закричал я, нырнув в избу. Как автомат в руках оказался, наглости у меня прибавилось: хотел скандал и драку? Получи, и распишись! Нет уж, просто так не возьмёте!

А пришельцы уже близко, их теперь в окошко хорошо видно. Кажется, погорячился я — скандала-драки пока не будет, потому что не барачники это и не клыковские головорезы, а остальным до меня, вроде бы, не должно быть дела. Однако же, удивился я изрядно: Леший, да Савка с Антоном — ладно, на то они и лесники, чтобы где попало шляться. Но чего, спрашивается, забыли в этой компании Сашка Зуб и профессор?

Люди остановились возле нашего дома, и Леший заорал:

— Эй, вы здесь?! Есть тут живые?! Накрывай на стол! Гости пожаловали!

— Чего припёрлись-то? — услышал я голос Партизана.

— За должком пришли, — ответил Зуб. — Про должок не забыл?

— Когда это я у тебя одалживался? Не припоминаю.

— Не у меня, ты Посёлку должен. Или запамятовал, чего Хозяину наобещал?

— То Посёлку, а ты причём? Ладно, не боись, я от своих слов не отказываюсь. Просто спрашиваю — зачем сейчас пришли? В чью башку взбрело по болотам в дождь шастать? Договорились же — будем ждать погоды.

— Кое-что поменялось, Пётр, — сказал Антон. — Надо бы сегодня.

— А лучше бы — уже вчера, — добавил Сашка.

— Вчера, говоришь? Ну, заходите. Только, это, автоматы в сенях положьте. С оружием не пущу.

Обед, какой смогли, мы собрали; приветить гостей — святое. И вот сидим за одним столом, не чужие они мне. Но чудится, теперь между нами стена. Это такая хитрая стена, что её ни увидеть, ни потрогать не получается. И всё же она есть. Эти все вместе, а мне теперь Сыч — подходящая компания. Только Сыч забился в сарай, и носа не высовывает. Партизан, Леший и Сашка на улице о чём-то препираются, в комнате слышны их голоса. И чуется — вопросы решаются трудно: разговор делается громче.

— О чём, интересно, спорят? — спросил я, чтобы разбить стену.

— О тебе, — отвлёкся на миг от поедания печёной картофелины Антон.

— В смысле? — опешил я.

— В смысле: брать тебя, или не брать.

Казалось бы, достаточно сюрпризов на мою несчастную головушку, а тут ещё нежданчик! Вроде бы вспомнилось, что Хозяин, перед тем, как выгнал меня из Посёлка, на что-то такое намекал, только смутно это было, как бы между прочим и за другими переживаниями напрочь вылетело из головы. Я осторожно поинтересовался:

— Куда это вы хотите меня взять?

— В одно место, — уклончиво сказал Антон. — На север. Да ты не бойся, дело это рискованное, но оно того стоит. Помнишь, как Терентьев за солярку наградил? Так это, считай, мелочь. Если получится, благодарность посерьёзнее будет. А у нас обязательно получится, потому как Партизан и Леший оба идут. С этими не пропадём! А после вам с Партизаном все грехи простятся — как минимум! Вот и думай, надо тебе, или нет?

— На север, говоришь? — я кивнул на Архипа. — И он?

— Так и вышло, что вместе мы в лес пойдём! — заулыбался учёный. — Правда, Терентьев под конец засомневался, только и без меня у него забот хватало, потому что барачники как начали с вечера бузить, так до утра и не успокоились. Махнул Хозяин рукой, мол, не до тебя. Может, сейчас таким старым идиотам, как мы с тобой, в лесу безопаснее, чем в этом крысятнике будет. В общем, иди ты, говорит, лесом, и я пошёл.

— Терентьев, понятно. У него и без тебя сейчас полон рот проблем. А Партизана уболтать сумеешь? — спросил Антон. — Останешься здесь, будете вдвоём с Сычом куковать, нас дожидаться.

— Не останусь, — уверенно сказал Архип. — У меня есть, что ему предложить. А потом, я же пропаду без присмотра, я один в Посёлок вернуться не смогу!

Тут меня позвал Леший. Вышел я на свежий воздух и облокотился на хлипкие перильца. Ветер утих вместе с дождём, стало тихо, слышно, как редкие капельки с листьев в лужи срываются. Лесники трубками дымят, и над головами клубится сизое облачко.

— С нами пойдёшь? — как бы между прочим, поинтересовался Леший.

— Пойду, — не задумываясь ответил я, тоже раскуривая трубку.

Партизан, услыхав это, поперхнулся табачным дымом, видно, ждал, что я хотя бы спрошу, куда меня зовут и зачем. А выбирать-то не из чего: хоть и плохо мне в лесу, но там рядом со мной будут люди, а здесь я останусь один, это если не считать Сыча. А с ним-то, пожалуй, хуже, чем одному.

— Ты бы хоть спросил, куда мы собираемся, — сказал Партизан. — Может, и идти бы передумал! Если честно, хотел я тебя оставить, кому-то же надо за Сычом присматривать. И его с собой, что ли, брать? Мне прохвессора хватает, ещё и вы на мою голову! Леший говорит, что Степан за тебя сильно просил. Мне теперь плевать на Степана, мне на Лешего не плевать, а он, почему-то, очень твою кандидатуру одобряет. Как, не подведёшь?

Я пожал плечами — откуда мне знать, подведу или нет? — и поинтересовался:

— Может, уже расскажете, что затеяли?

— Узнаешь, — ответил Партизан, — всё узнаешь. Только решим самый последний вопрос. Кум назначил командиром тебя, Саша. Не знаю, как ему взбрело такое в голову, не мне с ним спорить. Но хочу уточнить, чтобы, значит, всем понятно стало, и потом глупых вопросов не было: ты будешь главным, когда придём на место! А в лесу ты никто. И все — никто! Пока мы в лесу, слушаетесь меня, или, вот, Лешего, если меня рядом нет. Сказал, значит, так надо. Сделаете, что велю, а после уж будете спрашивать, понятно?

— Угу, — ответил Сашка покладисто.

— Раз «угу», давайте собираться!

Это давнишняя история.

Прошло несколько месяцев после Катастрофы, наступила первая, и, как оказалось, самая лютая зима. Тогда-то через Посёлок, не остановившись, прошёл поезд. Не ахти, какое событие — ещё не забыли, как в здешние лагеря исправно прибывали осуждённые в столыпинских вагонах, а товарняки вывозили отсюда лес. Но то раньше, а сейчас особый случай: этот состав — первый за долгое время. Уже полгода не было вестей из других мест. Иногда думалось, что никого больше не осталось, а выходит, где-то там, вдалеке, люди занимаются своими, абсолютно не касающимися Посёлка, делами.

Когда из-за леса послышался звук приближающегося поезда, все, кто был рядом с железной дорогой, сбежались посмотреть на это чудо. Состав, не замедлив хода, пропыхтел мимо; длинный гудок вместо приветствия, и второй на прощание. Поселяне видели платформы, на которых везли диковинную, задрапированную брезентовыми чехлами, технику. Автоматчики в зимнем камуфляже равнодушно посматривали из открытых дверей двух пассажирских вагонов на толпу; плевать им на суетящихся людей. Несколько минут, и будто не было ничего.

Поезд не вернулся. Известно — в двадцати пяти километрах к северу железнодорожная колея, связавшая лагеря, заканчивается тупиком. Дальше, в сторону Серова идёт лишь автомобильное шоссе. Поезд исчезнуть не мог, значит стоит где-то в лесу и ждёт, когда его найдут. Меж собой люди говорили, что в эшелоне наверняка осталось много хороших и нужных вещей. Если даже хозяева поезда ушли, забрав с собой всё, локомотив же они не унесли! Эх, можно было бы укатить отсюда, найти местечко получше! Другие возражали, что, мол, везде одно и то же. Где-то, может, ещё хуже, а здесь-то прижились.

Да, разговорчики под рюмочку… все про эшелон знали, для многих это было чем-то вроде далёкого маячка. Вдруг, когда-нибудь… а нет, так не сильно и хотелось. Понятно, идти за болота ради старой легенды — дураков нет! Кто ж в здравом уме туда сунется? Однако нашёлся герой — нужда заставила! Потому что три лета назад в Посёлок пришла большая беда. Неурожай…

На подоконнике горит единственная свеча, но от неё мало проку. Трепещет огонёк, а на стенах пляшут серые тени. Стоны. Запах болезни.

— Куда? — спрашивает Ренат.

— В четвёртую, — не оборачиваясь, говорит Валентин. У него странная деревянная походка, тяжёлое, одышливое дыхание. Валентин отворяет дверь палаты, заходит. Мы, взяв носилки, протискиваемся следом. В нос бьёт резкая вонь: испражнения, дрянной спирт, кровь, лекарства. Ещё — пахнет безнадёжностью и страхом. В палате душно, коптят свечи. На койках, и на кучах тряпья, которыми устланы проходы между кроватями — люди. Кто-то без сознания, кто-то мечется и стонет. Осунувшийся, заросший пегой щетиной человек уставил на меня равнодушный взор. Лицо сморщенное, как печёное яблоко, а потрескавшиеся губы беззвучно шевелятся. Я вспомнил: неделю тому этот человек, Лёнька-лесоруб, напившись, азартно гонял по улицам Посёлка жену. Лёгкая профилактическая трёпка и ночь в камере привели его в чувство, и наутро, после обещания, что больше такого не случится, менты, опохмелив нарушителя, вернули его в лоно семьи. Трудно узнать в полувысохшем доходяге красномордого крепыша.

Страшно!

Люди догорают.

— Доктор, ну доктор. Воды. Что тебе, жалко? — скулит кто-то.

Доктор Власов сидит на подоконнике, взгляд его блуждает в пустоте. Грязный халат, растрёпанные волосы, а щёки порезаны глубокими морщинами. Власов не реагирует на мольбы умирающего.

— Слышь, врач, напои человека, тебе что, трудно? — говорит Ренат.

Власов медленно оборачивается.

— Шибко умный! — неожиданно вскипает он, — Будешь меня учить! Берите, за чем пришли, и проваливайте! Вон тот, у двери.

Я беру покойника за ноги, Ренат — за плечи, кладём на носилки. Я стараюсь не смотреть на умершего. Страшно… не хочу видеть, кто на этот раз. Выходим, а вслед несутся слова немного успокоившегося доктора:

— Нельзя ему пить. Понимаете — нельзя! Вместе с желудком выблюет. Да там и желудка не осталось!

На улице кладём тело рядом с десятком других. Батюшка Алексей крестится:

— Отмучался. Прими, Господи душу…

Друзья и родственники больных молча смотрят, кого мы вынесли на этот раз. Я неуклюже пытаюсь свернуть первую в своей жизни сигарету, а руки трясутся.

— Одиннадцатый за ночь, тяжёлая выпала смена… — Ренат тоже закуривает. Я смотрю на тёмные больничные окна, и думаю, что, наверное, жестоко — так мучить людей. Если врачи не в силах спасти, пусть хотя бы помогут умереть. Ведь понятно же: больные обречены — хмель-дурмана нет. Совсем нет. Закончился. Что поделать — год выдался неурожайным. Кому-то пришло время принять очередную дозу лекарства, а его-то и нет. Люди болеют, и быстро угасают. А у кого-то есть несколько дней в запасе, кто-то надеется, что хмель найдут. Лесники уходят на поиски — результат почти нулевой. Воробей и вовсе не вернулся. И у Партизана все сроки вышли.

Валентин машет нам с крыльца; опять нужны носильщики. Я выбрасываю недокуренную сигаретку. Меня мутит.

Из темноты долетают крики. Во двор, держа в одной руке фонарь, а в другой — потрёпанный мешок, врывается Клыков. Сквозь тяжёлое, хриплое дыхание он выкрикивает:

— Партизан! Партизан вернулся! Хмель-дурман! Вот!

Валентин вырывает у Клыкова мешок, и быстро уходит. А меня снова начинает бить нервная дрожь. Я хочу побежать за Валентином, но Ренат останавливает:

— Куда? Теперь без нас обойдутся!

Я сажусь на лавочку. Через десять минут дружинники приводят Партизана. Живой свет факелов освещает дорогу, лесника бережно придерживают под руки, он сильно хромает, изодран, грязен, а правая нога обмотана измызганной, окровавленной тряпицей.

— Где нашёл-то? — интересуется Клыков.

— Где, где, в Караганде! — отвечает Партизан. — Его там навалом… за болотом навалом, а не в Караганде.

— Ты ходил за болото? — в голосе Клыкова слышится недоверие.

— Нет, блин! К тёще на блины!

Оказалось, за болотами не страшно. Попасть туда нелегко, но если путь разведан, почему бы и не сходить? Вот и повадился Партизан. По натуре он — одиночка, да никто ему в напарники и не набивался, потому как считали, что нет за болотами ничего, за что стоило бы рисковать жизнью.

А Партизан бывал там регулярно. И однажды его разобрало любопытство: что же будет, если дойти до северной опушки? Он и так забрёл дальше обычного, лишние несколько километров — незначительная цена за возможный приз. Про эшелон Партизан и не думал, он хотел попасть в большой посёлок, почти город, что когда-то располагался рядом с лесом. Люди там, положим, вряд ли выжили, но должно же после них остаться хоть что-то интересное!

И городок сыскался, и кое-что интересное: в железнодорожном тупике ржавел эшелон, предположительно — тот самый. Вагоны оказались набиты полезными вещами, в том числе и оружием. Набрав добра, сколько смог унести, Партизан, несмотря на тяжёлую ношу, летел домой, как на крыльях. Эх, замечательная жизнь начнётся — и лично у него, и вообще! Представлялись поздравления и награды, но у северного поста его повязали клыковские дружинники. А потом Хозяин отводил виноватый взгляд, и объяснял, что так уж дело повернулось: неожиданно грехи Партизана перевесили его добрые дела. Нет-нет, о заслугах лесника все помнят, но и провинностей за ним числится предостаточно. Если бы не Сыч со своей вендеттой, и говорить было бы не о чем, но получилось так, что надо реагировать. Пасюки начали звереть, того и гляди, бузу поднимут — не до церемоний. Если, чтобы загасить искру недовольства, нужно примерно наказать кого-то — так тому и быть.

Много в общем-то справедливых, но всё же обидных слов услышал Терентьев от Партизана. Сгоряча было сказано то, о чём лучше было вообще смолчать. Но как смолчишь, когда тебя грозятся повесить за то, за что недавно лишь слегка журили? Терентьев смущённо говорил, что постарается повлиять на решение суда, но обещать ничего не может, потому что суд у нас независимый!

Так и осудили человека. Не скажешь, что совсем несправедливо: всё же, преступление имело место быть, и не одно. Понятно, что, барачники давно на Партизана зуб точили, потому что он им спуску не давал, вёл себя так, будто за его спиной стоял Клыков, а, может, и сам Белов. Ерунда, лесник был сам по себе. А теперь даже кум, которому Партизан оказывал небольшие услуги, в надежде, что когда-нибудь тот отплатит добром за добро, решил в это дело не влезать. Заступник пригодился бы, да оказалось, что некому заступиться, придётся за независимость расплачиваться. Понятно, но, по-человечески, обидно! Если разобраться — каждого второго можно тащить на виселицу — хорошенько копни, найдёшь за что.

Долго молчал Партизан, хотел, в отместку, вообще не говорить о находке: мол, отыскался небольшой бандитский схрон двадцатилетней давности, оттуда и вещички! Если не верите — проверьте! Но умирать — тоже никудышный вариант. Намекнул Терентьев, что отменит приговор, да после всего случившегося не очень Партизан ему поверил и начал торговаться — путь к эшелону в обмен на жизнь. Хорошее предложение, не так ли?

Понял Хозяин, что ему вдруг заулыбалась удача. Разжиться бы патронами и оружием, тогда и с барачниками по-другому можно поговорить. А может, чем чёрт не шутит, и локомотив в исправном состоянии? Эх, укатить бы отсюда… решено, срочно собираем экспедицию. Для начала небольшую. Главная цель — патроны. А ещё не худо бы осмотреть поезд, может, найдутся интересные документы? Всё же, военные должны были хоть что-то знать про то, что случилось.

— А ну, дом престарелых, становись. В одну шеренгу, я сказал! — и Партизан с тяжким вздохом закинул ружьё на плечо.

Никто и не спешил становиться в эту самую шеренгу, потому что команда, если разобраться, дурацкая — строем по лесу не ходят. И вообще непонятно, к чему такая спешка? Дело-то к вечеру. Переночевали бы здесь, отдохнули бы, а утром — в добрый путь! Только неизвестно, что завтра будет с погодой, может так закрутить, что и нос за порог не высунешь, а значит, пока нет дождя, надо идти. Так сказал Партизан, и свой резон в этом есть. А ещё лесник сказал, что до темноты запросто полпути до болот одолеем, а заночевать найдётся где, знает он одно весёлое местечко. На заграничный отель с рестораном, конечно, не тянет, но нам не привыкать, лишь бы сверху не капало.

Всё же выстроились мы неровной линией. Одеты все, если не считать меня и самого Партизана, с иголочки. Наверное, лучшее, что оставалось из старых запасов для ребят не пожалели. Ботинки с высоким голенищем, до верха прошнурованы; подошва толстая, рубчатая — чтобы ноги в грязи не разъезжались. А ещё плащи до самых пяток; влага ни с неба, ни с листьев одежду не намочит. Рюкзаки под завязку добром набиты, и боеприпасов — по четыре магазина у каждого! Такая вот экипировочка! Я человек не завидущий, но как тут не позавидовать?

— Подтянитесь хоть, что ли, — заворчал Партизан. — Эх, без вас бы я за день добежал, а с вами живым добраться — хороший результат. Ладно, полетели, орлы.

«Орлы» довольно загоготали.

— Сыч! Точно остаёшься?! — заорал Партизан. — В доме пока запрись, мы скоро.

Сыч не отозвался, но когда мы тронулись в путь, вышел на крыльцо. Мы уходили, а он потерянно так смотрел нам вслед.

Иногда случается странное наваждение: кажется, будто жизнь перекрутилась петлёй, и ты начинаешь с уже прожитого когда-то момента. Ведь было же недавно; и съедающая рельсы ржа, и деревья, облепленные мхами, и буйный подлесок, выползающий к железной дороге! Только идём мы сейчас в другую сторону, и солнышка нет, вместо него серая муть, ветер и лужи. Вонючий мох, который, по словам Архипа, и не мох вовсе, свисает с каждой ветки каждого дерева. Оттого ко всем лесным ароматам примешивается еле слышный гнилостный душок, пополам с запахами грибов и сырости. А по животу, как и в первую мою вылазку за Ограду, вовсю прогуливается холод. Но теперь к нему прибавилось новое ощущение — показалось, будто кто-то нахальный и любопытный вытаращился мне в затылок, скоро назойливым взглядом пробуравит дырку в черепе, рассмотрит мои нехитрые мысли. Пару раз я, не выдержав, оборачивался, но за мной шёл лишь рассеянно глазеющий по сторонам Савка.

Партизан обещал, что под вечер мы выйдем к речке Большая Берёзовка; так и получилось. Мы остановились возле моста, заросшего вонючим мхом. И снова, будто повторение пройденного: несколько дней назад я стоял точно перед таким же сооружением. Так же, словно занавески на сквозняке, колыхались похожие на щупальца отростки, обильно сочилась тягучая слизь — сопли до воды растянулись. А в речке нетерпеливое бурление — стайки мелюзги пожирают капающее сверху лакомство.

От вони дух перехватило, и глаза слезятся: кто рукавом нос прикрыл, кто ладонями, а всё равно тошно.

Профессор поднял с земли сухую ветку и подошёл к мосту. Сопливые мочала лениво зашевелились, Архипу от этого сделалось ещё интереснее, ткнул он веткой в ближайший отросток, и началось форменное безобразие: обметавшая мост растительность заколыхалась, потекла слизь, вонь пуще прежнего изгадила воздух. Принялся Архип это дело рассматривать, ветку к лицу поднёс, хорошо, на вкус не попробовал. У меня желудок рвотным спазмом прихватило, едва удалось перебороть стыдный позыв.

— Что, умник, — усмехнулся Партизан, — изучаешь помаленьку? Сообразил, что это?

— Раньше про такое слышал, а теперь и увидел — радостно сообщил Архип. Видно, пробудился у него нешуточный интерес к окружающей действительности. — Как я и думал, похоже на колонию каких-то простейших, возможно, в симбиозе с зелёными водорослями. Образцы бы взять.

— Конечно, возьми, если для науки, — великодушно разрешил Партизан, — бери, сколько хочешь, не стесняйся, здесь этой дряни навалом. И домой проваливай, там изучать будешь. Потому что я с такими олухами в лесу нянчиться не собираюсь. И запомни наперёд: ещё раз без спроса куда-то залезешь, хоть рукой, хоть палкой, да хоть ещё чем-нибудь — в зубы получишь, если живым останешься. Бить буду без предупреждения, и чтобы потом не обижался, дговорились? Кстати, это всех новичков касается.

Я, в самом деле, не подумал, — сделал вид, что засмущался, профессор. — Ведь интересно же получается…

— Интересно, ещё как интересно! — перебил его Партизан. — Вроде, умным кажешься! Уговорили взять тебя, да видно зря — хлопот не оберёшься. Ладно, для умных объясняю — в эту речку не лезем, дурная она. Живут в ней особые червячки. Умные их паразитами называют, а мы по-простому — яйцегрызами. А за рекой ещё интереснее: там всё вонючкой убито, а поляны борщевиком поросли. Но ты, Архип, сильно не радуйся, мы в это интересное место не пойдём. Здесь недалеко есть другая переправа.

Под деревьями сыро и мрачно. За три сотни шагов, что мы прошли вдоль берега, я основательно вымок, а заодно ещё раз позавидовал одёжке товарищей. Мокрая трава, мокрые кусты, мокрые листья — и сам я через минуту сделался таким же мокрым. Кожаная куртка, хоть и с капюшоном — плохая защита от сырости, особенно, если эта сырость со всех сторон. Холодные струйки просочились за воротник, и по телу побежали мурашки, началась мелкая дрожь.

Проломившись сквозь кусты шипастой акации, мы выбрались на шоссе. Когда-то здесь ездили машины, сейчас не проползёт и трактор — от дороги осталось лишь название, да кривая линия на картах лесников. Местами асфальта нет, а кое-где он ещё сохранился, но весь растрескался и встал дыбом. Из щелей выперла трава, пробилась наглая молодая поросль, некоторые выбравшиеся из-под асфальта деревца вдвое, втрое выше меня вымахали.

Когда-то, специально для автомобилей, через реку перекинули деревянный мост. Вид этого сооружения доверия не внушает: брёвна почернели, на них лоснится что-то скользкое; одна из шести опор подломилась, и вся конструкция скособочилась, того и гляди, рухнет; перила не уцелели, а поверх щелястого деревянного настила лежат две ржавые металлические колеи. Как представил, что придётся идти по этому мосту, стало мне тоскливо.

— Для новичков объясняю, — подбодрил нас Партизан. — Когда окажетесь над рекой, шустрее двигайте ногами. Кто может не дышать — тот не дышит, кто не может — дышит через раз. Потому что в здесь река настолько дурная, что от неё и воздух дурным сделался. Помереть — не помрёте, а голова будет звенеть, как бубен. Это ежели чуть-чуть подышать. А если кто к воде спустится, да постоит немного, тому совсем плохо станет. Мелкого зверя сюда на водопой тянет, а потом с ним вон что делается.

Глянул я, куда указал Партизан, и увидел шелковистую травку. На вид она нежная и ласковая, усыпанная пушистыми цветами, похожими на радужные одуванчики. Притягивает к себе лужайка, будто мохнатый ковёр, хочется на нём бока понежить, и плевать, что вокруг мелкие косточки белеют, и даже чья-то, ещё не до конца разложившаяся, тушка виднеется. Похоже — прямо из этой тушки вверх тянутся стрелки молодой травы.

Архип, конечно, заинтересовался. Он быстро сочинил гипотезу, которая всё ему объяснила, и решил и нас осчастливить этим знанием:

— А что, если это не река виновата, вдруг, это трава такая? Может, она вместе с ядовитой пыльцой семена вокруг распыляет? Вдыхает зверь такую смесь, от пыльцы гибнет, а семена внутри него прорастают. Тут им сразу и защита, и питательная среда. Ловко приспособились, правда?

— Угу, — сказал я, судорожно сглатывая, чтобы подавить ещё один спазм, а самому вспомнилось, как Бармалей на островке упал, а из него трава выросла. Там, конечно, всё по-другому, но что-то схожее имеется.

— Растения, они бывают опаснее любого зверья, — поддакнул Леший. — Потому, как их нельзя учуять.

А я подумал, что же это за место такое! Здесь не только животные поедают траву, но и трава охотится на зверей. Попробуй-ка расслабиться!

Мне совсем расхотелось испытывать надёжность моста, но идти-то надо. Я промчался по шатающейся конструкции быстрее пули. Когда все собрались на том берегу, Партизан сказал:

— Тут недалече осталось, похоже, до темноты успеваем.

Обрадовался я близкому отдыху, да не сильно обрадовался, потому что возникло чувство: вновь со мной плохое творится. Ледышка из живота в пах опустилась, и теперь всё там раздирает, сердце трепещет и норовит с ритма сбиться, а затылок почти пробуравили, уже в голову залезли, тайные мысли разглядывают. Дальше — хуже; ноги стали ватными, тошнотный ком подступил к горлу. Вспомнилось, как меня поймал муравьиный лев. В сущности, похожее ощущение, хотя руки-ноги пока работают. Лишь бы, как тогда, не переклинило.

Партизан ускорял шаг. Чем быстрее он шёл, тем сильнее прихрамывал, а всё равно угнаться за ним оказалось непросто. И хорошо, что пришлось напрячься, быстрая ходьба немного отвлекла.

Лесник неожиданно остановился, мы столпились вокруг. Партизана что-то насторожило, и он велел нам заткнуться и не пыхтеть; ружьё уже в руках, а сам он в чащу всматривается. Леший указал куда-то в лес, где среди деревьев начала сгущаться темень.

— Там? — едва слышно спросил он.

— И ещё вон там, — Партизан кивнул на кусты, что росли по другую сторону дороги.

Я тоже всмотрелся, и уши навострил — по листьям шуршит вновь начавший накрапывать дождь, журчит невдалеке ручеёк, ветер шелестит кронами. Вот и всё, что я увидел и услышал.

— Что-то рановато они повылезали, — прошептал Партизан, — хоть и тучи, а всё равно для них светло. Давайте поспешать. Успеем до темноты — переночуем по-людски, а не успеем — придётся, как птичкам, на деревьях ночь пережидать. Понятно?

— Понятно, начальник, — ответил Сашка.

— Если понятно, вперёд.

И мы рванули. Не то чтобы побежали — попробуй-ка, побегай с тяжёлым рюкзаком и автоматом за спиной! Я бы, может, и смог, а каково, например, профессору? Для него и прогулка из одного конца посёлка в другой — путешествие. Но пошли мы очень быстро. Я на ходу в чащу поглядывал. Иногда казалось, что меж деревьями мелькают силуэты — неясные и серые. Пристальнее всмотришься — никого там нет; всё — игра воображения. Вслушаешься — ни лист не зашуршит, ни сучок под лапой не треснет. Тишину нарушают лишь наше сопение да топанье. Скоро даже я выдохся, а Партизан и не думал сбавлять ход.

Сначала я увидел справа от себя ржавую табличку, на которой уже невозможно было разобрать надпись, а потом, неожиданно, и как-то сразу мы оказались в придушенном лесом селении. Кривые дома, дырявые крыши, пустые окна, улицы поросли кустарником и деревьями. Посреди этой разрухи крепостью высится маленькая железобетонная двухэтажка: наверное, в прошлом это был магазин, или, скорее всего, какая-то контора. Окна закрыты ржавыми ставнями, на двери огромный засов. Партизан повозился с замком, и дверь нехотя поддалась, окрест разлетелся железный скрежет.

Мы зашли в большую тёмную комнату. Проём в дальней стене, за ним лестница. Полки, на которых, кроме лоскутьев паутины и толстого слоя пыли, ничего нет; у шкафов выломаны дверцы; окна с выбитыми стёклами забраны железными решетками, и прикрыты ставнями; половицы под ними прогнили от дождевой влаги.

Партизан тщательно подпер дверь, и мы, бросив рюкзаки, повалились на пол. Лесники, те быстро оклемались, видать, привычны наперегонки с неприятностями бегать! Партизан через минуту, взяв ружьё, поднялся.

— Хватит валять дурака, Лёха, — сказал он. — Пошли дом проверим. А вы, что ли, ужин организуйте.

Лесники ушли на второй этаж. Антон запалил свечу. Пристроил я мокрую от дождя снаружи, и от пота с изнанки, куртку на торчащий из стены гвоздь — может, за ночь высохнет. Я смотрел на трепещущее от сквозняка пламя, из окон тянуло сыростью и холодком, меня начало знобить. Я придвинулся вплотную к огоньку, да разве от свечки согреешься?

— Чисто в доме, отдыхайте, — успокоил нас Леший, спустившись в комнату. — Ты чо смурной, Олежка?

Я махнул рукой, а Леший велел:

— А ну, сходи к Партизану. Поговорить с тобой хочет.

Я темноты не боюсь, по крайней мере, раньше думал, что не боюсь. А тут, едва поднялся на второй этаж, едва ударили в нос запахи сырости, тления и пустоты, страх, что весь день сидел внутри, как гной из прыща, выдавился наружу. Какой холод — теперь в жар бросило! На лбу испарина; капелька пота прочертила дорожку на щеке. Но Партизан разжёг свечку, и стало легче. А потом я разглядел в углу три скелета. Два человеческих — на одном ещё сохранились лоскуты одежды — и один собачий.

— Ты их не бойся, — сказал Партизан, — они к тебе ничего не имеют.

— Ага, — я вытер испарину со лба. — Кто это?

— Здесь покойники в каждом доме, — Партизан раскурил от свечи трубку. — Может, ватага обитала, а может, местные. Какая нам разница? Лучше расскажи, что с тобой творится?

— А что со мной? Всё нормально, — я тоже стал прикуривать, стараясь, чтобы Партизан не заметил, как трясутся руки.

— Ты не виляй. Думаешь, не видно? — сказал лесник. — Ты боишься! Делаешь вид, будто всё хорошо, а от самого страхом воняет. Я эти вещи чую, только про тебя не до конца понимаю. Кое-что Леший рассказал: когда тебя муравьиный лев поймал, ты на весь лес вонял страхом. Зато когда Савку спасал, куда и страх подевался! Значит, не в трусости дело, или не только в ней. Я вот почему интересуюсь: если боишься — это твои проблемы, а мне хватает и моих. А если случится чего, справишься? Не подставишь людей?

А я и сам не рад, что в лесу оказался. Но, когда меня из Посёлка прогоняли, забыли спросить о том, чего мне хочется, а чего — нет! Теперь бы вернуться домой, но, похоже, дорога туда через этот самый лес и проходит. Леснику я рассказал всё: про жуть непонятную, когда от каждого шороха сердце пытается из груди выскочить, про комочек ледяной, и про то, что кто-то в душу лезет, и в мозгах копается. Объяснил, как сумел, что весь измотался, а поделать ничего не могу, потому и не знаю… рад бы думать, что не подведу, а как оно сложится?

— В лесу всякое бывает, — равнодушно сказал Партизан, — особо поначалу. Лес каждого по-своему ломает. Значит, чутьё у тебя есть. Был бы ты глухой, не слышал бы леса, тогда б и не мучался. Глухому лесником быть нельзя — пропадёт. А тебе что могу посоветовать — не поддавайся! Со временем поймёшь, как с этим справиться. Будет время, поработаю с тобой, может, и выйдет толк.

Спустились мы вниз. От того, что Партизан не рассердился, даже и не упрекнул, а, наоборот, попытался что-то по-свойски объяснить, неожиданно сделалось легче. Вон оно что, граждане — это не со мной проблемы, это лес меня мучает. Совсем другое дело, получается. Другое-то оно другое, а только, всё равно, тяжко.

Хорошо бы выспаться — какую ночь без нормального сна. Тем более — самочувствие после того, как перекусил, исправилось, осталась лишь тупая боль в затылке, ровно там, где надулась шишка, полученная во вчерашней потасовке. Я прикрыл глаза, начала одолевать дрёма, и тут прозвучало это. Не вой, и не скрежет — что-то среднее. Сна как не бывало! Я взметнулся на ноги, сердце заколотилось, а внутренности застыли, будто меня нашпиговало ледяными осколками.

— Савка, глянь, кто орёт? — высунув нос из-под плаща, попросил Леший.

Приоткрыв ставень, механик долго таращился в темноту.

— Там, у делева, стоит, — сказал он.

— Волколак, что-ли? — спросил Партизан.

Савелий кивнул.

— Один? — уточнил Партизан.

Савелий опять кивнул.

— Раз один, — усмехнулся Леший, — нечего было и просыпаться. И вы ложитесь. Завтра пожалеете, что не спали.

— Темно, — сказал Партизан, выглянув в окно. Он долго целился из ружья. — И далеко.

Выстрел так и не прозвучал. Партизан убрал оружие, и, для тех, кто не в курсе, объяснил:

— Хитрые, сволочи. Эти поодиночке не нападают. Разведчики выслеживают добычу, а потом созывают стаю. Когда десяток-другой соберётся, пойдёт веселье. Ну, здесь нам бояться нечего — до утра продержимся.

Издалека, сквозь шуршание ветра в кронах деревьев, донёсся ответный вой. Я посмотрел в окно. Чернильная тьма, ничего разглядеть невозможно. Но, странно: чем больше я пялился во мрак, тем отчётливее виделось, что лес заполнен призрачным зыбким сиянием. Оно на грани восприятия, но именно оно позволяет различить неясные очертания домов и деревьев.

А потом я увидел человеческий силуэт: скособоченное туловище, маленькая головка, руки свисают до колен, а глаза, словно два уголька, светятся багровым. Опустилась тварь на четвереньки, морду в небо задрала, и снова донёсся вой-скрежет.

Проняло меня это зрелище, я отпрянул от окна. Ну его, нет сил смотреть на всякую нечисть. А волколаки начали кричать, не смолкая! Я свернулся клубочком на полу, под голову сунул влажную куртку, да разве уснёшь? У Лешего, однако, получилось — завернувшись в плащ, он спокойно похрапывал в уголке. Показалось, что сквозняк сделался особенно холодным. Я встал и раскурил от свечи трубку, тут ко мне подсел Архип.

— Тоже не спится, — вздохнул он, зябко кутаясь в плащ. — Видал я волколака, только, дохлого. Похож на большую собаку… будь другом, угости табачком.

— Ты, вроде, не куришь, — удивился я.

— Вроде нет, а сейчас, пожалуй, закурю.

Я дал профессору раскуренную трубку, для хорошего человека не жалко. Обтерев мундштук о рукав, Архип осторожно втянул горький дым. После первой затяжки у профессора выпучились глаза, после второй потекли слёзы.

— Спасибо, — сказал он, возвращая трубку, — но это не табак!

— Почему не табак? — удивился я. — Самый настоящий!

— Ты бы не затягивался, профессор, — посоветовал Антон. — Не смотри на нас, мы-то привычные, и то вдыхаем осторожненько и через раз, а ты просто в рот набери, чтобы вкус распробовать, тогда нормально.

— Всё равно гадость. Вот раньше, помню…

— Раньше много чего было, — сказал я сердито. Вообще-то мне всё равно, я не видел этого «раньше», значит, и переживать не о чем. Другие любят вспоминать о «той» жизни, а ещё они любят делиться воспоминаниями со мной. Когда нет настроения, это сильно раздражает.

— Да, много чего было, — Архип зажмурился, — и в один миг — ничего и никого.

— Мы же остались, — перебил я профессора. Знаю, раз начал человек в таком духе прошлое вспоминать, либо дело закончится истерикой, либо впадёт мужик в жуткую меланхолию — лучше сразу пресечь. Я сказал, попытавшись, чтобы прозвучало грубо: — Живи, и радуйся! Чего тебе ещё!

— Мы остались, — согласился профессор, — но мы не в счёт, мы случайность. Повезло! Что бы там ни произошло, а нас лишь краешком зацепило. Если война, то пожалели на это захолустье боеголовку; рядом ни одного приличного городка. А ежели что другое — опять же, городов близко не было, а та гадость, от которой мир чуть не рассыпался в труху, понятно, не в деревне случилась. Раз уж выпало нам уцелеть, надо было жизнь налаживать, а люди вместо этого стали резать друг друга почём зря, выясняли, кто главнее. На Терентьева охотились, а потом переключились на Степана. Да и сам Стёпка… вспоминать про то, а тем более рассказывать вам, молодым, не рекомендуют, но так уж оно было. В других посёлках изначально ситуация не хуже была, и чем там дело кончилось? Кому-то посчастливилось к нам прибиться, но больше таких, кто косточки по лесу разбросал.

— Архип, думаешь, вообще никого не осталось? Совсем-совсем? На всём белом свете? Наверняка же, кому-то ещё свезло! — спросил Антон, а мне почему-то вспомнился плакат над кроватью Рената. Если честно, мысль о том, что те, кто не пожалел бы для нас пары тысяч ядерных боеголовок, сейчас купаются в море, пьют вино и пялятся на красивых женщин, сильно не нравилась. Всё же надеюсь, им тоже досталось — это справедливо! Если уж в дерьмо, так всем миром, чтобы никому не было обидно!

— Не думаю, — ответил, поразмыслив, учёный. — Говорят, в московской подземке кто-то выжил. Хоть убей, не понимаю, откуда пошёл этот слух. Шансов у тех товарищей, по правде сказать, маловато; под землёй долго не протянешь. Может, где-то ещё? Только какая нам разница? Мы о других выживших ничего не знаем, и, скорее всего, никогда не узнаем, а это всё равно, что их нет.

Волколаки неожиданно заткнулись, наступила жуткая тишина.

— Всё, ребятки, подъём, — скомандовал Партизан. — Леший, вставай, говорю. Веселье проспишь!

— Сейчас и нападут? — поинтересовался Архип.

— А как же, непременно нападут! — Антон подхватился на ноги, бодрый и готовый воевать. — Потому что тупые они, думают, в ловушку нас загнали. А нам только и надо, утра дождаться. Ночью волколак — лесной царь, а дневного света не переносит. Днём он смирный, как ягнёнок, его можно палкой забить. Приспособились, твари, по логовищам хорониться, а мы их и там находим…

— Твари приспосабливаются, — сказал Архип. — У них выбор небольшой: либо жить, соответственно своей природе, либо сдохнуть. А мы норовим, как раньше, мир под себя переделать. Только силёнок у нас нынче маловато, да и мир другой, он больше не желает переделываться.

— Эх ты, умник, — сказал Партизан, осматривая ружьё. — Стало быть, это в нашей природе и есть — мир под себя переделывать. Потому и живы, что пытаемся соответствовать. А если опустим руки, тут нам и конец. Вымрем, точно говорю.

— На самом деле, уже практически вымерли, — грустно сказал учёный. — Нас больше нет. Пока ещё двигаемся, едим, даже кое-как размножаемся. А время наше ушло. Мы — последние динозавры.

— Ну, здесь ты загнул, — подал голос Антон. — Лично я вымирать не собираюсь. Мне пока нравится двигаться, есть и размножаться.

— Всем нравится. Да не у всех получится, — неожиданно поддержал учёного Сашка. — С лесом мы справляемся, а как быть с голодом? Сейчас каждый, кто ещё кое-как работает, кормит двух стариков или больных. А будет хуже, гораздо хуже, потому что Хозяин даже неизлечимых приказал выхаживать! Прошлые грешки замаливает! Лесники, рискуя жизнью, хмель собирают, а им лечат тех, от кого и пользы никакой. Помирать они не торопятся, а кушать им подавай! Зато работяги живут впроголодь, а скоро узнают, что такое голод. Тогда самое страшное и начнётся.

— Да-а, — Партизан, сощурившись, посмотрел на Сашку. — Я и не знал, что ты шибко умный. Ладно, прохвессор, у него мозги набекрень. А ты, Зуб, чего предлагаешь? Выгнать дармоедов из Посёлка, чтобы всю еду случайно не сожрали? Может, сделаем ещё лучше — на мясо их пустим? Тогда и польза выйдет! Архип, ты хочешь, чтобы мы тебя скушали? Сам-то не молодой уж.

Хотел было и я словечко вставить, за Сашку, приятеля моего, заступиться, да ничего не сказал — не придумалось хорошего ответа. Вроде бы, всё правильно, только почудилась мне в Сашкиных словах какая-то неправильность. А профессор заоправдывался:

— Я просто говорю, как обстоят дела. У животных, если всем выжить нельзя, остаются сильные особи. Но мы-то не звери. Мы — люди. Потому и вымираем.

— Ладно, — успокоил профессора Антон, — авось как-нибудь выдюжим. Ты, Архип, главное, не бойся. Тебя не съедят пока. Чего там есть? Кожа да кости, подавиться можно. Опять же, и пользу приносишь — детишек учишь. Глядишь, умными, как ты, станут.

— Петрович, я давно хотел спросить, — соскочил с неприятной темы Партизан, — как тебя угораздило в Посёлке оказаться? Умники больше по городам жили.

— Так вышло, — неохотно проговорил Архип. — Видно, у кого-то на дороге встал. Не повезло… Чего лыбитесь? Тогда многие брали, а они ко мне прицепились!

— Значит, за взятку, — подытожил Сашка. — Что-то такое я предполагал. И много брал?

— Не так, чтобы очень. С дурака одна сумма, с умного — другая. Ежели ты не способный к обучению балбес, так, хотя бы, плати за то, что я трачу на тебя своё время. Что тут не правильно?

— Да нет, всё правильно, — сказал Сашка. — Значит, с умных денег не брал?

— А где ты там умных видел? Кого надо, я научил, хорошо научил, а про остальных и говорить не хочу.

— Интересно вы там жили, — сказал я.

— Ничего-то ты, Олежка, про ту жизнь не понимаешь, — ухмыльнулся Леший. — На самом деле она была не столько интересная, сколько дурная. Может, и правильно, что нас бомбанули…

— Всё, захлопните рты, — прошипел Партизан, — Кажется, пошло дело.

Не надо трепаться о не имеющих сейчас никакого значения вещах, чтобы хоть чем-то законопатить паузы, в которые иначе заползёт страх. И шорохи за окном больше не пугают, потому что началась охота. Стёрлось из памяти, как я подскочил к окошку. Только что разговаривали, неспешно выпуская облачка табачного дыма, и вот я вглядываюсь в контуры деревьев, чернеющие на фоне чуть посветлевшего неба, в силуэты домов, и в потустороннее сияние, которое сделалось значительно ярче.

Закричал волколак, ему ответил другой, и грянула какофония. Чёрный силуэт заслонил оконный проём. Я отпрянул — сквозь решётку протиснулась грязная, поросшая рыжим свалявшимся волосом, лапа; когтистые скрюченные пальчики почти коснулись моей груди. Пахнуло мокрой псиной и падалью. К решётке приникла слюнявая оскаленная пасть, клацнули жёлтые клыки, на меня уставился пылающий красный глаз.

На секунду вернулся страх, но только на секунду. Волколак там, я здесь — лапы коротки, меня достать. А ещё у меня автомат. Это веский аргумент, если у противника нет автомата. Стреляю — тварь опрокидывается в темноту.

На дверь и на окна сыплются удары.

— Эх, началось! — довольно восклицает Леший. — Повеселимся!

— Со смеху не лопни, — отвечает Партизан.

Это не бой, а бойня. Архип у двери, остальные защищают окна. Иногда, если неосторожная тварь подставляется, гремят выстрелы. На место страха пришёл не менее пугающий наэлектризованный азарт. Услышав скулёж и визг подранков, я смеюсь, лесники подбадривают меня и друг друга, а сами считают, у кого больше трофеев.

Это странно и непонятно, но я и представить себе не мог, что охота — это так весело!

Неожиданно обрушивается тишина, такая, от которой звенит в ушах. Потом я начинаю слышать шорох листьев, и редкую дробь дождя по металлическому карнизу. О недавнем бое напоминают нетерпеливая дрожь в руках, частое дыхание, и едкая пороховая гарь. Словно кто-то щёлкнул выключателем; вместо бесшабашного пугающего азарта — равнодушная усталость.

— Перекур, парни, — говорит Леший. — Ушли, тварюги!

— Не ушли, — скалится Партизан, доставая из ружья стрелянные гильзы. — Затаились. Ничего, нам бы дождаться света, тогда и поохотимся. Антон и Олег, лезьте по-молодецки, на крышу. Оттуда гляньте, что делается за домом.

Трухлявая лестница привела на чердак, а потом, через дыру, мы пролезли на карниз.

Небо стало сереть. Мелкий дождик барабанит по обмётанному пятнами зелёных и жёлтых лишайников, шиферу. Мы лежим, боясь пошевелиться, потому что крыша от каждого движения потрескивает, хрупкий настил крошится и прогибается.

Волколаки решились. Я видел, что они больше не хотят охотиться — но они пошли! Мне показалось, твари знают — ничего хорошего их не ждёт! Осторожно, крадучись звери вылезали из кустов. Один, самый крупный и облезлый, задрал морду, его глаза прищурились. Откуда-то я понял — тварь раздражает свет предутреннего неба, ещё я почувствовал — зверь ненавидит меня за то, что я заставил его бояться. Я смотрел на волколака, он — на меня. Он то вставал на задние лапы, то опускался на четвереньки и не мог отвести взгляд. Раздался вой, похожий на плач. Зверь рванул к дому. Это был чемпионский прыжок: тварь почти дотянулась! Передние лапы скользнули по краю, шифер треснул, и волколак тяжело шлёпнулся на землю!

Остальные медленно приближались, ползли на брюхах. Теперь их не так уж и много — пятеро. Ещё двое чуть поодаль. С ними какое-то розовое страшилище. И ещё одно.

Вожак после неудачного прыжка сумел подняться на задние лапы. Наши взгляды вновь встретились.

«Хочешь жить, проваливай, урод!» — мысленно посоветовал я и прицелился. Вожак, а за ним и остальные твари пустились наутёк.