Из блокады (СИ)

День восьмой

— Слушай, отвяжись! Савка, будь человеком, дай поспать! — заворчал я, и, повернувшись на бок, уткнулся носом в стенку.

Механик пропустил эти слова мимо ушей и с удвоенным энтузиазмом принялся меня теребить. Спросонья испугавшись, что этот бугай ненароком повредит мне плечо, я подумал, что шансов снова заснуть немного, а плечо ещё пригодится. Ничего не поделаешь, надо вставать. Спускаясь на пол, я бубнил под нос:

— Всё, всё! Уже встаю. Видишь, встал!

Вздыхая и позёвывая, я зашнуровал ботинки, а Савелий взял в оборот Партизана; с ним он тоже не очень церемонился. Не совсем проснувшийся лесник, глядя на бешеную жестикуляцию механика, хлопал сонными глазами. Тот старался что-то вымолвить, но получалось не очень понятно.

— Подожди, подожди, успокойся! — заворчал Партизан, пытаясь в сумраке вагона разжечь свечу; за грязным окном едва-едва забрезжило. — Хочешь сказать, что ходил к броневику?

Савелий закивал.

— И Лешего там нет?

Савелий снова закивал, а я подумал, что, наверное, не стоило тормошить нас из-за этой ерунды. Куда, скажите, этот Леший денется? Может, по нужде отошёл? Хотя, ради этого далеко ходить не надо. Значит, нашлись у человека другие дела. Узнать бы, какие? Если разобраться, где-то Савка прав: странно это — был, и нет, но психовать-то зачем?

Предположим худшее: Лешего утащила тварь. Тогда придётся допустить, что она прихватила его рюкзак, за которым пришлось зайти в вагон, оружие и одежду. И я, вслед за Савелием, начал беспокоиться, потому что, как ни старался, не мог сходу найти случившемуся мало-мальски подходящее объяснение.

Мы собрались около броневика. Савелий потерянно смотрел на нас, будто надеялся — сейчас мы решим проблемку, и всё станет, как прежде. Если б мы знали, как эту проблему решить!

— Надо искать… — набычившись, произнес Савелий. Он смотрел исподлобья, словно укорял: хватит ерундой заниматься, друг попал в беду, а от вас никакого толка, окромя пустой болтовни! Механик зашагал прочь.

— Не дури! Нужно ехать! Тебе понятно, чудик? — сказал Сашка, и неуверенно добавил: — А Лешего мы найдём… после…

— Действительно, сейчас рассветёт, подожди немного, — сделал ещё одну попытку остановить механика Партизан.

Когда взошло солнце, лесник отыскал едва заметную полосу примятой травы. Кажущийся тёмным из-за сбитой росы зигзаг перечеркнул сверкающий в утреннем свете луг. След уходил от эшелона, а там, где на месте подсохшей лужи осталась грязь, мы увидели отпечатки рубчатых подошв. Сделав небольшую петлю, след вновь привёл нас к железке, здесь и оборвался.

— Возвращаемся, — сказал Сашка.

— Почему? — спросил Савелий.

— Потому! — ответил Сашка, но, увидев налившееся кровью лицо и стиснутые кулаки механика, поспешил объяснить: — Откуда мы знаем, что у него на уме? Как бы в засаду не угодить.

Логично, не поспоришь. Мы и не спорили. Савелий, поняв, что Леший жив, заметно успокоился, а что ушёл, никого не предупредив — он же умный, ему виднее, может потом и объяснит, зачем он это сделал. И механик сказал:

— Быстло, поехали!

Мы не поехали ни быстро, ни медленно: броневик не завёлся. Савелий открыл капот, я тоже заглянул во внутренности машины. Вроде бы, вчера там было точно так же. Только вчера машина работала, а сегодня — нет. Беда-а…

— Починить сумеешь? — спросил Партизан потухшим голосом.

Механик растерянно трогал руками какие-то шланги. Показалось, он не расслышал вопрос, но потом кивнул.

— За сколько управишься? — поинтересовался Сашка.

— Полдня, — прошептал Савка, и, наморщив лоб, прибавил, — навелно.

— Полдня, или день, или два, — Сашка пнул колесо. — Точно сказать не можешь. Понятно-о…

— Это он сломал машину? — спросил Савка, будто мы знали ответ на этот вопрос. — Зачем он так?

— Затем, чтобы ты его не догнал, вот зачем, — озлился Сашка. — Гнида твой Лешак. Мы-то с ним посидели, покурили, бутылочку допили. Если б знал, для чего он хотел в броневике переночевать, пристрелил бы!

— Ерунда, — наконец подал голос Архип, — никакой логики. Куда ему идти? К чужакам? Тогда зачем машину ломать?

— Найдём его, и узнаем, зачем, — Сашка плюнул на колесо броневика. — Давайте сначала с нашим делом закончим, а потом уж Лешим займёмся.

— Зачем он так? — повторил Савелий.

— Эх, Савка, простой ты человечек… кажись, попали мы в беду… — вздохнул Партизан. Он ссутулился, ружьё бессильно ткнулось прикладом в землю, повиснув в опущенных руках. Но глаза лесника колюче зыркали исподлобья. — Ладно, хорош, давайте собираться.

В то утро Партизан больше не вымолвил ни слова, сборами руководил Сашка.

Опорожнив рюкзаки, мы положили туда патроны — каждый столько, сколько сумеет унести. Сашка приказал, в придачу к своему оружию взять по автомату, Партизан схватил приглянувшуюся винтовку. При этом он криво ухмыльнулся, и Сашка, запнувшись взглядом об эту ухмылку, промолчал. Архип вылез с идеей, что в костюмах химзащиты можно пройти через поражённый вонючим мхом участок. Хоть и не велика тяжесть, но мы и так прилично нагрузились. А с другой стороны, если получится одолеть весь путь не уходя с железки в лес, дело будет того стоить. Опять же: в болоте не придётся бултыхаться, что тоже плюс. Ещё какое-то время ушло на подбор и примерку этих костюмов.

Мы рассовали по карманам всякую мелочь, а перед дорожкой плотно позавтракали, ужинать, если всё сложится, будем в Посёлке. Я бросил последний взгляд на эшелон, на ощерившийся распахнутым капотом броневик и вздохнул.

— Не переживай, — успокоил меня Сашка, — ещё вернёмся. Ладно, ребята, тронулись…

Мы вышли на околицу, а там немного замешкались. Над лугом играет ветер, травы колышутся зелёными волнам, а по небу плывут набухшие серой тяжестью тучки; кажется, скоро заморосит.

От чудища, что мы подстрелили вчера, почти ничего не осталось; хорошо поработали трупоеды. Над тем, что не заинтересовало падальщиков, гудела туча наглых жирных мух, трава шевелилась от множества чернотелых жуков. Зрелище неприятное, зато придавшее нам дополнительную прыть.

Когда над головой сомкнулись кроны, внутри трепыхнулась едва ощутимая радость. Казалось бы, что такого? Зелёный полумрак, прохладная тень и застывший, густой и влажный воздух! Запахи, пение птиц и шуршание листвы — всё, как обычно. Заскребся в животе ледяной комочек, но как-то неуверенно заскрёбся, робко, скорее, по привычке. Вот уж нет: кое-чему дядя Дима меня научил! Лёгким, и почти неосознанным усилием я разбил ледышку, осколки растаяли, а тревога испарилась — её место заняло что-то большое, не дружелюбное, и не враждебное. Показалось, оно давно сидело во мне, так давно, что я стерпелся, перестал замечать. Ушёл из леса, и оно ушло, а теперь вернулось, как к себе домой, и стало спокойно и уверенно там обустраиваться.

«Сейчас — не лезь», прошептал я. Большое не ушло, но отодвинулось, и теперь, будто покуривая в сторонке, наблюдало за мной. Тяжкий груз свалился с плеч. Оружие никуда не делось, рюкзак давит на спину, сумка с костюмом химзащиты болтается на плече, но при этом ощущается непривычная лёгкость. Почудилось, словно из травы, из деревьев, из воздуха сквозь меня потекли невидимые бодрящие ручейки. Это и есть оно — сделаться частью Мира? Не так уж плохо, даже наоборот. Наверное, нужно было уйти из леса, и опять вернуться, чтобы понять — лес, спасибо дяде Диме, принял меня, я теперь здесь не чужой.

Чем это обернётся пока неизвестно, зато сейчас мне хорошо. А парням, чувствуется, не очень. Понимаю: шли быстро и ноша тяжёлая. Архип заглатывает воздух, и вместе с глубокими вдохами слышится тихий присвист. Лицо побледнело, на щеках, под клочковатой щетиной зажглись пунцовые пятна. Партизан же красный, словно помидор, и мокрый. Сашка весь обтрепанный, а Савка, хоть и молодцом, но взгляд его потух, а лицо закаменело. Но мне-то хорошо! Мне надо двигаться, иначе сгорю в хлещущей через край энергии.

Идти по железке не то же самое, что по лесу. Если сумеешь подстроить шаг, чтобы нога попадала на шпалы — и вовсе легко. Деревья редко прижимаются вплотную к дороге, подлесок не мешает, ветки не хлещут по лицу, не надо ломиться через буреломы.

Лес, заброшенный кордон, снова лес. Я больше не боюсь, я теперь почувствую любую опасность, но пока не чую ничего, кроме тревоги. Это не моя, это тревога моих спутников. Рассказать бы им, что никто нас здесь обижать не собирается, да не поверят.

Дядя Дима объяснял, и Архип его почти понял, он даже пытался втолковать мне: лес не сам по себе, лес — это монстр, слепленный из сознаний всех живущих в нём существ. Теперь я увидел это, и вдруг до меня дошло, что я тоже сделался кусочком этого монстра. Твари, по крайней мере, те, что рядом — как на ладони. Я знаю, что в сотне шагов, в зарослях прячется кто-то голодный, хоть и не очень агрессивный. Я чую зверя, а он чует нас. Ему хочется жрать, но голод слабее природной осторожности, мы — пока ещё! — не добыча, потому что слишком непонятны а, значит, опасны: с такими, без особой нужды, лучше не связываться, вокруг достаточно еды попроще. Стало быть, сейчас нам бояться нечего.

Думаю, Партизан ощущал что-то похожее, когда «слушал лес». Наверное, всем лесникам знакомо подобное состояние. Теперь и я могу также, и даже лучше: мне для этого и хмель не нужен.

Радость оказалась недолгой. Скоро всё в голове перепуталось, будто оттуда достали чувства и мысли, как следует их пережевали, смешали с чужими, слепили из этой массы комок, и засунули обратно. Сделалось жутко: подумалось, что теперь придётся жить с этой кашей в голове. Уж лучше ледышка в животе, чем непрекращающийся концерт местной самодеятельности в мозгах!

Пожалуй, нормальный человек долго такое не выдержит, и у меня вскоре началось головокружение, подкатила тошнота. Я принялся лихорадочно выстраивать мысленный барьер, а он не выстраивался, то там, то здесь хлипкая стена рушилась, и приходилось начинать заново. Что-то я, всё же, смог, потому что сумбур закончился, хотя лес запросто выискивал лазейки в неумелой защите. Я начал дико завидовать тем, кто твёрдо знает, что лес, это всего лишь куча деревьев, выросших в одном месте.

Я убеждал себя, что, если разобраться, хорошего в этом больше, чем плохого. Во-первых, уже забылась терзающая внутренности тревога, а во-вторых, если на меня захочет напасть местная тварь, я обязательно почувствую…

Борщевик не хотел нападать, он просто рос и никому не желал зла. На пути встали заросли двухметровой травы с белыми зонтиками мелких цветов и большими, похожими на лопухи, листьями. Я посмотрел направо и налево, можно и обойти, но тогда придётся лезть через буреломы. Зачем? Опасности я не чую…

— Стой! Помереть торопишься? — впервые с тех пор, как мы вошли в лес, открыл рот Партизан.

— Что? — спросил я, послушно застыв на месте.

— Болщевик, но из него болщ не валят, — объяснил Савелий.

— Да, — сказал Партизан. — Борщевик. Его лучше не трогать, мало ли? Давайте переодеваться.

Для такого случая мы и несли костюмы химзащиты. Мы не сразу, но разобрались, как натягиваются эти брюки на завязочках, куртки, перчатки и капюшоны. Серые комбинезоны защитили нас от сока зловредного растения. А вскоре начались болота. Гнилая жижа плескалась возле рельсов. Булькали пузыри, кто-то там, на дне, ворочался, и по чёрной зеркальной поверхности бежала рябь. За деревьями ухало и стонало. Когда болотная водица залила рельсы, я понял, наши костюмы — удобная для таких прогулок вещь.

Там, где нас когда-то поджидали щуки, теперь спокойно. Не сворачивая с железки, мы переправились через болото и прошли сквозь поражённый вонючим мхом и борщевиком участок леса: респираторы защитили от запаха, прорезиненная ткань — от сока и слизи. За мостом мы осторожно, чтобы не запачкаться зловонной гадостью, обляпавшей комбинезоны, разделись. Нести хоть и полезную, но изрядно пованивающую, защитную одежду не хотелось, и недалеко от железки, в кустах, мы приготовили тайник.

Заморосило, только нам было всё равно. Хоть комбинезоны и спасли от болотной водицы, зато мы изрядно пропотели, свежий ветерок заставлял зябко ёжиться.

— Неправильно, — сказал Партизан. Тоскливо у него получилось.

— Сейчас-то что не так? — удивился Сашка.

— Прём, как на параде. Главное, никакой опасности не чую. Совсем не чую. Так не бывает.

— Ну, и радуйся.

— Не могу. Понимаю, где-то спряталась большая подлянка, а где она спряталась, не чувствую.

Я тоже не чувствовал ничего плохого.

Этот сухой, тёплый, и, в общем-то, уютный домишко не так давно нагонял серую тоску, сейчас здесь хорошо, можно согреться, попить чай и немного перевести дух. Время есть, и даже с запасом. Рюкзаки сброшены, лязгнуло сваленное в кучу оружие.

— Ничего и не случилось, — Сашка уложил в буржуйку полешки. — А ты боялся…

— Хорошо, что так, — мрачно сказал Партизан. — Интересно, куда запропастилсяСыч?

Я воспользовался спокойной минуткой, и повалился на кровать. Не важно, что сырая одежда воняет потом и лесом, пусть сопревшие ноги зудят в разбухших ботинках, сейчас имеют значение покой и тишина. Разглядывая муравьиные дорожки, я почти задремал, хотя уши слышали, как засвистел чайник, а нос чуял сигаретный аромат. Заскрипела дверь, вернулся Партизан.

— Саша, — спросил он, — ты, случаем, не знаешь, кто такой ревкаэсп?

— Впервые слышу. А что?

— Да так, поинтересовался, — ответил Партизан, — Подумал, вдруг ты знаешь? А кстати, Сыча я нашёл. Он в сарае. И мёртвый-премёртвый… давно. А ты спрашивал, где подлянка.

Слова Партизана пролетели мимо, даже не царапнув дремлющее сознание. Ну, в сарае, ну, мёртвый — бывает! Сашку новость тоже не зацепила.

— С тоски удавился? — равнодушно, будто речь шла о незнакомом, и абсолютно неинтересном ему человеке, уточнил он.

— Нет, Зуб. Не удавился он. Там круче… пошли, сам увидишь.

Через минуту мы столпились в бывшем хлеву, сейчас лесники его использовали, как дровяной сарай. Не тоска убила Сыча, это факт! Перед смертью он не скучал, хотя и для веселья у него поводов не было. Закоченелое тело свернулось калачиком на земляном полу. Это тело: во-первых, раздели, во-вторых, избили, а в-третьих, над ним неслабо поизмывались. Когда надоело мучить и унижать человека, его полоснули ножом по горлу. Кровавая надпись на стене пояснила: «Наркоман и убийца казнён приговором РевКСП».

— Такие дела, — глухо сказал Партизан. — Олег, ты тоже не знаешь, кто этот ревкаэсп?

Я помотал головой и сглотнул подкативший к горлу комок. Одолела оторопь. Снова заскреблась ледышка, теперь где-то под сердцем. Такой жути я и в лесу не чувствовал. Что лес? Про него я понял: он может убить, но, скорее всего, если ты один, и не слишком испуган, и не посмотрит в твою сторону. А здесь побывали люди. Не лесные твари, не чужаки, а наши, поселковые — больше некому! Ты же хотел домой? Значит, добро пожаловать!

— А ты, Саша, может, всё-же знаешь, что это за «ревкаэсп» такой?

— Нет, Петя, не знаю — Зуб покачал головой. — Наверное, Леший до Сыча добрался!

— Ты ерунду не пори, — сказал Партизан. — Сам видишь, Сыч давно остыл. Не сегодня его прибили, это точно. Такие дела, орлы. Значит, что? Значит, сделаем так! В Посёлок я схожу один, посмотрю, что к чему. А ты, Савка, забери у всех оружие, потому что тебе я пока ещё доверяю… Ты за ними внимательно смотри…

— Нет, Петя, не так, — возразил Сашка. — Будет лучше, если ты сам отдашь ружьё.

— Че-е-его? — глаза лесника сделались большими-пребольшими, лоб прочертили глубокие морщины. Видно, Партизан попытался сообразить, как можно решиться предлагать ему такое, да так и не понял.

— Отдай, говорю, ружьё!

Тут лесник заулыбался:

— Ружьё, отдать? Тебе, что ли? На!

И Партизан, сняв дробовик с плеча, ткнул стволы в Сашкину грудь. Но Зуб держал автомат наготове, негромко клацнул предохранитель, и ствол «калаша» уставился в живот Партизана. Люди замерли, ощерясь, словно звери.

— Олег, — скомандовал Сашка, — возьми у него ружьё.

Я сделал шаг к леснику, но — стоп! Какого чёрта! Что, вообще, происходит?

— Ну же, арестуй его. Он враг Посёлка!

Я распахнул рот, и захлопал глазами; полный ступор и паралич умственных способностей. Одно дело, когда приходится воевать с лесными тварями: легко объяснить, что ими движет — им кушать хочется! А как быть, если люди, прошедшие вместе через разные-всякие передряги, ни с того, ни с сего загорелись желанием прибить друг друга? Сразу и не сообразишь! Словом, растерялся я. Хорошо, думаю, если пар выйдет, ребята успокоятся, и попытаются договориться. Лишь бы палить сгоряча не начали! Главное, непонятно мне, почему дело таким образом повернулось. А раз непонятно, то и влезать преждевременно.

Сашка смекнул, что помощи от меня не дождётся.

— Партизан, — сказал он, — Положи оружие, по-хорошему прошу! В Посёлке решим, что делать. Учитывая твои заслуги…

— Вон как, значит! Заслуги мои, говоришь, будете считать? Знаешь, сколько у меня этих заслуг? Тебе за три жизни столько не заслужить. Мне одно интересно, ты в любом случае собирался меня прикончить?

— Положи ствол!

— А Леший тебя, гадёныша, сразу понял, потому как чутьё у него на всяких гадов. «Чую, — говорил, — та ещё сволочь. У него с Пасюком дела. Ты глаз с этого мента не спускай». Предупреждал, а я, дурак, посмеивался, думал, до смертоубийства не дойдёт. А ты, значит, на всё готовый? Надо было тебя по-тихому мочить; мало ли что в лесу случается? Сдох, и сдох; светлая память герою. Мне рук марать не хотелось, а Лёша тебя пожалел. Ты-то его жалеть не стал…

— Считаю до трёх! Раз…

— Следы в грязи твои, а не Лешего. Слишком они глубокие. И не косолапил ты, а подволакивал ноги. Ты труп на руках нёс?

— Заткнись, и клади ружьё. Два…

— Не пойму, зачем ты броневик сломал? Или это Леший сделал, чтоб тебе не достался?

— Три!

Партизан ехидно ухмыльнулся, мол, что же не стреляешь, кишка тонка? Тут Зуб и выстрелил. Но за миг до этого на него со звериным рыком бросился Савелий. И всё перемешалось: грохот автомата, горячее жужжание в воздухе, шлепки вонзающихся в деревянную стену пуль, вой случайного рикошета, едкая пороховая гарь и грязная брань.

Савка жестоко пинал Зуба, тот не сопротивлялся. Он скорчился на полу, закрыв голову руками, на его тело сыпались тяжёлые удары.

Партизан перестал ругаться — лишь невнятно бормотал. Одной рукой он зажимал рану — одежда на животе пропиталась кровью — другая рука ещё держала ружьё. Партизан не оставил надежду пристрелить Сашку, да вот беда — перед Сашкой, мешая прицелиться, маячил Савелий. Лесника шатало, ствол ружья рыскал из стороны в сторону, слабеющая рука опускалась. Пальцы разжались, оружие клацнуло об пол, и рядом осел Партизан.

Когда я вязал Сашке руки, тот не сопротивлялся. Шатаясь и спотыкаясь, он поковылял в избу. Савелий уложил на кровать Партизана. Лесник побледнел, его губы беззвучно шевелились. Профессор, как мог, обработал, и перебинтовал рану. Механик замызганной тряпкой вытер испарину со лба раненного друга.

— Как он? — спросил я, хотя сам прекрасно видел, как.

— Нужно в Посёлок, операцию, — пробормотал Архип, — пуля навылет, а что внутри, я не знаю! Давай надеяться.

Мы за столом, лицом к лицу. Сашка выпрямился, осанка почти гордая — это оттого, что руки прикручены верёвкой к спинке стула. Плохо Зубу, крепко досталось ему от Савелия: то головой замотает, будто стряхивая дурноту, то сцедит на пол переполняющую рот кровавую слюну.

Я стараюсь расслабиться, но меня трясёт. Я уставился Сашке в переносицу; нужно, чтобы он отвёл глаза, хотя бы сморгнул, но тот лишь улыбается краешками разбитых губ, словно говоря: слабоват ты ещё играть со мной, прожжённым ментярой в гляделки. Я от его нахальной ухмылки ещё больше нервничаю, а он, видя это ещё нахальнее ухмыляется.

— Саша, — я сжал потные ладони в кулаки, — что за ерунда?

— Эх, Олег, Олежек, — Сашка обнажил перепачканные кровью зубы в улыбке, на раздувшейся губе набухла алая капля, — ты ничего не понял? Партизан, и тот понял. А Леший вообще не в меру догадлив… был… Партизан, он же висельник. Ему прямая дорога в ад. Считай, что я исполнил отсроченный приговор. Ещё вопросы есть?

— Значит, и мне… пулю? — я попытался одолеть навалившееся чувство беспомощности. Опять всё складывается не так, как мечталось, совсем не так… — Меня тоже приговорили к вышке.

— Не пори ерунду. Ты — мент. Делом доказал! Кто тебе эти бандюки? О Посёлке думай! Главный для тебя вопрос: ты с кем? Если со мной, я замолвлю словечко, и всё будет хорошо. Если нет — лучше не возвращайся. Хозяин не заступится… нет Хозяина. И кума нет… Такие дела, друг!

— Подожди, Саша. Что с Терентьевым? — я ощутил, какое это гадкое чувство — беспомощность! Вокруг творится нечто, сулящее очередную порцию неприятностей, а я снова никак не могу повлиять на события. Куда-то иду, что-то делаю, временами кажусь сам себе героем, а в результате — оказываюсь, вообще, не при делах. Я спросил: — Откуда знаешь?

— Знаю.

— Вот зачем он ходил в броневик, по рации с Посёлком разговаривал, — догадался Архип.

— Брось, умник, — ухмыльнулся Сашка. — Я так и не сумел сообразить, как её настроить. Да и незачем, у меня своя. Не веришь? Посмотри в куртке.

Савелий обшарил карманы брошенной тут же, на полу, ветровки. Трубка, три пистолетных патрона, ещё какие-то детальки и маленький чёрный приборчик, немного похожий на дозиметр. Только это совсем другое, и предназначено для другого.

— Надо же, — удивился Архип. — Я думал, такие говорилки давно сдохли. И что, далеко слыхать?

— У Асланяна приёмник на вышке, — пояснил Сашка. — Ему слышно. А с этой штукой днём прямо беда, зато ночью работает. Еле-еле. Что надо я услышал. Тебе, Олег, скажу, а остальным незачем знать.

— Выйдите, — сказал я. Может, с глаза на глаз и разговор по-другому сложится, — Сычом, что ли займитесь. Прикопайте человека.

Люди без возражений, на ходу надевая плащи, побрели на улицу, и остались мы с Зубом вдвоём. Партизан, бледный и недвижный, вытянулся на кровати: то ли без сознания, то ли спит — он больше не в счёт.

— Что случилось, то и случилось, — начал Сашка, — когда-нибудь должно было. Они назвали это революцией… пусть так, слово, как слово, им нравится, а нам с тобой без разницы. Главное, что? Главное, больше нет Хозяина. И хорошо, что нет… Если подумаешь, сам поймёшь. Старым стал Терентьев, раньше и думать не смели на него тявкать! А Стёпка-волкодав? Держал народ в узде. Крепко держал, мог и в глотку вцепиться, но их время кончилось. Не хватает еды, одежды, некому работать, зато стариков и больных — девать некуда! Мы на грани голода. Хозяин не понимал… или понимал, да ничего не хотел с этим делать. Мы с тобой видим, что Посёлок гибнет. Ушёл бы Терентьев, дал бы власть тем, кто может принимать жёсткие решения… как он сам когда-то. Люди помнят, что мы выжили, благодаря ему… им скажи, молиться на него будут. Доживал бы в любви и уважении, так нет же, упёрся, и Захар с Клыковым за него. Разве против такой силищи попрёшь? Ждали мы удобного момента, да надеялись. А тут Партизан со своим эшелоном; если бы оружие досталось Терентьеву, считай, всё, сковырнуть бы его не получилось. На счастье, ты взбудоражил барачников. Умные люди потому и умные, что могут воспользоваться шансом, даже и минимальным. Будешь с нами, тебе за то ещё и спасибо скажут. Решай!

Легко сказать: «решай» — трудно решить. А Сашка смотрел исподлобья и ждал ответ.

— Кто эти умные люди? — спросил я. — Которые смогли воспользоваться?

— Главный теперь Асланян.

— Ладно, Асланян, так Асланян, — ничуть не удивился я. — Ты-то как оказался в этой компании?

— Знаешь, Олег, — ответил Сашка, — я тоже не дурак, многое вижу и понимаю. Сообразил, что дальше так нельзя. Мы с Асланяном давно всё решили. Он добивался, чтобы меня назначили командиром в эту экспедицию. А Белов выбирал между мной и тобой. Не мог он на всю голову повёрнутых лесников оставить без присмотра. Пока они тебя так и эдак проверяли, дело совсем в другую сторону повернулось. Оно и хорошо: во-первых, я узнал маршрут, теперь сам кого надо проведу к эшелону, а во-вторых, оружие не должно было попасть к Хозяину… ни в коем случае… я справился… если бы я ночью не связался с Асланяном, и не узнал, что Хозяина больше нет, мне пришлось бы поступить с вами гораздо жёстче.

— Что, всех на тот свет?

— Думаешь, мне этого хотелось? Цена слишком большая — выживание Посёлка. Если откровенно, Леший с Партизаном сильно мешали — я сомневался, что смогу с ними договориться. А насчёт остальных… не враги вы мне, свои ребята… посмотрел бы, как дело сложится. Видишь, я ничего не скрываю. Тебе самому решать, по какой дорожке идти…

Объяснил Сашка расклады, и я поверил — да, скорее всего, если бы это было нужно, он бы нас пристрелил. Но не пристрелил же, до последнего выжидал! Кто там новый хозяин? Асланян? Значит, для него мы упирались, рисковали, тащили драгоценный груз! Принесли, дальше-то что? Какой благодарности ждать лично мне? Такой же, какая досталась Партизану? Или, к примеру, Лешему?

— Понятно, — процедил я. — Но Лёшку за что?

— Знаешь, я был готов ко всему, даже к тому, что придётся стать убийцей, но, после того, как узнал, что у Асланяна получилось, решил никого из вас не трогать. Зачем бы мне? Сам посуди: всё произошло, вы, на своих горбах несёте патроны для нового хозяина. Удачно, да? — усмехнулся Сашка, и на треснувшей губе снова вздулась капелька крови. — Леший мерзкий тип. Любопытный и подозрительный. Шпионил, гад. Чуял, что ли? Поехать на броневике я не мог вам позволить, вы парни горячие. Мало ли, что удумаете, оказавшись в Посёлке? Мне и надо-то было незаметно поломать машину, а с утра затеять скандал, что, мол, на эту развалюху надеяться нельзя и приказать топать домой пешком. Делов-то, пару предохранителей вынуть. А этот ночью к броневику попёрся, заметил, гад. Он даже слушать не стал, с ножом кинулся, и что было делать? Хорошо, Савка в кабине гаечный ключ оставил. Трахнул я Лешего по голове, он и окочурился, ни шума, ни крови. Замучился я тело до болотца переть. А вещи его из вагона вынес, когда вы заснули… Броневик, да, я сломал, а вы на Лешего подумали. Тоже хорошо получилось. Машину починить не трудно, поставить предохранители… это после. А сейчас ты должен мне помочь! Обижайся, сколько влезет, но дело не во мне, дело в Посёлке. Нет у тебя другого дома. Так что думай…

— Подумаю, — обещал я. Может, действительно, при новой власти жизнь моя наладится? Молодые, да здоровые всем нужны!

— Гнида ты, Сашка, — чётко и громко сказал Партизан. — Ты ж и волоска из бороды Лешего не стоишь.

— Может, и не стою, тебе-то какая разница? Тебе, всё равно, ловить нечего. Ты своё поймал, скоро с дружком повидаешься.

Партизан беспокойно заворочался. Присев рядом, я вытер ему испарину со лба, смочил потрескавшиеся губы.

— Олежка! — лесник глянул на меня тусклыми глазами, — Ты бы лучше водочки накапал. Для здоровья полезно…

— Молчи, дядя Петя, не дёргайся, — сказал я, — береги силы.

— Нафига, мне силы? — захрипел Партизан. — Кверху пузом валяться, много сил не требуется. Слушай внимательно! Получается, ты теперь в ответе и за себя, и за тех двоих — Савку и прохвессора. Помочь тебе я больше не могу, зато могу посоветовать. Сейчас, пока не стемнело, идите в Посёлок. Там расскажешь, будто все, кроме вас погибли. Соври, что напали волколаки, а хочешь, сам что-нибудь сочини. Эти поверят. А хоть и не поверят, проверить не смогут. Ничего тебе не будет, им нужен человек, знающий дорогу к эшелону. Сделаешь по-умному — сумеешь хорошо устроиться и при новой власти. Потом, если повезёт, и за мной вернёшься, авось, не загнусь к тому времени. А с Зубом не церемонься, отведи в лес, и шлёпни — проблемой меньше. А лучше дай ружьё. У меня сил хватит… не станет Сашки, и Асланян тебе ничего не сделает, ты будешь ему до зарезу нужен.

— Спасибо за совет, дядя Петя, — сказал я. — Наверное, ты прав. Нет человека, и проблемы нет. Только…

Я замолчал, а Партизан ухмыльнулся.

— Не хочешь мараться? Ну, пусть живёт, — сказал он. — Раз ты у нас такой ду… добренький, то пусть живёт! А ружьишко далеко не прячь, рядом положи. Не боись, ничего я ему не сделаю, только пригляжу. Ты свяжи его покрепче, чтобы даже шелохнуться не мог, а сам иди. Слышь, Санёк? Вот как вышло: остаёмся мы вдвоём. Если я подохну, и ты от голодухи помрёшь, сидя рядом с покойничком. Обхохочешься, правда? Всё, Олег, вали отсюда. Про ружьё-то не забудь, и патроны оставь. Положи на кровать, пусть под рукой будут. И хмель-дурман — без него я, пожалуй, долго не протяну. Ещё курево. Вот теперь всё. Иди…

Встал я на краешек неглубокой пока ямки, будущей могилы Сыча. Механик нашёл в сарае ржавую лопату, слой дёрна уже снят и аккуратно уложен около стены, теперь Савелий ковыряет раскисшую землю. Рядом Архип, присел на брёвнышко, голова не покрыта, взгляд блуждает в пустоте. Я закурил, мысли пришли в порядок, да и нервы успокоились. Не знаю, как встретят меня в Посёлке, но, хотя бы, выслушают. А там посмотрим. Оставаться здесь — ещё хуже. Навалилась грусть: серое небо, мокрый лес, а неприятности вовсе не закончились. Может, ещё и не начались как следует. Вот же, въехал в Посёлок на белом коне, называется.

— Такие у нас дела, братцы, — печально сказал я. — Дома смута, и что нас там ждёт, неизвестно. Боюсь, ничего хорошего. На Сыча, вон, посмотрите! Заканчивайте быстрее, и пойдём. Скоро стемнеет.

— Я останусь, — Архип забрал у Савки лопату. — Пойми правильно, я тебя не бросаю… нужно за Партизаном присмотреть. Без меня загнётся. Он и так загнётся, а без меня — тем паче.

— И я с Палтизаном, — Савелий присел на брёвнышко, — Ты, это, не обижайся. Мы следом плидём.

Темно и тихо, не горят огни, не лают собаки, лишь шуршит еле слышно дождик. В сотне шагов от северных ворот я сошёл с железки и остановился, ближе подходить опасно — во мраке легко запутаться в колючке или попасть в ловушку. Опять же, могут и пальнуть не разобравшись.

Уже давно я перестал слышать лес. Напрягайся, не напрягайся, в голове лишь невнятный шум — наверное, Архип назвал бы его ментальным. Это просто умное слово, и ни черта оно не обозначает! Не слышно в этом слове ни страха, ни агрессии, ни сотни других, менее ярких, чувств и эмоций, растекающихся по лесу из-за Ограды. Ментальный шум ощущается, как липкий серый кисель. Он заволок пространство на много сотен шагов от Посёлка. Оказывается, всю жизнь люди барахтаются в этом киселе, и даже не подозревают о нём.

— Есть кто живой? — закричал я, и не дождался ответа.

Я выстрелил вверх. Из-за Ограды долетели голоса, затрещал генератор, вспыхнул прожектор, высветив прошивающие воздух капли дождя. Пометавшись, луч вперился в меня, глаза вмиг ослепли, я прикрыл их ладонью. Другой, сжимающей цевьё автомата, рукой я помахал над головой, привет, мол, ребята, я вернулся. С минуту меня рассматривали.

— Первов, ты, что ли? — крикнули с вышки.

— А то кто же! — заорал я в ответ.

— Давай сюда, быстро!

Я неуверенно — перед глазами ещё плясали цветные кляксы — пошёл к воротам. Те, тяжко скрипнув, приоткрылись. Едва я ступил в Посёлок, меня окружили дружинники.

— Привет, — сказал я, а сам подумал, что парни какие-то хмурые, напряжённые они какие-то. Что молчите-то? Уберите автоматы — свой я, или как? Ох, не похоже, что мне здесь рады, совсем не похоже.

— Олежка, вернулся! — услышал я, а в следующий миг Клыков сграбастал меня в объятия. Немного полегчало. И потому, что хоть кто-то обрадовался моему возвращению, и вообще…

— Отпусти дядя Вася, раздавишь, — выдохнул я. — Еле на ногах держусь.

— Ох, извини, — расцепил руки Клыков. — Иди за мной, нечего торчать под дождём.

В сторожке тепло, на столике потрескивает свеча. Уютно. Сюда, кроме нас с Клыковым, попыталось втиснуться ещё несколько дружинников.

— Не толпитесь! Здесь вам не площадь. Марш на вышки, лоботрясы! — всех разогнал командир:.

Когда люди нехотя вышли из тёплого помещения, он снял с буржуйки чайник и стал разливать по кружкам горячий отвар.

— Погоди, Василич, — я порылся в рюкзаке. На самом дне, вместе с сигаретными пачками, я спрятал коробочку с чайными пакетиками.

— Это тебе, — протянул я Клыкову подарок.

— Значит, нашли, — обрадовался тот, и принялся читать надписи на коробке. Он сел на табурет. — Не соврал Партизан. Где он, кстати? Почему один пришёл?

— Потрепало нас, дядь Вася, сильно потрепало, — сказал я. — Антон и Леший точно погибли. Насчёт других — не знаю. На волколаков мы нарвались. И, такая подлость, совсем рядом. Уже и мост перешли. Раскидало нас по лесу… если никто не пришёл, значит, и не придут… скорее вскго.

Не лежала душа обманывать, да не знал я, какие в Посёлке расклады, потому и выдавал наскоро слепленную версию. Врал я, а сам на командира дружинников поглядывал — поверит ли? Клыков отреагировал нормально: погрустнел, отвернулся, значит, история вышла правдоподобная.

— Жаль. Я надеялся… — тихо сказал он. — Ладно, хоть ты живой. Значит, до эшелона можно добраться?

— Ага, — я хлебнул горячий чай, — можно, если не гробанёшься по дороге. Но если дойдёшь, там будет много чего. И хорошего, и всякого.

— У нас тоже много всякого, не знаю, хорошего ли… — Клыков замялся, подбирая нужные слова, потом с военной прямотой сказал, — Дурдом у нас. Вместо Хозяина теперь Асланян, и хорошо ещё, что он, могло быть и хуже. Потому что вместо Захара знаешь кто? Держись крепче, а то упадёшь. Пасюков! У нас и милиции больше нет, разогнали милицию. Теперь у нас полиция. Во как!

Новость ошарашила по-настоящему. Пасюков — это сильно, и, главное, неожиданно.

— А Захар где? — спросил я. — И вообще, что с Хозяином?

— Никто не знает. Испарились. Человек десять исчезло. В лес удрали. Их искали, весь Посёлок обшарили, в Ударник ходили, только не нашли. Завтра в Нерлей собираются.

— А Степан?

— Степан арестован. Этот до последнего дрался. Кого-то подранил, кого-то напоследок прибил. А сам уйти не смог. Повязали. Не простят ему, вздёрнут. Утром и вздёрнут.

— Дела! Это всё, или ещё чем порадуешь?

— Больше, вроде, и нечем. Как Асланян объявил себя хозяином, так и назначил Пасюкова ментами руководить. Мы от такого поворота слегка ошалели, зато в Посёлке тишина наступила, будто никакой бузы и не было. Барачники довольны, а что изредка безобразят, к тому уж все привыкли. А люди притихли, не высовываются. Как видишь, не так уж плохо вышло. Сначала никто ничего и не понял, а потом уже всё случилось. Один Белов посопротивлялся. Ну, на то он и Белов… а среди граждан пострадавших нет.

— А вы-то как допустили? — не удержавшись, брякнул я. Честно говоря, думалось, что Клыков и дружинники, в случае нужды, любого размажут тонким и ровным слоем. Уж барачников хоть бы и взглядом пришибут, если будет совсем плохо с патронами. А случилось вон как!

— А что мы?! Мы люди военные! Начальство сказало: «не обострять ситуацию», мы и не стреляли. А те бабами прикрылись, заложники, говорят, у нас. А потом те, в кого надо было стрелять, вдруг сами начальниками стали. Прикажешь войну начинать? Людей губить? Мы людей защищать должны, а не губить! — Клыков, понизив голос, зашептал. — Семьи у многих. Пасюки обещались, что если кто против новой власти пойдёт, за тех ответят ихние бабы да ребятишки! Как с такими отморозками воевать? И чем воевать-то? Я, грешным делом, надеялся, может, вы с эшелона патронов добудете, тогда бы… а так… осталось последнее. Израсходуем — и точка.

Клыков махнул рукой.

— Насчёт патронов, — сказал я, — есть у меня немного. Пойду к Асланяну, доложусь.

— Подожди. Я дам человечка, проводит. Пасюки теперь наглые стали, от них всего можно ожидать; мы по одному на улице не появляемся, хоть бы и с оружием. А тебе и подавно надо ухи держать востро. А патроны, какие есть, ты лучше мне оставь, ладно?

Темнота, слякоть и лужи — всё родное. Оно, конечно, родное, а, кажется, что не совсем; чувствую — что-то сделалось по-другому, а чувствам я в последнее время стал доверять. Хлюпал я по грязи, а рядом, освещая дорогу факелом, ковылял дружинник Серёга. Суровый дядька, неразговорчивый. На вопросы отвечал через раз, всё больше делал вид, что меня нет. Возможно, подумалось мне, он считает, что я виноват во всех обрушившихся на него и на Посёлок неприятностях. И он прав — если бы не сунулся в бараки, да если бы не угрохал Корнила, может, и не случилось бы ничего. Жили бы себе, поживали. Если бы, да кабы… что теперь-то гадать, как бы оно было? Заново не перепишешь, а хочется.

Обошли мы площадь. Виселицу так и не удосужились разобрать. Когда? У людей революция, не время заниматься ерундой. А если случилось так, что революция победила, тем более, надо оставить — авось, пригодится. Над дверью в правление приколотили вывеску. Большая доска, на которой криво намалёваны буквы. Что написано, в темноте не разобрать. Я поинтересовался. Серёга, громко харкнув, объяснил:

— Дык, это. Революцьённый Комитет Спасения Посёлка. Тебе, значит, сюда.

Я постучал, и, не дождавшись ответа, заколотил сильнее.

— Они не откроют, — проворчал дружинник, — глухие они. Смотри.

Он стукнул ногой. К двери прилепился шматок грязи. Дядька заколотил настырно, как пьяный хозяин, поздней ночью вернувшийся домой. Дверь заскрипела, отворяясь. Показалась сердитая физиономия. Ба, Мухомор! В одной руке свечка, в другой — автомат, лицо грозное, а глаза выпучены, пытаются рассмотреть, что за вражина скрывается в темноте.

— Чё припёрлись, — Мухомор красноречиво потряс «калашом». — А ну, вали отсюда, пьянь. Не то…

— Вот, куда тебе надо, туда и привёл, дальше сам разбирайся, а мне на службу надобно, — дружинник, чтобы не обострять ситуацию, отошёл, и я оказался в одиночестве. Ничего! Волколаков не испугался, с летающим монстром бился, а это лишь пасюк!

— Никак, живой! — признал меня Мухомор. Глаза у него совсем выпучились.

— Что мне будет? — ответил я. — Живее всех живых. А ты чего здесь ошиваешься?

— Охраняю. Теперь я, это, народная ми… тьфу, полиция, — немного засмущавшись, Мухомор показал красную повязку на рукаве. Чудны дела твои! Если барачники стали ментами, кем же сделались менты?

— Вон оно что, — сказал я. — Правильный мужик, и вдруг так… кажется, у вас какие-то понятия на этот счёт? Даже помогать милиции нельзя, а тут… Свои за это не спросят?

Мухомор задумался, видно, и сам не до конца разобрался, как относиться к случившимся переменам.

— Я так понимаю, — рассудил он. — Жизнь теперь другая, правильная. Стало быть, и законы другие.

— А-а, понятно, — одобрил я такой философский подход. — Тогда, охраняй. Неси службу образцово и с достоинством. Но сначала проводи меня к Асланяну.

— Отдыхает хозяин, обожди до утра, — сказал Мухомор, и пояснил: — совсем человек умаялся. Поспать ему некогда.

— Мне сейчас надо, а не утром! Срочно! Ты в курсе, откуда я вернулся? Артур — мужик резкий. Может и голову оторвать, если узнает, что ты меня не пустил.

— В том и беда, — вздохнул Мухомор. — Непонятно, от кого и за что по башке получишь. Хоть и правильная теперь жизнь, да непонятная. Ладно, идём.

В коридоре темно, лишь из щёлки под дверью пробивается тусклый свет. Мухомор бочком протиснулся в кабинет Хозяина, и оттуда донеслись приглушённые голоса. Потом барачник вышел, а я зашёл.

Из одежды на Асланяне только штаны. Чёрные с проседью волосы растрепаны, чёрная с проседью борода всклокочена, курчавая с проседью поросль на груди тоже взъерошена.

— Садись, — Асланян указал на стул. — Какой же ты! Молодец! Какой Молодец! Но… где остальные?

— Ну, здравствуй, — я уселся за стол, автомат между ног поставил. — Вернулся я, Артур Анастасович. Один вернулся. Такие дела.

— И у нас дела. В двух словах и не рассказать. Ты же куришь? На, кури, — Асланян достал из ящика стола кисет.

— У меня свои, — я нарочито медленно вынул из кармана мятую пачку и спички. У Асланяна глазки засверкали, скорбная гримаса перетекла в улыбку, а сам он вперёд подался.

— Оттуда трофеи? Молодец! Дай одну, — Артур достал и понюхал сигарету. Ноздри мясистого носа жадно затрепетали, учуяв позабытый аромат.

— С армии не курил. А сейчас попробую. Можно? — спросил Асланян. Я кивнул; кури, мол, Анастасыч, о чём речь?

Артур набрал в рот дым, выдохнул, и ещё раз надул щёки.

— Нет, не понимаю, — грустно сказал он, затушив сигарету о крышку стола. — И много там этого добра?

— Немало. Этого, и разного другого.

— Хорошо, получается, не зря рисковали. С остальными что? Кто-то ещё уцелел? Мы с Зубом сегодня по радио говорили, а, может, вчера дело было? — Асланян устало потёр виски. — Столько всякого случилось, в голове не помещается. Что у вас произошло?

Я рассказал. И про то, как мы спасались на дереве; оказывается — сверху удобно отстреливать лесных тварей. И про то, как Сашка Зуб скрылся в лесу, а за ним ушла половина стаи — ещё долго с той стороны слышались выстрелы, а потом бабахнула граната. Как остальные пошли на прорыв, и как мы все в начинающихся сумерках потеряли друг друга. Никто никого не искал — уцелевшие сами должны возвращаться в Посёлок — так мы договорились. Я здесь, а про ребят не знаю. Верю, что они спаслись. Их нужно искать. С утра этим и займусь. Добровольцем пойду!

Неважно, что на самом деле такого не было, ведь могло же быть? Главное, чтобы Асланян поверил. А он завздыхал и опечалился:

— Жаль, Сашка боевой парень… был, наверное. Дай Бог ему… им всем удачи. А ты рассказывай остальное.

Больше врать не пришлось. И про настоящую встречу с волколаками, и про то, какая дурацкая смерть выпала Антону, и про гигантских щук рассказал. Конечно, и про чужаков не забыл. Вскоре я почувствовал — ещё немного, и засну. Хорошо в тепле, организм расслабился, захотелось отдохнуть. Да куда там! Асланян выспрашивал и выспрашивал.

— Слушай, давай ещё раз про дикарей, — велел он. — Теперь подробно. Говори, сколько их, чем вооружены. Где живут, и что знают о Посёлке?

Мне скрывать нечего, я повторил рассказ. Насупился Артур, глаза сильнее прежнего засверкали.

— Ты понимаешь, какая плохая новость? — устало спросил он. — Сколько жили, а не знали, что под боком эта дрянь. Если б не ты, и не узнали бы. Выходит, и за это тебе спасибо! Предупредил!

— Что тут плохого? — не понял я. — Они ж не враги. Нормальные мужики… особенно, бабы.

— Эх, наивный ты, Олег. Архип сообразил, что они все мыслями с лесом связаны. Это же ты его слова мне передал? Я правильно понял? А может быть такое, что они натравливают на Посёлок зверей? А что? Интересное предположение! Как считаешь?

— Не знаю, — подумав, ответил я, — честно, не знаю. Зачем тогда провели нас к эшелону? Вообще, они могли всех убить. Запросто!

— Это верно. Только нам с тобой о будущем думать полагается! Сейчас так, а как потом обернётся? Тревожно мне, Олег! Может, убери мы их, и все наши беды закончатся? Ты с ними, как я понял, очень близко сошёлся. Как думаешь, это совсем не люди? Могут от них и нас родиться дети?

— Вот не знаю, — поразился я такому зигзагу начальственной мысли. — А зачем?

— Думаю, что с ними делать. Вдруг, получится ассимилировать? Хорошо бы. Тогда и проблема исчезнет.

В комнату робко заглянул Мухомор, и Артур умолк. Следом за новоиспечённым полиционером, по-хозяйски грохнув дверью, ввалился Пасюков. Ему не терпелось повидаться со мной, аж запыхался, бедняга. А как меня увидел, глотнул воздух, и забыл выдохнуть. Немного успокоившись, начальник ми… то есть, полиции, раскрасневшись лицом, набросился на Мухомора:

— Ты что же, гнида, оружие у него не забрал?!

Полиционер скукожился. Ничего, сам подписался на такую работу — пусть привыкает. Опять же, и польза от отеческого начальственного разноса немалая — в другой раз так не опростоволосится.

— Ты, Юрий, зря не кипятись, — начал успокаивать Пасюкова Асланян. — Олег надёжный парень. Я ему верю. Если ему не верить, кому тогда верить-то?

— Может, раньше он и был надёжным, а потом перестал! Ты же сам подписал ему приговор, значит, бандит он, к тому же вооружённый! Сейчас ты должен верить мне, и, вон, ему. — Пасюков кивнул на Мухомора. — Давай, забери у Олега автомат!

Полиционер неуверенно шагнул ко мне. Дружелюбно улыбаясь, я демонстративно снял оружие с предохранителя. Раньше-то я ни о чём таком и не помышлял, а сейчас руки зачесались. Кажется, напрасно я ломал голову над тем, как лучше вписаться в новую жизнь: спасибо Пасюку, подсказал, гад злопамятный, что, пока он жив, никуда я не впишусь.

— Стойте, стойте! — закричал Асланян, и двинул кулаком по столу. — Хватит, петушиться!

Пасюков замер, и тяжело перевёл дух.

— Ты бы, Артур, это… за языком бы следил. Я понимаю, что не со зла такими словами бросаешься, другие не поймут! А на счёт Олега… не заслужил он моего доверия. Не искупил вины!

— Искупил! — Асланян ещё раз грохнул кулаком по столу. — А твои люди пока не тянут. Сам видишь, не справляются.

— Зато я им доверяю!

— Пасюк, — ласково проговорил я, — Давно хотел тебе сказать, и вот случай выпал: иди ты лесом, сволочь распоследняя. Сам знаешь, нет на мне вины. Оружие не отдам, потому что нет у меня к таким как ты доверия — задёшево продашь! Если так хочется — попробуй забрать. Можешь пристрелить меня, только потом сам ищи дорогу к эшелону. Или тебе не надо? Ржавыми ножами думаешь революционный порядок наводить?

Пасюков фыркнул, показалось, что в его взгляде мелькнуло одобрение. Барачник ненатурально рассмеялся.

— Ладно, — сдал он назад, — погавкались, и успокоились. Нам одно дело делать. А что, может, мы и сработаемся?

— Я то не против, — ответил я с готовностью. — Но мне нужны гарантии. Сомнительно мне, что после того, как я проведу вас к эшелону, останусь живым.

Если подумать, не в том я положении, чтобы грубить Пасюку, но смотрел я на него, а пальцы сами автомат поглаживали. Что, если решить вопрос раз и навсегда? Очередь, ещё одна, и нет революционеров! Показалось — это лучшее, что я могу сделать для Посёлка, но… мы думаем, что смелые, что, когда наступит момент… вот он — этот момент. Дальше-то что? Мысли всякие: ничего, мол, так не решить, этих не будет, другие останутся. И, главная мысль: хорошо, допустим, повезло, допустим, получилось. Тогда, скорее всего, и меня вслед за ними отправят на тот свет! Просто так из Посёлка уйти не дадут. А если сумею улизнуть, то обратно вернуться не получится. И для кого тогда эти подвиги?

Видно, Пасюков почуял мои терзания. Его лицо расплылось в наглой улыбке. Дескать, давай, парень, вот он, твой шанс! А если не можешь, к чему понты? Ну и смотри, ну и лыбься! Сейчас и ты ничего со мной не сделаешь, я тебе нужен. И, желательно, целенький, обласканный и максимально лояльный. А потом… потом ты мне припомнишь, всё припомнишь: и то, что было, и то, чего не было — но мы ещё посмотрим, как масть ляжет.

Поиграли мы с Пасюком в гляделки, тем и кончилось. Война войной, но у каждого в этой войне свои интересы.

Мухомор виновато застыл у двери, оберегает жизнь хозяина. Пасюков, потеснив Асланяна, вальяжно расселся за столом, и стал задавать мне вопросы. Впрочем, спрашивал недолго.

— Иди отдыхать, герой, — сказал он. — Завтра начнём работу. Думаешь, всё же сработаемся?

Вышел я на крыльцо, и сам себя поздравил с тем, что не сотворил непоправимого. Жизнь кажется особенно желанной, когда, после наполненного свечным чадом и запахом портянок помещения, снова вдыхаешь ночную свежесть и прохладу.

Я ещё раз попытался услышать лес, и опять тщетно; лишь усилилось ощущение, что меня завернули в колючую, едкую и смрадную вату.

— Ты, Олежка, в ментовку лучше не ходи, — виновато засопел подошедший сзади Мухомор. — Там ваших нет. Теперь мы там живём. К тебе обязательно прицепятся.

— И куда мне?

— В больницу. Твои дружки сейчас там.

Всё равно, где переждать остаток ночи. С утра, едва начнёт светать, уйду; какой смысл жить в доме, в котором хозяйничают крысы? Наверное, и мне тут найдётся местечко, скорее всего, это будет достаточно уютное место, но уютно мне будет лишь до тех пор, пока я нужен Пасюку. Только дело в том, что это и мой дом!

Оружия хватает, и знаю, где взять ещё. Людей бы побольше, тех, кому новые порядки поперёк горла. Найду Терентьева и Захара, тогда и посмотрим.

Так я думал, шагая по безлюдной тихой улице. Донеслись привычные звуки. В бараках пьяные голоса заорали песню, забрехала собака. Это далеко — на поселковых окраинах. А здесь — тихо и безопасно.

Главный вход в больницу раньше всегда был открыт. Теперь — иные времена. Я постучал. Тишина. Я собрался долбануть ногой, но сонный голос из-за двери произнёс:

— Какого чёрта припёрся? Вали отсюда!

— Эй, — ответил я, — сестричка, не гони. Пусти обогреться.

Клацнул засов, из дверного проёма в сырую тьму выплеснулся тёплый свет фонаря. Ольга взвизгнув, повисла у меня на шее.

— Живой, Олежка, — сестра приникла ко мне. — Вернулись! Молодцы!

— Я один, — сказал я, глупо улыбаясь. — Да не лапай ты меня. Грязный я. И мокрый.

Ольга моментально стала обычной — ершистой и насмешливой.

— Да, — поморщилась она, — разит от тебя… Ну, пошли, чего встал?

Нашёлся обмылок и ведро тёплой воды. Я привёл себя в человеческий вид, тут и друзья собрались. На столике появилась нехитрая снедь. Сигареты разошлись на ура. Я махнул полстаканчика за успешное возвращение, да полстаканчика за тех, кто из леса не вернётся, помянул Антона с Лешим. Сначала мне взгрустнулось, а потом я сомлел. Перед товарищами неудобно: хорошо сидим, народ хочет послушать, что скажу, а я голову на руки уронил, дремота одолела. Ольга поняла.

— Завтра наговоримся, — сказала она. — Видите, человек засыпает. Пошли ко мне, братишка.

Поднялись мы в небольшую, захламлённую разными ненужными вещами, каморку на чердаке. Убранство — дырявый, с торчащеим из прорех сеном, матрас на полу. Вместо подушки старый ватник. Я, не разуваясь, бухнулся на это царское ложе. Если честно, спать хотелось не сильно — вполне можно перетерпеть. Был нужен повод, чтобы выбраться из-за стола; пьянка могла затянуться до утра. Что я, друзей-приятелей не знаю?

И врать надоело, а друзьям тем более ни к чему, только за столом от расспросов никуда не денешься. Конечно, в этих парнях я нисколечко не сомневаюсь. Я и в Сашке не сомневался…

Лёжа на матрасе, я спокойно рассказывал единственному человеку, которому полностью, до конца, верил, что со мной произошло.

— Видно, пришли подлые времена, — выслушав меня, сказала Ольга. — Всё наизнанку. Барачники назвали себя ментами, вместо Захара теперь Пасюк! Понимаешь? В милиции — бандиты! Ментов больше, а порядка меньше, потому что такой мент хуже бандюка, он и сам беспредельничает, и дружков барачных покрывает. А те и рады. Обнаглели! Да людей от ментов спасать надо! Такая ерунда, Олег, у нас приключилась. А Сашка, конечно, сволочь.

Ольга махнула рукой.

— Не переживай, — сказал я, — наверное, как-то утрясётся.

Хотя понимал — не утрясётся. Степана утром повесят в назидание тем, кто ещё не осознал, что новый порядок — всерьёз и надолго. То есть, со временем как-то наладится, но до тех пор ещё дожить надо.

— Представляешь, — Ольга невесело улыбнулась, — Пасюк хочет, чтобы мы вкалывали на свинофермах. Мол, теперь начинается другая жизнь, всё будет по справедливости. Говорит — раньше менты кровь народную пили. У новой власти доверия к бывшим нет. Хотите жрать — работайте, и скажите спасибо, что прошлые грехи вам не припомнили. А не хотите — воля ваша, подыхайте с голодухи. Как будто я больше ни на что не гожусь — кроме как за свиньями убирать! А кушать хочется. Ещё немного, и соглашусь подтирать свиные задницы. Такие дела, братишка.

— Неважные у вас дела, — согласился я. — Как хочешь, сестрёнка, а мне в Посёлке делать нечего. Завтра с рассветом только меня и видели. Найду Хозяина с Захаром, и рванём к эшелону. Пойдёшь со мной?

— А смысл? Не велика разница — здесь пропадать, или в лесу.

— Я предложил, а ты решай. А смысл такой, что если мы попадём к эшелону, и с голода не помрём, и Пасюкова, как пить дать, прижучим. По крайней мере, будет у нас шансик. Ещё бы народец собрать, человек десять…

— Это, как раз, не проблема, — сказала Ольга. — С десяток я тебе хоть сейчас приведу, если не врёшь насчёт шансов. Но как мы из Посёлка выберемся?

— Авось получится. Уж в этом Клыков должен помочь. Зря я, что ли, ему патроны обещал? Перед рассветом и выйдём. Слушай, как дела у Кати? У меня для неё подарок.

— У Кати… ты молодец, конечно, что не забыл… знаешь, у Кати хорошо дела, — погрустнела Ольга, а я спохватился, что про сестричку и не вспомнил, хоть бы баночку кофе принёс, свинья такая, хоть бы пакетик чая — не надорвался бы. Я стал рыться в рюкзаке, да, как назло, из той мелочёвки, что тайком набрал в эшелоне, кроме приготовленной для Катюшки шоколадки, остались только сигареты. Что ж, так будет правильно.

Ольга взяла шоколадку, и равнодушно положила в карман, но от меня не скрылось, что глаза у неё засверкали, а в уголках губ промелькнула улыбка. Сестрёнка сказала:

— Спасибо, Олежка. Никогда не пробовала. Может, в детстве, но вкус давно позабыла. А Катю ты не тревожь, устала она. В больнице дел невпроворот. Оно ведь как? Теперь всё по справедливому устроено! Хозяин заботится, чтобы каждому воздавалось по делам его, проверяет, что из этого получится. Вытяжку хмель-дурмана больше не выдают. Если надо — купи, здоровье денег стоит. Нет денег — пусть родственники заплатят. Нет родственников — бери в долг. Отработаешь за Оградой, или в свинарниках — расплатишься. Если не можешь работать — и прока с тебя никакого! Правда, справедливо? Только не спешат люди платить, большинству и расплатиться-то нечем, потому и больница переполнена! Доктора с ног валятся, но чем тут поможешь?

Я сел. Стало тошно и мерзко. Выходит, Сашкины рассуждения — не простое балабольство. Решился Комитет Спасения. Воплотил в жизнь. Такой вот способ борьбы с, якобы, надвигающимся голодом. Можешь заработать на жизнь — живи, можешь купить еду — жуй. Справедливо, не поспоришь. И решает проблему лишних ртов. Никто и не обещал, что реформы понравятся всем.

— Это что же, — спросил я, — и тётя Лена тоже?

— Ты, Олег, за маму не волнуйся. Я за ней присмотрю. Тем, за кого некому заступиться, гораздо хуже.

— Да уж. Какая же дрянь здесь творится!

— Остынь. Сейчас ты ничего не изменишь.

— Не изменю. Хотя, может быть… — я достал из кармана пакетик. Вот они и пригодились. — Такие сейчас в ходу? Отдай, кому надо, пусть купит для людей лекарства. Всем не хватит, но всё же… сделаешь?

Ольга осторожно извлёкла потрёпанную, с расплывшимся по краю рисунком, бумажку. При виде тысчонки она удивлённо присвистнула.

— Я мигом, — сказала она, — Сама займусь. А ты ложись, братишка.