Из блокады (СИ)

День двенадцатый

Одеяло почти сползло на пол; совсем бы упало, но Хозяин вцепился в него костлявыми пальцами. Может, в неверном полумраке комнаты лишь показалось, что морщины на лице покойного разгладились, а в уголках губ спряталась едва заметная улыбка, будто сбросил, наконец, человек изнурявшую его долгие годы ношу. Что мог, он сделал, что хотел сказать — сказал, настал черёд других, а он отдохнёт.

И мир, в котором у меня когда-то была своя маленькая и вполне уютная норка, рухнул. Он шатался, когда за спиной скрипнули, закрывшись, ворота Посёлка, по нему бежали трещины, когда шею перехватила петля, и даже когда я терзал Сашку, этот мир был готов развалиться, но уцелел. Казалось, если сильно захотеть, всё станет, как прежде, или почти так же. И вдруг до меня дошло: разбившееся вдребезги — не склеить. Можно только попытаться собрать заново: быть может, выйдет так же хорошо, может, ещё лучше — но как раньше уже не получится.

Катя выпустила мой локоть и, всхлипнув, убежала; она была при последнем вздохе Хозяина, а потом привела сюда меня и Захара. Подумалось, надо бы догнать, утешить девчонку, но когда я, помешкав, вышел на крыльцо, её там уже не было. И хорошо, сейчас из меня никудышный утешитель — самого бы кто успокоил.

Кто-то должен ответить за мой разбившийся мир. Другие сейчас далеко, а этот рядом, он и ответит! Ноги сами принесли меня к избе, в которой жил Асланян. Вставай, ишь, разоспался! Не время для церемоний, за шиворот, и с кровати на пол… не понимаешь, что на меня нашло? Трусишь?

Босого и в исподнем, я выволок Артура на улицу, и тычками погнал к избе Терентьева. Асланян почти не сопротивлялся. Дружинник с автоматом, распахнув рот, проводил нас взглядом.

А весть уже расползлась по Нерлею, люди потянулись к Хозяину. Они заходили, потерянно топтались у тела, мяли в руках шапки. В изголовье зажгли свечу. Когда я впихнул Асланяна в комнату, люди расступились, пропуская нас к покойнику.

— Смотри, ты этого хотел? — прошипел я.

Асланян шумно втянул воздух.

— Доволен? — спросил я без злости. Кончилась злость, вся вышла, вместо неё осталась тоска. Я попытался с головой окунуть в эту тоску Артура. Я зашептал: — Он считал тебя другом. Скажи что-нибудь. Расскажи нам, как ты его любил.

— Заткнись, пожалуйста, — ответил Асланян.

Тогда я не сдержался. Рука взметнулась, захотелось расплющить этот мерзкий мясистый нос. Чтобы кровь, сопли, и слюни… может, тогда полегчает! Замах, и… возможно, показалось, но я увидел, что в глазу Асланяна блеснула слёза.

— Прекрати, Олег. Не пачкайся о дерьмо, — сказал Захар.

— Что-то душно, — я выбежал на крыльцо.

Прохладный ветерок слегка проветрил мозги. Захотелось курить, рука привычно нырнула в карман, и я, в который раз, с опозданием спохватился, что у меня давно нет ни своей трубки, ни своего табака. Я сел на ступеньки. Вышедший вслед за мной Захар присел рядом. Он достал кисет, мы молча свернули сигаретки.

— Что дальше? — нервно затянувшись, спросил он.

— Дальше? — переспросил я. — Лишь нам решать, что дальше. Мне казалось, что всё зависит от тебя, от Степана, от Хозяина, от кого угодно, только не от меня. А на самом деле свою жизнь делаю я, а твою делаешь ты. Это так, Захар. Даже когда кажется, что это не так, всё равно это так. И всегда так было. А, значит, ничего и не изменилось. Вот и давай делать, что можем, а там посмотрим, что получится.

Облака развеялись и стало припекать. Я, не торопясь, шагал по шпалам, До условленного времени ещё далеко, но я поспешил уйти из Нерлея — тяжко там. Обойдя Посёлок лесом, я вышел к Северным воротам и схоронился в кустах на опушке.

Показалось, там, за Оградой течёт обычная жизнь. Перекликаются люди на вышках. Кто-то во всё горло заорал песню, в ответ послышалась ругань, и песня оборвалась. Забрехала собака, другая поддержала, и вот зашлась в истерике вся свора. Через минуту лай утих. Привычные звуки.

Получается, люди как-то приспособились, и вдруг, не спросив, нужно ли это хоть кому-то, появляюсь я со своими претензиями! Они, видите ли, надумали строить новую жизнь. Они даже меня вежливо пригласили поучаствовать в этом деле. Только почему-то, с самого начала, оказываюсь я во всей этой кутерьме крайним — а такого быть не должно! Личного интереса ещё никто не отменял, а интерес простой; я хочу, чтобы всё было хорошо. И у меня, и у моих друзей, и даже у врагов, при условии, что они перестанут делать мне плохо, пусть всё будет хорошо. Скромное желание, правда?

Вскоре я забеспокоился. Звуки Посёлка, чириканье птиц, назойливый звон мошкары, шорох листвы — всё это способствует успокоению нервов, и прочим полезным для организма процессам, но я хотел бы услышать что-нибудь напоминающее хруст ветки под ногой обещанных дядей Димой парней. Сказал же тот, что мальчики прибудут к полудню, а их всё нет. Как бы не пришлось делать вид, что не очень-то на них и рассчитывал. Авось, и сам справлюсь. Дело не кажется слишком трудным — дурман мне в помощь!

План такой: отойду подальше, туда, где я слышу лес, там найду тварь покрупнее и поклыкастее, вроде медведя, что недавно проломил ограду, лучше, для верности, двух таких зверюг, а ещё лучше — трёх, и заставлю их атаковать Посёлок. Что тут сложного? Даже у безмозглого муравьиного льва запросто выходят подобные трюки. Я не глупее, у меня, тем более, должно получиться. С лесной мелкотой справляюсь, а это, надеюсь, как раз тот случай, когда размер не имеет значения. Дядя Дима сказал, что долго держать под контролем зверей невозможно, а мне и не надо. Команду «фас!» дать успею, думаю, этого будет достаточно. Смущает, конечно, что звери могут прорваться в Посёлок, кто знает, как там сейчас организована охрана? Но идеальных решений не бывает, ведь так?

Я решился действовать самостоятельно, и уже направился вглубь леса, тут мне и повстречались обещанные дядей Димой «мальчики». Их пришло шестеро, и двое оказались девушками. Мне без разницы, только — вот дела! — одна из них Настёна. Когда я в последний раз был у чужаков, про неё и не вспомнил. Неудобно получилось, — мысленно раскаялся я. Надо было повидаться, хотя бы перекинуться парой слов, но так всё завертелось; у меня и на Лешего времени не нашлось.

Настёна подошла ко мне. Не люблю, когда смотрят сверху вниз, но тут уж ничего не поделаешь, она выше меня на полголовы.

— Где твои друзья, которых дядьдим велел защищать от зверей? — Спросила она. Я замялся, не зная, как объяснить, что теперь от неё мне нужна совсем другая помощь.

— Дело в том, — я заглянул Настёне в глаза, и впервые увидел их при свете дня. Подумалось, что они как у женщины с картины, что висит над кроватью Рената, только живые и сияющие. Никогда я не видел таких ярких, будто светящихся изнутри синим светом, глаз. Немного помявшись, я продолжил: — Кое-что изменилось, Настя, у меня к вам другая просьба…

Чужаки слушали: неподвижные лица, расслабленные позы и заинтересованные взгляды — не поймёшь, о чём эти ребята думают. Между собой они как-то общаются; чуть заметных жестов и восклицаний им хватает, чтобы понять друг друга. Возможно, дети чужаков, или дети их детей и вовсе перестанут пользоваться людской речью. А потом забудут, что они люди. Но эти-то ещё помнят.

— Мы не поняли, — спросила за всех Настёна, — людей так много? Не всем хватает еды? Зачем тебе убивать своих людей? Убивать плохо. Я не стану даже для тебя.

— Правильно, нас много. Так много, что мы не знаем, как быть дальше. Но я не хочу никого убивать, — тяжко вздохнул я, и подумал, что это для меня всё выглядит логично: приходят звери, барачники собираются у северных ворот, отстреливаются, вскоре у них заканчиваются боеприпасы, и мы легко побеждаем. Проще простого, но как объяснить это чужакам? Так объяснить, чтобы поняли, потому что, если смотреть со стороны, кажется, будто я решил разорить свой же дом, и убить людей, которые там живут. Я ещё раз попытался: — Их нужно только испугать. А после звери должны уйти.

— Оттуда пахнет страхом, — долговязый юноша указал в сторону Посёлка. — Страхом пахнет жертва. Звери убивают жертву. Зверей будет трудно остановить.

— Но вы же их остановите? — спросил я, а чужаки промолчали. Тогда и закралось сомнение: а вдруг не остановят? Или даже так: не станут останавливать? Понятно, что моя затея выглядит сомнительно, такое могло прийти в голову лишь от безнадёги. Спорю на что угодно, если бы Хозяин был в здравом уме, он бы не одобрил. И Клыков бы на корню пресёк, если бы понял, что я собираюсь воспользоваться помощью тех, кто желает, чтобы Посёлка не стало. В былые времена и за меньшее к стенке ставили.

— Вы глупые? Пусть лишние уйдут. Туда, где им хватит еды, — на несколько мгновений задумавшись, посоветовал другой юноша. Логично рассудил, я не знаю, как ему объяснить, что никому уходить не хочется, а вместе жить с недавних пор не получается.

— Старого вождя не стало, — сказал я, — а тот, кто занял его место, думает, что лишние должны умереть.

— Вождь, это который говорит остальным, что нужно делать? Как дядьдима? Тогда новый вождь глуп. Пусть вождём станет другой, — поразмышляв ещё немного, дал совет рассудительный юноша.

— Это я и пытаюсь сделать, — обрадовавшись, что мне подсказали простое и внятное объяснение, проговорил я.

— Ты хочешь показать новому вождю, что он слабый? Ты сам хочешь быть вождём? — Настёна заулыбалась, кажется, разноцветные осколочки в её голове сложились в понятный узор.

— Примерно, так, — сказал я. — То есть, нет, про то, чтобы стать вождём я не думал.

— Подумай. Мне понравится, если ты захочешь быть вождём. Значит, мы никого не убьём? Только напугаем?

Они посовещались, а потом трое разошлись в разные стороны; их задача — найти тварей, и отправить их к Ограде. Остальные должны следить, чтобы животные не натворили слишком уж много бед.

Я облюбовал развилку могучего дуба; дерево выросло почти на краю леса, густая крона укрыла меня и Настёну, расположившуюся на толстой ветке чуть ниже, от любопытных взглядов из Посёлка, но, сквозь прорехи в листве я отлично видел, что делается на лугу перед Оградой. Чужачка оцепенела, пальцы, стиснутые в кулачки, прижались к груди, я чувствовал острое и крепкое плечо, упирающееся мне в рёбра. Настёна старалась изо всех сил, её тело изредка передёргивали странные конвульсии, которые всё учащались, и перешли в частую крупную дрожь.

Я решил помочь; сделал так, как учил дядя Дима. Когда он был рядом, у меня получалось, а сейчас — нет! Я позвал лес, и никто не откликнулся. Хотел один с этим делом справиться, а оно вон как оборачивается — и у чужаков не очень-то выходит: колдуют, стараются, а результата нет.

Когда я совсем уверился, что моя затея оказалась никудышной, оно и началось. Прилетела стайка небольших, чуть больше голубя, птиц с вытянутыми зубастыми клювами. На вид не красавицы, и, даже, наоборот — те ещё уродцы. Стая, издавая звуки, похожие на лягушачье кваканье, закружила над Посёлком. Не совсем то, чего я ожидал, но пусть будет хотя бы это.

Настёна окаменела, её пальцы больно вдавились в моё бедро. Одна птичка, сложив крылья, камнем понеслась к земле. Из-за ограды донёсся изумлённый вскрик, потом кто-то громко засмеялся. Настёна закатила глаза, и начала соскальзывать с ветки. Я придержал её — чужачка прильнула, расслабилась, её дыхание стало ровнее.

— Здесь плохо, — тихо пожаловалась она. — Здесь нельзя жить. Как ты здесь живёшь?

Ещё одна птичка, выбрав жертву, камнем рухнула вниз, следом за ней другая — и стало весело! Люди за оградой опомнились, раздались выстрелы — первые, панические и неорганизованные. Вряд ли эта смешная атака сильно напугает барачников; в худшем случае они отделаются лёгкими укусами да царапинами. Думать о том, что случится, если такой птичке подвернётся ребёнок, не хочется. Я уже говорил, что есть в моём плане сомнительные моменты. Только сомневаться нужно было наперёд, сейчас некогда. А потому будем считать, что всё идёт, как и задумано.

Пальба стихла, люди поняли, что лупить из автомата в такую мишень — зря тратить патроны. Бахнули ружейные выстрелы, тушки, кувыркаясь, и нелепо колотя крыльями, стали валиться на землю.

Вслед за птичками из леса притащились волколаки: хвосты поджаты, глаза слепо сощурены, а носы нервно вбирают воздух. Твари недоумевают, зачем они средь бела дня покинули логовище, что за сила заставила их пойти туда, где стреляют. Они боязливо сгрудились под деревьями, выйти на открытое пространство им не хватило смелости. Звери топтались рядом с моим дубом, от них отчётливо смердело!

Едва я увидел старых знакомцев, руки сами потянулись за оружием. Но поднял один из уродцев голову, от него пахнуло страхом вперемешку с растерянностью, а из слепо сощуренного глаза выкатилась мутная слезинка. Пожалел я животину, мысленно шлёпнул по линялой холке. Зверь заскулил и отпрянул.

«Не лезь на рожон, — посоветовал я, — и всё у тебя будет нормально. И, это, вали от моего дерева, не привлекай внимания». Волколак в ответ жалобно квакнул.

Твари ощерились и, подчиняясь команде чужаков, поплелись к Ограде, на горбатых спинах вздыбилась редкая шёрстка, раздался знакомый мне скрежещущий вой. Звери двигались неуклюжими скачками, вразнобой, а люди, увлечённые стрельбой по летающим мишеням, не сразу заметили, что появились новые цели.

Наверное, если наблюдать за волколаками из-за ограды, они не кажутся опасными. Кого-то даже позабавят их нелепые прыжки. Может, потому в них пока и не стреляют. Тварей спасает ещё и то, что сейчас в Посёлке едва ли найдутся люди, умеющие точно поразить движущуюся цель с двух сотен шагов. А ближе осторожные звери не подходят, их пугают ловушки, колючая проволока и льющийся с чистого неба солнечный свет.

Неподалёку затрещали деревья; в двухстах шагах от моего с Настёной укрытия, почти там, где из леса выходит бегущая через Посёлок железка, появился медведь-гигант. Он гордо покосолапил к Ограде. Может, из-за того, что между нами нет частокола, он показался страшнее и больше, чем его собрат, не так давно вломившийся в Посёлок. Эй, защитнички, сейчас-то догадаетесь поднять тревогу, или ещё недостаточно испугались?

Сообразили, зазвенел набат! Один удар, тишина, ещё один удар. Степень опасности — первая! Поняли, что нынче всё по-взрослому? Это не птички, и даже не полусонные волколаки, трусливо наблюдающие за происходящим из тени деревьев; против медведя нужны пулемёты. Колотите, колотите по рельсу! Чем больше вас здесь соберётся, тем легче будет Клыкову.

Пришёл ещё один монстр. Быть может, Архип рассказал бы о нём много интересного, а я про такое чудо и не слышал. Зверь не удался размерами, зато вооружился огромным количеством зубов, когтей и шипов, приделанных к нелепому телу. За ним явились ещё два медведя, эти обычные. Из какого-то недалёкого болота приползло несколько крупных, больше метра, ящерицеподобных тварей. На хвостах у них шишкастые наросты, а зубы, торчат из пастей, словно кривые иглы. Рептилии хорошо прячутся в траве, их почти не видно.

Строчит пулемёт, продолжает истерично звенеть набат.

Ёлки зелёные! Из леса вытекла пушистая разноцветная масса. Зайчики? Они! А также котики, белочки, и прочие смешные симпатяги. Это не зубастые монстры, это на самом деле страшно! Потому что зверушек много, кто-то сбил их в стаю, и этой стае всё нипочём. Они легко проходят под колючей проволокой, прут на ловушки, пули выкашивают их ряды, а они упорно текут к Ограде, всё живое освобождает им дорогу. Эти прорвутся, подумалось мне. Чёрт! Ни медведи, ни ящеры, ни волколаки не пройдут — всё решат кролики!

Ураганный, бешеный, истеричный огонь, а потом разрывы гранат, и нашествие остановлено. Пришел момент, когда инстинкт взял верх над непонятной самоубийственной силой, толкающей зверьков на штурм. Стая развалилась, отдельные особи, ополоумев, удрали в лес. Среди травы пестреют пушистые тушки. Еда сама пришла в Посёлок. Вот она, берите, всё даром! Но попробуй, возьми. Кролики ушли, но пожиратели крольчатины остались…

Из-за ограды слышатся крики, команды и возбуждённые голоса, собаки захлебнулись истошным лаем. Лес отвечает рычанием, воем, и прочими животными звуками.

Бородавчатые банши важно прогуливаются вдоль опушки. Залюбоваться можно; каждая не меньше свиньи — хорошей, отъевшейся хрюшки. Лоснящиеся мягкие бока, блестящая дорожка слизи, остающаяся там, где тварь проволочила пузо. Показалось, ветерок принёс болотные запахи. Раздался карябающий душу вопль, затем ещё один. Я машинально сложил кукиш.

Вдалеке, на другом конце Посёлка, захлопали выстрелы, и вновь — тишина. Я пока я не знал наверняка, только надеялся, что это Клыков. Я пожелал, чтобы у него всё сложилось хорошо. Уже потом мне рассказали, как легко они проникли за Ограду…

Они легко проникли за Ограду. Получилось настолько просто, что Клыков затревожился: где подвох? Словно в гости зовут…

Южная стена — тихое местечко, здесь никогда ничего не происходит. Но сегодня охрана усилена, будь неладны эти сбежавшие в лес предатели; мёрзни из-за них. А тут ещё с севера донеслись выстрелы, и, вскоре, забили в рельс.

Четверо, забрав оружие, ушли на звук набата, дед Митрий остался. Не очень надеялись, что он, случись неприятность, сумеет в одиночку с ней разобраться, но в рельс-то ударить сил хватит! Наверное, старичок радовался, что не пришлось ковылять на другой конец Посёлка. Лучше поскучать, от скуки ещё никто не умирал, а там стреляют, какой же дурак самовольно пойдёт туда, откуда слышатся выстрелы?

День выдался тёплый, Митрию было неуютно под жарящим с голубого неба солнцем. Он вспотел, и теперь ёжился на вышке от редких прохладных порывов ветра. Барачник, близоруко щурясь, посматривал на кладбище, потом его взгляд перемещался на стену леса. Стрельба не утихала, и это сильно нервировало. С возрастом Митрий стал слабоват на глаза, что происходит на дальних вышках, разглядеть не мог. И, что характерно, ни одна сволочь не придёт, не объяснит, как быть, если и здесь начнётся? И что, вообще, может начаться? Теперь неизвестность тяготила, он бы даже согласился сходить, разузнать, что да как, но нельзя. Уйдёшь с поста — Пасюк голову оторвёт. На самом деле оторвёт, по закону военного времени — имеет право. Все уже поняли — он больше не шутит! И не докажешь, что здесь от Митрия пользы, всё равно, нет. Какая может быть польза от деда с такой же старой, как и он сам, «ижевской» двустволкой?

Утренний туман помог дружинникам незаметно пробраться на кладбище. Люди, боясь шевельнуться, затаились в густой сирени. С утра донимал холод, потом ветерок утих, стало жарко, и туман развеялся. Пошаливали нервишки, кому-то хотелось закурить, кого-то достала мошкара. Когда ждёшь неведомо чего, и даже чёрту не известно, дождёшься ли, лопается самое крепкое терпение. Но дождались же! Стрельба, потом набат, и снова стрельба — всё, как и было обещано!

Ни на этой, ни на соседних вышках не осталось никого, лишь маячила смешная вязаная шапочка деда Митрия. В дело пошла снайперская винтовка Партизана. Клыков целился долго, палец не хотел жать на спуск: жалко старичка. «Извиняй, дед».

На одинокий выстрел в Посёлке не обратили внимания; везде палят. Прошло какое-то время — никто не поднял тревогу. Дружинник Серёга одолел частокол. Безлюдно, лишь на вышке полумёртвый от страха дед Митрий прикинулся трупом; снайпер из Клыкова оказался так себе, пуля расщепила деревянный бортик, щепкой барачнику лишь раскровило щеку. Дед мгновенно сообразил, что геройство в такой ситуации не окупится. Пока спустишься, пока начнёшь колотить в рельс, точно дострелят. И ноги враз перестали слушаться, вот и прилёг дед Митрий, чтобы никому случайно не помешать.

Ворота открыли, дружина вошла в Посёлок. Деда связали, пусть немного посидит в запертой сторожке.

Двух бывших барачников, а ныне полиционеров, отрядили за подмогой: во время прорыва положено всеми силами помогать ликвидировать опасность. Если совсем ни на что не годен, сиди в укрытии, нечего шляться без надобности. Полиционеры к полудню изрядно захмелели, но, при виде клыковских бойцов не стали изображать из себя героев. Дружинники пока были не очень злы, стрелять вслед улепётывающим барачникам не стали, кто-то, для смеха, свистнул вдогонку, остальные довольно заржали.

А у нас ничего интересного не происходило. Возня у Ограды продолжалась, но атаковали твари вяло, без прежнего азарта. Туша гигантского медведя распласталась бурой грудой поверх вырванных и поломанных кольев; сквозь огромную прореху в частоколе видно, как суетятся люди. С вышек лениво постреливают — бьют нечасто, и только по самым настырным тварям, а зверьё не особо и наседает. Если так пойдёт и дальше, вялотекущий штурм может продлиться до темноты, а что случится ночью — неизвестно! У чужаков к тому времени сил, чтобы разогнать животных, точно, не останется.

Настёна закрыла глаза. Я придерживаю за плечи мокрую от пота и горячую чужачку. Когда ей становится совсем нехорошо, я осторожно прижимаю женщину к себе, и тогда она немного расслабляется.

Кабаны затеяли догонялки: носятся друг за другом, клыки вспарывают дёрн, оставляя зигзаги чёрных борозд. В небесах показались силуэты трупоедов. Ящеры обступили лежащую на спине тушу истекающей слизью банши — та шевелит короткими лапками, вздувается белёсое брюхо. Ящеры жадно вонзают зубы в мягкие бока, мотая головами, вырывают, и, давясь, заглатывают ломти живого мяса. Волколак тащит за ногу тушу кабанчика. Его сородичам трусливо жмущимся к опушке, тоже хочется кушать, и они затевают небольшую свару.

Идиллия, все заняты своими делами — смотреть тошно. Поддадим жару, пока за оградой совсем не заскучали? Чего доброго, заинтересуются тем, что творится у них за спиной.

— Тяжело, — бормочет Настёна, едва приоткрыв глаза.

Но что-то меняется, раздаются крики, визг, рёв животных. На Ограду накатывает новая волна. А парни Клыкова тем временем пришли в бараки.

Пасюки не сразу, но сообразили — власть опять сменилась; насовсем, или временно — не важно! Важно, что здесь и сейчас откуда-то появились свирепые вооружённые дружинники. И они очень злы.

Десятью минутами ранее клыковцы заглянули в общежитие. Когда-то там, под приглядом, жили одинокие старики, теперь комнаты оказались забиты больными, ждущими, когда их отправят к беглецам в лес. Минимальную помощь нуждающимся новая власть всё же оказывала — в Нерлей они должны попасть в более-менее нормальном состоянии; а что с ними случится потом, Пасюкова не касается.

Дружинникам очень не понравилось то, что они увидели, а ещё не понравилось, что Пасюков решил переложить на них ответственность за жизнь и здоровье этих людей.

Клыковцы осерчали, и с барачниками не слишком церемонились. Тех, кто под действием винных паров или неуместного в такой ситуации гонора, сопротивлялся, били жёстко. С теми, кто решился взять оружие, пусть даже сгоряча схватился за тупой хлебный нож, вообще не разговаривали.

Под шумок Ольга разобралась с Гундосым. Спровоцировать пьяного пасюка ей не составило труда. Несколько сказанных громко, чтобы все услышали, слов, да таких, за которые в бараках не прощают. За базар надо отвечать, и дура-баба сейчас ответит… сама напросилась, он ей объяснит… Гундосый, достав нож, попёр на Ольгу. «Ой, мамочки! Помогите! Убивают!», — завопила сестрёнка и длинной очередью разворотила Гундосому брюхо. Тот успел осознать вину, и пожалеть, что связался с психованной сучкой! Выстрел милосердия положил конец его душевным и физическим терзаниям.

В бараках пробыли недолго; большинство из тех, кто мог бы доставить неприятности, сейчас дрались у северных ворот, остальные не сильно артачились. Со злыми дружинниками лучше не связываться; стоя зубами к стене, трудно будет объяснять, что ни в чём не виноват… тут надо бы обождать, посмотреть, чем дело кончится.

Клыков спешил, его нервировала долетающая от северных ворот стрельба. Двое вызвались приглядывать за бараками, основная группа направилась к милицейскому участку, а небольшой отряд Захара — к складу боеприпасов.

У волка огромный лоб, а на правом боку рыжая подпалина. Откуда ты здесь? Почему не охраняешь Партизана? Жаль, не можешь ты рассказать, как у него дела.

Зверь поднял голову, меня обжёг горящий жёлтый взгляд. Волк тявкнул; почти как собака. Ну-ка, подожди, дружище. Твоё сознание открыто, и я кое-что понимаю:

«Ты звал? Я пришёл. Ты обещал охоту! Где?»

«Уже скоро».

«Позови, когда нужно. Мы идём драться с… (образ волколака, азарт, ненависть, презрение)».

Вожак задрал морду к небу, душу пронзил тоскливый вой. Из-за деревьев появлялись другие.

Вот гадство, ещё и непонятные выстрелы в Посёлке! — почти равнодушно подумал Слега. И патруль, отправленный за подкреплением, запропастился, и Пасюка нет. Когда нужен, его и нет! Здесь такое — без начальства не разберёшься! Да где же его, это начальство, взять? Не соизволили они явиться. Зато потом до всякой мелочи будет докапываться — только держись! А сейчас они там, где тепло и не стреляют. Здесь каждый на счету — некого послать за Пасюком. Вон, из леса вышла стая волков, принесла же их нелёгкая! Близко не подходят, а с такого расстояния их не достанешь. И откуда столько зверья на нашу голову? Ладно, у Мухомора сейчас дробовик, никакого толка от дробовика.

— Эй, Михаил, а ну, сгоняй за начальством. Да чтобы шустро. Одна нога здесь, другая тоже…

Чужаки выдохлись, Настёна, кажется, и вовсе уснула: дышит, будто плачет, глаза крепко зажмурены а руки-ноги, как у куклы на верёвочках. Я, на всякий случай, придерживаю обмякшее тело. Что ж, пора и мне… Я достал из кисета шишку хмеля, разжевал, и, немного подумав, взял ещё одну.

И пригрезилось, будто я — комар, завязший в сером клубящемся киселе. Если приглядеться — это вовсе не кисель, а сплетённая из зловонных нитей паутина. Эта паутина так плотна, что в ней застревают и взгляд, и мысль. Смотришь, и не видишь, кричишь, а крик возвращается, как глухое эхо.

Но, если вглядеться пристальнее, сквозь муть начинают тускло просвечивать огоньки. Одни горят ярко, другие чуть заметно мерцают, есть и такие, что лишь слегка угадываются. В этих условиях я не могу говорить с лесом, но можно же приказать тварям напрямую! Захватить чужое сознание, заставить его повиноваться не получается, но послать команду всем, кто готов ей повиноваться, мне по силам. И я крикнул:

«Вперёд. Настало время охоты!»

Твари двинулись к Ограде. Они всю жизнь считали, что там, за частоколом скрывается их главный враг. Я не заставлял их делать ничего, что противоречило бы их желаниям. Посёлок огрызнулся громыханием выстрелов, началась бойня: люди тоже «услышали» команду, они тоже решили поохотиться. Звери метнулись назад, под защиту деревьев — инстинкт самосохранения победил, а свинцовый град ещё долго бил по траве, кустам и деревьям…

Оружейный склад: постучали, и Яков открыл, никаких проблем!

— Слушай внимательно, — в третий раз объяснял Захар. — Сейчас ты отдашь ключи, и свалишь отсюда, целый и невредимый.

— А как я отчитаюсь?

— Отчитаешься! Я тебе, где надо, распишусь, — начиная злиться, пообещал Захар. Тут никакого терпения не хватит, Клыков ушёл к участку, надо бы догонять, да вот застрял, не получается переупрямить упрямого Яшку. — Я тебе сейчас так распишусь!

— А, пропади оно всё! — Яков шмякнул на стол тяжёлую связку ключей. — Оружия нет, пасюки забрали. А патроны ещё остались. Берите, последнее!

— Сразу бы так, — Захар взял ключи. Пока он возился с дверью, сзади клацнуло. Обернувшись, Захар увидел в руках у Якова охотничий карабин. «Ай да Яшка, кто бы мог подумать, перехитрил меня старый чёрт!» А сердце заёкало. «Не успею. И ребятки в сенях остались, курят. Никто не поможет! Эх, будь, что будет!» Милиционер сорвал автомат с плеча, вскинул… Яков проверял своё оружие, он и не думал стрелять. Не стал торопиться с этим делом и Захар.

— Ты не дури, — сказал он. — Слышь, Яша, брось.

— Сам не дури! Грозный какой! Я с тобой иду, что, прикажешь пасюков голыми руками давить?

Захар опешил.

— Тебе это надо? — только и сказал он.

— Не знаю. Наверное, нет, но я всё равно пойду, — ответил Яков, и, подумав, добавил. — Тебе гранаты, случаем, не нужны? Во временное пользование!

А от Клыкова удача отвернулась. Застать Пасюкова врасплох не вышло, те самые сбежавшие полиционеры его предупредили. Новый хозяин Посёлка теперь не расставался с охраной — мало ли… оказывается, и от своих нужно ждать подвох. Хуже нет, когда неприятности приходят, откуда не ждёшь.

Узнав, что Клыков в Посёлке, Пасюков заперся в участке.

Дружинники забыли об осторожности. По сравнению с барачниками они вояки хоть куда, через Посёлок прошли, как раскалённый нож сквозь масло. Слишком легко всё получилось, вот и расслабились.

Попытка сходу войти в участок обернулась перестрелкой, не ожидавшие такого поворота дружинники откатились. Стало ясно — весёлая прогулка закончилась. Перевязав раненных, и сказав: «ты полежи тут, мы скоро вернёмся» убитому, клыковцы пошли дальше. Неизвестно, сколько человек охраняет сейчас Пасюкова, а если неизвестно, значит, нечего лезть на рожон. Пусть посидят взаперти, о жизни своей подумают, может, сговорчивее станут.

Дружинники пошли дальше, четверо остались приглядывать за участком; из укрытий эти ребята не выйдут, но завалят любого, кто попытается выйти из здания.

После этой неудачи Клыков стал осторожнее…

Звери наседали, из-за ограды постреливали, и я забеспокоился, что не смогу остановить тварей, если те сами не прекратят атаковать Посёлок. Надо бы это дело заканчивать. Я стал осторожно спускаться на землю.

— Там опасно, — прошептала Настёна.

Я не ответил. Мышцы окостенели, и слезть с дерева оказалось нелегко. Сначала я растёр ноги, и, когда они перестали подгибаться, заковылял к опушке. На лугу, возле ограды, во множестве валялись туши и тушки, но ещё больше здесь было живых тварей. Прогнать бы эту разношёрстную стаю, но сил хватает лишь на то, чтобы просигналить тем, кто начинает проявлять ко мне повышенный интерес:

«Не добыча!»

Застыла тишина. Изредка её раскалывают звуки выстрелов — это внутри Посёлка. Ну, что же, как сумел, я барачников отвлёк, дальше пусть разбирается Клыков.

Живое и тёплое ткнулось в бедро. Меня окружила волчья стая.

«Пора начинать охоту (почудилось, зверь приплясывает от нетерпения)?»

«Не спешите. Будьте рядом» — подумал я, а мир поплыл, зашатался и стал зыбким. Интересно, если я потеряю сознание, как поступят серые «друзья»? Мне кажется, или в их глазах действительно пылает злоба? Ну, чего скалитесь? Я ещё не добыча. Пока нет.

«Ты не добыча. Ты болен».

Наверное, волчий ответ лишь примерещился в дурманном мороке. Вдруг, всё вокруг — лишь бредовое видение? Потому что этого точно не может быть, такого не бывает! Звери посообразительнее удирают в лес, другие, обезумев, мечутся по лугу, запутываются в «колючке», попадают в ловушки. Они тоже почуяли — грядёт по-настоящему страшное…

Между Оградой и лесом, аккурат под железной дорогой, словно прыщ на теле земли, взбух холмик. Этот прыщ надувался и опадал, гнулись рельсы, хрустел гравий, с треском разлетались обломки шпал. А потом раздался оглушительный металлический щелчок, две рельсы разъединились и встали дыбом. Из-под земли на белый свет выдавилось нечто громадное и белёсое! Сначала я восхищённо подумал: «вот примерещилось, так примерещилось!» Потом ужаснулся: «неужели это на самом деле!?», и только после возникла слабая надежда: «понятно, такого не бывает, переборщил-таки с дурманом!»

Прибежал Мухомор; глаза бешеные, руки, будто мельницы.

— В Посёлке дружинники! — закричал он, ещё не успев забраться на вышку. — Клыков вернулся! Там стреляют! Хана Пасюку! Еле ноги унёс!

«И так помирать, и эдак помирать. Жаль, недолгим вышло веселье», загрустил Слега. Получается, он сейчас за главного, ему и отвечать за всё, что здесь происходит. Если Мухомор ничего со страха не перепутал, помощи ждать неоткуда. И никто не подскажет, что делать — выпутывайся, как умеешь. Дурная весть не очень расстроила — одной проблемой больше, только и всего. Этих проблем в последнее время и так через край. Вон одна из них, за оградой, из земли выкапывается.

— А ну, чего уставились! — заорал он. — Сколопендров не видели?! Быстро взяли оружие, и сюда! Бегом, я сказал!

Клыкова трясло, он был взбешён, его люди едва сдерживали ярость. Обнаружилось, что Пасюков наконец-то использовал виселицу по назначению, казнил двоих из тех, что остались в Посёлке, дружинников. Бойцы перерезали верёвки, и бережно сняли тела. Хорошо, что простой люд попрятался в убежища. У обозлённых клыковцев от желания пострелять чесались руки. Могли бы сгоряча, да по ошибке…

Если укрыться за строениями, реально подобраться вплотную к вышкам, а дальше — как получится. Честно говоря — не терпелось наказать пасюков, да не совсем у командира отшибло мозги — переть супротив пулемётов. И не только в пулемётах дело — барачников больше, они на вышках, может обернуться и так, и эдак, значит, надо что-то придумывать.

Клыков, как сумел, угомонил своих людей. Они попрятались на чердаках окрестных домов, и в заброшенных избах, оттуда и наблюдали за суетой у Ограды.

С самого начала идея взять Посёлок штурмом вызывала у Клыкова, мягко говоря, недоверие, согласиться на такое можно лишь от безысходности. А, поди ж ты, выгорело дельце! Жаль, не обошлось без потерь, но думалось, будет хуже. Клыкова догнал Захар со своей частью отряда, присоединился и кое-кто из поселковых, со склада конфискованы боеприпасы, словом — все козыри на руках. Раз так, можно попытаться договориться на устраивающих тебя условиях. Например, предложить задрать лапки вверх и не рыпаться.

Серая рубаха сошла за белый флаг. Клыков подошёл к вышке, а его, кажется, и не заметили. Пришёл, и жди себе; выдастся минутка — пообщаемся. Он и ждал, а внутри снова закипала злость. Рядом суетились вооружённые люди, иногда командир ловил на себе любопытные взгляды, но, видно, сейчас у барачников нашлись дела поважнее, чем разговоры со сбежавшим в лес, а теперь неизвестно зачем вернувшимся, дезертиром. Через пяток минут на него соизволил обратить внимание Слега.

— Чего пришёл? — спросил он, после того, как, неуклюже, задевая локтями и коленями углы, спустился с вышки.

— Пришёл, значит, надо, — ответил Клыков.

— А чего тебе надо-то?

— А того. Главный мне нужен. Кто у вас командир?

— Наверное, я. Чего тебе?

— Хочу предупредить, чтобы не вздумали рыпаться. Пасюк не поможет, и боеприпасы со склада мы забрали. Так что сдавайтесь, не-то всех постреляем. У нас есть пулемёт и снайперка, понятно? С вышек вы не спуститесь, пощёлкаем вас по одному. А если сдадитесь, жить, пожалуй, будете. Хотя, конечно, сильно вы нас рассердили.

Вместо ответа Клыкова угостили загогулистой бранью. Слега объяснил, что скоро Посёлок превратится в зверинец, а значит, дружинники могут идти со своей дурацкой войнушкой в лес! У людей, выполняющих, между прочим, его, Клыкова работу есть дела поважнее, чем воевать с неизвестно зачем явившимися предателями. Высказавшись, барачник полез на вышку, а Клыков швырнул белый флаг наземь, и, растерянный, побрёл к своим. Он утешил себя тем, что хотя бы попытался решить дело без большой крови. Не получилось, и не по его вине, между прочим…

Я оцепенел; нечто выбиралось на белый свет. Почти выбралось, а я всё не мог заставить себя двинуться с места.

То ли сколопендра, то ли многоножка, то ли скорпион — представили? А теперь представьте, что это существо длиной не меньше, чем вагон поезда; пусть хитиновые пластины, закрывающие тело, будут прозрачными, чтобы видеть, как тварь устроена изнутри. Если пока не страшно, прикрепите на морду чудовищу огромные жвала, по бокам приделайте клешни, а хвост, наподобие скорпионьего, воткните сзади. Усыпьте туловище колышущимися отростками, одни из которых тварь использует вместо ног, а другие, покороче, рассыпаны по всему телу, сочатся слизью и мерзко шевелятся. Пусть это лоснится и сверкает на солнце. Ну как? Посмотрели на плоды своих фантазий? Испугались? Могу спорить, что выкопавшаяся у Посёлка тварь страшнее, потому что она, вдобавок, излучает цепенящий, завораживающий ужас. В буквальном смысле излучает. Я это чувствую. «Доигрался, идиот!» — подумал я, и заставил себя сделать несколько деревянных шагов на негнущихся ногах вглубь леса.

Усталые и напуганные, чужаки спустились с деревьев.

— Мы его не звали. Само пришло, и не слышит нас, — острые плечики Настёны дрожат, сверкают глазищи, наполненные слезами, а вид у женщины больной и виноватый. Да что там, все чужаки выглядят неважно. Парень тихо сказал:

— И мы не можем её прогнать… Мы теперь ничего не можем.

Он скрылся в лесу, за ним ушли другие, осталась лишь Настёна. Я прижал её к себе и неуклюже провёл ладонью по влажным спутанным волосам. Успокойся, ну, всё, уже успокойся, перестань трястись. Чёрт, меня-то кто успокоит?

— Всё, уходи, — отстранился я от Настёны.

— Ты пойдёшь со мной? — спросила она.

— Не сейчас, позже приду, — соврал я. Или не соврал: быть может, скоро у меня не останется другого места, куда бы я мог вернуться. Эх, послать всё к чёртовой матери, и драпануть к чужакам; дядя Дима обещал приютить.

Я выглянул из-за деревьев. Пожалуй, не такой уж и большой этот монстр, как показалось с перепуга. Примерещилось чёрт те что! Хотя, конечно, уродище, против этого не возразишь!

Тварь медлительна, вряд ли под землёй она может двигаться быстрее, чем по земле. Значит, когда мы начали призывать зверей, она была рядом, не успела бы приползти издалека. Не на мой зов она явилась, просто совпало! — попробовал я оправдать сам себя. Или так: оно вылезло здесь, потому что услышало наш зов, если бы не это, продолжило бы своё подземное путешествие, пока не добралось бы до Посёлка! А уж там… лучше не думать, что случилось бы, если бы это выкопалось в Посёлке, а если ночью? Помнится, Архип предположил, что в лесу уже появилась созданная людям на погибель тварь. Вот она, его фантазия! Полюбуйтесь!

Наверное, Архип сумел бы доказать, что гигантской многоножки не существует — существование таких монстров невозможно с точки зрения законов природы. Но чудище, на беду мне и назло учёному, приближалось к Ограде.

Тварь слишком тяжела, и не может двигаться быстро. Да ей и не надо. Заинтересовавшие многоножку животные оцепенели от ужаса, остальные поспешили убраться в лес; а я-то переживал, что никто не сможет отогнать тварей от Посёлка! Сколопендра легко справилась с этим делом. Осталось найти того, кто прогонит её.

Отростки, заменяющие существу ноги, совершали неторопливые волнообразные движения, волоча грузное тело по земле. Впереди Ограда, сзади борозда лоснящейся от слизи взрыхлённой почвы. Что этому монстру ловушки, что ему колючая проволока?

Кабанчик, повинуясь ментальному принуждению, сам подошёл к твари, к нему потянулась клешня: медленное, неотвратимое и оттого — завораживающе-страшное действие. Сколопендра остановилась, перетирая пищу жвалами, а затем потащила грузное тело к следующей жертве. Сквозь прозрачные пластины, закрывающие туловище, было видно, как перемолотый в кровавый фарш кабанчик начал своё последнее долгое странствие по пищеварительному тракту чудища. Жаль, этого не видит Архип — он бы порадовался!

Я рискнул прощупать разум твари, и чуть не рухнул наземь. Не нашёл я никакого разума, лишь вечные голод и боль, которые заставляют монстра жить и двигаться.

К ноге прижалось тёплое и дрожащее тело. Даже не отводя глаз от сколопендры, я понял — волк. Серые не бросили. Почудилось — сейчас ближе них у меня никого не осталось.

«Здесь охотится Большой Охотник (мысли зверя пропитал страх). Скорее уходим».

«Я остаюсь. Я не добыча для него. Он добыча для меня».

«Ты будешь охотиться на Большого Охотника? Ты болен. Никто не охотится на Большого Охотника. Большой Охотник охотится на всех».

«Я не все, я другой».

«Удачной охоты. Прощай (мне послышалась печаль)».

Вот и серые меня бросили. Я бы тоже ушёл, если бы не чувствовал — в том, что сейчас происходит изрядная доля моей вины. Оправдывать себя можно как угодно, а факты такие: вот чудище, а вот я, один на один с той бедой, которую накликал на Посёлок. Звери, что не сумели вовремя убежать, не в счёт. Они меня сейчас не интересуют, я их тоже — у каждого из нас свои проблемы.

А за Оградой нашёлся человек, сумевший побороть оцепенение. Застрочил пулемёт. И сразу — шквал огня. Молодцы, поддайте жару, так её!

Многоножка замерла, пули терзали грузное тело, летели куски хитина, брызгала слизь. Обволокший меня ужас начал таять.

Люди Клыкова растерянно наблюдали за суетой и беготнёй. Барачники плевать хотели на дружинников. Если на кону существование Посёлка, остальное — побоку. За двадцать лет Хозяин сумел вдолбить эту истину в каждую голову.

Точно не скажу, но думаю, что на земле все смертны, однако эта тварь сдохнуть не пожелала. Даже с расстояния в сотню шагов я увидел, как от тела сколопендры отваливаются хитиновые ошмётки, как выплёскиваются, заляпывая панцирь, фонтанчики мерзкой жижи, переламываются срезанные пулями отростки. Не знаю, ощущала ли многоножка боль, могла ли, безмозглая, чувствовать неуверенность и страх, но то, что происходило, ей сильно не нравилось. Кто-то посмел сопротивляться! Уничтожить! Тварь потащилась туда, откуда в неё летел жалящий металл. Наверное, пули так и не повредили ни один жизненно-важный орган — если предположить, что у этого создания имеются жизненно-важные органы.

Выстрелы звучат реже, патронов, считай, не осталось, а тварь так и не собралась подыхать.

Ловить шансы — это у Клыкова всегда хорошо получалось. Едва утихла стрельба, дружинники рванули к вышкам. А, взобравшись по лестницам, бойцы увидели чудище. Защитить Посёлок — самое важное, разборки — после. Минуту назад люди готовы были убивать друг друга, сейчас дружинники делились патронами с барачниками — так уж легла масть.

Сориентировавшись в ситуации, Клыков отдал нужные команды. Его парни стреляли быстро и точно: в конце концов, валить монстров — их работа.

Тварь опять остановилась, её тело выгнулось, полетели комья земли. Сколопендра попыталась зарыться, но, обессиленная, замерла. Вот и конец тебе, злорадно подумал я, и ошибся.

Монстр несколько минут отлёживался, потом оставшиеся целыми отростки на спине твари судорожно задрожали. Теперь у неё не хватало одной клешни, а вторая болталась на каком-то лоскутке. Хитин изрешетили пули, он потрескался, а из отверстий потекла слизь, но существо вновь ожило — ничего себе, регенерация!

Грохнуло ещё несколько выстрелов, и наступила окончательная и безнадёжная тишина. Жуть! Снова знакомый холод в животе и пульс в висках. Потому что я осознал — теперь эту тварь никто не остановит. И я, чтобы одолеть ужас, завопил, и побежал к монстру. Понятно, я ничего не сделаю: всё оружие Посёлка оказалось бессильным — куда уж мне. Только лучше самому залезть этой твари в пасть, чем утонуть в таком же окончательном и безнадёжном, как и окутавшая мир тишина, отчаянии. Я бежал, и думал, что это неправильно, что ничего этой дурацкой атакой не решить, а ноги несли меня навстречу погибели.

Попался! — мысленно кричал я сам себе, — попался! Подцепила меня, гадина! И поделом! Думал, ради справедливости по отношению к себе любимому можно пойти на всё, главное, знать меру и вовремя остановиться? И какая она, эта мера? Теперь ты её знаешь? Твои слова о том, что сейчас всем плохо, а надо сделать, чтобы всем стало хорошо — всего лишь слова, оказывается, за ними ничего нет. Вообще ничего, кроме оправдания перед самим собой своего же эгоизма. То, что ты натравил на Посёлок зверей — это тоже для того, чтобы всем стало хорошо? Что, серьёзно? Теперь и рад бы остановиться и отмотать назад? А что делать с монстром, этим твоим неожиданно материализовавшимся кошмаром? Его отмотать назад не очень-то получается.

Но я, действительно, хотел, чтобы всем стало хорошо! Может, лишь некоторым плохо. Но эти некоторые — плохие, а, значит, оттого, что им плохо, хорошим людям хорошо. Звучит, как бред, и кто в него поверит, если я сам не верю?

Кто-то догнал меня, и, едва не сбив с ног, пронёсся мимо. Ещё один. И ещё. Серые? Решили принять участие в охоте? Спасибо, ребята. Гурьбой оно веселее… даже перевариваться во внутренностях монстра.

Стая обложила сколопендру. Волки хотят драки, но тварь не даёт приблизиться, хвост, будто хлыст, со свистом рассекает воздух, жало мелькает перед волчьими мордами, заставляя зверей отступать. Зато чудище, отвлеклось, забыло про меня. И я почувствовал — отпустило, я снова могу распоряжаться своим телом.

Монстр и раньше не отличался быстротой, а теперь, наверное, из-за ран, иногда и вовсе замирал, будто там, внутри у него переклинивало какой-то механизм. Этим и воспользовался один из волков. Когда тварь в очередной раз впала в ступор, его пасть сомкнулась на хвосте сколопендры рядом с жалом. Многоножка, придя в себя, попыталась избавиться от обидчика. Волк грянулся оземь, его проволокло по траве, но челюсти не разжались. Воспользовавшись моментом, стая ринулась на чудовище. Вот и хорошо, вот и славно, так его, рвите! Сейчас и я в этом поучаствую.

Сначала подумалось, что взобраться на спину твари — дело нетрудное. На боках бугорки да отростки, в панцире множество свежих дыр и трещин; цепляйся, да лезь. Оказалось, дело это непростое: броня чудища покрыта едкой и вонючей слизью — наверное, смазкой для ползанья под землёй. И всё же мне удалось закарабкаться на монстра, теперь нужно думать о том, как удержаться на склизкой поверхности. Я распластался на спине многоножки, пальцы сомкнулись на сочащихся слизью отростках.

Я мимолётно испугался, что в незажившие раны на ладони вместе с выделениями попадёт яд — по закону подлости, слизь, скорее всего, ядовита. И запах у неё какой-то нехороший. Ладно, об этом будем переживать потом, а сейчас нужно добраться до головы. Лишь бы волки удержали хвост, иначе тварь нанижет меня на жало, как Архип накалывает на проволочки жучков-паучков.

Я подтягиваюсь, перехватываюсь одной рукой, и немного подтаскиваю себя. Иногда ладони попадают в трещины разбитого панциря, и погружаются в холодную податливую плоть. Куртка цепляется за острые края расколотых пулями хитиновых пластин. Тварюга вся нашпигована металлом, но умирать почему-то не собирается. А собирается она продолжать охоту. Инстинкты у неё такие, видите ли!

Вцепившись, как клещ, в покорёженный панцирь, я пережидаю очередной приступ конвульсий монстра; существо бьётся, а я соскальзываю, соскальзываю… в этот раз удержался, надо двигаться дальше.

Моя задача — подобраться к голове твари, что будет потом, я представляю смутно. Всадить пару магазинов в затылок — фантазии хватает только на это. Пусть у неё там, в башке, всё превратится в омлет! Сдохнет чудище после этого, или нет — вопрос. Я слыхал, тараканы и без головы неплохо себя чувствуют, может, и сколопендрам этот кусок тела не очень нужен? Хотя представить такое нелегко — во что-то же твари нужно засовывать пищу? Пусть даже потеря головы не убьёт зверюгу. Интересно будет посмотреть, как она сможет обойтись без усиков, глаз, жвал, и прочих нужных и полезных приспособлений.

Такой нехитрый у меня план. Сработает или нет — вопрос! Только ничего другого не придумывается.

Многоножка затряслась в очередных конвульсиях, и я почти сорвался! Уцепившись рукой за острый край трещины, образовавшейся в панцире после удачной пулемётной очереди, я повис над землёй. Зазубренный хитин распорол едва поджившую плоть на израненной ладони. Слизь, будто жидкое пламя, ожгла свежие порезы. И хочется разжать пальцы, да нельзя, окажусь под дёргающимися ногами-отростками существа. Из-под них летят комья дёрна, увесистый камень бьёт меня по плечу, и рука быстро немеет; спасибо, что не размозжила мне голову, тварь! Рывок, я кричу, чтобы заглушить боль и, каким-то непонятным образом, вновь оказываюсь на спине монстра. Цель рядом. В щели между пластинами видна удивительно тонкая для такого гигантского создания шейка. У меня хватает сил удивиться, как на ней держится эта огромная башка со всеми причиндалами?

А ещё я замечаю недалеко от головы большую прореху в панцире. Туда можно сунуть руку, а можно и ствол автомата. Белёсая плоть податлива, под ней ритмично пульсирует небольшой, размером с кабачок, сгусток. Нервный узел? Сердце, если, конечно, у многоножек есть сердце? Почти знакомо, как бы само собой, наступает понимание — сюда и надо стрелять, это и есть тот самый, очень важный и нужный монстру орган.

Одной рукой я хватаюсь за шевелящийся слизистый отросток, другой стягиваю автомат со спины. Пораненная рука пульсирует болью, кажется, ладонь раздулась, как гриб-дождевик, когда станет совсем неприличных размеров, тут же и лопнет, разбрызгивая вокруг кровь, слизь и отравивший её яд.

Повезло, что я не выронил оружие, когда пытался просунуть его под панцирь: перепачканная ладонь не чувствовала автомат, зато чувствовала огненную боль. Ствол упёрся в податливую мякоть, и неожиданно легко, будто острый нож вошёл в обнажённую плоть чудовища. Я поднатужился, и вогнал «калаш» ещё глубже, туда, где дрожало и трепетало то, во что я собрался стрелять. Грудь навалилась на приклад, палец из последних сил вдавил спуск.

Неожиданно сильная отдача, чуть не сбросила меня на землю. Автомат задёргался в руке, удары приклада сбили дыхание. Непременно нужно протолкнуть воздух в лёгкие, а он комом застрял в горле. Я, как рыба, открываю и закрываю рот, тело монстра выгибается дугой, и я лечу в темноту.

Тёплая и влажная тряпочка прошлась по лицу, коснулась губ, носа, век. Я попытался отстраниться, и приоткрыл левый глаз. Надо мной нависло большое, серое и красное. Раскрыв правый глаз, я не сразу, но всё же сфокусировал зрение: на меня, обдавая горячим дыханием, оскалилась волчья морда. Я попытался встать, и зверь, ещё раз лизнув меня в лоб, отошёл.

«Ожил (показалось, а, может, в мысленном посыле волка и вправду зазвенела радость)».

Я с трудом поднялся на ноги. Ох, лучше было бы умереть — болит каждый кусочек тела, рука и вовсе пылает. «Зато живой, — попытался взбодриться я. — Опять удалось остаться живым!» Многоножке гораздо хуже — лежит на боку, изредка подёргивая теми отростками, которые у неё вместо ног. Как бы ты, милая, не оклемалась! Видели мы твою тягу к жизни; надо пресечь. Где автомат? Вот он, рядом, весь измазан липким и вонючим. Фу-у, противно брать в руки!

Я огляделся: твари разбежались, перед оградой я, волки, да тело многоножки. Заменив магазин на полный, я поковылял к монстру. Теперь подойти к нему можно без проблем; хоть погладь, хоть ударь — не ответит. Голова чудища запрокинулась, открыв лоснящуюся шею. Вновь мимолётно удивившись, какая она тонкая, я приставил к ней автомат. Затрещали выстрелы, брызнула слизь, разлетелся мелкими осколками хитин. Там, куда попали пули, образовалась приличных размеров дырка, я сунул в неё ствол и стрелял короткими очередями до тех пор, пока оружие, щёлкнув в последний раз, не смолкло. Я снова переставил магазины — в первом ещё осталось несколько патронов.

У чудовища больше нет шеи, голова повисла на каких-то белёсых канатиках. Перерезать бы их, да где же взять нож? Ну, и ладно. Едва ли этот труп теперь оживёт, а что продолжает дёргаться — пусть, это никому не мешает.

Стая ликует: оскаленные пасти, вздыбленная шерсть, горящие глаза. В битве досталось каждому, два волка погибли, у одного перебита лапа — я не знаю, сумеет ли зверь с такой травмой выжить — и всё же стая ликует! Тот, кто говорил со мной, приволок обрубленную клешню поверженного монстра.

«Твоя часть добычи».

Тяжеленная штука, грязная, и смотрится мерзко. Я взял трофей и с трудом перекинул через плечи. Чего уж, и так выгляжу неважнецки: одежда болтается мокрыми лоскутьями, на ней пятна слизи и крови, волосы спутались и слиплись, а разит от меня, как из выгребной ямы. Повисшая на плечах, будто коромысло, клешня не сильно подпортит образ.

«Великая охота».

«Большого охотника нет».

«Теперь мы Великий охотник».

Восторг и гордость: волки веселились, как молодые псы. Я рефлекторно, словно передо мной любимая собака, взъерошил волчий затылок, а зверь не отпрянул, и не ощерился. Холодный нос ткнулся в ладонь, хищник пронзил меня горящим взглядом. На миг показалось, волк завиляет хвостом, но нет — это недостойно Великого охотника.

«Я и ты дрались вместе. Тебе будет тяжело, мы придём».

— Спасибо! — поблагодарил я, и поковылял к дыре в Ограде, зияющей там, где гигантский медведь разметал частокол; я не знал, как меня встретят в Посёлке, честно говоря, мне было всё равно. С вышек глазели люди — клыковские вперемешку с пасюковскими. Это меня не удивило — сил удивляться не осталось. Хорошо, что не стреляют; сейчас радует даже такая малость.

Только что они вместе стреляли в чудовище, но, пока я ковылял в Посёлок, спустились с вышек и разделились на две неравные — барачников чуть не втрое больше — группы. У кого-то в руке появился нож, кто-то перехватил автомат за ствол, намереваясь использовать как дубинку, а у особо бережливых, видно, ещё остались патроны, эти были готовы стрелять.

Но наваждение ушло, люди опомнились; на кой чёрт сдалась эта войнушка, если двадцать лет худо-бедно уживались, махорка из одного кисета, да самогон из общей фляжки привязали друг к другу почище кровных уз. Бывало и так: навалится тоска, нехорошие мысли полезут в голову, завыл бы зверем, да не поможет. Когда тебе плохо, это всем видно, как ни скрывай — научились чувствовать, у кого что на душе. Быть может, в обычной жизни ты человека не замечаешь, встретишь на улице, и, не обернувшись, пройдёшь мимо, а он бросит вслед хмурый взгляд, сплюнет да пробурчит под нос что-то похабное. И вдруг, когда тебе совсем невмоготу, этот, почти чужой, хлопнет по плечу, скажет: «посмоли, братишка», и поделится куревом. Дёрнешься, озлишься, захочешь обругать, но чинарик возьмёшь. Посидели рядом, помолчали: затяжка, вторая — и улетела тоска вместе с сизым дымком. Посидели и разбежались в разные стороны, как бы чужие друг другу, а, как бы и не совсем.

Но подраться, выпустить пар — это святое. Проскочит меж людьми искра, один начнёт, второй подхватит, и понесётся веселье.

В такой не слишком подходящий момент я и появился. Ну, чего уставились? Рога увидели, а может, у меня копыта и хвост выросли? А-а, клешня! То не моя.

— Пришёл! Хватило наглости! — почти обрадовано закричал Слега. — Кто сомневался, что Пасюк за дело хотел удавить этого иуду? Не поверил бы, если б сам не видел, как ты с волками лижешься! Что, привёл зверьё, и никого тебе не жаль: ни баб, ни ребятишек? Всех бы отдал на съедение? Чего молчишь, зови тварей, мы не боимся!

— Дурак ты, Слега, — я скинул наземь клешню, и здоровой рукой потянул с плеча «калаш». — Это вы почём зря губите людей. А звери пришли, и ушли, при чём здесь я?

— Настал твой черёд подыхать! — раздалось из толпы. — Раз мы тебя приговорили, бегай не бегай, от справедливости не убежишь. На ножи его, братцы!

И барачники, пока несмело, двинулись ко мне.

— Оружие на землю! — я передёрнул затвор, и боль жарким пламенем ожгла покалеченную ладонь. — Слега, я не шучу, поймаешь ты свою пулю!

Остановились, кто-то даже спрятал нож за спину, но Слега почему-то не струсил.

— И стреляй, — сказал он, — всех не перестреляешь. Не боись, братва, пусть он боится. Давай с ним кончать!

«Пожалуй, на этом и всё», — безразлично подумалось мне. Остались у них патроны, нет ли — какая разница? Со мной они справятся и голыми руками. Ох, поделом. Зверей привёл? Да! Могли они ворваться в Посёлок? Запросто! А кто отбивался? Барачники. Значит, они и есть герои — вовсе не я. Ну да, я победил сколопендру — так ведь из-за меня она сюда приволоклась. То есть, я не хотел, я даже представить такого не мог, скорее всего, я, вообще, ни причём! Только чувство вины — подлая вещь, от себя его не скроешь.

Теперь дружинники, и те делают вид, что не при делах. Эх, ребятки, да кабы не я, через пару дней эти же звери явились бы по ваши души в Нерлей, и никто бы вам не помог! Теперь, значит, нос воротите?

Только никому ничего теперь не докажешь. Да и не хочу я никому ничего доказывать, идите все лесом!

Рука горит, и сочится кровью, всё труднее держать оружие, ствол «калаша» пляшет и опускается к земле; кажется, и пострелять напоследок не удастся. Пусть, настрелялся.

Клыков первым поборол сомнения и встал рядом со мной. Не бросил всё же! Я почувствовал плечом его плечо, и от того стало чуть легче.

— У тебя много патронов? — зашептал он.

— Не знаю, нет, кажется.

— Плохо, — Клыков забрал у меня перепачканный кровью и слизью автомат, а взамен сунул «макаров». — Держи! Этим тебе будет сподручнее. Стреляй, только если полезут. У них патронов-то нет, одни понты остались. Так что не дрейфь. Повоюем.

Я взял пистолет здоровой, левой рукой. Думаю, в упор не промахнусь. Клыкову я сказал:

— Уходи. Бери своих парней, и…

Договорить я не успел, толпа побежала. Барачники вперемежку с дружинниками лезли на ближайшие вышки, а из пролома в ограде к нам неслась волчья стая. Вот и случилось — звери в Посёлке.

Волки не стали преследовать бегущих, вокруг меня и Клыкова сомкнулось плотное, тёплое, оскаленное, тяжело дышащее кольцо. Спасибо, серые. Обещали помочь, и пришли. Вы всего лишь невольные, вынужденные, из-за прихотей высших для вас сил, оберегать меня, телохранители, но, так уж сложилось: сейчас вы — лесные твари — самые близкие мне существа. Я чувствую: вам здесь плохо, вы не слышите лес, вас ненавидят, отсюда хочется убраться, но вы заслонили меня, показывая всему миру вздыбленную шерсть и острый оскал.

— Не бойся, не тронут, — попробовал я успокоить напрягшегося Клыкова. На псарне заголосила свора — лишь бы не додумались пустить собак, только их, для полного счастья, и не хватает. Вдруг с вышки завопили:

— Едут! Клещ едет!

— Ура! — обрадовано закричал Слега. — Значит, сумели, нашли эшелон. Вовремя появились. А тебе, Олег, спасибо напоследок скажу; протоптал ты для нас дорожку. Может, и гад, а хорошее дело сделал. Глядишь, и помирать тебе будет не так грустно, потому что иногда помянут тебя добрым словцом. А помереть придётся, уж не сомневайся. Теперь и лесные псы не помогут. Что, ребятушки, сдадитесь по-хорошему, или чуток подождём?

Прошло минут пять, никто не рискнул спуститься с вышки, чтобы открыть ворота. Ещё через минуту в дыре, которую пробил в частоколе топтыгин, показалась физиономия: узкое лицо, нос к низу крючком загнулся, а ему навстречу подбородок выпирает. Клещ и есть. Похоже, он и согласился провести барачников к эшелону. Стоит, глазеет, пытается сообразить, что за дела у нас творятся. Побоявшись войти, Клещ исчез.

Ещё через какое-то время в ту же самую прореху спокойно зашёл Партизан.

— Только попробуйте! — предупредил он, автомат в его руках посмотрел сначала в сторону одной вышки, потом другой. — Если кто дёрнется, разнесём тут всё к чертям собачьим. Вы меня знаете.

Лесник спокойно подошёл к воротам и распахнул створки. Знакомый мне броневик, натужно урча и пуская чёрный дымок, въехал в Посёлок.

Автомобиль развернулся и замер. Открылся верхний люк, и Ренат встал к пулемёту. Ствол оружия покрутился из стороны в сторону, а потом уставился на ближнюю вышку.

Следующим из машины, чертыхаясь, вылез Савка. Он пнул колесо:

— Длянь железная, ломался всю дологу.

— Я смотрю, весело у вас, — Степан захлопнул дверцу и оперся плечом о броневик. — Ехали мы, ехали. Так бы мимо, по краешку, и проскочили, а тут деревья поперёк дороги навалены, из кустов чуть стрелять в нас не начали! Насилу с этим делом разобрались, сюда подъезжаем — ещё интереснее: зверьё побитое, монстрятина дохлая, дыра в заборе. Такое веселье, и без меня! Нет, ребятки, больше я вас без присмотра не оставлю.

— А Клещ? — растерянно спросил Слега.

— Клещ-то? — ухмыльнулся Партизан. — Клещ, выходи. Народ требует.

— Думали, я вас до эшелона поведу? Вот вам! — вылезая из машины, сказал ехидно Клещ, он вскинул правую руку, а левой ударил по сгибу локтя. — Сначала другана моего Лёшку угробили, а после ко мне припёрлись! Один раз я сводил вас до Ударника, так вы Сычу там кровавую баню устроили, а потом мне угрожали, чтобы, значит, молчал. Решили, что испугаюсь, и дальше на вас пахать буду? Не таков Клещ. Завёл дураков на болотные выселки, и дёру. Одному-то сподручнее через лес ходить, чем со стадом баранов за спиной. Спасибо, что путь мне нарисовали, я с вашей картой до эшелона дошёл, будто по бульвару прогулялся. Думал там смутные времена пересидеть, посмотреть, как дела пойдут, а после уж решать, что делать дальше. А тут Партизан заявился.

— Вот это поворот, — сказал Клыков, а потом, уже громко, чтобы на вышках услышали. — Вы спускайтесь, спускайтесь. Бросайте оружие, и по одному ко мне…

— Эх, — попенял я Степану, — опоздали вы. Такое веселье пропустили…

А сам с детской обидой подумал, что все мои усилия теперь обесценились — парни бы приехали на броневике, и всё без меня и моих зверей порешали. Надо было лишь немного подождать. У меня ещё хватило сил бросить вслед уходящей волчьей стае: «спасибо, братки!», а потом в глазах потемнело и я осел на землю.

— Сволочи, — Клыков, сжимая кулаки, щерился на Слегу, — сволочи! Я ж вас к стенке… я ж вас голыми руками…

Дружинники уложили на мокрую траву тела казнённых товарищей и бойца, погибшего во время недавнего штурма участка. Ещё четверо — трое граждан и один барачник — разметались на мокрой земле поодаль. Их нашли возле правления, там, у стены они лежали с перерезанными глотками.

— За что? — поинтересовалась Ольга, мрачно глядя, как дружинники бережно, стараясь выбрать место посуше, укладывают тела друзей, и заботливо накрывают покойников отобранной у барачников одеждой.

— Удрать хотели, — хмуро пояснил Слега. — К вам уйти. С оружием. Да словили мы их. Вот, значит, за дезертирство, по законам революционного времени и вздёрнули.

— А этих? — Ольга кивнула на четыре трупа. — Тоже по закону?

— Конечно, — подтвердил барачник, — мы ж не беспредельщики. Эти трое — мародёры, пытались из больницы лекарства украсть. А вон тот, наш, видно, лишнего перебрал. Не знаю, что ему примерещилось, а только начал из автомата палить, чуть Пасюка не пришил. Пулю для таких жалко, а виселица оказалась занята. Вот и…

— Ясно, — мрачно сказал Клыков, — И где же Пасюк? Ещё не сдался? Лично повешу гада. По закону революционного времени! Слега, мы заходили в общежитие. Скоро там начнут умирать. Стариков-то за что?

— Их-то? Они сами почему-то мрут. Тяжёлых из больницы туда перевели, чтобы, значит, место не занимали, а они помирать начали. Мы ж не звери, кого могли, подлечили…

— И много умерло? — спросил я.

— С утра было пятеро, а сейчас и не знаю.

— Понятно, — равнодушно сказал я, сил для переживаний не осталось. — Значит, что делать? Значит, живых надо в больницу, а мёртвых похоронить. Асланяна бы сюда, чтобы копал могилы, глядишь, и понял бы, что натворил. Нет здесь Асланяна, придётся, Слега, тебе. Бери дружков, и вперёд. А к больным ведите врачей. Надо спасать.

— И чего стоим?! Приказов не слышим?! — заорал Степан, вертя в ладони нож. — Слега, чтобы через полчаса все барачники, как на параде, стояли перед участком.

— А потом? — спросил Слега. — Расстреляете?

— Может, и расстреляем, — задумчиво сказал Степан. — А может, и нет, видно будет.

— Степан, — напомнил я, — не забудь, в общежитии нужны врачи. Все, сколько есть.

— А может, подождём? — зашептал Белов. — Кто выживет, тот, значит, выживет, а от остальных всё равно нет толка. Без них и нам легче будет. А, главное, мы не при делах. Асланян виноват, на него и так всё повесят, одним грешком больше, одним меньше, он и не заметит… логично?

— Логично, — признал я. — Только не по-людски. Мы же люди. Пусть жизнь делает из нас зверей, а мы должны, где возможно, оставаться людьми. Я, конечно, наделал много глупостей, но уж это сумел понять. Это же просто… неужели не понимаешь?

Степан посмотрел на Клыкова, тот на Партизана, лесник кивнул и ухмыльнулся:

— Правильный ответ, — сказал он. — Пять баллов.

Участок взяли в плотную осаду. Теперь, с тем оружием, что привёз Степан, мы можем разнести здание по кирпичику. Появились зрители; стрельба давно затихла, набат пробил отбой, нужно узнать, что случилось, и как жить дальше. Собрались люди в кучки, смотрят на вновь откуда-то появившихся дружинников, на ментов — не нынешних полиционеров, а тех, которые следили за порядком раньше, при Хозяине, но больше косятся на броневик.

У барачников, засевших в участке, желание сопротивляться исчезло. Объяснили мы, что зверствовать не будем — каждому воздастся по делам его, но лишнего никто не получит, а сдавшимся добровольно, ясное дело, снисхождение полагается. К Пасюкову это не относится, но справедливый суд мы и ему гарантируем.

Встали выползшие на белый свет барачники лицом к стене, ноги шире плеч, руки за голову. И всего-то их оказалось четверо, Пасюков пятый. Этот отдельно от других. Ничего ему больше не светит. Конечно, прямо сейчас кончать его не будут, а неприятность в виде показательного суда с дальнейшей показательной казнью — это наверняка.

Такие расклады легко просчитываются; их бы и дурак просчитал, а Пасюк вовсе не дурак. Он сказал:

— Разговор у меня к тебе, Олежка.

— О чём говорить-то? — равнодушно ответил я. — Всё, что нужно — сказано, всё, что должно — сделано.

— Не всё. Есть одно предложеньице. Не сомневайся, мы оба с него поимеем выгоду. Я хочу обменять свою жизнь на твою.

Я попытался смекнуть, в чём тут смысл, да так и не понял. Видно, от усталости голова совсем перестала соображать.

— Иди ты лесом, — ответил я.

— Зря торопишься, — зачастил Пасюков, — подумай, я плохого не предложу. На кону твоя жизнь, понимаешь? Взамен я прошу, чтобы вы отпустили меня. Уйду в лес, и больше вы обо мне не услышите. Хорошая сделка, верно?

— Моя жизнь, она и так моя, — сказал я. — А твоей мне и даром не надо. Тем более, она теперь не твоя. Суд разберётся, как с ней поступить.

— Тут мы с тобой похожи, — ответил Пасюк. — Помнишь, я тоже вынес тебе приговор? Значит, твоя жизнь стала моей. В сущности — ты покойник, и рано или поздно до тебя доберутся. Ты пока не знаешь, как это будет: нож в сердце или кирпич по темечку. Я сам не знаю, кто и как исполнит мой приговор. Помнишь Сыча? Вот то-то! Ты давно должен был помереть, да друзья у тебя непростые, сначала в лесу спрятали, а потом ты прямо из-под виселицы исхитрился улизнуть — везунчик. Насколько я тебя понял, ты не захочешь всю жизнь оглядываться. Жить, оглядываясь, не очень весёлое занятие, так? А я могу отменить приговор, и, даже, рассказать, что на самом деле в смерти Корнила и Суслика твоей вины нет. Сумеешь повлиять на решение суда? Тогда и я отплачу тем же.

— Он бредит? — спросил я у Степана.

— Не то чтобы совсем, — помявшись, ответил Белов. — Скорее, немного преувеличивает. Ты не волнуйся, мы с этим разберёмся. Если что, из каждого пасюка душу вытрясем… В конце концов, я двадцать лет так живу — и ничего, свыкся. А за тобой мы приглядим. Если кто посмеет хоть пальцем тронуть, мы того, как клопа, раздавим.

— Ага, — сказал Партизан, — все слышат? Глухих нету? Если кто его заденет, я сам, своими руками удавлю того гада. Убью медленно и больно!

— Спасибо, что успокоили, — поблагодарил я. — Так что, может, отправите его в лес?

— Понимаешь… — Клыков смущённо разглядывал свои сапоги. — Мы не звери, но Пасюков должен умереть. А, возможно, и не он один. Чтобы даже мысли ни у кого не появилось ещё раз попробовать. Потому что если они ещё раз попытаются, может сложиться так, что придётся валить их всех, без оглядки на виноватость.

— Понятно, — сказал я. — Видишь, Пасюк, ты должен умереть. Извини…

— Так я и думал, — спокойно, словно ничего другого и не ожидал, ответил Пасюков. — И всё же, мы с тобой должны закончить наши дела. Я вызываю тебя на поединок. Ведь ты не откажешься? Или струсишь?

Я бы посмеялся, но сегодня грустный день. Я устроил штурм Посёлка; я дрался с гигантской сколопендрой; до этого я убил Сашу — врага, которого считал другом; я воскресил Партизана, которого раньше чуть не казнил. А ещё… много чего ещё. Иному с лихвой на две жизни хватит, да и мне уже достаточно.

— Степан, — спросил я. — Я не обязан это делать?

— Жизнь твоя, — ответил Белов, — тебе и решать. Будет полезно, если ты его прикончишь. Прямо здесь и прямо сейчас, чтобы народ видел.

— Зачем? — я удивился, потому что ожидал совсем другой ответ. Там, в лесу, Степан отговаривал меня от драки с Зубом, а теперь — наоборот.

— А затем! Затем, что если ты победишь, не будет ни суда, ни виселицы. Нам не придётся никого казнить, а наказание совершится, причём, по ихнему, крысячьему, закону. И тут уж, как ни крути, он сам это дело затеял, значит, при всём желании пасюки не сумеют сделать его безвинно пострадавшим. В общем так: с тебя началось, тебе и заканчивать. А заодно раз и навсегда решишь вопрос своей безопасности. Пасюк, как боец, гораздо слабее Зуба, тут тебе бояться нечего.

— Понимаешь, Стёпа, — сказал я, а сам подумал, что ни черта он не понимает. Откуда ему знать, что там мне помог лес, а здесь он не поможет, здесь придётся самому, и я не уверен, справлюсь ли? Я сказал: — Понимаешь, Стёпа, я очень устал.

— Вижу, и не настаиваю.

— Ладно, у меня нет ножа.

— Держи, — Степан достал из-за голенища оружие, и протянул мне. — И вот тебе совет: не смотри, что Пасюк жирный и старый. Боец он, всё же, хороший, а, главное, подлый — будь начеку. Потребуй раздеться до пояса, ты имеешь такое право. Заметил, у него топорщится ватник? Наверняка, под ним что-то есть.

— Ладно, — махнул я рукой, — пусть.

— Понял, Пасюков? — спросил Степан. — Сейчас вы будете драться. Но сначала ты громко, чтобы все слышали, чтобы у самой тупой крысы не осталось сомнения, расскажешь, как, и за что вы подставили Олега. Всё расскажешь, и, специально для меня, назовёшь имена.

Люди образовали неровный круг, мы с Пасюком — в центре. Смотрю я на противника, и не могу поверить, что это всерьёз: сейчас мы будем драться насмерть, а мне вовсе не страшно. Мне безразлично.

Вот я, вот мой враг, я должен его убить — проще простого! Рукоять ножа скользкая, ладонь её не ощущает, она не ощущает ничего, кроме пульсации боли в кровоточащих порезах. Что-то похожее со мной недавно случалось. Жизнь, будто ей не хватает сюжетов, замкнула ещё одну петлю! А может, она просто дразнится: мол, не такая уж ты важная птица, тебе и так сойдёт! Мысли, будто заволокло туманом и вообразилось — всё происходит не на самом деле, всё только бред, только кажется…

Где-то сияют звёзды и разлетаются галактики. Умные люди мне говорили, что это длится почти пятнадцать миллиардов лет, и будет длиться ещё столько же. Когда людей не станет, звёзды будут так же сиять, а галактики — разлетаться, хотя и непонятно, зачем сиять и разлетаться, если никто не увидит и не оценит? К чему я? Вся эта мишура сияла и разлеталась и в тот миг, когда сообразительная обезьяна додумалась взять в руку палку, и начались тысячелетия истории, сияла и разлеталась потом, когда другая сообразительная обезьяна запустила ракеты с боеголовками, и на этом история закончилась. Привиделось мне, что эти пятнадцать миллиардов лет, все бессчётные цепочки событий, да что там, все законы вселенной были созданы ради того, чтобы случился этот самый, главный миг… вечность всяческой суеты для того, чтобы череда случайностей привела меня в это место и поставила лицом к лицу с этим бандитом… Говорю же — бред! Не может быть, чтобы ради этого.

Но Пасюк — вот он, настоящий; его крик разносится в густом вечернем воздухе, в руке у него блестит нож, и с этим надо что-то делать.

— Что, сучонок, боишься? Иди ко мне! Удавлю тебя твоими же кишками — визжит Пасюк, а нож выписывает разные фигуры, да так красиво, залюбуешься! Скачи, клоун, весели народ! А мне бы отдохнуть, устал я. Понимаете, устал! Поспать бы, а то лезет в голову всякое. Сейчас, только закончу это дельце…

Наверное, со стороны смотрится забавно: хорошо одетый, выбритый и причёсанный пожилой дядька скачет вокруг обросшего истрёпанного мальчишки в перемазанном уже начавшей подсыхать кровью, грязью и слизью рванье. Я вижу — Пасюку страшно! Он знает, что я сделал с Зубом, но не знает, что Зуба убил не я, а лес, что сейчас совсем-совсем другой расклад.

Я стою скособочившись, потому что избитое тело ноет, усталость вяжет мысли и движения, только горячая боль в ладони не даёт провалиться в беспамятство, и я плохо представляю, что делать.

Можно помолиться — хуже не будет. И я, как умею, молюсь: «Боже, если бы мог, я бы в тебя поверил, да вокруг столько дряни, что не получается, извини. Так вот, хоть тебя и нет, но ты помоги. Ладно? Не допусти, чтобы Пасюк осталась жить. Пусть сдохнет он, а не я, ведь это можно устроить? Или бестолково просить у того, кого нет? Даже если ты есть, тебе плевать на людей, а это так же, как если бы тебя не было. А раз уж тебя нет, значит, ничего мне от тебя не надо. Сам управлюсь! Не впервой!»

Пасюк осторожно приближается.

— Готов подохнуть?! — вопит он. А дыхание тяжёлое, с присвистом. Нелегко прыгать, с твоим-то весом? Но ты поскачи напоследок, больше не придётся. Я опускаю левую руку в карман, шершавая рукоятка пистолета, который я в суете так и не вернул Клыкову, удобно ложится в ладонь. Я снимаю оружие с предохранителя…

Накатила волна дурноты, надо, пока есть силы, заканчивать! Значит, так — отныне я сам буду сочинять правила игры. Сегодня они такие — придётся тебе, Пасюков, умереть. Это не обсуждается! Давай, подходи ближе. Я не очень хороший стрелок, но с трёх шагов не промажу.

Пасюк почуял. Он замер, взгляд сделался стеклянным, как у лягушки, приготовившейся запрыгнуть в пасть ужа. Стой на месте, и не дёргайся, мне так проще!

Нож теперь мешает, и я швыряю его в застывшее лицо противника, в широко распахнутые от нахлынувшего предчувствия, глаза.

Я не старался специально, не такой уж я умелец. Думал оглушить, пусть ошарашенный барачник хоть на секунду замрёт — большего не надо. Потом я достану пистолет, и… Видно, Богу, несмотря на моё безверие, я не совсем безразличен, или вернулась моя птица удачи, снова клюёт из ладошки. Нож попал в левый глаз, когда-то стрела от самострела так же поразила чужачку. Сюжет опять повторился. Пусть, я не стану из-за этого капризничать…

Пасюк вскинул руки к лицу, мёртвое тело повалилось в лужу, напоследок забрызгав меня грязью. Пистолет не пригодился, и хорошо. Пока над Посёлком висит тишина, пока люди готовы слушать, надо бы сказать что-то запоминающееся, поставить жирную, красивую финальную точку. Но сил хватает лишь на кривую ухмылку, а в голове — пустота.

— Поединок закончен. Всё было честно, — с нажимом на слове «честно», возвестил Степан. — Не толпимся, граждане. Расходимся.

А люди не спешат расходиться; они медленно осознают очередной выверт до недавнего времени монотонной поселковой жизни. Всё будет хорошо, захотелось подбодрить их, но я не сказал — не поверят! Я склонился над мёртвым врагом — никаких эмоций, быть может, если сильно вслушиваться, услышишь лёгкое удовлетворение: дело сделано, проблема решена, можно будет отдохнуть. Значит, и к убийству появилась привычка.

Сначала я хотел расстегнуть ватник на груди Пасюка, но, решив не тратить время и силы, рванул посильнее, так, что пуговицы брызнули в разные стороны.

— Гляди-ка, Степан, что у него, — нарочито громко, чтобы все услышали, сказал я, и достал одну металлическую пластину, потом вторую. Пасюк, и впрямь, хорошо подготовился к схватке.

— А что ты ждал от этой мрази? — так же громко, больше для других, чем для меня, ответил Степан.

Обняв за плечи, он повёл меня сквозь толпу к броневику, там ждали друзья-товарищи. Я бездумно переставлял ноги, а кум вполголоса, но очень зло, читал нотацию:

— Надо бы морду тебе за такие штучки набить! А если бы промахнулся? Да Пасюк тебя на полоски бы искромсал!

Пальцы Белова стальными крючьями впились в моё плечо.

— Не промахнулся же, — я передёрнулся, в надежде освободиться от цепкой хватки.

— Повезло. Дураков удача любит.

— А пистолет на что? — сказал я. — «Макаров» против металлических пластин. Честно, правда?

— Какой «макаров»? — удивился кум. Его пальцы разжались, и я наконец-то выскользнул из объятий.

— Который мне дал Клыков, — я сунул руку в карман, чтобы достать оружие.

— Не вынимай, — зашипел Степан. — И не вздумай никому рассказывать об этом, понял?

Я, будто обжегшись, выдернул руку из кармана. Степан покачал головой.

— А ты повзрослел, — тихо сказал он. — Очень быстро повзрослел. Оно и хорошо: нет времени учить тебя уму-разуму. Ладно, если так — командуй. Есть мнение, что пока ты и будешь за Хозяина.

«Ещё Терентьева не похоронили, а они уже назначают, кто будет вместо него!» — подумал я без всякого удивления; кажется, я потерял способность удивляться; любое чудо, я воспринял бы сейчас, как должное.

— Нет, — сказал я.

— Почему? — спросил Степан.

— Не хочу. Какой из меня Хозяин? Лучше ты. Вы с ним столько лет…

— Серёга, Серёга… — грустно сказал Степан, — эх, Терентьич… не вовремя он. Я, как узнал… ладно. Мне никак нельзя, потому что я злой. А ещё злопамятный. Дай волю, всем придётся несладко. Терентьев это понимал… то есть, я бы попробовал, только я ему обещал, если что, никогда…

— Значит Клыков, или Захар…

— Они солдаты, им тоже хватит работы, — сказал Степан. — Всем нам нужно время, чтобы навести здесь порядок. Возможно, после этого, кто-то из них… но какое-то, скорее всего, недолгое время — ты. И не ломайся. Мы все варианты перебрали, ничего лучше не придумывается. В общем, так: мы не предлагаем, мы приказываем….

И Клыков, и Захар, и Партизан, и даже Савелий с Ренатом закивали, а Ольга отвернулась. Меж собой они всё обговорили, а я — не такая уж важная птица, чтобы со мной обсуждались вопросы назначения меня Хозяином.

— Пойми, — сказал Клыков, — больше некому. Люди видели, как ты бился с чудой-юдой. У меня по спине мурашки, как вспомню. А когда за тебя заступились волки… это, вообще, запредельно, парень! Такое не забывается. Мои головорезы очень тебя зауважали. А барачники, после того, как ты вскрыл Сашу, а теперь, до кучи, Пасюка, будут обходить тебя стороной. Ты для них авторитет. Привыкай; тебя будут уважать, будут бояться, а любить — это вряд ли. Переживёшь?

— Переживу, — вздохнул я.

— И хорошо, — радостно воскликнул Захар. — Ты, главное, не бойся. Мы тебя в обиду не дадим. Я обещаю! Степан говорит, ты проговорился, что знаешь, как наладить жизнь в Посёлке. Так налаживай, флаг тебе в руки!

— Ладно, — сказал я, — допустим, я соглашусь. А люди? Меня изгнали, чуть не повесили, я натравил на Посёлок зверей. Спрашивается, какой я, к чёрту, Хозяин?

— Вот тупой, — удивился Ренат моему непониманию. — Да ты самый… как это? Летиги?.. Лебиди… мый?

— Легитимный? — подсказал Степан.

— Вот-вот, такой. Короче, больше и некому. Сам посуди, кто-нибудь спросит: «а по какому праву Олег тут раскомандовался? Чем я-то хуже?» А мы ему в ответ: «а где ты, морда, был, когда Пасюк морил стариков? Пережидал, чем дело кончится? А Олег ходил к эшелону, а потом вернулся, и разобрался с Пасюковым. Вот поэтому он, а не ты. Понял, морда?» Скажу я так, и засвечу этой морде в морду, и желание задавать лишние вопросы у этой морды пропадёт.

— На первое время можно и так, — согласился Степан. — А потом придумаем тебе официальную должность. Хоть президентом сделайся, хоть императором. Всё, что пожелаешь… захочешь — народ изберёт тебя на демократических выборах, причём — единогласно. А не захочешь, изберёт кого-то другого, кого ты захочешь, и тоже единогласно. Только это потом. Сейчас есть дела поважнее, чем глупые игры в демократию.

— Надо бы с людьми поработать, — сказал Ренат. — Люди, они такие, от них благодарности не дождёшься. Немного придут в себя, и начнут болтать всякое…

— Пусть брешут, — отмахнулся Клыков. — А мы в ответ расскажем, как Олег бился с гигантской многоножкой. Шагов сорок, говоришь, в ней было?

— Двадцать, — сказал я, — уж точно, не больше тридцати.

— Я и говорю, пятьдесят. А у него в руке дубинка.

— Автомат.

— Даже дубины не было. Герой!

— Ладно, — попытался вяло отбиться я, — кончайте трепаться. Все всё видели.

— А что видели-то? — улыбнулся Клыков. — Мы, если хочешь знать, от страха обалдели! Лично я клешню, которую ты притащил, видел. Большущая! Люди ещё и не такое наплетут: приврут и разукрасят. А через год и сами запутаются, где правда, а где россказни.

— Именно, — добавил Степан. — Так получилось, что мы победили. Значит, какую захотим, такую и сочиним историю. Как скажем, так и было. Ты лучше не сомневайся, а подумай, с чего начнёшь?

Откуда мне знать, с чего начинать? Разному Архип учил. Про зверей, козявок, и всякие экосистемы рассказывал, а что делать с Посёлком, как обращаться с людьми — этому не обучал! Всё-таки сволочи вы, ребята. Перевели стрелки. Сами в загул на радостях уйдёте, а мне, значит, разгребать.

Люди начали потихоньку расходиться. Много всякого случилось, сейчас опять меняется власть. К добру ли, к худу ли — непонятно, но лучше держаться от этого процесса на расстоянии. Те, кто поглупее, да полюбопытнее, ждали: не произойдёт ли ещё чего-то? А мне приключений хватило, обожрался я приключениями, аж наружу лезут.

— Ну, что, — весело сказал Захар, — раз уж мы победили, отметим это дело!

— Во-во, зря везли, что ли? — поддержал начинание Партизан, и пошла бутылка коньяка по кругу.

— Значит, быть добру! — провозгласил Ренат. Сделав несколько жадных глотков, он шумно занюхал рукавом и протянул выпивку Захару. — На, хлебни. Чтобы, значит, добро чаще побеждало. Добро, оно такое, оно завсегда победит, если у него есть ножик, а лучше автомат, а ещё лучше — броневик.

— Вы уверены? — спросил я. — Что-то, в последнее время, я перестал различать. И добро, и зло — всё какое-то похожее. Пойди-ка, разберись, где что.

Захар хлебнул, а потом объяснил:

— На самом деле это совсем просто. Смотри, вот мы, все из себя славные. А вон они, — Захар кивнул на лежащего кверху пузом Пасюка, — мерзкие и грязные! Чего же тебе ещё-то? Мы и есть добро. Раз ты с нами, значит, ты за добро. Ты же с нами?

Я посмотрел на их почти серьёзные лица, и понял, что сейчас лучше быть с ними. Потому что… ну, не с мёртвым же Пасюком мне быть, правда?

— Конечно, я за добро, — подтвердил я, и в награду получил от Захара бутылку.

— Это правильно, — кивнул Степан. — Так и думай. А если начнёшь сомневаться, и вопросы дурацкие в голову полезут, ты лучше отойди в сторонку, и не мешайся. Мы сами всё сделаем.

— Я не сомневаюсь, и вопросы у меня не дурацкие. Ты про них скажи, — я кивнул на поредевшую толпу, — они понимают, что победило добро?

— Они-то? — Степан взял у меня бутылку, — они догадываются. Некоторые. А тем, до кого не дошло, мы объясним.

Мрачновато выглядят граждане, радости по поводу очередной неизбежной победы добра не наблюдается. Едва приспособились к новым порядкам, и снова надо приспосабливаться. Непонятно, чего ждать, но вряд ли будет лучше: отвыкли люди от хорошего.

Ренат поспешил внедрить добро в массы. Засунув руки в карманы, он вальяжной походкой вышагивает вдоль неровной шеренги барачников. Ренат громко считает, и каждый десятый угрюмо выходит из строя. Набирается похоронная команда. Сейчас невезунчики пойдут рыть могилы, и каждый будет думать — не для себя ли копает? Не обижайтесь, вы же знали, что за всё надо платить! Надеялись, что для вас бесплатно?

И лица дружинников тоже не светятся от радости. Усталость на них, облегчение, и, может, недоумение. Всё, что угодно, а радости нет!

— Ладно, — неуверенно согласился я, — не знаю, какой из меня командир, но попробую. Только, чур, без обид. Если не получится…

— Получится, обязательно получится, — бодро сказал Клыков. — Это ж кретином надо быть, чтобы не получилось. У тебя мои хлопцы, захаровы менты, и полный эшелон оружия. Чего ж тебе ещё?

И я понял — должно получиться, потому что это не я взял власть, это они дали её мне. Значит, она не моя, а их, захотят и быстро всё переиграют. Меня и не спросят.

— Ладно, победители, — сказал Захар, — Ещё по глоточку, и пойдём творить историю.

— Отставить, — приказал я, — никаких больше «по глоточку». Значит, слушайте сюда: Захар, собирай наших парней, организуй патрулирование. Да, не забудь хорошенько вооружиться. Мало ли чего; народ нынче взбудораженный. Только сам-то людей не задирай…

Тут я осёкся. Кого учу? Я учу человека, который в сто раз лучше меня знает, как и что ему делать. Они все лучше меня знают свою работу. Но я продолжил:

— Всё, как обычно, Захар. А ты, Клыков, займись оградой. Бери тех, кто посвежее, нужно организовать дежурство. Понимаю, люди устали, но надо… Партизан, вместе с Савкой дуйте на броневике в Нерлей. Всех, кто там остался, везите сюда. А потом, но только потом, если будут силы и желание, погуляете. Надо бы ещё на выселки сходить, посмотреть, может барачники, которых увёл Клещ, живы. Ладно, сам он завтра этим и займётся. Ах, да, ещё Леший! Я вам говорил, что дядя Лёша живой? Правда-правда. Савка, не вздумай меня обнимать, поломаешь! В общем, катитесь вы к чёрту, а мне надо поспать. И чтоб до утра не будили. Понятно?

Сначала они уставились, распахнув рты. Чего смотрите? Думаете, не знаю — если начнёте гулять, не остановитесь, пока не кончится водка. А дела кто будет делать, я, что ли?

Я хотел уйти, да Белов меня окликнул. Я обернулся и увидел, как Партизан воровато спрятал бутылку за спину.

— Шоколадку я для твоей Катьки привёз, — сказал Степан. — Обещал ты ей, соловьём разливался. Забыл?

— Забыл, — признался я. — А теперь вот вспомнил. Спасибо…

— Да ладно, — ответил Захар. — Зачем ещё нужны советчики? Чтобы начальник мог думать о больших делах. А о мелочах мы позаботимся. Ты же возьмёшь нас в советчики?

— Не знаю, — подумав, сказал я. — Мне советники не нужны. Вернее, нужны. Но ещё больше нужны друзья.

— Знаешь, — засмеялся Клыков, — одно другому не всегда мешает.

А Савка расплылся в улыбке и подмигнул.

Ольга (что взять с бабы, ей лишь бы о ком-нибудь позаботиться!) заглянула мне в глаза, её сухая и прохладная ладошка коснулась моего лба.

— Чего пристали к человеку? — рассердилась она. — Ему врача надо, а вы зубоскалите, козлы, Он весь горит…

— Ему не врача, ему деваху под бок, чтобы снаружи прогрела. А изнутри лучше прогревает водка с красным перцем. Завтра будет, как новенький, — неуверенно прописал лечение Партизан. Я махнул рукой; что с них взять, они сегодня победители. Эйфория у них. Хочется зубоскалить, а дела делать совсем не хочется.

Я увидел спешащего к нам отца Алексея; шум утих, он и появился. Конечно, правильный поп любой власти полезен, только не хочу я сейчас с ним общаться, пусть Степан разбирается.

Я брёл в участок, и думал, что же теперь делать? Жить, как при Пасюкове в моём Посёлке никто не будет — это не обсуждается. Естественный отбор для тварей, а мы — люди. Только и Терентьевский вариант остался в прошлом: то, что разбилось вдребезги, не склеишь. Можно постараться, но стоит ли оно усилий? Степан будет доказывать, что мы ничего лучше придумать не сможем. Он сам строил ту жизнь, так пусть берёт из неё хорошее, и начинает из этого хорошего лепить что-то новое. А всякой дряни место в прошлом. Барачники, например: что мне с ними делать? Одно я знаю точно — никаких больше граждан и неграждан. Все — люди! Ещё не знаю, как я это сделаю. Может, расселю пасюков по Поселку, а бараки сравняю с землёй! Надо подумать.

Только это не самое важное. Проблема в том, что, как бы мы тут, внутри не менялись, какие бы перестройки не затевали, лес, по-прежнему, будет нашим врагом. А когда вокруг тебя враги, и внутри война.

Надо полюбить лес, говорит дядя Дима. Надо измениться, приспособиться, считает Архип. Хорошие они люди, и зла никому не желают. Я тоже, было, прельстился этой идеей, очаровался ментальными путешествиями вглубь мира, и не понял одного: в лесу, конечно, живут пушистые зайчики и белочки, только главные здесь не они, а пожирающие друг друга, и мечтающие сожрать нас твари. Спасибо сколопендре, до меня дошло, что можно сколько угодно говорить о том, что нужно сделаться частью этого мира. Означает это, что нужно стать таким же, как дядя Дима. Возможно, у кого-то получится, а кому-то даже понравится быть чужаком. Только и это не гарантирует от того, что вскоре появится очередное пытающееся сожрать нас порождение леса!

Сейчас наш страх и наша злость — это наша броня! Едва начнём перестраиваться, едва попытаемся стать добрыми и всех устраивающими, тут же и слопают.

Значит, если не хочется меняться самим, придётся переделать лес — пусть он становится таким, какой устраивает нас. Партизан говорил, что переделывать мир под себя — это в нашей природе и это естественный порядок вещей.

Скажете — трудно? А как иначе? Когда нам было легко?

Скажете — невозможно? Может быть. Пока не попробуем, не узнаем.

Я попробую.

Понять бы, с чего начинать! Говорят, хорошее начало — половина дела. Придумал… вывеска на правлении. Что там намалёвано? «Революционный комитет Спасения»? И где тот комитет? Приказал долго жить! Значит — вывеску снять! Вот и нашлось важное дело на завтра. Очень важное и нужное дело.

Наверное, и виселицу надо бы разобрать. Или пока оставить? Мало ли что…

Но самое главное сейчас — выспаться, а великие дела подождут. Мир вертелся пятнадцать миллиардов лет, и за ночь не остановится.

А парни пусть веселятся. Не дурак, понимаю, что они удачно прикрылись мной, что за моей спиной и от моего имени будут делать, что им заблагорассудится. Конечно, в определённых пределах эти люди мне что-то позволят. Интересно, только вывески менять, или кое-что ещё? Вот и надо выяснить, каковы они, эти пределы. А уж выяснив, будем думать, как их расширить. Трудно, но Терентьев как-то с этими людьми справлялся. Или не справлялся, и только со стороны казалось, что справляется? Интересный вопрос! А другой вопрос ещё интереснее — я-то справлюсь? Думаю — вряд ли! Но я и это попробую. Ладно, потом обдумаю эту мысль, сейчас — устал. Но у вас ещё будут поводы удивляться, друзья мои. Вы все сильно удивитесь!

Я заулыбался, потому что, честно говоря, мне даже понравилось. Как там говорил Степан? Президент Олег Первов! Согласитесь, звучит! Хотя, мне больше нравится, когда называют Хозяином — простенько и со вкусом…