Из блокады (СИ)

День третий

Жизнь — стерва полосатая. Кажется, прикормил удачу — вот она, милая, клюёт из ладоней, и никуда улетать не собирается. Вдруг: «бац!» — клювом по лбу. Искры из глаз, да в голове сумбур; сразу и не сообразишь, во что вляпался, и как из этого выпутываться!

С утра масть попёрла, хотя вечером всё пошло наперекосяк. Починить заглохший трактор не удалось — лишь зря проваландались до темна. Леший изнервничался, Антон повздорил с Савкой, тот на всех обиделся и сказал, что шибко умные пусть сами ремонтируют дурацкую машину, а он без нужных запчастей чинить трактора не умеет. Когда стало понятно, что засветло мы в Посёлок не успеваем, пришлось думать, где переночевать. Искать приключения в ночном лесу желающих не оказалось — лесники вовсе не безбашенные, как о них думают. Предусмотрительные, это да — на всякий случай в каждом окрестном селении заимки устроили. Можно день в убежище пересидеть, а можно и дольше, если нужда заставит. Еда, тёплые вещи, кое-что по мелочи про запас приготовлено.

Схоронились мы в избушке; окна закрыты крепкими ставнями, дверь заперта на засов, а всё равно жутко; ни Ограды, ни дружинников на вышках — лес, буквально, за порогом. Железная печка вмиг нагрела затхлый воздух, и сделалось уютно, почти как дома. Только всё равно не дома, от каждого ночного звука мурашки по телу и уснуть не получается. Ночь коротали под разговоры ни о чём, а утром — ещё роса не просохла — вернулись в Посёлок. Когда мы подошли к Южным воротам, Савелий от избытка чувств загорланил песню. Тут я и понял — отпустило. Физиономии дружинников до того родными показались — облобызал бы каждого в колючие щёчки! Люди о нас уже беспокоиться начали, тут мы и явились: грязные, потрёпанные и без трактора — зато живые.

Хотели мы с дружинниками тяпнуть по законной чарке за возвращение, да Клыков прибежал; кто-то успел про нас доложить! Не до пьянства, надо быстрее к Хозяину, с вечера ждёт, ни есть, ни спать не может. Мы даже в порядок себя не привели, я завалился к Терентьеву, как был: в одном сапоге, босая ступня рукавом от куртки перемотана, а сама куртка, теперь в виде безрукавки грязным лоскутом на плечах болтается.

Хозяйский кабинет намертво впитал запах махорочного дыма. Убранство — стол, три стула и скамья. На окне посеревшая от бесконечных стирок, занавеска. Пузырящиеся, выцветшие — рисунка не разобрать — обои. На стене фотография мужичка с пышными усами, рядом полка, а на ней приютилось несколько растрёпанных книг.

И Хозяин под стать кабинету — не очень. Угрюмый, ссутуленный, на веки легли тени, а глаза слезой подёрнулись. Поднялся Терентьев из-за стола, со всеми поздоровался. Рукопожатие невнятное — вялое и влажное, показалось, будто я снулую рыбу подержал.

— И где же вас черти носили? — тихо поинтересовался Хозяин.

Леший коротко рассказал о наших геройствах, особо подчеркнув, что трактор цел, хоть и сломан. Так это ерунда — Савелий починит, раз обещал. Зато цистерну с горючим почти домой привезли. Скоро всю солярку прямо в Посёлок доставим. Рисковать, ездить за тридевять земель, больше не придётся.

Хозяина эти новости взбодрили, лоб разгладился, на щеках робкий румянец проявился. Антон в подробностях наши приключения описал, где нужно, Леший сочными деталями разукрасил. В целом, недурно получилось — интереснее, чем на самом деле. Забавнее — это точно! Терентьев приосанился, улыбка появилась — любо-дорого смотреть.

— Эх, молодцы, — сказал он. — Очень кстати нам солярка, скоро может пригодиться. Порадовали вы меня! Ну, и я вас порадую.

И началась раздача наград. Щедрый человек Хозяин, с этим не поспоришь. Тысяча рублей — как с куста. Каж-до-му! Я сразу и не сообразил, что это богатство — мне. А когда понял, задумался, как его лучше использовать. Ни одной путной мысли с ходу не пришло. Бумажка, как бумажка: рисунок нехитрый, печать синяя, да подпись неразборчивая. Но с такой бумажкой можно припеваючи месяц прожить, а можно и два, если не очень шиковать. Хорошо лесники устроились! День поработал — и не о чем беспокоиться. Кто в лес не ходит, так и думает. И я так думал, но теперь кое-что повидал, а был всего лишь на юге. Тут, прежде, чем завидовать, разобраться бы надо.

Хозяин деньгами не ограничился — что деньги, он их, сколько нужно, нарисует. А премия — это душевно. Понимаешь, что хорошо поработал, хочется и дальше продолжать в том же духе! Меня Терентьев наградил талоном на получение новой одежды. Видно, растрогал начальника мой вид. Хозяин собственноручно что нужно на бумажке начеркал, печатью по листку бахнул и расписался — всё, как полагается.

Потом мы сдавали оружие — та ещё канитель! Пока я втолковывал Якову, куда делись недостающие патроны, при каких обстоятельствах я их использовал, и в каком болоте затерялись стреляные гильзы, подумалось: проще дать себя сожрать, чем извиняться за каждый выстрел. Раз остался живым, слушай недовольное бормотание, и виновато разводи руками. Ладно бы, на словах оправдывался! Пришлось и объяснительную писать! Хорошо, свидетели, что нужно, подтвердили. Мой черёд радоваться настал, когда Яков узнал, что гранаты, взятой во временное пользование, увы, нет! Обхватив плешивую голову руками, он издал жалобный стон. Только я тут не при чём. Какая граната? Я гранату в глаза не видел… и, надо же, какая неприятность, никто не видел.

Почему-то совесть молчала, как рыба, и не высовывалась из-за того, что десяток патронов невзначай затерялся в моём кармане. Кто считал-то, сколько раз я пальнул в гидру? Когда вышли на улицу, я отдал заначку Лешему — ему нужнее.

Разобравшись с Яковом, на радостях заскочили мы в продуктовую лавку. Эх, ребятки, погуляем! Я из леса вернулся, да ещё и при деньгах!

Стучались долго, наконец, заскрипела входная дверь, и на белый свет высунулась заспанная физиономия Тоньки-продавщицы. Посмотрел я на неё, и мной овладело дремучее чувство вины, потому что на толстощёком, неухоженном лице женщины ясно читалось, что она думает о посетителях, которым с утра не терпится, и куда она всех нас собирается послать. Но Леший никуда идти не захотел.

— Что-то ты, девонька, не торопишься! — сказал он. — Видишь, мы из лесу вышли. Злые мы и голодные, и выпить хотим, а ты не открываешь. Плохо!

И Тонька, разглядев, кто пришёл, передумала скандалить, а вместо этого всплеснула руками, да заохала, как курица-наседка:

— Ох, вернулись, мальчишки! Да заходите уже, чего на пороге торчите?

Лесники сразу прошли в заднюю комнату, а оттуда — в погребок. Многие про это место слышали, да не каждый видел. Продукты там хранятся самые свежие, да такие, что не всем по карману, потому что за карточки не выдаются. А если не можешь купить, незачем и пялиться — слюной захлебнёшься, отвечай за тебя потом. Лесники тратили деньги, не стесняясь. Я, глядя на них, тоже решил не скромничать: взял кулек вяленых карасей, ведёрко с солёными груздями, палку твёрдой, как деревяшка, колбасы, и — сам бы не поверил, что смогу позволить себе это лакомство — варенье из лесной земляники. Обошлась такая роскошь недёшево. Ну и пусть, я даже тысчонку не разменял, хватило того, что осталось в кошельке с зарплаты. Благо, экономить пока не надо; бумажка, выданная Хозяином, вот она, бережно упакована в целлофановый мешочек до будущих времён.

Тонька присоветовала настойку — особую, на специальных травках и ягодках. Дома такого добра — хоть упейся, и всё же я поддался на уговоры.

Мы сидели на лавочке, солнышко припекало, настойка грела желудок. Хорошо!

— Что-то щедр нынче Хозяин, — проворчал Леший, вытирая губы. — Не к добру это. Мы ж не с севера пришли.

— Да ладно, всё нормально, — успокоил друга Антон. — Солярку, вон, привезли.

— Тут не в солярке дело. Помяни, Антоха, скоро пошлют нас, куда Макар телят не гонял. Как думаешь, пошлют?

— А ты не трусь, Лешак. Пошлют — сходим, — бодро сказал Антон, а Савка промолчал. Ему без разницы, что будет потом, главное — здесь и сейчас хорошо. Солнце светит, рядом друзья, бутылка ходит по кругу — зачем печалиться о завтрашнем дне? Улыбаясь, Савелий чистил карася, чешуя летела на землю, и механик запихивал её сапогом под лавку.

— Куда пошлют-то? — не понял я.

— Тебе что за печаль? — успокоил меня Антон. — Не бери в голову. Ты лучше вечерком заходи. Посидим, поболтаем. Придёшь?

— А что, приду, — пожелав удачи парням, я побежал домой. По пути я снова заглянул к Тоньке — очень понравилась её настойка, такой не стыдно друзей угостить, особо, если под приличную закуску. Символически, за давешний день рождения и сегодняшнее возвращение.

После хорошего отдыха голова ясная, самочувствие бодрое, а настроение боевое — можно и с Мухомором поработать. Как он там поживает? А ну, подать его сюда, будем разговоры разговаривать! Благо, народ по делам разошёлся, никто нам не помешает.

В подвале промозгло и пахнет плесенью. Мокрицы, каждая со сливу, а некоторые — побольше, забились в щели; не успевшие спрятаться громко захрустели под сапогами.

— Дядя Миша, ты ещё здесь? — я ударил кулаком в дверь.

— Здесь, здесь. Куда от вас денешься? — голос у Мухомора что-то унылый.

— Чуток потерпи, — сказал я, — сейчас выпущу. Только ключ найду.

— Чё искать? — дверь отворилась. — Заходи, не заперто.

Вот те на! Я озадачился: какой болван оставил камеру открытой? Арестованному положено сидеть под замком. Конечно, дальше Ограды не убежит, но всё ж непорядок!

— Почему такой мрачный, дядя Миша? — я постарался скрыть растерянность. — Может, покормить забыли? Так мы это дело исправим.

— Кормили, — грустно сказал Мухомор, — кажись, вчера и поужинал.

— Ладно. Сообразим, что пожевать. Идём наверх, что ли?

От утренних деликатесов ничего не осталось, но еда попроще имелась, вдобавок Ольга наварила щей. Потчевал я Мухомора, как родного; ешь, дядя Миша, не серчай, если что не по нраву! Тот поел: от щей не отказался, ни салом, ни малосольными огурчиками не побрезговал. Вижу, расслабился мужик, подобрел. Стало быть, можно начинать душевную беседу.

— Что, — посочувствовал я, — так и сидишь?

— Так и сижу. Ольга сказала, мол, хочешь, оставайся, а хочешь, ступай себе домой, никто не держит. Завтра на суд явишься, там и решим, что с тобой делать.

— Понятно, — закивал я, — у нас, конечно, лучше. Накормят и напоят. Ладно, живи, если понравилось. Пусть хотя бы тебе хорошо будет. А я, понимаешь, второй день мучаюсь разными мыслями, всё сообразить пытаюсь, зачем тебе столько ножей? Не хочу знать, ни где взял, ни кому отдать хотел. Просто разъясни — зачем?

Мухомор сильно удивился, взгляд участливым сделался, таким взглядом на безнадёжно сбрендившего смотрят.

— Дело-то ясное, гражданин начальник, — сказал барачник. — В хозяйстве любая железяка сгодится.

— Рыбку, почистить, деревяшку построгать, — согласился я. — Слышал. В эти сказки даже такой наивный мент, как я, не поверит. Признался бы, что побарыжить захотел, на водочку с табачком заработать, я бы понял.

Дядя Миша сыто рыгнул, на лбу испарина заблестела. Барачник лениво утёрся рукавом, и попытался объяснить непонятливому гражданину начальнику, что да, именно так, продать хотел! На этом барахле много не наваришь, но в нашей жизни любая мелочь — подмога. Щами Мухомора попотчевали — вкуснятина! За то гражданину начальнику благодарность, уважил! А в бараках щей-борщей не варят: мужичкам не до щей, любому кусочку рады. Думали, потерпим немного, а там облегчение наступит. Получается наоборот — с каждым днём хуже!

Я согласился, что жизнь тяжела — не в раю живём. Но в целом дядя Миша не прав. Кому сейчас легко? Всем трудно! Сознательные граждане терпят, потому что понимают…

Дядя Миша заявил, что граждане, может, и понимают, а ты, Олег, нет. Откуда тебе понять, коли живёшь ты у Хозяина за пазухой, оттуда и смотришь на мир. А ежели оттуда смотреть, мир другим, чем на самом деле, кажется! Мужики пашут с утра до вечера, что бы с голоду не помереть. Если б поселковые так жили, давно бы забузили, а барачники терпят.

Я ему сказал о том, что поселяне вкалывают не меньше — каждый на своём месте и все для общего блага. Незачем одних с другими сравнивать! Тем более, что у нас и так все равны.

Мухомор в ответ: все равны, но гражданин барачнику не ровня. У гражданина жильё, огород, и хорошая работа. У барачника голый зад, а вместо избы ячейка со шконкой.

Я спросил, что мешает в бараках огороды разбить? Земли навалом, было бы желание. Да мало ли возможностей? Если пруд вырыть, в нём рыба заведётся — ловить будете.

В ответ я услышал: земля, конечно, есть, с этим не проблема. Беда в том, что не остаётся ни сил, ни времени. В свинарниках от зари до зари. А знаешь, сколько хрюшки грибов съедают? Так для них эти грибы ещё вырастить нужно! И работы на пилораме никто не отменял. Попробуй, напили ручной пилой доски — семь потов сойдёт. Но это никому не интересно! Зато все интересуются, почему мяса не хватает, и почему план-норма не выполняется!

Я принялся доказывать, что завидовать гражданам не следует. Недовольные могут из бараков уйти, а если кто по-прежнему там живёт, значит, ему нравится! А если нравится, чего жаловаться? Кто хотел — давно в Посёлок переселился. Ежели принципы не позволяют с властями якшаться, и не надо. Живи, как человек, а большего никто и не требует. Рената, к примеру, возьми: когда-то вашим был, а сейчас — всеми уважаемый человек. Он смог, а вам что мешает?

Мухомор заныл, что некуда бедным барачникам податься! Со всех сторон доносится: «проваливай к хрюшкам, барачная крыса». И Рената в пример не надо ставить. Он когда ушёл? Давно, в самом начале. В те времена по-другому было, барачников за людей считали. А что сейчас? Руки не подадут. Мимо пройдут — отвернутся, а то и плюнут вдогонку, если думают, что не видим! В открытую хамить боятся, а нагадить по-тихому — могут! Поселковые как нас зовут? Пасюками да крысами. Понятно, большинство наших — из лесных ватаг. Было время, покуролесили, досталось от нас людям. Так ведь когда это было? Давно бы простили, да забыли! Дела в Посёлке вести приходится, у кого-то там дружки-приятели имеются — а как без этого? — за одной оградой живём. Только мы видим людское к себе отношение, и понимаем, что ежели и захочет кто уйти, в Посёлке его не примут… а, пожалуй, и свои не отпустят.

Я сказал дяде Мише, что есть в этих словах доля правды. Где-то он преувеличил, но в целом верно подметил — люди косо смотрят на барачников. А кто виноват? Сами виноваты! Вы к ним тоже без дружелюбия относитесь лошарами да быдлм считаете, при каждом удобном случае наколоть пытаетесь. А задираете их зачем?

Да, согласился Мухомор, от нас одно беспокойство. Разное случается, чего греха таить? Люди в бараках собрались норовистые, кто умеет жить по-тихому — переселились в Посёлок. Но вам-то что за дело, как мы промеж собой ладим? Конечно, могут, и в Посёлке набезобразить, а милиция на что? Ловите хулиганов — тогда и порядок будет. Есть и у нас отмороженные, жаль, что по ним об остальных судят. Если разобраться, и среди поселян хватает пришибленных на всю голову. Мы же не кричим, что вы все такие!

Я согласился: у нас люди разные, с этим не поспоришь. Ангелов нет, за каждым глаз да глаз нужен. Но есть же границы.

Дядя Миша припомнил, что на днях один из поселковых двоих братишек порубил! Это, что ли, границы? И не в том беда, что душегуба отпустили, а ещё и в том, что вокруг полно другой несправедливости. Раньше люди хотя бы видели, что Хозяин жизнь организовывает. Думали — всё наладится, потому и терпели. Время идёт, чудища докучать перестали, можно бы порадоваться, да не радостно почему-то. Несправедливо устроилось: барачников теперь, вообще, за людей не считают, терпят, потому что работать кому-то надо — кто ж еще задёшево согласится в свинячьем дерьме копаться? Заступиться некому, человек в управлении Посёлка нужен, да такой, чтобы другим понятно объяснил, что барачники — тоже люди.

Этот человек — Пасюков? — попробовал угадать я.

Мухомор ответил: пусть бы и Пасюков — чем плохо? У одних одна правда, у других — другая. А что уважаем мы разных людей — это нормально, к этому надо с пониманием относиться.

Выбрав кусок сала потолще, Мухомор сунул его в рот. Пока жевал, я слова барачника в голове так и эдак повертел. Что получается? Пасюку надоело быть царём в бараках? Выше метит? Хочет порулить наравне со Стёпой Беловым, а, может, и вместо него? А там, глядишь, и на самый верх закарабкается — почему нет? Если за ним больше ста человек, если эти люди недовольны, если осмелеют настолько, что…

А если у них ещё и оружие будет?!

— Значит, ножи вам для того, чтобы жизнь по справедливости переустроить? Неужели против Клыкова пойдёте? — поинтересовался я.

Мухомор одолжился табачком, и объяснил, что понял я правильно, да не совсем:

— Против автоматов, конечно, не пойдём, дураков у нас нет. Дураки все померли, остались умные. Драться неохота никому, потому что это дело может выйти боком. Мы с вами пятнадцать лет за одним забором, и что? Вы граждане, а мы как были пасюками, так и остались. Вот ежели покажем Хозяину, что мы сила — и без драки обойдётся. А если молчать — так и подохнем крысами. Нас мало, и вся сила у Клыкова. Если б он захотел, взял бы под себя Посёлок. И кто бы пикнул? Никто! Попробуй на такого дёрнуться — в капусту искрошит, и скажет, что так и было. Но, сам подумай — придёт время, и автоматы Клыкову не помогут. Патроны закончатся, а ножи останутся — такой интересный расклад выпадает.

Я задумался. Да, с патронами туго — пока есть, а завтра может и не быть! А что потом: самострелы, ножи? Барачники, значит, к этому и готовятся? Ну-ну, посмотрим. Если что, уж вас-то Клыков и без автоматов… этот церемониться не станет.

— Что-то не пойму, — спросил я, глядя в глаза откровенно ухмыляющемуся барачнику, — для чего ты мне это говоришь? Доложу Белову, он из тебя душу вытрясет, а про всё дознается.

— А не надо из меня душу вытрясать. Я и так, что спросите, расскажу. А куму непременно доложи, — Мухомор затянулся самосадом, — вдруг похвалит? Только я так думаю, что в этих делах кум лучше нас с тобой разбирается. Если бы ты что-то конкретное знал, тогда другое дело, а так… решать, конечно, тебе, стоит ли беспокоить человека из-за врак, да пьяных разговоров? Он сплетен больше нас с тобою слышал. А ты что подумал? В бараках и не такое по пьяни сболтнут, нельзя же всему верить! А для того, чтобы ты понял, про что мы думаем, я и рассказал. Ты меня в стука… э-э, предлагал сотрудничать. Я в камере отдохнул, и докумекал — в покое не оставите! Лучше с тобой иметь дело, потому что ты нормальный мент. У тебя к каждому свой подход, всех под одну гребёнку не стрижёшь и в грязь мордой только за то, что мы барачники, не макаешь. Или, к примеру, баба ваша, Олька: она, конечно, злая, но правильная. Справедливая! Мы таких уважаем. А то всякие бывают: к некоторым доверия ни на копейку — и с вашего стола жрут, и с нашего крошки подбирают.

— Зря не болтай, — сказал я резко. — Ты, вообще, о ком говоришь? Среди ментов крыс отродясь не водилось! Да с вас и взять-то нечего!

— Это как посмотреть! Немножко здесь, немножко там — и наберётся. Кто из ваших крысячит — не скажу, слишком я мелкая сошка, чтобы знать, но советом поделюсь — не со всяким откровенничай. Друзьям, и тем лишнего не сболтни. А то по молодости да неопытности влетишь сам, и подставишь других. Я в жизни много чего повидал, и до сих пор живой. Значит, плохого не посоветую. Просёк?

Я кивнул, мол, понял тебя, дядя Миша. Наверное, врёт барачник, но, такое дело: несмотря на дружбу нашу крепкую, Ольга, если сую нос в её служебные дела, посылает далеко-далеко. Значит, даже мне до конца не верит. Не раз я над этим фактом задумывался.

— Если просёк, слушай дальше, — сказал Мухомор. — Кто знает, как повернёться? Если буча случится, может кровь пролиться, а мне пачкаться резона нет. Раньше удавалось мокрые дела обходить стороной, и сейчас не собираюсь в них залезать. Хороший ты парень, душевный, Хозяин тебя не зря выделяет. Не пропадёшь ты, если умных людей будешь слушать. А там и обо мне вспомнишь, заступишься по старой дружбе.

— Ладно, — сказал я, — посмотрим, как получится. За добрый совет, конечно, спасибо, да не о том сейчас разговор — мы с тобой об оружии говорили. Если действительно решил помочь, скажи, где ещё поискать? Ведь есть же, а?

— Откуда мне знать? Я говорю — мне бы спокойно жизнь дожить. Не лезу я в эти дела. Мне велели сходить, забрать да припрятать, и всё. Ты стукачков поспрашивай, что меня сдали, они ж, наверное, знают! А я не при делах.

Обмяк Мухомор после сытного обеда, лицо расслабилось — хорошо ему. Трубочка дымит, на плите чайник закипает, а молоденький мент, открыв рот, доверчиво слушает наставления тёртого мужика — что ещё для счастья надо? Самое время дожать Мухомора: несколько вопросов, глядишь, и ляпнет, забывшись, что-нибудь интересное. Я почти собрался поднести дяде Мише стаканчик шнапса — фирменного, ментовского, чтобы подумалось барачнику, будто в рай попал. Может, забудет об осторожности, язык и развяжется. Не успел я уважить дядю Мишу, потому что явился нежданный гость. Ох, не простого человека занесло к нам, совсем непростого! Сам Пасюк в гости пожаловал!

Не нравится ему, когда его так называют. Говорят, пытался он себе другое погоняло выдумать, а ещё, поговаривают, любит Пасюков, когда его по имени величают. Только в бараках по имени разве что близкого кореша назовут. Опять же, прозвище позабыть можно, а фамилия-то останется, от неё избавиться не выйдет. Есть такие, кто в глаза побоится назвать человека прилипшим к нему ещё до Катастрофы прозвищем, а за глаза всё равно скажет, да ещё и ухмыльнётся ехидно.

Встал нежданный гость посреди комнаты, губищи в улыбке растеклись, зубы, как на витрине; каждый рассмотреть можно, и ни одного настоящего — все жёлтым металлом блестят. Сам здоровущий — на голову меня выше, и вдвое шире! Как вошёл — неуютно сделалось, пахнуло свинарником и немытым телом. Я от неожиданности растерялся — надо же, сам пришёл. Мухомор скукожился, хотя гость на него и не глянул.

Следом появился Захар. Щёки в пунцовых пятнах, губы до белизны сжаты, усы встопорщились. Видно — взбешен человек. Накостылял бы кому-нибудь, лишь бы повод нашёлся.

— Здравствуй, Олежка, — сказал, будто кот мурлыкнул, Пасюков. — Наслышан, наслышан о твоих подвигах. Молодец!

— Ага, — ответил я вежливо, — здрасьте. Чайку налить?

Я поднялся за чайником.

— Ты себе налей. А мне чаи гонять некогда, работа, понимаешь. Я на минутку, надо бы уладить одно недоразумение. Давай, Захар Викторович, как договорились.

Захар сел на моё место. Его взгляд пронзил Мухомора, желваки заиграли, а пальцы сжались в мосластые кулаки. Если бы на меня так глянули, я бы, пожалуй, струхнул. И Мухомора проняло. Потух дядя, вся самодовольная уверенность куда-то подевалась! А Захар посмотрел-посмотрел, и зарычал:

— Вали отсюда. Собирайся и… пока я не передумал.

— Как это? — не понял Мухомор.

— Так это, — процедил Захар. — Так это! Свободен ты, Михаил. Иди на все четыре стороны. С тебя сняты обвинения, ты опять честный гражда… тьфу, человек. Открылись новые обстоятельства, и в связи с этим… да, чуть не забыл. Я извиняюсь перед тобой за причинённое беспокойство! А сейчас — быстро встал и пошёл. И чтобы духа твоего здесь не было!

Мухомор понял, что ситуация чудесным образом переменилась, но ещё не понял, хорошо это для него, или не очень. На всякий случай он вежливо заулыбался. Я застыл с горячим чайником в руке. А Пасюков опять замурлыкал:

— Давай, Миша. Пойдём домой. Я всё уладил. Нечего тебе здесь околачиваться, чужие харчи лопать.

Мухомор наконец-то смекнул, что к чему, и сказал развязно:

— Я же знал, ты приятеля в беде не бросишь. Ты, Беня, человечище! Можно я тебя обниму?

— Ни к чему, Миша, ни к чему. Люди должны помогать друг другу.

Когда они уходили, Мухомор украдкой посмотрел на меня, и еле заметно пожал плечами, мол, а я причём?

Потом, когда Захар, махнув полстакана, немного успокоился, я поинтересовался:

— Объяснишь?

— Чего объяснять? Сам не видишь?! Попросили отпустить, вот и отпустил. Очень сильно попросили, — ответил почти спокойно Захар.

— Кто попросил-то? — ошарашено спросил я. Не так много в Посёлке людей, к чьим такого рода просьбам Захар может прислушаться. Человека три, самое большее — четыре.

— Тебе какое дело? Ну, Асланян, дальше что? Дабы не нагнетать напряжённость. Его слова, не мои. Так и сказал: «дабы не нагнетать напряжённость». Понимаешь?

Я не понял:

— Асланян что, совсем обалдел? Ему, вообще, какое дело?

— Мне плевать на Асланяна. Ты подожди. Немного подожди. Вот где у нас эти пасюки будут! — Захар сжал кулаки, показывая, где у него будут пасюки. — А сейчас не бери в голову. Работай, как работал.

И саданул кулаком по столу:

— Сволочи!

И ещё раз, гораздо сильнее:

— Суки!

Ржавый мялся; ладони суетливо комкали замызганную тряпочку. Его взгляд постоянно убегал, и я не мог за него зацепиться. Понятно — человечек волнуется. А чего, спрашивается, нервничать, если не виноват? Кое-какие его делишки мне известны — подворовывает немного. А кто безгрешен? Главное, Ржавый меру знает, не зарывается: там ненужную железку прихватит, здесь пару гвоздей в карман положит, а в Посёлке на металл всегда найдётся покупатель. Если кому инструмент нужно сладить, лопату, или нож — тоже к Ржавому обращаются, сделает качественно, и дёшево. Каждый вертится, как может — понятно, жизнь у нас такая. Подружка у мужика, значит, деньги нужны — и это мне понятно: кому эдакое чучело без денег надобно? Опять же, если нужда возникнет, его всегда можно взять за одно место, и будет человечек весь наш. Но сейчас я пришёл по другому поводу. Так что, Ржавый, напрасно ты беспокоишься. Береги нервы.

— Что, — я в очередной раз попытался заглянуть Ржавому в глаза, — сумеешь такой ножик смастерить?

И показал один из конфискованных у Мухомора тесаков.

— Т-так это, — Ржавый стал заикаться больше обычного, видно, совсем разволновался, бедолага, — с-с-с-с-сумею. С-с-мас-стерю. Т-только разрешение нужно. Если милиция раз-з-зрешит, сделаю. А так не, не-не-нельзя.

— Ты что? — удивился я, — Я, по-твоему, кто? Я и есть милиция!

— Ну да, — заулыбался Ржавый, — Что-то я по-по-попутал.

Он взял нож, близоруко поднёс к глазам, зачем-то даже понюхал. Слюнявые губы брезгливо поджались. Вердикт оказался короток:

— Дрянь! Для чего тебе это?

— Да понимаешь, — я стал придумывать на ходу, — в лес мы вчера ходили. А там без такого ножа тяжко. Кусты рубить, ветки. Слыхал про мачете?

— А, — обрадовался Ржавый, — Так я те-тебе и с-с-сделаю ма-мачете, а не та-такую фигню.

— Договорились. А этот нож тоже делали с разрешения милиции?

— К-как-же, к-как-же, мы же по-понимаем. З-закон. Ты с-с-спроси у Толика. Он д-д-делал.

— Толик? — переспросил я. — Ладно, Ржавый, спасибо, ты мне очень помог. Когда придти за мачете?

— Так завтра ве-вечером и заходи. Будет в лучшем виде.

— Сколько за работу-то возьмёшь?

— Нисколько, подарок, — радостно брызнул слюной Ржавый.

— Ладно, там посмотрим.

Толика я отыскал во дворе под навесом, рядом с кучей металлолома, в которой он выискивал что-то подходящее для своих целей.

— Твоя работа? — я показал нож.

— Точно, моя, начальник, — не стал отпираться Толик, — а что, нельзя?

— Можно, если по закону. Разрешение есть?

— Разрешение-то? Было. Как же без него?

— И предъявить можешь? — не поверил я. Если у Толика есть эта бумажка, зачем бы тогда Мухомору париться в камере? Незачем! Объяснил бы, что всё по правилам, и никаких претензий к человеку не возникло бы. Опять же, стал бы он прятать легальное оружие? И Захар ни сном, ни духом.

— Не, нечего мне тебе предъявлять. Нет у меня. У Пасюка оно. Там всё, как надо. И печать, и подпись.

— Чья подпись? — поинтересовался я.

— Вот уж не знаю! Не разбираюсь я в ваших загогулинах. Печать стоит, подпись стоит, а кто расписался, ты лучше у Пасюка спроси.

— Ладно, — сказал я, — обязательно спрошу. И сколько, говоришь, ножей ты сделал?

— Сколько разрешили, столько и сделал. Пять штук, — соврал Толик.

— Не, — замотал я головой, — здесь не сходится. Больше, гораздо больше. Ты скажи, как есть, а то знаешь, что может случиться? Я ходил вчера за Ограду. Слышал? Конечно, слышал — все слышали! Плохо в лесу, врагу не пожелаю там оказаться. Подумай, стоит ли тебе?

Не хотелось Толику неприятностей. А кому хочется? Сомневаться человек начал. Посомневался минутку и пробурчал:

— Я для Пасюка много чего делал. Ножей — десятка два. Говорит, не волнуйся, это законно, документ есть. А сколько изготовишь, пять или двадцать, никто считать не будет. Нашёлся, говорит, покупатель. В долю, говорит, возьму. Разживёшься деньгой. Не обижу.

— Да, — опечалился я, — плохи твои дела, Толик. Как же тебя угораздило?

— А как откажешься? Он же Пасюк! Жить спокойно все хотят, начальник. Мне и с вами проблем не надо, а против Пасюка переть — ещё хуже.

— Ладно, — я беспечно махнул рукой, — что было, то прошло. Ты вспомни, оружие он сам забирал? Или кто ещё?

— Так это… Пасюк только договаривался. Потом его шестёрки здесь крутились. Корнил, Мухомор ещё, и Суслик бывал. А больше никого я не видел. Чё теперь будет, начальник?

— Чё будет, чё будет? Может, ничё не будет, посмотрим, как дело повернётся, — успокоил я Толика. Зачем хорошего человечка обижать? Глядишь, ещё сгодится на что-нибудь. — А другие работяги тоже Пасюкову… э-э… услуги оказывали?

— Врать не буду, начальник. Чего не знаю, того не знаю. Только барачники без ножа за голенищем на улицу не выходят. А где берут? Кто-то, значит, им делает, верно?

— Верно, — согласился я, — кто-то делает. Помог ты мне. Не болтай о нашем разговоре, и Ржавому скажи, чтобы не трепался. Мне же проще будет вас в это дело не впутывать.

— Вот за это спасибо, начальник. Я добро не забываю.

— Ладно, — сказал я в ответ. — Ещё свидимся.

Видно, придётся с Пасюковым пообщаться. Не лежит душа, а надо. Интересно, что за разрешение у него, и, главное, кем выдано, если милиция ни сном, ни духом? Вечерком к нему и загляну чаи погонять.

Веронику, женщину почти молодую, и вполне симпатичную заветный талон, выданный мне Хозяином, не сильно впечатлил. На бумажку кладовщица едва посмотрела, зато меня её взгляд ощупал с ног до головы. Потом, когда она шла вдоль стеллажей, настал мой черед таращиться на плавно покачивающийся пышный зад. Не прошло и трёх минут, как я примерял обновки. Вера объяснила, что подобрала одёжку из спецхранилища — такую самые большие начальники получают. Рада бы дать лучше, да лучше не бывает. Я заикнулся, что до начальства ещё не дорос, и услышал, что здесь Вера и есть самое высокое начальство. Уж она-то разбирается, кто до чего дорос. Героям положено лучшее, вот и бери, пока дают.

Неплохая одёжка. Куртка удобная, легкая, с капюшоном, и совсем не пахнет кожей. Добротные сапоги тоже сделаны весьма искусно, а новый, не ношеный, камуфляж, сохранившийся с тех ещё времён — вообще роскошь. И, что самое приятное, это богатство досталось мне практически даром.

Вырядился, как жених на свадьбу, сам на себя не могу налюбоваться. Вера одобрительно посмотрела: улыбка, искорки в глазах, значит, и ей нравится.

— Ты заходи, — пригласила Вера. — Парень ты видный. Посидим, поговорим, чаёк попьём. Сам понимаешь — женщина я не простая, складом заведую. С такой, как я, дружить полезно. Коли подружишься, будешь как сыр в масле. Катька твоя, когда ещё вырастёт. А жизнь-то проходит. Да не красней ты, шучу я.

Может, и шутит, но с намёком. А намёки я понимаю.

— Ладно, Вера. Я очень польщён твоим приглашением.

Вера засмеялась:

— Это хорошо, что польщён…

Расстались мы довольные друг другом и в прекрасном настроении. А на улице к тому времени совсем распогодилось! Всё лето дожди, а тут — второй день солнце сияет, сейчас даже облаков нет! Я пробежался по лужам, куртка нараспашку, тёплый ветерок треплет волосы, улыбка на лице. Встречные улыбаются в ответ. Погожий день каждому в радость.

Вот и больница — Катюшка там работает, несколько дней не видел — соскучился, она же мне, как младшая сестрёнка; росли вместе, вместе играли.

Это здание: серое, хмурое, двухэтажное, построили задолго до Катастрофы. Кирпич потемнел от сырости, местами раскрошился. У основания наросла толстая подушка зелёного мха. Зато внутри тепло и сухо. Больничные палаты на втором этаже, а на первом оборудованы учебные классы. Здесь же библиотека и лаборатории, чтобы умники работали. «Работали», наверное, громко сказано. Непонятно, чем они вообще занимаются. Если честно, порой удивляюсь, за что мы их кормим? Признаю, какая-то польза от них есть. Например, ветряной генератор придумали. Молодцы, вещь нужная. Сделали бы ещё, чтобы ветер постоянно на него дул, цены бы не было такому изобретению.

Нам повезло, что в те давние времена среди заключённых оказалось несколько шибко умных людей, даже учёные были. Кого смог, Терентьев собрал в Посёлке. Я же понимаю, что прока от умников много, а вреда почти нет, и ворчу я не по-настоящему. Пенициллин, к примеру. За то, что учёные придумали, как его в наших условиях делать, можно позволить им оставшуюся жизнь ерундой страдать. Или вытяжка хмель-дурмана — без неё, вообще, никуда.

Однажды Хозяину пришло в голову, что ребятня должна получать лучшее, насколько возможно, образование. Зачем? А затем, что дети — это надежда. Хочется верить — конец человечества ещё не наступил, только ничто не говорит о том, что кроме нас на Земле остались люди. Потому нельзя утратить доставшиеся нам от прежнего мира крохи культуры и знаний. Есть разница, кто станет у истоков нового человечества — вооружённые дубинами дикари, одетые в звериные шкуры, или люди в кожаных куртках и с автоматами Калашникова? Хозяин считает, разница есть.

Вышло так, что языку меня учил настоящий писатель, математике — крупный спец по компьютерам, биологии — бывший заведующий кафедрой, химии — заслуженный учитель, а истории — просто забавный дядька, который почему-то называет себя философом. Так вышло, что я самый образованный человек в округе, а, возможно — надеюсь, что это не так! — на всей Земле. Честно-честно, могу и про гуморальную регуляцию рассказать, и модульное линейное неравенство решить. Жаль, никому это не интересно. Кстати, меня это тоже мало занимает.

Я шёл по длинному и почти не освещённому коридору. Еле слышно поскрипывали новые сапоги, пронзительно визжали под ними рассохшиеся половицы. И, надо же, навстречу Архип Петрович. В одной старой книжке про животных я видел на картинке журавля. Зоолог точно такой. Высокий и худющий, он шёл, забавно вскидывая голенастые ноги. На длинном носу болтались перемотанные бечёвкой, с трещиной на правом стекле, очки.

Я, бочком, бочком, хотел юркнуть в открытую дверь учебной комнаты, да куда там. Профессор меня увидел.

— А, Олег! Ты-то мне и нужен! — закричал он, глядя поверх очков близоруко сощуренными глазами. — Почему сразу не зашёл? Я, как узнал, что ваша группа вернулась, так и жду. Чай заварил. Фирменный. Знаю же — ты обязательно заглянешь, побалуешь рассказами. Жду, жду, а тебя нет и нет! Пойдём, буду слушать о вашем героическом походе!

Чёрта с два профессору наш поход интересен. Профессора всякая живность и растительность занимает. О том и будет спрашивать, а заодно мозги прокомпостирует умными разговорами. Но теперь от Архипа не отделаешься. Остаётся расслабиться и получить удовольствие.

— Здрасте, Архип Петрович! — радостно сказал я. — Ты же понимаешь — работа. Дел накопилось — уйма! Очень мне сейчас некогда. Про то, как мы сходили, Лешего расспроси. Или Антона. Этот ещё лучше расскажет! А я пойду, ладно?

— Нет-нет-нет-нет-нет! — замахал руками Архип, и я понял, что улизнуть от профессора не получится. — Конечно, и с этими я при случае пообщаюсь. Но мне важнее, что скажешь ты. У тебя научный склад ума. Ты не забудешь деталей, и не переврёшь.

Делать нечего, раз профессор мне доверяет, нужно это доверие оправдывать. Я-то знаю, что никакой у меня не научный ум, а самый обыкновенный — как у всех. Когда я был мальчишкой, Архип попытался привить мне любовь к обожаемой им науке вообще, и к биологии в частности. Не его вина, что занятия казались мне скучнейшим делом — учёный старался. И я старался — изо всех сил делал вид, что мне ужасно интересно. Вот и выдумал Архип всякое, мол, научный ум у мальчика, и прочие аналитические способности. Иногда казалось, что, общаясь со мной, вспоминает он о чём-то другом. Бывало, назовёт студентом, а взгляд его при этом делается, как у пса, в которого запустили сапогом — грустным и растерянным. Когда я подался в милиционеры, Архип сильно расстроился. Видно, до последнего не оставляла его надежда, что я буду млеть от восторга, изучая богатый внутренний мир очередной убитой дружинниками твари.

Хоть диван у профессора ободранный и скрипучий, зато удобный; я развалился на нём, задрав ноги на подлокотник. В руке стакан с чаем: напиток остыл и пахнет банным веником. По уверениям учёного, этот чай бодрит лучше, чем настоящий, а по мне, пусть бы профессор заваривал смородиновые листья, или, хотя бы, мяту. Может, бодрости от них никакой, только и от этого отвара не много толка. Ну, как говорится, дело вкуса. Архип уселся на табурет; непритворное любопытство на лице. Что ж, если интересно — слушай…

Я рассказывал, почти не сочиняя и не приукрашивая. Профессор внимал, очки время от времени норовили соскользнуть с кончика носа, и Архип машинально возвращал их обратно. Перо скрипело по мятому клочку бумаги, губы профессора шевелились, будто он что-то диктовал сам себе.

Когда я закончил, учёный протянул мне бумажку. Там оказался рисунок. Чернила расплылись, но всё равно вышло красиво — натуральное чудо-юдо! Я бы ни за что не смог изобразить эдакое страшилище. Кажется, Архип нарисовал то самое существо, которое Савелий обозвал гнидой. Правда, картинка совсем не походила на оригинал, но я уверил, что гнида именно такая — точь-в-точь. Профессор положил рисунок в стопку других, выполненных с чужих слов, изображений диковинных созданий, и поинтересовался:

— Ты знаешь, Олег, что я думаю по этому поводу?

— Что? — спросил я, хотя прекрасно знал, что думает Архип, он сам не раз мне об этом рассказывал.

— Это выдумка, — профессор вызывающее задрал подбородок, очки тут же шлёпнулись ему на колени. — Выдумка, и ничто иное. От начала, и до конца — выдумка.

— Знаешь, Петрович, — я стал прикидывать, как бы мне половчее улизнуть, понятно, что дальше начнётся совсем уж неинтересное. Сейчас я услышу, что нашего мира нет, потому что его не может быть. Вообще-то, я не прочь о всяких заумных философиях поговорить, только эта конкретная тема заезжена, и ничего, кроме скуки давно не вызывает. Я встал с дивана, и сделал вид, что слова профессора меня обидели. Я сказал: — Думаешь, мне больше заняться нечем? Сижу и вру тебе.

— Подожди, Олег, не обижайся, — Архип неловко водрузил очки на нос. — Дело не в том, что ты э-э-э, сочиняешь. Просто всего этого не бывает! Не бывает таких мутаций — не бывает, и всё тут! Мы — обитатели невозможного мира.

— Ага, — поддакнул я, — значит, всё вокруг нам снится! И здоровущего медведя не бывает? Того самого, у которого ты на днях потроха разглядывал?

— А что медведь? — отмахнулся профессор. — Медведь, как раз, в порядке. Ярко выраженный случай гигантизма. И даже эта, как её, гнида. По твоим описаниям нельзя точно классифицировать тварь. Возможно, действительно, мутация пресноводного полипа. Гидра, только большая и свободно перемещающаяся. В существование такого примитивного организма я готов поверить. Но муравьиный лев, прости, ни в какие ворота не лезет. Я правильно тебя понял? Ты имел в виду личинку насекомого, похожего на стрекозу, устраивающую ловушки в песке? Маленькая такая, сидит в ямке, и добычу поджидает.

— Ага, — я опять согласился с профессором. — Не знаю, личинка или нет, а ловушку она, действительно, построила. Только не в песке, а в земле. И замаскировала ветками. А насчёт размеров точно не скажу, а врать не буду. Всё, что осталось после взрыва, поместилось бы в котелке. А жвала у личинки небольшие. Метр, всего-навсего. Их тебе Антон привезёт, когда Савка трактор починит. И не ждёт эта тварь добычу, а сама приманивает. Да так ловко, что и не захочешь — пойдёшь. А в остальном — верно.

— Вот, — обрадовался учёный. — Жвала около метра, говоришь? Значит, туловище ещё больше. Не могло у нас появиться насекомое таких размеров, у него трахеи вместо лёгких! Ты же знаешь, трахеи, не могут обеспечить крупное тело кислородом! Я всякое передумал, только, как ни поверни, а картинка не складывается. Может, в нашем воздухе кислорода стало больше? Так нет же, не похоже! Огонь-то так же, как и раньше горит. А излучение, которым лев тебя зацепил? Этот самый невидимый ментальный поводок? Не представляю, какой орган это излучение генерирует. У них даже мозга нет — вместо него ганглиевые узлы. Так что, сам видишь, не сходится.

— Тебе виднее, ты учёный, — не стал возражать я. — Не бывает, и ладно. Значит, нам показалось — всем одно и то же. А в прошлом году нашествие гигантских тараканов тоже показалось? Всему Посёлку, да?

— В том-то и дело, что не показалось. Были тараканы, сам видел, и про муравьиного льва не от тебя первого слышу. Я говорю, что существование таких монстров противоречит законам природы, а потому, невозможно. Внешние факторы, типа радиации, могут стать причиной мутаций. Ультрафиолет, опять же. Кстати. насчёт ультрафиолета: после ядерных взрывов озоновый слой должно было разнести в клочья. По идее, мы сейчас купаемся в этом самом ультрафиолете, только, вместо того, чтобы почернеть, как негры, ходим бледные, как поганки. Опять же, всякие оптические чудеса в атмосфере. Так вот, мутации… в подавляющем большинстве, эти мутации должны быть регрессивные. Я бы понял, если бы возникали стерильные, нежизнеспособные особи. А мы, вместо этого, наблюдаем лавинообразную эволюцию. То, на что нужны миллионы лет, происходит у нас на глазах. Появляются невероятные, но вполне успешные создания, появляются сразу и в большом количестве, будто приходят из какого-то чуждого для нас мира. А потом так же быстро уступают место другим. Я этого не понимаю, значит, лучше считать, что это — галлюцинация.

— Да, — съехидничал я, — твари нам мерещатся, а на самом деле вокруг тишь да гладь. Куда ни посмотришь, везде идиллия. Сходил бы ты, профессор, за Ограду, там галлюцинации стадами бегают.

Профессор из тех, кому необходимо, чтобы настоящий мир в точности совпадал с его представлениями об этом самом мире, он не успокоится, пока не придумает для всего научное объяснение. Но если уж придумал, начинает он сиять — будто денежку нашёл! Пусть, у каждого свои радости. Мне, например, по барабану, откуда берутся твари, и какой в них смысл. Кто-то говорит, что кроме атомных бомб здесь взорвали, биологическую, и мутации вызывает специальный вирус. Другие предполагают, что в Серове занимались чем-то подобным, отсюда приходим к тому же самому вирусу, только нашему, родному, вырвавшемуся на свободу из секретных лабораторий. Каждый верит, во что хочет верить, и лишь немногим интересна правда.

Лично мне достаточно и версии с радиацией. Если Архип считает это ненаучной ерундой, пусть сам ищет устраивающие его объяснения, а мне хватает того, что я вижу этих тварей собственными глазами.

— И Терентьев говорит, что, как философская концепция, мои умствования представляют некоторый интерес, но к реальности отношения не имеют, в чём легко убедиться, посмотрев в окно, — грустно сказал профессор. — А насчёт похода за Ограду — обязательно схожу. Скоро уже. Тут большая экспедиция намечается. Не знаешь, что ли?

Я помотал головой, в первый раз, мол, слышу.

— И ладно, кому надо, те знают. Я давно за Терентьевым ходил, уговаривал. Сначала он ругался, предлагал идти лесом и говорил, что нет у него желания каждому кретину объяснять, что он кретин. Если кому-то хочется без пользы сгинуть, так это и в Посёлке можно, зачем в такую даль переться? Ладно бы, недалеко просился, хотя бы, в Нерлей! Я ему объяснял, что в Нерлее я ничего не забыл, не интересно мне в Нерлее, мне бы куда подальше, и вообще — интеллигентным людям негоже так ругаться; интеллигентные люди всегда находили общий язык, давай и мы попробуем. Так бы и препирались, но тут стали экспедицию собирать. Наконец, сообразили, что там, куда они пойдут нужно не только уметь стрелять, там не плохо бы ещё и думать. Может, ценные записи попадутся. Они сами ко мне пришли, и попросили, чтобы я вызвался добровольцем. Поняли, что без науки никуда. И что же, что я не лесник? Кое-кто другой тоже в лесу ни разу не бывал, и ничего, идёт, хотя неизвестно, кто из нас полезнее будет! Я знаю про лес побольше других-некоторых! Где нужно работать кулаками, я, конечно, слабоват. А если голова понадобится, тогда и пригожусь. Может, и за тебя похлопотать? С нами пойдёшь!

— Знаешь, не стоит.

— Как хочешь, — сказал Архип. — Было бы неплохо вместе в лесу побывать.

— Ага, — обрадовался я, — Было бы просто здорово!

А сам подумал: не нужно мне такого счастья. И без умников там не сахар, а с ними, так вообще. Да как может взбрести в голову: самому, добровольно, туда… сиди в тепле да сухости, изучай пришлых тварей, да картиночки рисуй. Чего тебе ещё-то надо?

В бараки даже менты без особой нужды не суются, там чужая территория. Тем более — дело к вечеру, значит, «макаров» лишним не будет. Нож — подарок Степана — за голенище, и вперёд.

Раньше зону огораживал забор, поверху — колючая проволока, на вышках — вооружённая охрана. Сейчас вышки перенесли на Ограду, колючкой опутали северную границу, а забор использовали для разных поселковых нужд. Одинокие ворота там же, где и прежде, но теперь они распахнуты настежь, а вокруг разросся кустарник.

Около ворот я заметил подозрительного типчика: стоит, опершись плечом на створку, дымит сигареткой, лицо капюшоном от начавшего накрапывать дождика закрыл.

— Здорово, Олег! — помахал типчик рукой, оказалось, и вовсе он не подозрительный, а свой, прожжённый ментяра Сашка Зуб.

— И тебе здорово! — ответил я.

— Каким ветром занесло?

— Дело у меня к Пасюкову.

— Ого, — Сашка присвистнул. — Если нужен — вызови к нам. Захочет — придёт. А не придёт — ещё раз вызови. Не дело это, самому в крысятник ходить — много им чести.

— Да мне задать пару вопросов.

— Ну, как хочешь. А может, вместе пойдём? Оно спокойнее будет.

— Спасибо, — искренне поблагодарил я, — справлюсь. Дельце-то пустяшное.

— Ну, как знаешь.

Серые бараки угрюмо выстроились в шеренгу. На них посмотришь — уныло становится, а жить здесь — вообще тоска. Даже пахнет это место гадко: гнилью, безнадёгой и нечистотами. На лавочке сгорбилась женщина — неопрятная и потухшая. Дуська — личность в Посёлке известная.

— Хочешь? — угрюмо спросила она, распахнув ватник. Наружу вывалились обвисшие сморщенные груди. Ощутимо повеяло крепким перегаром.

— Отвали, Дуська, — брезгливо сказал я. — Чё к людям клеишься? Местных не хватает?

— Козлы эти местные. Что с них толку? Измучают почём зря. Хорошо, если за выпивку. А могут и по-простому — в глаз двинуть. Козлы и голодранцы. А ты — парень другого сорта.

— Вроде не совсем глупая баба, — сказал я. — Выпороть бы тебя, может, за ум бы взялась?

— Вот и выпори. А хочешь — отпори. Тебе как больше нравится?

— Дура, — плюнул я, и нырнул в подъезд. А вслед услышал равнодушное:

— Тоже козёл… как жить? Одни козлы вокруг!

В бараке запах крепкой махорки перешибает все прочие ароматы. Деревянные щиты разделили помещение на ячейки. Везде, где осталось свободное пространство, развешена сушиться одежда — от неё разит сопрелым тряпьём. Полумрак — на весь коридор два маленьких окошка, а в большинстве ячеек окон вообще нет. В одной из таких нор и обитает Пасюков.

В ответ на вежливый стук из-за двери проворчали: «Кого черти принесли! Заходи!» Я зашёл. Комнатка небольшая, зато через окошко в неё проникает бледный вечерний свет. В углу самодельная буржуйка — тоже, по местным понятиям роскошь. Стол, деревянная кровать, полка на стене.

Сам Пасюков разлёгся, отдыхает после трудного дня. На нём — только штаны. В одежде он казался здоровяком, сейчас видно — жирный пузан. Под седым курчавым волосом, покрывшим тело, просматривается картинная галерея — множество нехитрых синих наколок. Днём Пасюков лучился добродушием — сейчас на физиономии недовольство пополам с удивлением. Дескать, не ожидал я тебя здесь увидеть, парень, да вот увидел, и не очень обрадовался.

— Ого, кто пожаловал! Наш герой! — Пасюков удивительно проворно для грузного человека сел на кровати. — Чем обязан?

— Да вот, — ответил я, — шёл мимо, решил заглянуть. Уважить.

— Ну, заглянул, — проворчал Пасюков, — ну, уважил. Дальше что?

— Ничего, — я поискал глазами, куда бы присесть, и увидел в углу трёхногий табурет.

— Возьми с печки чайник, — попросил Пасюков, а сам достал с полки две кружки. — Сейчас мы с тобой по чайку вдарим. У меня крепкий, зараза. Люблю, понимаешь, чтобы покрепче. Только сахара нет, уж извиняй.

Алюминиевые кружки вызвали некоторое сомнение: снаружи почернели от времени, а изнутри к стенкам прилип густой коричневый налёт. Я подумал, что в гостях не привередничают, и стал разливать из чайника пахучую жидкость. Пасюков следил за мной тяжёлым взглядом.

— Ты по поводу Мухомора, что ли? — спросил он. — Я думал, мы это дело закрыли!

— Чёрт с ним, с Мухомором, — махнул я рукой. — Мне другое интересно. В мастерской говорят, что у тебя имеется документик, разрешающий делать ножи. Посмотреть бы.

Пасюков даже глаза вытаращил.

— Ты, Олежка, меня в эту ерунду не впутывай! — с угрозой в голосе отчеканил он. — Тебе же спокойнее будет! А разрешение, да, есть. На пять разделочных ножей — мы на свиноферме работаем, хрюшек режем! Поручил я это дело Мухомору, а он, понимаешь, жадный и глупый, вот и попал в историю. Как со слесарями договаривался — не знаю. Наделали они лишних инструментов, пусть и отвечают. А с Мухомора будет особо спрошено, по-нашему. Мы ему мозги-то вправим!

— Ладно, понял, — я деликатно отставил в сторону кружку с чаем. После глотка этого напитка язык онемел, будто я объелся лесной черёмухи. Уж не знаю, из чего здесь изготавливают это ядрёное пойло, но без привычки много употребить не получится. — Извини, что побеспокоил. Кстати, насчёт разрешения — можно глянуть? Так, для порядка.

— Отчего ж нельзя? — Пасюков насмешливо сощурил глазки. — Где-то лежит. Здесь я, понятно, бумажек не держу. А ты, ежели такой любопытный, завтра приходи ко мне на ферму, там увидишь. Да не переживай, документ в порядке: и печать имеется, и подпись Асланяна. Всё, как положено.

Опять Асланян каким-то боком к этому делу притёрся! Хотя, кому ещё подписывать такой документ, как не завхозу?

Ничего нового я не узнал, да не очень-то и рассчитывал. Пасюков — большая рыба. По местным, барачным, меркам — акула, да и в посёлке величина заметная. Не по мне она. И ладно, на мальках отыграюсь. Уж с ними-то другой разговор выйдет, с ними обойдёмся без церемоний. Корнил, и, этот… которого Сусликом кличут. Раз я здесь, надо с ними пообщаться — чтобы второй раз не ходить!

Вышел я из барака. На лавочке у крыльца, там, где прежде Дуська сидела, теперь мелкий и востроносый дед расположился. Я вспомнил, что старичка зовут Митрием.

— Слышь, батя, — позвал я, — Корнил и Суслик, знаешь таких? Дело у меня важное, покажи дорогу, а я тебя за это куревом отблагодарю.

— Да я с удовольствием, погоди минутку, — старичок, почуяв возможность разжиться махоркой, обрадовано юркнул в барак. Конечно, за минуту дед не обернулся, но воротился достаточно быстро — он нацепил ватник, и дырявую вязаную шапочку.

До нужного барака всего-то сто шагов. Только сперва дорогу нам перешла развесёлая баба с пустым ведром, и деду захотелось общения со слабым полом, затем провожатый, авансом за будущую работу, одолжился табаком, а когда закончился перекур, деду приспичило помыть в луже сапоги. И всё же, мы дошли. Старичок проводил меня до нужной ячейки. Я постучал, в ответ — тишина. Я поднял щеколду, дверь отворилась, за ней темнота, пустота и ещё не развеявшийся запах недавно затушенной лучины.

— Ну, батя, — сказал я, — хороший из тебя проводник. И где теперь искать?

— Не знаю, — сокрушённо вздохнул дед. — Ежели к бабе своей побёг, тогда у неё.

— Ага, — съехидничал я, зажигая лучинку, — сильно ему приспичило. Сидел, и вдруг захотел бабу! Даже недокушал, бедняга.

— Оно ведь такое дело — по-разному бывает!

Я осмотрелся. Разостланная постель. На тумбочке миска, в ней покусанная картофельная лепёшка, которую, воспользовавшись отсутствием хозяина, грызёт наглый рыжий таракан. Ничего подозрительного. Скорее всего, на самом деле, по делам ушёл человек.

— А может, и не к бабе, — начал рассуждать дед. — Может, покурить вышел, или до ветра. Ты подожди немного, раз у тебя важное дело, а я на воздух пойду, мне полезно перед сном свежим воздухом дышать.

Пока я раздумывал, ждать, или зайти в другой раз, дедушки и след простыл — и обещанного табака ему не надо. Ладно, у самого быстрее выйдет, чем с таким помощником.

На улице посерело, ветер плеснул брызгами дождя. Едва добежал я до нужного барака, мне навстречу вышел Суслик. За плечами у него рюкзак — увесистый и подозрительный. Может, не узнал бы я барачника: сумерки сгустились, а Суслик, вдобавок, капюшон до носа нахлобучил, только нервишки у человека сдали, меня увидел и к стене прижался. Тут я и понял, кто передо мной. Суслик поборол оторопь, но мимо проскочить у него не получилось, ухватил я беглеца за ворот, и снова к стенке прижал, теперь носом.

— Далеко ли собрался? — спросил я, — Покурить, наверное, или в туалет?

— Ага, это… в сортир я, — промямлил Суслик.

— Ладно, бедняжка, пошли, — я легонько подтолкнул барачника к открытому подъезду. — Потерпишь чуток, не обгадишься. А рюкзак лучше мне отдай. Тяжёлый, небось?

Сопроводил я Суслика в его же ячейку, он покорно сел на кровать. Я запалил лучину.

— Ну, — я посветил Суслику в лицо, — признаваться будешь?

— Я же ничего не сделал, начальник! — Суслик часто-часто заморгал красными глазками.

— Что-то, наверняка, сделал, — ответил я, осматривая комнату. — Сделал, раз убежать хотел. Кто предупредил-то? Дед Митрий или кто другой?

Я огляделся — убогое и грязное жилище. В углу, на истоптанных и заплёванных половицах аккуратно, будто коврик, лежит ватник — наверное, неспроста. Отодвинул его ногой, и точно — показалась щель. Кусок половой доски выпилен, и получилось место, подходящее для небольшого тайника.

— Там, что ли прятал? — я начал распутывать рюкзачные завязки.

Тут нервы у Суслика не выдержали, на колени он бухнулся и куртку на груди рванул — аж пуговицы в разные стороны брызнули. Заголосил барачник:

— Не моё, клянусь, не моё!

Не ожидал я такого, на миг остолбенел. Дурак ты, Суслик, ох, дурак! С тобой надо ухо держать востро, потому что дураки непредсказуемы.

— Разберёмся! После расскажешь, чьё, — я вытряхнул содержимое рюкзака на пол. Металл глухо зазвенел по доскам, у меня рот сам собой от удивления распахнулся. То, что там будут ножи, предполагалось. Но пистолет Макарова — круто! Двуствольный обрез — тоже сильно! А это, случайно, не граната закатилась под лавку? А вот ещё мешочек. Патроны? Нет, слишком лёгкий. Шишки дурмана — вот что это! Удивил ты меня, Суслик, очень удивил! А я-то каков! Ай да я! Ай да молодец! Тоже, выходит, не зря ментовский хлеб ем! В Посёлке стволы наперечёт. Да что стволы! Мне патроны выдают под роспись, а здесь — мешок оружия. Дела…

— Не твоё? — спросил я. — Чьё же?

Тут барачник и понял: пришла пора отчаянных поступков! Трясся человечек, сидя на полу; голова виновато поникла, лицо перекривилось в страдальческой гримасе. А в следующий миг Суслик, завизжав, как баба, изо всех сил дёрнул меня за ноги. Хорошо, что комнатёнка крохотная, иначе рухнул бы я на пол, а так лишь спиной навалился на стену. Дальше и вовсе удачно получилось: брыкнул ногой, сапог впечатался в физиономию. Потом я ещё пару раз, от избытка чувств, двинул Суслика — по рёбрам да по уху. К тому времени барачник лежал на спине, прижав руки к носу, а из-под ладоней хлестала кровь. Суслик выглядел жалко и беспомощно, такого и бить не в радость. Но пистолет лучше держать наготове — ну его к чёрту, непонятно, что на уме у этого психа!

Плохо, что я один. Знал бы, чем обернётся…

С этим хлюпиком я легко справлюсь, не в том проблема. Проблемы начнутся, когда на шум прибегут барачники. Ладно, понадеемся на то, что здесь не принято соваться в чужие дела.

Собрал я рассыпанное железо обратно в рюкзак, мешочек с хмелем положил в карман. Эх, даже наручников с собой нет; я и помыслить не мог, что пригодятся. Мне, хотя бы верёвку.

— Ну, — я закинул рюкзак на плечи, — вставай, руки за спину, и чтоб никаких больше глупостей.

— Ты же бде дос сдомал, — захлюпал Суслик.

— Не плачь, — успокоил я, — не долго тебе мучиться, виселица вылечит. Вставай и топай.

Ливень припустил нешуточный, ветер срывает капюшон, а вокруг темень — за десять шагов ни черта не видно! Суслик идёт впереди, руки за спиной, я в двух шагах сзади. А чтобы у барачника даже мысли дурной не возникло, я время от времени подталкиваю его стволом пистолета в спину. Напоминаю: не глупи, мол, я на стороже. А голова одним занята — не оступиться бы, не грянуться в слякоть.

Безлюдье: кому придёт в голову гулять ночью под дождём? И всё ж не перевелись любители прогулок на свежем воздухе — около ворот я разглядел едва заметные в темноте силуэты. Кажется, двое. Мне-то что за дело? Ждут кого-то, и пусть ждут.

— Братишка, табачком не богат? — прозвучал гундосый голос.

И оба, вразвалочку, ко мне — один справа заходит, второй слева. Не дурак, понимаю, что попал на крысюковский гоп-стоп! Но в Посёлке, где мента Олега Первова каждая собака знает? Вы, наверное, перепутали, кого-то другого ждали? На всякий случай, стараясь, чтобы получилось вежливо, говорю:

— Мужики, освободи дорогу. Милиция!

— Нет, так нет. Чего ругаешься? Мы нормальные слова понимаем! — а сами ещё на шажок приблизились. Точно, будут бить!

— Суслик, замри, — говорю, а сам затвор пистолета передёргиваю, чтобы показать: не лезьте, себе дороже выйдет.

Остановились крысюки. Хотите приключений? Сейчас…

Ох, ё… ошибочка вышла! Бить меня не собирались. Они хотели меня убить. Эти двое отвлекли, а третий сзади подобрался — в кустах сидел, что ли?

За спиной послышался звук чавкающих по грязи сапог, я дёрнулся, но обернуться не успел. Точно, везунчик я! Убийца всадил нож в набитый железом рюкзак: то ли моё движение сбило его с толка, то ли в темноте не разглядел, куда бьёт. Лезвие бандитского ножа сломалось, но толчок получился чувствительный. Я развернулся, ноги заскользили по раскисшей земле, и мне помогли рухнуть плашмя в грязь. Фонтан брызг, лицо ткнулось в мокрую траву, и пронеслась дурацкая мысль: «чёрт, куртка-то новая, на куски порву гадов!»

Приподняв голову, я увидел, что Суслик норовит удрать. Куда? Всё равно найдём! Но бежать от меня — наглость! Я кричу: «Стой, гад, стрелять буду!» Выстрел, а следом — сухой щелчок. Осечка! Так бывает — патроны старые — но почему сейчас, чёрт возьми? Ведь уйдёт!

Передёрнуть затвор я не успеваю, что-то падает мне на спину. Гундосый барачник пытается вырывать пистолет — пальцы хрустят, я рычу сквозь стиснутые зубы, но оружие не выпускаю. Капюшон сорван, горячее дыхание в затылок, чесночный перегар, тихая сдавленная брань. Кто-то хватает за волосы, тянет. Прижимаю голову к земле. Трава щекочет лицо. Вода и грязь во рту.

— Чего копаешься, кончай его! — командуют из темноты.

— Давай сам, у меня перо сломалось, — хрипят над ухом.

Сгибаю в колене левую ногу, рука тянется к сапогу.

— Вертится, гад! Чего уставился, режь!

Дотягиваюсь. Нож на месте.

Крепкий удар по затылку. Искры из глаз, лицо вжалось в землю. Не могу вздохнуть — ноздри забила слякоть.

— Чего стоите? Помогайте! — сипят над ухом.

Сжимаю рукоятку ножа.

— На, сука, получи! — гундосят рядом.

Удар по рёбрам. Воздух со свистом вылетает из груди. Судорожный вдох!

Нож в руке. Бью наотмашь за спину. И ещё раз. И ещё. Лезвие без труда входит в мягкое. Хрип. Булькающий звук. На затылок льётся густое и тёплое.

Скинуть со спины тяжесть. Вскочить на ноги — чёрт, в голове стучит, колени подгибаются. Передёрнуть затвор пистолета, чтобы вылетел негодный патрон.

— Ментяра, сука, Ваську зареза-а-ал!!!

Барачник, что напал сзади, теперь лежит на боку, ноги поджаты, а руки размётаны. Двое поодаль, и патронов у меня два. Значит, промахиваться нельзя. А если снова осечка?

— Кто следующий, — выплёвываю сквозь частое дыхание, — а ну, подходи.

Стрелять не пришлось. Из бараков на улицу высыпали люди. Зажёгся один фонарь, за ним второй, донеслись голоса. Барачники переглянулись, отступили. Гундосый сказал:

— Живи пока. Недолго тебе осталось. За Ваську ответишь!

И оба ушли в темноту.

— Эй, стоять, — неуверенно проговорил я. Почему-то не остановились.

За барачниками я не побежал, в любом случае найду, куда они денутся? Но это потом. Сейчас для подвигов не осталось ни сил, ни желания. Зато растерянности — хоть отбавляй. Как они могли? Меня? Свои же, поселковые. Ну, хорошо, это барачники, но всё равно. Сказали бы мне час назад, что такое возможно — как бы я посмеялся!

Спрятал я нож за голенище, потрогал затылок — там набухала здоровенная шишка. Волосы слиплись от крови — то ли моей, то ли Васькиной.

Подоспели люди. Близко пока не подходят, но скоро решатся. Они ещё не сообразили, что произошло, и как на это реагировать. Лежит окровавленный труп, рядом грязный и такой же окровавленный человек размахивает пистолетом — ничего себе картинка!

— Разойдись, — закричал я отчаянно, — покинуть место преступления, живо! Работает милиция!

Сначала — тишина, потом из толпы донёсся голос Пасюкова:

— Братцы, что же делается?! Долго будем терпеть беспредел?! Сыч наших положил, теперь этот ментяра Ваську порезал! Извести нас решили, сучары!

— Пасть закрой! — сказал я зло, но предчувствие беды хлестнуло жгучей болью по колотящему в рёбра сердцу. — Смелый за чужими спинами прятаться? А ты сюда выйди. Один.

— Люди, — продолжал орать Пасюк из толпы. — Сколько терпеть будем? Дождёмся, когда всех порешат? Нас же много, проучим падлу!

Неуверенный ропот. Они ещё не решились, но достаточно искры, и толпа учинит самосуд. Ощущаю, как вокруг сгущается тупая злоба. Ещё немного, и…

…наконец-то! Появился патруль, значит, жить будем! Вовремя вы, парни!

Сквозь толпу, раздвигая плечами оторопевших барачников, протиснулись Захар, Игорь и Витька.

— Не с места. Оружие на землю. Руки за голову!

Я бросил пистолет, а рот в улыбке расплылся. Пронесло…

— Ребята, это я.

Тусклый свет масляного фонаря плеснул в лицо. Глаза у Захара сделались большими-пребольшими.

— Ты? — удивился он. — Ну, у тебя и рожа, Первов! Красавчик! Что, вообще, происходит? Зуб доложил, ты в бараки подался, мы и забеспокоились, решили проверить. Потом выстрел услышали.

Я опустил руки. Может, на этом бы и закончились мои неприятности, но влез Пасюков:

— Товарищи начальники, что же вы творите? Этот ирод зарезал двоих, и стоит, лыбится! Всё ему нипочём. Его не защищать надо, а повесить!

— Молчать! — заорал во всю глотку Захар. — Олег, рассказывай!

— Вы обалдеете, ребята, — начал я. — Такое дело… сразу и не соображу. Пойдёмте лучше в отделение.

— Не сообразит он! Чего там соображать? — вновь заскулил Пасюк. — Люди огонька у него спросили, хотели покурить, а он их ножом… покурили, бедолаги.

— Свидетели есть?

— Люди видели! — зачастил Пасюк. — Я видел! Как на духу! Стояли, значит, мужики, разговаривали. Тут этот идёт. Дай, говорят ему, прикурить, он и дал. Два жмура в итоге.

— Одного вижу, — сказал Захар, — а где второй?

— В кустах лежит, — показал рукой Пасюк.

— Захар, — растерялся я, — врёт он.

— Помолчи, — оборвал меня Захар. — И, это… руки подними.

Я покорно дал себя обыскать. Ох, нашли мешочек с дурманом — про него я в суете позабыл.

— Тебе многое придётся объяснить. Сумеешь? — потухшим голосом спросил Захар. И бросил Виктору с Игорем: — Уведите. Пока в камеру, а там посмотрим.

— Захар, — прошептал я, — ты что, Захар?!

Но тот уже отвернулся. Лежащий в грязи труп ему оказался важнее, чем я.

— Захар, — позвал я. — Вот рюкзак, а в нём — оружие. Ты проследи…

Я, сцепив руки за спиной, направился в Посёлок. Люди расступились. Кто-то сказал:

— Отмажется, гад.

Кто-то подхватил:

— Ничего ему не будет. Они своих не сдают.

Темно, лишь из-под двери пробивается зыбкий свет лампы. Он почти ничего не освещает, и пусть: какая радость смотреть на белёные стены и забранное решёткой окно? От щелястой оконной рамы под потолком веет влажным холодом, но даже постоянный сквозняк не выветрил доносящийся от стен запах сырости и плесени. В камере две кровати; я сел на ту, что дальше от окна — меньше дует. Какое-то время я смотрел на оранжевую щель под дверью, потом меня начала колотить дрожь. Прилечь бы.

Я стянул сапоги. Звякнул, упав на пол, нож — под матрас его…

Раздевшись, я повесил мокрую и грязную одежду на спинки кроватей — хотя в таком холоде едва ли просохнет. Что-то мне поплохело: знобит, трещит голова, в затылке — там, где налилась шишка, пульсирует. Я замотался в одеяло.

Вскоре Ольга принесла тазик с тёплой водой. Сестричка зажгла свечу, и, уходя, забрала грязную одежду. Я умылся.

Поздно ночью усталый Захар принёс немного еды. Мы вдвоём пили чай, и я отвечал на бесчисленные вопросы. Следом навестил кум. Этот ни о чём не спрашивал, лишь сказал: «ничего не бойся», и ушёл. Когда, наконец, меня оставили в покое, я, свернулся калачиком под одеялом, навалилась тревожная полудрёма. От резкого скрипа двери я встрепенулся.

— Собирайся, — Ренат положил на кровать выстиранную и высушенную одежду.

На миг подумалось — худшее позади, они во всём разобрались. Сейчас Захар для порядка взгреет, может, пару раз, для воспитания, двинет в зубы. Хотя, за что? Я за собой вины не чувствую. Но если ему хочется, то пусть… а потом — спать!

— Гражданин Первов, на выход, — голос монотонный, а сам Ренат потерянный: глаза спрятал, нахохлился.

Ольга нас дожидается у лестницы, в руках «калаш», а взгляд убежал в сторону. Понятно — ничего не кончилось, скорее всего — ещё и не началось как следует!

— Не дури, рыжий, ладно? — голос у Ольги зазвенел.

— Ладно, — покладисто сказал я, — куда идти-то?

— В правление. Трибунал собрался. Большой трибунал, в полном составе.

— Ничего себе!

— Иди, иди…

Я зашаркал по лестнице, с трудом передвигая ватные ноги. Что за нелепость? В голове не укладывается: я — преступник. Да, кого-то убил — и что теперь? Они сами хотели меня убить! Видно, прав Степан: ко всякому делу нужна привычка. К убийству — тоже! Вот и привыкаю потихоньку — переживаний особых нет, и совесть не гложет. Меня сейчас больше волнует предстоящий суд. Надо же, трибунал — вон как дело повернулось!

На улицу вышли — мне совсем подурнело. Возле участка народ столпился, человек пятьдесят или шестьдесят: мокнут под дождём, а в руках у некоторых горят масляные фонари. Когда я появился, загалдели. Раздались угрозы, нехорошие слова послышались. Из темноты прилетел ком грязи — шлёп! — по груди расползлась жирная клякса. Я отшатнулся, а ноги совсем ослабли… барачники, дай им волю, порвут на кусочки — так сильна их ненависть: я эту ненависть всем телом ощутил. Спасибо клыковским автоматчикам, выстроили шеренгу между мной и пасюками; если обстоятельства заставят, эти и стрелять начнут, у них не заржавеет.

— Посторонись! Дорогу, дорогу, — гаркнул Ренат.

Обошлось. Мы прошли сквозь толпу. Но я пообещал себе припомнить Пасюкову тот страх, что пережил в эти минуты.

Опять я в кабинете Хозяина. Духота и свечной чад. Запах курева и, почему-то, самогона. Терентьев за столом. Рядом — Асланян: уткнулся грушевидным носом в какую-то бумагу, глаза близоруко сощурились, пальцы густую бороду теребят. Кум, Захар и Клыков на лавке у стены. Народных судей сюда и не позвали — понятно, трибунал! Посторонним здесь не место.

Присесть никто не предложил. Я встал посреди комнаты, руки за спину, глаза в пол, и лицо виноватое сделал.

— Ну, говори, — тихо произнес Степан.

— Что говорить-то? — буркнул я. — Всё уже рассказано.

Асланян посмотрел на меня, тонкие губы брезгливо поджались. Что, не нравлюсь? Я и себе-то противен: мокрый, грязный и побитый.

— Не выпендривайся, Олег. Не к месту, — Захар неодобрительно покачал головой, и я стал рассказывать. Они слушали, уставив на меня пустые, пожалуй, даже равнодушные взгляды.

— Всё понятно? — спросил кум, когда я закончил. — У кого есть вопросы?

— Хочу кое-что уточнить. Можно? — Асланян, часто моргая, посмотрел на меня. — Ты, Первов, утверждаешь, будто нашёл у Суслика оружие. Пасюков говорит, что у Суслика оружия не было, что рюкзак с оружием ему подбросил ты.

— Я?!

— Ну, не я же! Конечно, ты. Свидетели есть!

— Какие свидетели? — опешил я.

— Такие свидетели! Пасюк… э-э-э, Пасюков видел у тебя рюкзак. Ты к нему заходил, не будешь отрицать? Он и увидел.

— Врёт, — растерянно сказал я.

— И дед Митрий врёт? Говорит, был у тебя какой-то мешок. Хотя и не уверен…

— Вот гад! Подожди, Артур Анастасович, как так — не уверен? Мы с ним долго бродили, и не уверен!

— Чего ты от дедушки хочешь? — хмыкнул Асланян. — Он по нужде сходить забывает… Пасюков видел, этого достаточно.

— Я ещё Сашку Зуба повстречал, — вспомнил я. — У него спрашивали?

— У него в первую очередь, — ответил Захар. — Говорит, кажется, не было рюкзака, но ручаться не может.

— Это Сашка-то не может ручаться? — совсем поник я, а потом сказал, будто за соломинку ухватился. — Ладно. Меня ещё Дуська видела. Может, она…

— Искали мы эту… — Захар усмехнулся, — как сквозь землю провалилась. Теперь, пока не проспится, не объявится. Когда ты её встретил, она была пьяной?

— В хлам, — сказал я.

— Значит, и незачем искать.

— Гундосый, и этот, второй, — подсказал я. — Из них столько всего можно вытрясти, если правильно поспрашивать!

— Это кто же тебе даст их трясти? — усмехнулся Захар. — Да нас сейчас и близко к баракам не подпустят, если только с клыковскими ребятами. Но тогда уж война! С них обязательно будет спрошено, но потом, когда немного успокоится. А с тобой уже сейчас надо решать.

— Идём дальше, — усмехнулся Асланян. — По твоим словам, ты задержал Суслика… то есть Суслопарова. За вами шёл Пасюков. Ты его видел?

— Никто за мной не шёл! — буркнул я.

— Это ты говоришь! А Пасюков утверждает, будто шёл, хотел выяснить, за что ты к Суслику прицепился, жаль, догнать не успел; может, и сумел бы тебе помешать. Пасюков видел, что Корнилов попросил у тебя прикурить, а ты его зарезал, потом убил и Суслика. Так?

— Не так. Я защищался!

— Допустим! А хмель-дурман у тебя откуда? Снова будешь валить на Суслика? Если мёртвый, значит, можно все грехи повесить? Так?

Тут я пуще прежнего струхнул — в лесу так не боялся! Сумел Асланян всё наизнанку вывернуть, свидетели у него, то да сё, а я доказать ничего не могу. Всем известно — любое дело можно и так, и эдак представить, но сейчас этот фокус проделывают со мной… Непонятно — зачем? Что-то в отношении ко мне поменялось? Ещё не знаю, что, но предчувствие паршивое. Почему-то, буквально, увидел, как петля на ветру покачивается.

— Не хотел Корнил прикурить, — вмешался Захар. — У него в кармане огниво лежало. И обломанный нож рядом с телом нашли. А лезвие в рюкзаке с оружием застряло, как и говорит Олег.

— Это ничего не доказывает. Может, забыл Корнилов, что у него есть зажигалка, а может, и вовсе табачком угоститься хотел? А нож, что нож? Корнилов защищался, когда Олег напал!

— Так защищался, что в спину засадил? — ехидно поинтересовался Степан. Асланян возражать Белову не решился, и тот продолжил: — Знаешь что, Артурчик? Я прямо сейчас найду в словах Пасюка тысячу неувязок. А если вы мне его приведёте, через час он будет говорить совсем по-другому. Всё расскажет, и про всех! Тебе интересно знать, где Суслик раздобыл пистолет и обрез? Я обязательно дознаюсь. Ты же здесь ни при чём, да, Артур?

— Ну, хорошо, — заговорил Асланян, ни на кого не глядя. — Давайте забудем про здравый смысл, и поверим Олегу. Он говорит одно, Пасюков — другое. Слова Пасюкова подтверждают очевидцы, у Первова очевидцев нет. И почему мы должны верить Первову?

— А потому! Пасюк найдёт в бараках сотню свидетелей. Не очевидцев, Артур — свидетелей. И цена им будет рубль за пучок, — ответил Степан.

— Ты сейчас что говоришь? Ты говоришь, если человек живёт в бараках, значит лжец? Зачем так плохо про людей думаешь?

— Брось, Артур. Ты сам прекрасно знаешь — в бараках действует неписанный кодекс. За нарушение продумана жёсткая система наказаний. Но это для внутреннего пользования, а если дело касается поселян, то и солгать не грешно, даже, наоборот — нельзя говорить правду, если это повредит кому-то из барачников.

— Пусть так. Пусть. Я сам не доверяю Пасюкову, — тихо проговорил Асланян. — Но как сказать это барачникам? «Не верю я вам, потому что вы плохие, недостойные люди», — так? Им-то всё ясно, они защищают свою правду! Пасюков сказал, что видел, как Первов зарезал Корнилова. Так почему барачники должны поверить нам? Докажи им, что Пасюков лжёт! Сумеешь? Ведь Первов, действительно, зарезал Корнилова!

— Если бы не я, он бы меня, — пробурчал я. — Было бы лучше?

— Да, лучше! — сорвался на крик Асланян. — Лучше, раз такой идиот! Зачем пошёл к барачникам?! Тебе разрешали?! Сидел бы дома, жизни радовался, герой! Так нет же! Из-за тебя у всех теперь проблемы!

— Получается что? — я постарался говорить спокойно, а голос задрожал. — Пусть они делают, что хотят, а наше дело — сторона?! Зачем тогда милиция?! Пьяных унимать? Дожили! Барачники на ментов с ножами кидаются! Страх потеряли!

— Вы, оба, не очень-то кипятитесь, — хлопнул по столу ладонью Терентьев, — это не от смелости тебя валили, это с перепуга. Залез, куда не следовало, ткнул наугад, и попал. Пасюков и струхнул. Если бы Суслик начал колоться, много бы занятного всплыло. Пистолеты — не ножи; с ним бы не церемонились. Жаль, не вышло… а так-то мы тебе верим. И Артур верит, просто он тоже напугался. Заставить поверить барачников — вот проблема!

— Да уж! — Захар сделал вид, что приглаживает усы, а на самом деле спрятал под ладонью ухмылку. — Разное видывал, но такое… я, когда тебя увидел, сам обалдел! С ног до головы кровью перемазался, глаза выпучил, и матом всех кроешь! Да ещё пистолетом размахиваешь. Натурально — крышу сорвало. Ещё и хмель в кармане. Как доказать, что ты не придурок под наркотой? Люди, они тоже видели.

— Ладно, — сбавил я тон, — Корнил на моей совести. А насчёт Суслика — не уверен. Да, стрелял. Но, кажется, не попал.

— Конечно, не попал, — сказал Захар, — Нет у него дырок от пуль. Зато есть дырка от ножа. Хорошо ткнули, мастерски. Под левую лопатку. Думаю, Суслика они сами, чтобы не сболтнул чего.

Зашёл Ренат.

— Ну, что там? — поинтересовался Хозяин.

— Плохо там, — Ренат махнул рукой. — Много их, бузят. Хотят к вам парламентёра отправить. Требуют, чтобы в заседании участвовал их человек.

— Больше ничего им не надо? — ехидно спросил Белов.

Ренат пожал плечами.

— А граждане что? — поинтересовался Клыков.

— Граждане… — Ренат презрительно сплюнул на пол, потом, смутившись, затёр плевок сапогом. — Что граждане… попрятались. Носа не высунут, пока шум не уляжется. Привыкли граждане, что пасюкам всё можно, менты им не указ, вот и сидят по домам!

— Успокойся, — Терентьев поморщился, — Иди. Скажи дружинникам, пусть не церемонятся, если кры… э… барачники, сюда полезут. Так и скажи, что Терентьев, мол, велел остановить беспорядки. Скажи ещё… пусть не очень-то… дай им волю — всех положат. Что я, не знаю твоих головорезов, Клыков?

— Я прослежу, — Клыков поднялся с лавки.

— Не ты, Клык. Захар проследит, — сказал Хозяин, — Только, если… Ладно, что с Олегом-то делать?

— С Олегом? А что с Олегом? — небрежно сказал Асланян. — Повесить, однозначно.

— Повесить? — переспросил Белов, — Серьёзно? Взять, и повесить?

— Да, если хотите успокоить барачников. Или у вас есть способ убедить их в невиновности Первова? Если есть — предлагайте, а нет, так и говорить не о чем. Надо показать — у нас один закон для всех. Ничего, потерпит, это недолго. Повисит, да к Партизану в лес уйдёт, зато барачники успокоятся.

— Артурчик, — сказал Белов. — Тут ведь дело такое… если вешать, то до конца. Второй раз, как с Партизаном, не прокатит, они только сильнее разозлятся. А ты, Артур, опять меня удивил. Сначала последнюю сволочь защищал, а теперь…

— Думаете, мне нравится?! — вновь завёлся Асланян. — Получается — вы хорошие, Асланян плохой! Поймите — без разницы, виноват Первов, или нет. Нужно думать, как выбраться из дерьма. Почему никто не говорит, как выбраться?

— Да, выбираться надо, — сказал Белов. — Доигрались. Ты постоянно твердишь: «Они тоже люди. Надо уважать их права! Надо уважать их традиции!». Надо, кто спорит. Только пусть и они уважают, вот и не будет проблем. Поставить их на место, и все дела! Теперь они почуяли слабину. Видите ли, нас мало, и каждая пара рук на счету, каждый, кто может работать, на вес золота, каждый здоровый сперматозоид на учёте. Докатились, ты готов казнить человека, лишь бы утихомирить пасюков! Отребье бузит, а нормальные люди, которых вдесятеро больше, нос из дома боятся высунуть. Вот это и есть проблема!

— Не ворчи, Стёпа, — сказал Хозяин. — Это, конечно, проблема, но это не самая большая проблема.

— А может, хоть её решим? — подал голос Клыков. — Случай очень удобный. Попытка бунта, или, там, переворота. Вы умные, потом сообразите, как дело повернуть. Их всего-то сотня, может, чуть больше. А хоть на что-то способных бойцов — едва ли половина. Спровоцируем на беспорядки, да шлёпнем десяток, а зачинщиков расстреляем, ну, как тогда! Остальных выселим из бараков. Недовольных — валить деревья; в лесу поумнеют, другие пусть живут, как все. И никаких больше граждан и неграждан. Хорошо я придумал?

— Ты что несёшь?! — Асланян сжал толстые пальцы в кулаки. — Клык, ты понимаешь, что несёшь?! Ты про людей говоришь!

— Вот именно, — сказал ехидно Клыков, — они люди, а граждане тогда кто?

— А ты тогда кто?! — взвился Асланян. — Если барачники живут по своим законам — расстрелять? Самого тебя надо… экстремист!

— А мне идея нравится, — сказал кум. — Я бы поддержал. Не сейчас, позже. Клыков, потерпи ещё немного, а там…

— Что вы оба говорите! — Асланян обхватил голову руками. — Вы хоть понимаете, что несёте?

— Стоп! — Хозяин грохнул кулаком по столу. — Разорались! Потом будете друг другу морды бить! Казнить не станем — это не обсуждается! И, Степан, что у тебя с северной экспедицией?

— У меня-то готово. Можно хоть сейчас отправлять.

— Я и не сомневался, другим бы у тебя поучиться дела делать. Может, и его туда? — Хозяин украдкой подмигнул мне. — С глаз долой — проблемой меньше. Зря, что ли, мы его проверяли? Лешему он приглянулся. Клыков, иди, сообщи людям, что приговор вынесен. Сейчас буду оглашать.

Клыков ушёл, а Хозяин достал перо, чернильницу, и что-то быстро нацарапал на клочке бумаги. Глухо стукнула печать, и записка перешла в руки Асланяна. Тот поднёс её к глазам. Я думал, не подпишет, так его скривило. Нет, черкнул пером, и, проворчав: «как бы не пожалеть», швырнул бумагу Белову. Степан удовлетворённо кивнул, и, не читая, расписался.

Небо слегка посерело, тьма разжижилась, сквозь завесу дождя проявились чёрные силуэты домов, деревьев, и виселицы — её так и не успели разобрать. Когда меня вывели на крыльцо, толпа загудела. Ненависть ударила посильнее кулака! Дыхание перехватило, ноги ослабли, в затылок вернулась тупая боль. Терентьев поднял руку, и медленно, неохотно установилась тишина.

— Поселяне, — голос Хозяина тихо потёк над притихшей толпой, — трибуналом рассмотрено дело бывшего сотрудника милиции, гражданина Первова. Трибунал постановил: убийство жителя Посёлка Василия Корнилова гражданином Первовым считать доказанным. Обстоятельства убийства подлежат дополнительному расследованию. Убийство жителя Посёлка Алика Суслопарова также подлежит дополнительному расследованию. Трибунал признаёт гражданина Первова виновным в совершении убийства Корнилова. В качестве меры пресечения выбрана исключительная мера социальной защиты. Учитывая прежние заслуги приговорённого, трибунал считает возможным заменить смертную казнь бессрочной высылкой. В зависимости от результатов дальнейшего расследования, приговор может быть изменён как в сторону ужесточения, так и в сторону смягчения.

— Шагай, пока не опомнились, — толкнул в спину Захар. — Как выйдешь за ворота, подожди.

И я пошёл. Дружинники сомкнули вокруг меня кольцо: то ли стерегут, то ли охраняют. Барачники молча потянулись за нами; они ещё не поняли, как реагировать на происходящее, но скоро им подскажут. А пока они лишь хотят убедиться, что всё без обмана; убийца наказан.

Ограда. Южные ворота. С утра я зашёл в них героем, сейчас бреду в другую сторону, и, сгорбившись, уношу незаслуженный позор. Вот как всё перекувырнулось!

Одна створка заскрипела, открываясь. Дружинники расступились. Ну, не поминайте лихом!

Подбежала Ольга — опустила голову и молчит. Холодный нос ткнулся мне в щеку. Не надо бы этого… и так тоскливо…

Горячий шёпот:

— Береги себя, братишка. Я всё сделаю. Крысятник разнесу, Пасюка урою… и гундосого твоего урою. Веришь, нет? Я докопаюсь… всё, иди! Не оглядывайся, ладно?

Тёплое дыхание на щеке, потом быстрый — словно бабочка крылышком задела — поцелуй.

— Верю, — я криво улыбнулся. И, конечно, не выдержав, проводил сестрёнку взглядом. Барачники расступались, и она шла сквозь толпу, будто сквозь пустоту. Потом ворота захлопнулись.

Я же говорил: жизнь — стерва полосатая!