Избранник Ада

Глава XVIII Фартовый Есенин

Мы опять совершили вояж в пространстве и времени и очутились на ночной улочке какого-то города, весьма напоминавшего, своими зажженными на столбах фонарями и строениями, Петроград времен двадцатых годов прошлого века.

С неба, из совершенно отдельной компактной тучки, не заслонявшей ночное светило, сыпал мелкий дождик. Сама улица была заполнена редкими праздными прохожими, укрывавшихся от слякоти под зонтиками; по булыжным мостовым сновали конные экипажи, встречались и легковые авто, вроде того же Сталинского «Руссо-Балта» или солидных «Роллс-ройсов». Цоканье копыт лошадей и звуки сигналов машин вязли в сыром воздухе, пропитанного едким дымком, словно где-то за гордом горели торфяники.

Мы остановились у первого попавшегося по дороге увеселительного заведения – какого-то кафе или ресторана – с простой деревянной вывеской: «Заблудшие души». При порывах сырого ветра вывеска глухо стучала о кирпичную стену здания, и с нее мелкими хлопьями осыпалась жухлая краска.

– Пошли, перекусим, – предложил мне писарь Ада. – Что-то под ложечкой засосало.

Зайдя туда, мы оказались в зале, заставленного столиками под белыми накрахмаленными скатертями. На столах красовалась разнообразная снедь и выпивка; публика, своим обликом и одеянием напоминавшая времена НЭПа, веселилась под музыку цыганского ансамбля, меж столиков сновали официанты, выполняя поручения клиентов. Коромыслом стоял табачный дым.

При нашем появлении люди повскакивали со своих мест и, эпатажно раскланявшись перед нами, продолжили свое веселье. Подлетел официант – молодой человек в серой жилетке, тоненький и стройный, как муравей, и с салфеткой, перекинутой через левую руку, склонился перед писарем:

– Что-с пожелаете, господин генерал?

Из его рта несло за версту чесноком, он подобострастно подхватил писаря под руку и повел к пустому столику у окна, на котором красовался букетик черных и желтых роз в вазочке из тонкого фарфора, и стояла табличка: «Стол не обслуживается». Я последовал за ними под прицелом множества любопытных глаз.

– Принеси-ка нам, Аркаша, грамм двести «поповки» и по бутербродику с семужкой, – небрежно бросил Баал-берита официанту.

Тот исчез и мигом вернулся с полным подносом. Он выставил на стол квадратную бутылку водки «Царская № 0», два фарфоровых блюдца, на каждом из которых лежало по бутерброду семги, положенной поверх слоя масла, три серебряные розеточки – в одной, черной блескучей горкой, была наложена осетровая икра, в другой – оковалок желтого масла, в третьей – меленькие маринованные опятки. Еще на одном блюде было разложено ассорти из кружочков твердокопченой колбаски, пластиков буженины и свиных, вареных языков, присыпанных горстью мелконарезанного зеленого лука и веточками укропа. Была выставлена и тарелка с двумя стопками тоненьких кусочков хлеба – белого и черного. А также большое блюдо с двумя ананасами, окруженных гроздьями черного и белого винограда. В завершение, официант водрузил на стол запотевший графинчик богемского стекла, наполненный какой-то темной пенной жидкостью.

– Квасок-с, ваш любимый, холодненький-с! – забавно топорща кошачьи усики, молвил официант.

Шурша белой, накрахмаленной рубашкой, он расставил перед нами еще рюмки и бокалы из хрусталя и серебряные столовые приборы, золоченую пепельницу, в виде свиного копыта, после чего, со смиренным ожиданием на румяном лице, замер у столика в предугадывании еще каких-либо указаний от Баал-бериты.

После наших совковых ресторанов, а тем более столовых, с их кислыми щами, эта закуска показалась мне просто сказочной, и я подумал, что в Раю кормят, видать, не хуже, но, вот, водочки там тебе не предложат, разве что квасу. Вот и выбирай что лучше: солнце в небе или водочка на столе.

Писарь разлил между тем рюмки, и мы выпили. Водка была весьма приятна на вкус, и заметно прибавила организму тонуса и оптимизма, семга таяла во рту, словно шоколадка, а черная икорка оказалась свежа, как невинная девушка. Редкая радость для тела, живущего на котлетах и картошечном пюре. А душу зажигала чувственная песня золотозубой цыганки: «Вечерний звон».

Красота! Будет что дома вспомнить за обедом.

– Уважаемый Баал-берита, я полагаю, что мы сюда явились не только для того, чтобы вкусно поесть? – сказал я писарю, заглатывая скользкие опятки.

– Правильно полагаешь, милый Коля – это конечный пункт нашей экскурсии. Скоро ночь кончится и нам надо будет успеть вернуться. Эй, любезный! – обратился снова Баал-берита к официанту, который, впавший было в состояние грустной задумчивости, вздрогнул и угодливо склонился перед писарем Ада, всею своею фигурой изображая вопрос. – Пригласи-ка к нам Сережу, пожалуйста.

Официант направился к одному из столиков, где веселилась изрядно подвыпившая компания, состоящая из одного мужчины и трех расфуфыренных дам разного возраста и телосложения. Мужчина, с льняными волосами и в светлом костюме, сидел к нам спиной, отбиваясь от вопросов наседавших на него женщин. Официант склонился над ним и что-то тихо проговорил сидящему на ухо.

Тот немедленно поднялся и, довольно сильно шатаясь, направился в нашу сторону. В петлице его пиджака, в такт его шагам, покачивалась чайная роза. Одна из его собеседниц, молоденькая черноволосая девушка с лицом, напоминавшим рыбью мордашку, в белом берете и голубом, шелестящим многочисленными складками, длинном платье до пят, из глубокого разреза которого вываливались сочные груди, вскочила вслед за ним и, подхватив его под руку, помогла добраться ему до нас без приключений.

Я сразу узнал этого молодого мужчину – это был… Сергей Есенин! Правда, лицо его было совсем не таким просветленным и немного детским, каким я видел его на фотографиях. И теперь, когда он оказался вблизи, я увидел алкаша с глазами пса, изловленного живодером.

– Доброй ночи, господин генерал, – тяжело ворочая языком, сказал Есенин. – Вы что-то хотели?

– Милый Сережа, почитай нам какие-нибудь свои стихи, из недавних, – вежливо попросил Есенина Баал-берита.

– В последнее время что-то не пишется, господин генерал. Тоска зеленая, хандра напала. Так, всякое дерьмо из-под пера лезет, исписался я, видно, – упирался Сергей, подозрительно поглядывая на меня, будто на крупного литературного критика.

– Да ладно тебе, мы не требуем шедевров, просто приятно услышать что-то твое и из твоих же уст.

Девица нервно дернула Сергея за рукав, постаравшись сделать это незаметно, и извинительно улыбнулась писарю.

– Только ради Вас, господин генерал, однако не обессудьте, если что не так…

Есенин отступил шаг назад, опустил голову, оперся одной рукой о плечо спутницы, восторженно глядящей на него туповатыми коровьими глазами, вторую выставил вперед ладонью вверх, будто просил милостыню. Он замер на какое-то время в этой позе: цыгане перестали петь, публика повернула головы в нашу сторону. Наступила церковная тишина, предшествующая всеобщей молитве. Затем Есенин резко вскинул голову и, помогая себе жестикуляцией, стал декламировать глуховатым голосом, тяжело продирающимся из горла, словно через марлевую повязку:

Есенин умолк, его кисть, упала вниз и бессильно повисла, словно подбитая на лету птица. Его спутница, заломив, как муха, руки, в восторге встала перед поэтом на колени; публика бешено зааплодировала.

Баал-берита сделал несколько вялых хлопков в ладоши и благосклонно кивнул Есенину, знаками отпустив его. И пьяный поэт, поддерживаемый своей спутницей, понуро удалился за свой столик.

Откровенно говоря, стихи мне не очень понравились, но я был не силен в поэзии и похлопал лишь из уважения к великому имени.

– Обмельчал талант, – грустно резюмировал выступление Есенина Баал-берита, – на Земле соловьем заливался, а тут стучит, как пионерский барабан… У всех здесь не получается так хорошо, как у вас на Земле – что у деятелей искусства, что у ученых и инженеров. Вроде, тоже тут что-то изобретают, что-то суетятся, творят, а от тех, что создают там, на тверди земной, отстают… В чем дело? То ли жизнь бесконечна, не торопятся, то ли пресыщены до предела этой праздной жизнью…

– Неужели и Есенин, тоже был вашим слугой? – спросил я удивленно. – Такой безобидный, такой томный, такой соловушка…

– Нет, это как раз тот случай, о котором, помнишь, я тебе хотел рассказать. Сережа хоть и самоубийца, но очень востребован нашей публикой, – стал рассказывать писарь, набивая табаком свою чертову трубку. – Вот и, практически, не парится в камере. То в ресторан пригласят поклонники, то на вечер творческий, а то и какая-нибудь наша служка на ночь в постель зазовет. Фартовый он. Или, вон, цыгане. Тоже в тюряге мало бывают – играют и поют на радость нашим клиентам. Правда, сроки отсидки у них небольшие, поскольку грехи их невелики: кто за гадание к нам попал, кто лошадку чужую присвоил. Вот и Аркашка – наш официант, тоже не много в камере засиживается, в ресторане здешнем больше работает, когда и рюмашку тут пригубит, попал к нам за неумеренный обсчет клиентов. А, к примеру, Фадеев, писатель-пьяница ваш, тоже самоубийца, мало востребован: поклонников у него – раз-два, и обчелся. Вот и мучается с пистолетом своим в тюряге.

В это время цыгане отложили свои инструменты и расселись за столиком, устроив себе перекур, и тут, в относительной тишине, где-то за окном заведения, послышался крик петуха.

Баал-берита встрепенулся и встал:

– О, петушок пропел! Хоть он и не делает утра, но возвещает о его приближении. Пора нам, Коля, назад, ночь кончается, до третьих петухов надо успеть с Договором все закончить. В основном, ты получил представление о нашем хозяйстве, думаю, оно не такое уж и неприязненное для слуг наших.

– Самый последний вопрос: – сказал я, тоже поднимаясь, – отчего, многие из тех, кого вы избрали бы в слуги, отказываются от вашего предложения, то бишь, отказываются продавать души?

Лицо Баал-бериты внезапно омрачилось:

– Этого я тебе сказать пока не могу, но и обманывать не буду, поскольку ты без пяти минут наш верный слуга и товарищ. Потом узнаешь…

Баал-берита бросил на стол золотую монетку, которая тут же оказалась в кулаке официанта, поднялся, я встал за ним, и мы вышли на улицу.

У выхода из ресторанчика стоял открытый фаэтон, запряженный, прекрасных форм, вороным жеребцом, беспокойно постукивавших коваными копытами по булыжной мостовой и высекающий из нее разноцветье искр. Лохматый и бородатый кучер в цилиндре и распахнутом черном кафтане на голом теле, из-под которого курчавилась волосатая грудь, посмотрел неизвестно на кого из нас – угольного цвета глаза его косили в разные стороны – и спросил густым басом, склонившись в полупоклоне:

– Куда прикажете, господин генерал?

– К вратам! – коротко бросил писарь Ада.

Жеребец при его приближении шарахнулся в сторону, встав на дыбы и едва не опрокинув повозку. Кучер едва сдержал взбесившееся животное, охлестывая его кнутом и матерно ругаясь. Когда конь присмирел, он гаркнул нам зычным голосом:

– Пожалуйте, господа хорошие!

Он подмигнул мне своим антрацитовым глазом, и мы сели в фаэтон.

В нос ударил запах конского пота, серы и плотного сивушного перегара.

– Эх, давай родненький! – взвизгнул кучер, привстав на облучке, и со свистом хлестанул жеребца своей плетью так, что на крупе коня взметнулась полоска пара.

Конь взвился на дыбы и с диким ржанием сорвался с места, словно от преследующей его волчьей стаи. Я вдавился в кожаную спинку сиденья и едва удержался на месте, клещом вцепившись в поручни. Фаэтон не покатил, а взлетел над дорогой, и мы понеслись вперед с такой скоростью, что в моих глазах окружающий пейзаж слился в одно серое карусельное марево, застлавшее мне глаза.