Избранное

Н а ц и (И г н я т Ж а к) Г л е м б а й, банкир, глава фирмы «Глембай Лимитед», действительный статский советник, шестидесяти девяти лет.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и - Г л е м б а й, его вторая супруга, сорока пяти лет.

Д о к т о р ф и л о с о ф и и Л е о н е Г л е м б а й, сын Игията и его первой супруги, урожденной Басилидес-Даниэлли, тридцати восьми лет.

С е с т р а А н г е л и к а Г л е м б а й, доминиканка, вдова старшего сына Глембая, Ивана, урожденная баронесса Беатрис Зигмунтович, двадцати девяти лет.

Т и т у с А н д р о н и к у с Ф а б р и ц и - Г л е м б а й, кузен банкира Глембая, великий жупан[129] в отставке, шестидесяти девяти лет.

Д о к т о р п р а в а П у б а Ф а б р и ц и - Г л е м б а й, адвокат, юрисконсульт фирмы «Глембай Лимитед», его сын, двадцати восьми лет.

Д о к т о р м е д и ц и н ы П а у л ь А л ь т м а н, врач, пятидесяти одного года.

Д о к т о р б о г о с л о в и я и ф и л о с о ф и и А л о и з и й З и л ь б е р б р а н д т, наставник Оливера Глембая, сына баронессы и ее духовник, тридцати девяти лет.

О л и в е р Г л е м б а й, сын баронессы Кастелли и банкира Глембая, семнадцати лет.

Ф о н Б а л о ч а н с к и й, уланский обер-лейтенант, двадцати четырех лет.

К а м е р д и н е р.

Г о р н и ч н ы е.

Г о с т и.

Действие происходит в течение одной ночи, в конце лета, за год до начала войны 1914—1918 гг. Первое действие — между часом и половиной третьего ночи. Второе — между половиной третьего и половиной четвертого. Третье — около пяти часов утра.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Красная гостиная с гарнитуром в стиле шестидесятых годов, обитым желтой парчой. В глубине — распахнутая двустворчатая дверь, за ней анфилада освещенных комнат. Слева — терраса, отделенная от сцены раздвижной застекленной дверью. На террасе кактусы, пальмы и плетеный соломенный гарнитур с двумя качалками; каменные ступени ведут в сад. Справа дверь в столовую. На стенах красной гостиной — около пятнадцати портретов Глембаев. Стиль — Мария-Терезия, ампир и бидермейер. Два-три портрета — современные копии с фотографий. Несколько модернистских фигур в пленере. Весь дом празднично освещен. Поздно. Гости выходят справа, из столовой, и проходят в глубине сцены налево. В момент поднятия занавеса через сцену проходит австрийский фельдмаршал с супругой. За фельдмаршалом ревматическая матрона, опирающаяся на палку, согнутая в пояснице из-за ишиаса, полковник от инфантерии с полковницей и кавалерийский драгунский майор без дамы. Оживленный, банальный и громкий разговор при прощании, из которого можно разобрать только отдельные восклицания, невнятные слова и смех; преобладает немецкая, аграмская речь: Küss die Hand[130], милостивая государыня! Целую руку! Servus![131] До свидания, ваше превосходительство! Честь имею, разрешите откланяться, auf Wiederseh’n, grüß dich Gott![132] Adieu![133] Слуга покорный, illustrissime![134] Мой нижайший поклон, спокойной ночи! Servus! Grüß dich Gott!

После небольшой паузы выходит седовласая дама в боа из перьев марабу, в сопровождении illustrissimus’а Г л е м б а й - А г р а м е р а и своей четырнадцатилетней внучки, которую провожают двое молодых людей. Баронесса К а с т е л л и - Г л е м б а й провожает неизвестного господина и даму. На веранде смеются молодые студенты и гимназистки, а когда выходит семейная группа А г р а м е р - Б а л о ч а н с к и х, через сцену перебегает восемнадцатилетняя девушка в белом и направляется к веранде, где находится ее брат. На веранде в числе прочих — О л и в е р К а с т е л л и - Г л е м б а й и уланский обер-лейтенант барон Ф а б р и ц и. Все они шумной толпой проходят через сцену. Старый камердинер и две горничные торопливо входят и выходят с забытыми шарфами, сумками и боа из марабу и куницы. С начала действия за сценой слышится рояль, играют вальс Штрауса «Сказки Венского леса», но неожиданно рояль умолкает. Большинство мужчин во фраках, дамы в вечерних туалетах. Мелькают парадные фраки банских советников. Офицеры в парадных мундирах, лакированных сапогах и рейтузах фасона «бан Пеячевич». Одним из последних выходит, опираясь на палку с набалдашником из слоновой кости, епископ, близорукий, в золотых очках; на нем шелковая сутана, бриллиантовый крест на груди, епископская красная шапочка и красные перчатки; епископа сопровождает личный секретарь, который следует за ним на почтительном расстоянии и несет его фетровую шляпу и шелковый плащ. Епископа провожает сам хозяин дома И г н я т Г л е м б а й. Среди общего движения, гомона гостей, музыки и смеха на сцене стоит сестра-доминиканка А н г е л и к а, вдова И в а н а Г л е м б а я, урожденная баронесса Б е а т р и с З и г м у н т о в и ч (двадцати девяти лет) и рассматривает портреты, висящие на стенах. Она стройна, изящна и декоративна, без единого пятнышка румянца на щеках; прекрасные, лилейно-прозрачные руки она кокетливо прячет в богатых складках своих рукавов. Рядом с ней Л е о н е Г л е м б а й. Декадентская фигура с плешивой седоватой головой и почти совершенно белой, реденькой шведской бородкой, без усов. Он во фраке, с английской трубкой во рту. Игра рук и нервов вокруг этой трубки ненормально интенсивна.

Л е о н е. Все это запутано в нас, дорогая моя, добрая Беатрис, невероятно запутано. «Es gibt zwei Stämme der menschlichen Erkenntnis, die vielleicht aus einer gemeinschaftlichen, aber uns unbekannten Wurzel entspringen, nämlich: Sinnlichkeit und Verstand. Durch deren ersten Gegenstände gegeben, durch den zweiten gedacht werden!» Sinnlichkeit und Verstand[135] — яснее никакой Кант не мог определить все это непонятное в нас! Да! À propos[136], Кант! Сегодня вечером я нашел у себя на шкафу хорошее achtundvierziger[137] издание эйлеровой «Механики»! Этот Эйлер со своими дифференциалами видел вещи куда яснее, чем Кант! И это, подумай только, на сорок лет раньше! «Механика» Эйлера впервые издана в Санкт-Петербурге в тысяча семьсот тридцать шестом году! А «Критика», если не ошибаюсь, издана где-то около семьсот восемьдесят девятого года! (В год падения Бастилии! Странная игра судьбы: Лагранж появился на свет в том же году, что и эйлерова механика, — в тридцать шестом!) Да! Что это я хотел сказать? Ах, да! Это абсолютное, математически кристальное было ясно Эйлеру на сорок лет раньше, чем Канту, и Эйлер оказался логичнее и последовательнее: он все Неизвестное выразил формулой! Существенно то, что математика, выражаясь символически, ближе к Неизвестному, чем слово или изображение. Математическая формула может ясно выразить то, что недоступно ни слову, ни изображению, да и музыке, которая в каком-то смысле самая математичная из них. Уметь выражать себя в слове — это артистизм, это уже вопрос искусства, а Кант писал невероятно дилетантски — «auf den Flügeln der Ideen»[138]. Он не умел находить адекватных средств для точного выражения своих понятий, и в этом, именно в этом, Эйлер был последовательнее и выше! И я, чем больше пишу, тем глубже убеждаюсь, что Леонардо да Винчи совершенно прав: точно определить предмет можно только абстрактной математической координацией. Вот в этом-то и состоит мое внутреннее противоречие: вместо того чтобы быть математиком, я занимаюсь живописью. С таким внутренним расколом — может ли человек пойти дальше дилетантизма?

А н г е л и к а. Я не знаю, Леоне, прошу тебя, не думай, что я хочу тебя обидеть, я бы не хотела тебя огорчать, но после вчерашнего нашего разговора я никак не могла отделаться от мысли (я почти всю ночь думала о тебе), я никак не могла отделаться от впечатления, что слова имеют над тобой слишком большую власть! Я не боюсь, все это у тебя суесловие. Ты страшный острослов, и ради какого-нибудь парадокса ты способен зачеркнуть все свои многолетние искания, все искреннее напряжение своих стремлений, ты в состоянии себя скомпрометировать ради одного бонмо! А я за эти семь лет много молчала, и мне это совершенно чуждо — думать ради того, чтобы быть остроумным! «Der Unterschied einer deutlichen Vorstellung von einer undeutlichen ist bloß logisch, betrifft nicht den Inhalt»[139]. А подлинную истину можно постичь только сердцем, Леоне, только сердцем, никак не логикой и не остроумием! Jede Logik ist nur eine Scheinlogik, ein Blendwerk![140]

Л е о н е. Значит, нам остается «доминиканская» qualitas occulta[141]?

А н г е л и к а. Да, qualitas occulta, я не боюсь этого слова! С тех пор как я существую, я воспринимаю жизнь так: в нас существует внешнее и внутреннее. Что находится между ними? Нечто, как ты говоришь, темное и смутное: нервы, мозг, плоть — нечто, что называется нашим субъектом? Некая гнетущая пустота в нашем так называемом субъекте. И все это развивается во времени и в чем-то неведомом, потустороннем. И если ты думаешь, что твоя живопись есть логическое углубление в это потустороннее, нечто вне нашего Я, — ты ошибаешься, Леоне! Разум тут бессилен! Сейчас это называют интуицией, а когда-то называли qualitas occulta! Я не боюсь этих слов!

Л е о н е. Все это попахивает доминиканской серой, Беатрис! Я понимаю, с таким мировоззрением легко жить. Это тысячелетние прописные истины; твоя доминиканская костюмированная иерархия закована в броню; вы как церковное мировоззрение, вы — дилювиальный мастодонт в панцире; вы живете в церковной крепости, в панцире лживых слов: qualitas occulta! А то, что я не материалист в своих полотнах, я решительно отрицаю! Я ощущаю форму по-эвклидовски, по-эллински! И теперь, в эпоху импрессионистической палитры, говорить о конечной истине коленопреклоненно, в доминиканской рясе, склонив голову и перебирая четки — это чистейшая готика! Теперь, в эпоху атеистического символизма, в эпоху бесконечно малых величин, Беатрис, это, по правде говоря, псевдоинтеллигентно…

Ангелика, рассматривая портреты, мягко, незаметно, по довольно решительно отдаляется от Леоне, отвечая молчанием на его слова.

Л е о н е (становясь рядом с ней, нежно, очень тепло и интимно). Беатрис, единственное, во что я верю в этом глембаевском доме, — это твоя высокая и неподдельная интеллигентность! И тем не менее все это у нас не так просто, как мироощущение какой-нибудь горничной! Для неграмотной горничной вопрос о боге и конечной истине — координация столь же простая, как декорация католической пасхальной службы. Пасхальное утро, на белой скатерти крашеные яйца и кулич, пасхальный благовест и торжественная месса с пением!

А н г е л и к а. Все мы живем, копошась, как черви в протухшем мясе. И никто не видит глубже поверхности вещей. Поскольку мы живем, Леоне, мы живем, покоряясь некоей немой, неведомой закономерности; в нас и вокруг нас так же темно, как в жилище термитов. Я думаю, что твое романтическое стремление подняться над уровнем человеческих возможностей бесплодно, да и как-то старомодно. Das ist die reinste Vormärzromantik![142] И если ты думаешь, что в мировоззрении неграмотной горничной не может быть больше гармонии, чем в твоем атеистическом символизме, ты ошибаешься! Может быть, то, что я говорю, и есть «псевдоинтеллигентная готика». Но то, что говоришь ты, — это хаос, это сумятица!

Л е о н е. Я сегодня вечером не отрываясь смотрел на тебя, Беатрис. Не знаю, может быть, это нескромно, но мне страшно хочется знать, действительно ли ты так спокойна, как кажется, или это мне, с моим хаосом, только мерещится; может быть, это твое самоуглубление — только моя фантазия?

А н г е л и к а. Я с каждым днем все более спокойна.

Л е о н е. Семь лет прошло, как умер Иван, Беатрис, и если ты действительно в течение этих семи лет с каждым днем все более спокойна, ты должна быть сейчас невероятно спокойной. А тяжело тебе никогда не бывает?

А н г е л и к а. Бывает и тяжело. Но тогда я опять, как ты говоришь, сосредоточиваюсь, и мне становится легче!

Л е о н е. Смотрю на тебя уже второй день, дорогое дитя, и на это твое самоуглубление, смотрю и никак не могу понять: откуда это в тебе? Где та точка в тебе, на которую ты опираешься?

А н г е л и к а (решительно отказываясь отвечать). Не знаю, Леоне!

Прервав таким образом разговор, она подходит к своему портрету, на котором изображена в декольтированном вечернем туалете из золотой парчи, с огромным веером из страусовых перьев; останавливается и долго смотрит на собственное прошлое. В этот момент кто-то начинает играть на рояле «Лунную сонату» музыка слышится до прихода баронессы Кастелли-Глембай. После паузы А н г е л и к а опускается в кресло, складывает молитвенно руки и молчит, углубившись в себя.

Л е о н е (наблюдая за ней, тихо и восторженно). Твое лицо напоминает мне один портрет кисти Гольбейна; кажется, я видел его в Базеле. Овальное лицо, лицо грациозной гейши, детское, улыбающееся, молочной белизны, с прозрачными пастельными переливами! Глаза гольбейновские, умные, ясные, а где-то в глубине, в трансцендентальном нюансе — едва приметный фосфорический свет эротики.

А н г е л и к а. Леоне, прошу тебя.

Л е о н е. Я говорю о Гольбейне, дорогая сестра Ангелика! Об одном старом базельском Гольбейне, о котором думаю вот уже семь лет! Это лицо улыбалось ровно настолько, чтобы на щеках обозначились две маленькие, скромные ямочки, как две симметричные тени над правильным, как у Дианы, ртом; руки белые, как лилии, благоуханные пальцы англичанки, изящные, удлиненные, гольбейновские пальцы, дивные аристократические руки, какие мог увидеть один только Гольбейн.

Ангелика, не говоря ни слова, встает и идет к террасе, спрятав руки в рукава. Леоне за ней.

Л е о н е. Я уже семь лет вынашиваю идею твоего портрета, Беатрис! Сначала я тебя видел в черном, но теперь вижу в этом доминиканском костюме; он тебе необычайно идет, как какой-нибудь придворной даме из треченто[143]! Ты — феодальная дама, я вижу тебя не как доминиканку, а как феодальную даму из треченто; вот так тебя и надо написать! Как быстро идет время, и как невероятно быстро меняются костюмы нашего театра! В таких же, как у тебя, доминиканских одеждах дамы смотрели на турниры, слушали пение трубадуров. Я не хотел бы тебя обидеть, Беатрис, но мысль, что лет через семьсот женские монашеские ордена, возможно, будут носить одежду в стиле Второй империи, эта мысль говорит о том, как в самом деле все на свете относительно и преходяще: и наши костюмы, и наше доминиканское самоуглубление! Через семьсот лет костюмы в стиле Второй империи могут стать столь же архаичными, как феодальные — теперь. А ведь весь импрессионизм родился под сенью изящного светского костюма Второй империи — доживающих свой век кринолинов, токов «а ля Эжени», крошечных шелковых зонтиков ярких тонов.

Этот тихий флирт чужд Ангелике и одновременно близок; она с нескрываемым интересом слушает горячие слова симпатичного ей человека, которого не видела семь лет, и продолжает разглядывать свой портрет, воскрешающий ее молодость.

Входит illustrissimus Ф а б р и ц и в сопровождении доктора З и л ь б е р б р а н д т а. Его превосходительство Титус Андроникус Фабрици, великий жупан в отставке — старый бонвиван; каждый драгоценный волосок его прически виртуозно уложен поперек плешивого черепа, его густые кавалерийские венгерские усы явно подкрашены. Еще стройная и безупречно элегантная фигура с моноклем на старомодном шнурке и розеткой какого-то высокого ордена в петличке, его щегольски выутюженные брюки, его зубы, изящные, холеные руки барина с золотым браслетом и огромной печаткой — все педантично чисто и старчески аккуратно. Это старый эпикуреец, ревниво берегущий каждую минуту своего шестьдесят девятого года. На его левой щеке — рубец от сабельного удара. Доктор богословия и философии Алоизий Зильбербрандт — бывший иезуит, наставник банкирского сына Оливера Глембая. Сухопарое бескровное существо с бледным, незапоминающимся, словно резиновым, лицом скопца, антипатичная, угодливая, лакейская фигура в черной шелковой сутане.

Ф а б р и ц и. А, вы смотрите на свое прошлое, баронесса? Wie die Zeit vergeht, mein lieber Gott![144] Девять лет прошло с тех пор, как написан ваш портрет, а сколько вечеров мы здесь, под этой картиной, говорили о вас в то время, когда вы были, если не ошибаюсь, в Шанхае!

А н г е л и к а. В Гонконге, ваше превосходительство. Я там ровно два года работала в эпидемическом госпитале. У нас было много случаев проказы и тифа. Давно это было, и мне кажется, что все это я видела во сне. В марте исполнилось восемь лет с тех пор, как сделан мой портрет. В этом туалете я была на балу венского Красного креста, а это могло быть примерно в середине февраля. На этом самом балу Иван договорился с Ференци о портрете. Кажется, за восемьсот восемнадцать фунтов! В марте я позировала Ференци, а в июне умер Иван. В июне следующего года я была уже в Гонконге! Очень странное чувство — смотреть вот так на свой собственный портрет, словно видишь себя в волшебном зеркале. Возможно ли, что это в самом деле я? Возможно ли существование в жизни таких расстояний, с которых человек перестает узнавать самого себя?

Ф а б р и ц и. Jawohl, das ist ein typischer Ferenczy! Von demselben Ferenczy stammt auch das berühmte Portrait des englischen Herrscherpaares, das im vorigen Salon d’Automne ausgestellt war[145]. Сейчас Ференци работает в Лондоне — «die oberen zehn Tausend». Angeblich soll er enorm reich sein! Unlängst hat er eine Indienreise gemacht[146] на своей собственной яхте! Ein Prachtwerk! Ein blendendes Feuerwerk![147] А что скажете вы, господин доктор, zu diesem chef-d’œuvre?[148]

З и л ь б е р б р а н д т. «Pulchrum autem dicatur id, cuius ipsa apprehensio placet»[149], как сказал блаженный Фома, ваше превосходительство! Если бы я осмелился выразить свое, разумеется совершенно некомпетентное, скромное мнение, я бы не мог не отметить, что этот портрет мне кажется, может быть, чуть-чуть, но все-таки слишком светским! Сама по себе эта вещь, безусловно, гениальная.

Ф а б р и ц и. Jede Zeit hat ihre Kunst, mein’ ich[150]. Если эпоха элегантна сама по себе, то и картины ее должны быть элегантными! «L’œuvre d’art est déterminée par un ensemble, qui est l’état général de l’esprit et des mœurs environnantes»![151] So mein’ ich! Aber allerdings, ich versteh’ nicht viel davon![152] Чем больше я смотрю на эту картину, а смотрю я на нее восьмой год, тем она мне кажется лучше: ich kann mir nicht helfen! Allerdings, ich bin nur ein Laie![153] Но здесь Леоне, он сам художник, его картины получают золотые медали, он нам это объяснит. Итак, Леоне, что ты думаешь о портрете баронессы?

Л е о н е. Я ничего не думаю об этом портрете, дорогой Фабрици! Это вообще не портрет, вот что я думаю! И я прекрасно понимаю, почему Беатрис не узнает самое себя; такой уж это портрет!

Ф а б р и ц и. Na ja, natürlich, du mit deinen überspannten Anschauungen! Na ja, ganz natürlich: der englische Hof und der Salon d’Automne wissen natürlich nicht, dass ein Ferenczy László einen Dreck wert ist![154]

Л е о н е. Мне совершенно безразлично, что английский двор думает о каком-то Ференци и о живописи вообще.

З и л ь б е р б р а н д т. «Omnis ars naturae imitatio est»![155] И безусловно, эта картина чрезвычайно верно изображает баронессу такой, какой баронесса была десять лет назад. А что сестра Ангелика не узнает себя — в этом виноват не портрет, просто она теперь не та, что десять лет назад! Да, но о картинах надо судить независимо от лиц, изображенных на полотне, этому нас по крайней мере учит эстетика! А согласно объективному эстетическому критерию, все условия гармонической красоты здесь налицо. А потому я никак не мог бы согласиться с вашим суждением, извините, господин доктор, что…

Ф а б р и ц и. Na also, immer schöner und schöner![156] Значит, Ференци Ласло для тебя «какой-то»? Для кого это Ференци «какой-то»? «Иллюстрасьон» и «Грэфик» считают для себя большой честью поместить репродукцию с картин «какого-то» Ференци! Да!

Л е о н е. «Иллюстрасьон», «Грэфик» и блаженный Фома со своим imitatio naturae…

З и л ь б е р б р а н д т. Пардон, это Сенека, господин доктор.

Л е о н е. Все равно! Сенека, святой Фома или «Грэфик». Вам следовало бы знать, что проблема современной живописи отделена от Сенеки и «Грэфик» двумя тысячами лет! Да! А то, что вы вырезаете из старых церковных книг какие-то цитаты и наклеиваете их, как марки, куда-надо и не надо — это, может быть, и занятие для монахов-филателистов, но к эстетике и живописной культуре не имеет никакого отношения!

З и л ь б е р б р а н д т. Вы иногда слишком авторитарны в своих суждениях, господин доктор! Возможно, что в живописи я не разбираюсь так, как вы; вы пробыли три года в Флорентийской академии и в Париже, если не ошибаюсь, да, наконец, и сами пишете, но в конце концов каждый вправе иметь свое мнение. Под красотой я понимаю некую высокую гармонию в эстетически-религиозном смысле, так, как ее определил Бидерман в своем исследовании «О догматах христианства». «Erhebung des Menschen, als unendlichen Geistes aus der eigenen endlichen Naturbedingtheit zur Freiheit über sie in einer unendlichen Abhängigkeit»[157].

Л е о н е. Простите, как вы сказали? Die eigene endliche Naturbedingtheit und Freiheit über die endliche in einer unendlichen[158] — я из всего этого ни слова не понял! Какой там еще Сенека и английский двор, и Ференци, und christlichen Dogmen?[159] Что? (Нервно.) Посмотрите, например, на руку баронессы, которая держит веер! Разве может так выглядеть женская рука с веером? Здесь чувствуется масло, все это липнет, как смола, эти пальцы остались склеенными, как у фигурки из марципана! А прическа? Можете ли вы почувствовать, где кончается лоб и начинаются волосы? Это просто лакированное папье-маше, прикрытое — банальный трюк! — диадемой. Что это еще за диадема? Да и к чему тут она? Этот шелк, эта парча, эти страусовые перья — все пестро, как у попугая! Это может себе позволить какой-нибудь Ференци, продающий свои портреты английскому двору, но разве это живопись? Что это за живопись?

Ф а б р и ц и. Lächerlich[160]. Какой-то Ференци Ласло, конечно, не знает, что такое живопись, а вот господину Глембаю это ясно как дважды два! Я нахожу, что этот портрет превосходно передает облик баронессы! Если это не портрет, тогда я вообще не знаю, что такое портрет.

Л е о н е. Я думаю, что последнее совершенно верно. Ты вообще не имеешь понятия о том, что такое портрет! У баронессы глаза голубые, аквамариновые, ирреальный аквамарин, а на полотне они зеленые. Лицо Беатрис — это лицо из треченто, кватроченто[161], ее взгляд, ее гольбейновский овал… Ничего подобного и следа нет на этой английской открытке. А руки Беатрис? Ее божественные, неземные руки! На портрете какой-то фарфоровый купидон!

З и л ь б е р б р а н д т. По-моему, всего авторитетнее было бы мнение самой сестры Ангелики. Сестра Ангелика не живет теперь ни в каком отношении жизнью светской дамы, она смотрит на свой портрет, как она соблаговолила выразиться, с дистанции девяти лет, и она…

Л е о н е. Руки ее остались прежними! Я помню руки Беатрис еще с глембаевских времен, и вижу их теперь! Из дидактических соображений, Беатрис, чтобы показать этим господам, что такое живая рука, а что — на полотне, прошу тебя, будь так добра…

Сестра Ангелика слушала разговор о своем портрете с большим интересом, но скромно отошла, когда разговор коснулся ее лично и ее рук. Она внимательно разглядывает галерею глембаевских фамильных портретов.

А н г е л и к а. Фабрици, скажите, пожалуйста, это Людвига Глембай, которая утопилась из-за какого-то итальянского художника?

Ф а б р и ц и. Нет, дорогая Беатрис, это старая Форингаш! У нас варили компот из знаменитых форингашевских ренклодов. И моя покойная матушка Глембай говаривала: куда там аргентинским сливам до них! Для компота а ля мельба лучше всего сливы Форингашей! Это те форингашевские сады и виноградники под Топлицей, если еще изволите помнить, где теперь винокуренный завод, на котором делается коньяк Шато-Глембай. А Людвига Глембай — вот эта дама в белом шелковом платье с черной шалью!

Они остановились перед портретом молодой женщины в белом с лорнетом в руке и тяжелым, богатым ожерельем из крупного жемчуга на шее. Портрет сороковых годов в стиле бидермейер.

Ф а б р и ц и. Это работа маэстро Бартоломео из Тосканы, dieser fantastischen Person! Das unglückliche Kind aus dieser Avventure mit diesem italienischen Maler[162], исчез году в восьмидесятом в Вене. Ходили слухи, что там он женился на какой-то служанке из Штирии! Mit einem Wort: vollkommen verkommen, hat sich dann der Unglückliche, genau wie seine selige Mutter, in’s Wasser geworfen! Ein angeblicher Sohn aus dieser Mésalliance soll heute noch irgendwo in Wien leben![163] Да, да, это несчастная Людвига! Как видно, она была прелестна! Diese Büste, diese Augen! Und dieser Jüngling, das ist der jüngere Bruder derselben Ludviga! Der unglückliche Felix Glembay. Er hat sich einer Graf-Wrbna-Reitereskadron angeschlossen, die im Spätherbst achtundvierzig unter dem Grafen Nugent den rechten Flügel der Banus-Jellachich-Expedition bildete[164]. В конце ноября сорок восьмого года он где-то около Фюнфкирхена попал в руки кошутовских бандитов и его сожгли заживо.

А н г е л и к а. Вон тот держит в руке церковь, я знаю! Это Франц, он построил новую реметинскую церковь! Но почему этот держит в руке локомотив, Фабрици?

Ф а б р и ц и. Это Франц-Фердинанд Глембай. Он построил железную дорогу Петтау — Чакатурн, Чакатурн — Канижа. Als Generalvizedirektor der Südbahn und als Vizepräsident des Wiener Herrenklubs[165], он без труда мог стать бароном, если бы только захотел. Но когда к нему пришли с таким предложением, der Alte wies höflichst ab: nein, danke gehorsamst! Der hundertjährige Meisterbrief meines seligen Vaters ist mir viel lieber als euere zweimonatlichen Patente! Danke schön![166]

Л е о н е. Я помню, когда я был ребенком, Tante[167] Мариэтта рассказывала нам, что он так умел жульничать в покере, что был известен als Falschspieler von Laibach bis Esseg![168]

Ф а б р и ц и. Geh’, ich bitt’ dich, mit diesen deinen überspannten Witzen![169]

Л е о н е. Das ist kein Witz, mein Wort![170] Я это слышал от Tante Мариэтты!

Ф а б р и ц и (не обращая внимания на Леоне). Помните ли вы этот портрет вашего Schwiegervater?[171] Он написан двадцать пять лет назад в Вене, когда фирма «Глембай Лимитед» праздновала свое пятидесятилетие. Das Werk stammt aus der Makart-Schule vom akademischen Maler Professor Janetschegg. Streng in der Form, mild in der Farbe![172] Тогда Игнят носил еще свою знаменитую наполеоновскую бородку! Ist das als Bild vielleicht auch einen Dreck wert, Leone, was?[173]

Леоне встал и подошел к выцветшей старомодной ремесленной картине в раме стиля барокко.

Л е о н е. А как ты думаешь, illustrissime, почему этот Глембай держит в руке весы?

Ф а б р и ц и. Весы — цеховая эмблема. Он отвешивал и торговал всю свою жизнь.

Л е о н е. Да, он отвешивал всю жизнь! Меня постоянно занимало, когда я был еще мальчиком: как это он отвешивал, если у него весы неправильные. А потом я догадался, что первый Глембай, просто обвешивал!

Ф а б р и ц и. Deine ironische Einstellung zu allem wirkt manchmal wirklich deplaciert[174]. Еще при Директории galt der Mann als der Reichste von Marburg bis Csakathurn! In der Kongresszeit kaufte er schon das Palais in der Herrengasse![175] К чему ему было обвешивать? Lächerlich!

Л е о н е. Ни у кого еще доселе весы не обвешивали покупателей сами собой, ваше превосходительство!

Ф а б р и ц и. Wenn das gemeine Volk so spricht, ist es noch verständlich! Das ist es aber was gemeine Volk nicht verstehen kann![176] Что так думают нищие, das ist noch verständlich![177] Но ты, Глембай-Даниэлли — merkwürdig![178]

З и л ь б е р б р а н д т (который, как тень, следует за ними во время осмотра фамильной галереи, тихо и будто бы убежденно, а в сущности льстиво). Особенно нам, нашему нищему, неграмотному народу, не имеющему своего национального экономического класса, важно дорожить тем немногим, что есть в нашей экономике национального, нашего. И поэтому для нас некоторые современные, либеральные теории, которые все опрокидывают и разрушают, опасны вдвойне! Я осмеливаюсь думать, по крайней мере, я читал в альманахе der Österreichischen Handelsgeschichte[179], что этот Глембай уже во времена Марии-Терезии имел суда в Триесте и свои филиалы в Граце и Вене.

Ф а б р и ц и. So ist es![180] Таким людям нужно воздавать должное, нужно видеть положительное, nicht alles nur beschmutzen und niederziehen![181] Natura non facit saltus![182] In vierundzwanzig Stunden kann man nichts aufbauen![183] Все эти Глембаи работали и приобретали в условиях, гораздо более трудных, чем теперешние, и тому Глембаю с весами, дорогой мой друг, конечно, далеко до твоего отца, действительного тайного советника, который, как мы слышали сегодня на торжественном заседании торговой палаты, дает работу и хлеб десяти с лишним тысячам душ! Вот оно как, carissime![184]

Л е о н е. У вас все еще голова полна банкетных тостов! Идите завтра на торжественное заседание торговой палаты и произносите там свои тосты! Что вы их передо мной произносите, я не юбиляр и не банкир! Я в этом доме проездом, мне эти портреты говорят о вещах, куда менее веселых, чем тосты! По-вашему, Глембай держит в руке церковь, а по-моему — окровавленный нож! Для кого как! Was habe ich gesagt? Hab’ ich überhaupt etwas gesagt?[185] Я сказал то, что слышал: что этот Глембай был шулер, а тот обвешивал покупателей! Das hab’ ich gesagt! Kein Wort mehr![186]

Ф а б р и ц и. Jawohl, das ist die Bárbóczy-Legende: die Glembays sind Mörder und Falschspieler[187], и на всех Глембаях лежит проклятие. Бабьи сказки!

Л е о н е. Вот как, значит, все это — die Bárbóczy-Legende? Прекрасно! Давай поглядим хотя бы с сорок восьмого года. О Людвиге ты сам сказал, что она утопилась, сама, по собственной воле, и сын ее бросился в воду по собственной воле. Das hast du selber gesagt![188] Брат этого строителя железной дороги (der die Wiener Hochbauer heiratete), der ist im Irrenhaus gestorben[189]. Старший его сын застрелился. Генеральша Варрониг дважды пыталась утопиться. Ihre Tochter Laura, Baronin Lenbach, ist eine ausgesprochene Selbstmordkandidatin![190] Вот моя покойная мама. Хорошо! Она не из рода Глембаев, но и она отравилась в глембаевской среде. Kannst du vielleicht leugnen?[191] А Алиса, разве Алиса не утопилась? Покойный Иван разве не упал с третьего этажа?

Ф а б р и ц и. Das war der reinste Zufall![192]

Л е о н е. Хорошо, а все Глембай третьей и четвертой линии? Все Аграмеры, все Балочанские, да наконец, и вы — Фабрици; ist das alles nicht verflucht und degeneriert?[193] Разве это так уж нормально, что Беатрис стоит здесь в своем доминиканском облачении? Разве баронесса Зигмунтович не вдова самоубийцы Глембая? Und das alles nennst du eine Bárbóczy-Legende?[194] Мой дорогой illustrissime.

Ф а б р и ц и. Ja, und was willst du damit sagen?[195]

Л е о н е. Оставь, прошу тебя! Zu blöd das Ganze![196] (Раздраженный, идет на террасу, садится в качалку и нервно раскачивается, попыхивая трубкой.)

Ф а б р и ц и. Ein ungemütlicher Sonderling![197] Через одиннадцать лет явился в дом своих родителей и ведет себя так überspannt, so zügellos nervös, dass er beinahe ansteckend wirkt![198] (Чтобы покончить с этой неприятной темой обращается к баронессе.) А вы, дорогая баронесса, как вы поживаете? Два-три года назад мне о вас много рассказывала ваша ученица — графиня Венявская-Дрогобецкая! Когда она вернулась из Прессбурга, от Английских сестер, она была просто очарована durch Ihre, wie sie selbst sagte, «innerlich verklärte Harmonie»![199]

А н г е л и к а. Я уже не у Английских сестер, illustrissime, я состою при высочайшем дворе, в канцелярии его эминенции кардинала Гаспарри-Монтенуово.

Ф а б р и ц и. Да, да, знаю, знаю, имею честь знать. И именно потому я хотел вас ex privata[200] попросить об услуге: чтобы вы передали одну мою просьбу его эминенции кардиналу. Мы вместе с его эминенцией были в Германикуме (damals als ich noch bei der kaiserlich — österreichischen Gesandtschaft im Rom war[201]), — тогда мы с его эминенцией были в очень хороших отношениях. Так вот, досточтимый каноник доктор Клокоцкий попросил меня получить через его эминенцию графа Монтенуово аудиенцию у его эминенции нунция — wie ich höre, soll das eine Préférencepartie sein[202], дело касается одного банско-хорватского кармелитского монастыря. Eine Kleinigkeit! Irgendwelche Agrarkomplikation und so ähnliches[203]. Сущий пустяк, баронесса, но для этих благочестивых сестер значит очень много.

А н г е л и к а. С удовольствием, illustrissime, насколько это от меня зависит, с удовольствием, пожалуйста.

Разговаривая, медленно идут через двери в глубину сцены, а д-р Зильбербрандт — за ними, как угодливая тень. Пауза, во время которой слышится вторая часть «Лунной» сонаты; Леоне вернулся в комнату, нервно ходит, курит, разглядывает картины.

Взволнованно входит доктор П у б а Ф а б р и ц и, белокурый нервный субъект во фраке, с моноклем в глазу и гаваной во рту. Он хромает вследствие рахита и носит железную шину на больной левой ноге, которую с видимым трудом волочит за собой, преодолевая тяжесть ортопедического ботинка; опирается на изящную черную лакированную трость, звук «р» выговаривает аффектированно. Это несимпатичный, но чрезвычайно сообразительный человек.

П у б а. Это сумасшедший дом, в котором только попусту расстраиваешь нервы. Уже поздно, а у меня время не казенное, завтра меня ждет куча дел. Zu dumm, dass man sich immer herumplagt und herumstrapaziert[204].

Л е о н е. А кто тебе мешает уйти, милый человек? Ступай с богом, спокойной ночи.

П у б а. Ты, как всегда, находчив. Я должен обсудить с тетей Шарлоттой одно важное дело, но никак не могу поговорить с ней. Это сумасшедший дом, люди здесь играют с огнем.

Л е о н е. Баронесса Кастелли-Глембай играет свою «Лунную» сонату, и я думаю самое лучшее — дать ей сыграть эту ее упоительную сонату, ибо она, кажется, не может заснуть без этой своей сонаты «quasi una fantasia»[205]. Иди домой и спокойной ночи. Чего ради тут томиться, раз ты настолько überlegen[206], чтобы увидеть, что все это — сумасшедший дом!

П у б а. Хорошо тебе говорить so von oben aus deiner olympischen Perspektive![207] Имей я твою ренту, я бы тоже не беспокоился, дорогой мой! А знаешь ли ты, о чем идет речь? Знаешь ли ты, что социалистическая печать открыла новую кампанию по поводу процесса Руперт-Цанег? Знаешь ли ты, что эти господа угрожают новыми документами? Знаешь ли ты, что вчера на похоронах этой сумасшедшей дело дошло до драки и полиция должна была наводить порядок? Толпа выкрикивала угрозы по адресу безнаказанных убийц! Происходят демонстрации, печать готовит новую кампанию, а они тут хлещут шампанское и наслаждаются «Лунной» сонатой! Seid nicht leichtsinnig, um Gottes Willen![208]

Л е о н е. А мне-то что до этого? Меня все это не касается. Для меня все это — что прошлогодний снег! Пусть демонстрируют, пусть горланят, пусть пишут, что им угодно! Was geht das alles mich an?[209]

П у б а. Ну, конечно, тебя это совершенно не касается, Шарлотты совершенно не касается, старика совершенно не касается, все вы не заинтересованы, а когда дело дойдет до новых скандалов, кто будет отвечать? Конечно, господин адвокат Фабрици! Отвечать, разумеется, буду я один!

Входит Г л е м б а й в сопровождении д - р а А л ь т м а н а, он слышит последние слова Пубы. Его превосходительство Игнят Глембай, глава фирмы «Глембай Лимитед Компани», банкир, крупный промышленник и финансовый магнат, старший представитель знатной патрицианской семьи, человек шестидесяти девяти лет, гибкий, необычайно хорошо сохранившийся. Он в безупречно сшитом фраке; густые, вьющиеся, совершенно седые волосы, выразительный нос, лицо твердое, выбритое и решительное, брови, как у орла, энергичный, несколько выступающий вперед подбородок и необычайно мускулистые челюсти; временами он нервно скрипит зубами. Его монокль сидит так естественно, словно его и нет.

Доктор Альтман — человек лет пятидесяти, смуглый, с совершенно черными густыми волосами и пышными усами; чем-то напоминает скрипача цыганского оркестра. Очень сутулый, почти горбатый; носит корсет, сковывающий его движения, золотые очки; курит сигареты из серебряного тульского портсигара, кончики пальцев у него, как у завзятого курильщика, желтые. Курит непрерывно одну сигарету за другой.

Г л е м б а й. Что это ты, дорогой мой Пуба, опять нервничаешь? Снова что-нибудь случилось?

П у б а. Никак не могу вас всех понять, Onkel Naci! Ich fliege hier herum wie ein Fußball von einem zum andern![210] Я тебе сказал, что мне нужны новые указания по процессу Руперт-Цанег. Я хотел поговорить с тетей Шарлоттой — sie schickt mich zu dir, du komplimentierst mich hinaus, ich spaziere hier wie ein Trottel herum[211]. В деле возникли дополнительные обстоятельства. Социалисты открыли новую кампанию: они требуют пересмотра дела на основании каких-то писем. Новости, во всяком случае, чрезвычайно неприятные, und ich mach’ dich aufmerksam: sich hinüberschwindeln wollen ist riskant![212] Я считаю, что с юридической точки зрения было бы лучше всего опубликовать опровержение. Hier, vor Fremden konnte ich nicht sprechen, aber mein Standpunkt ist: entweder man gibt mir als juridischem Vertreter freie Hände, oder man lässt mich weg![213] Но без каких-либо указаний, без определенной линии, не зная, что и как, я действовать не могу и не хочу. Так что вот: я умываю руки!

Г л е м б а й. Значит, ты предлагаешь опровержение в газетах? Гм-гм. (Пауза. Он задумался, скрипит зубами, затем решительно.) Nein! Nicht! Ja, so eine öffentliche Polemik mit der Bank Glembay, das wäre für die Bagage ein Festfressen! Lieber nicht! Nur keine Zeitungen! Ich bin entschieden dagegen![214]

П у б а. Das ist ein typisches glembaysches Vorurteil![215] Pourquoi pas![216] В конце концов я, наверно, не преувеличу, если скажу: этот процесс столько уже обсуждался публикой, что логичное, юридически обоснованное заявление, разумеется würdevoll und respektabel[217], ничему не помешает. Простите мне, господа, это резкое выражение, но я думаю, что пора решительно заткнуть глотку этому сброду! Это профилактическая мера. А что думаете вы, доктор?

Д - р А л ь т м а н. Здесь довольно трудно советовать, господин доктор. Я, например, не совсем au courant[218] этой истории, но мне кажется, что в известном смысле господин советник совершенно прав: die Zeitungen, mein Gott, sind wirklich kein entsprechendes Mittel; wie soll ich sagen, die Zeitungen sind, so zu sagen, kein geeignetes Feld für solche delikate Komplikationen![219] А с другой стороны, насколько я понимаю, и господин Фабрици, пожалуй, может оказаться совершенно прав; необходимо что-то предпринять в этом hajklich[220] деле…

Звуки рояля за сценой замолкли еще при последних словах Пубы. Входит б а р о н е с с а Ш а р л о т т а К а с т е л л и - Г л е м б а й, сопровождаемая уланским обер-лейтенантом А г р а м е р - Б а л о ч а н с к и м и своим семнадцатилетним сыном О л и в е р о м Г л е м б а е м. Баронесса Кастелли-Глембай — дама лет сорока пяти, но благодаря сохранившейся фигуре и молодым движениям ей нельзя дать более тридцати пяти. Волосы у нее почти совершенно седые, и по контрасту с сияющими молодым блеском глазами и свежим лицом они кажутся белым, напудренным париком. Госпожа Кастелли, изящная и умная дама, говорит чрезвычайно точно и логично, лорнетом пользуется больше из кокетства, чем по необходимости. Она в светлом кружевном парадном туалете с богатыми украшениями, декольтирована, с дорогим норковым палантином почти в метр шириной. Спустя несколько секунд входит через двери в глубине сцены illustrissimus Фабрици.

П у б а (очень нервно). Я вас не понимаю — so herumphilosophieren, das verstehe ich wirklich nicht[221]. О чем вы только думаете, господа? Вы должны мне дать указание, или — прошу покорно не искать в моих словах никаких скрытых соображений, in dieser Sache bin ich vollkommen ohne Hintergedanken[222], — но, простите, я бы не хотел больше ни одной минуты единолично нести юридическую ответственность за это дело. Это мое последнее слово.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (взволнованно). Опять ты, Пуба, пристаешь с этими глупостями! Я не знаю, я, конечно, женщина и не особенно разбираюсь во всей этой юриспруденции, aber, meine Herrschaften, bitte mir endlich zu erklären: ist in der Sache das Gericht maßgebend oder nicht?[223] Ведь вынес же суд оправдательное решение! Так зачем же вы снова пристаете с этими глупостями? Человек только зря портит себе настроение и расстраивает нервы!

Г л е м б а й. Ты, Шарлотта, напрасно волнуешься. Конечно, решает суд, но Пуба тоже прав; появились новые моменты. Если бы эта несчастная истеричка не покончила с собой, все бы давно уладилось. Дело было, как известно, ликвидировано, но, боже мой, ведь эта особа действительно покончила с собой в нашем доме, а, слава богу, известно, что такое газетчики. Den Zeitungen gegenüber, Charlotte, den Zeitungen gegenüber — müsste man doch…[224]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (взволнованно, чуть не плача). Ну, хорошо, опубликуйте тогда постановление суда; я так больше не могу. Постоянно быть в напряжении, постоянно ждать, dass man öffentlich bespuckt wird, das würde auch stärkere Nerven ruinieren, meine Herrschaften! Ich halt’ das nicht mehr aus![225] Или будут приняты какие-то решительные меры, oder ich reise weg![226] Примите это к сведению. Я так больше не могу. Вот, пожалуйста, извольте убедиться: мои волосы стали, как белый парик! Мне кажется, что вы все сговорились меня уморить! (Бессильно опускается в кресло.)

Г л е м б а й. Du sprichst jetzt gereizt…[227]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Ich lass mich nicht ruinieren! Was kann ich dafür[228], что эта особа покончила с собой? In dieser Sache habe ich mein Möglichstes getan![229] Разве я толкнула эту сумасшедшую с третьего этажа?

Ф а б р и ц и. Но этого же никто из нас не говорит. Шарлотта, дорогая, ведь одно дело — истина, а другое — Schein![230] Она оставила письмо, а газеты это письмо напечатали. Каждый день в газетах помещают письма самоубийц — darin liegt nichts Besonderes[231]. Конечно, никто из нас не думает, будто в этом письме было что-то из ряда вон выходящее. Письмо экзальтированной женщины, написанное за две минуты до смерти, — разумеется, в нем ни для кого нет ничего сенсационного. Но надо учитывать, что кумушки из предместья, которые читают это письмо в своей копеечной газете, настроены совсем иначе. Психология предместий — совсем иная, чем психология людей нашего круга! Уличная психология отличается экзальтированностью.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Экзальтированная она или не экзальтированная, was geht das mich an?[232] Кто дал этой особе право обвинять меня? Что я ей сделала? Vorgestern, als sie hier war, hab’ ich ihr schön gesagt: tief geehrtes Fräulein, bitte, hier haben Sie fünfzig Kronen und lassen Sie mich, bitte, in Ruh’![233] И что я могу поделать, если она бросилась с третьего этажа?

Ф а б р и ц и. Ведь все это произошло в состоянии крайнего возбуждения; она и к тебе пришла в состоянии крайнего возбуждения.

П у б а (очень нервно). O, dieses nebulöse Herumreden![234] Я с ума сойду от ваших бесконечных фраз! Господа, давайте говорить конкретно, дайте мне полномочия опубликовать заявление, вручить жалобу.

Г л е м б а й. Я все-таки думаю, что лучше всего было бы стать выше этого и ответить джентльменским молчанием. Ich mein’, die Zeitungen sind Eintagsfliegen! Der Dreck wird gelesen und dann auch rasch vergessen![235] А если мы вступим в открытую полемику, wir werden die ganze Sache damit nur breittreten und auffrischen[236].

П у б а. Позволь мне, дорогой дядя, заявить, что меня несказанно удивляет, как это никто из вас не хочет взглянуть на дело с юридической точки зрения. Die sogenannte öffentliche Meinung ist natürlich einen Dreck wert![237] Но, господа, разве вы забыли, что весь процесс по делу Руперт пришлось вести, как на лезвии бритвы. Общественное мнение, разумеется, всегда на стороне тех, кто неправ. Здесь не на что рассчитывать. Это непреложный факт. Но вы попросту не хотите считаться с фактами! Женщина выбросилась из чердачного окна и осталась в крови на мостовой. Нельзя игнорировать этот факт. Конечно, это демагогический трюк: броситься с третьего этажа, да еще с ребенком на руках — а ля Мадонна, — но, господа, демагогия владеет плебсом. Так вот я, как юридический представитель баронессы Глембай, считаю, что в интересах моей клиентки следует отказаться от страусиной политики! Sich hinüberschwindeln wollen durch allerlei Familienvorurteile ist riskant und hat jetzt keinen realen Sinn![238] Мне сегодня же нужны ясные указания, или — пожалуйста — я слагаю с себя юридические полномочия! Я сейчас кончу, дорогой папа, nur einen Moment, bitte schön![239] По-моему, разумнее всего будет, если вы мне позволите ознакомить вас со статьей, о которой идет речь, вы же не знаете, что там написано. Это было бы…

Ф а б р и ц и. Das hab’ ich gerade sagen wollen[240].

П у б а. …это было бы самое дельное.

Г л е м б а й. А может, отложим до завтра? Зачем сейчас заниматься этими глупостями? (Он делает вид, что уклоняется от этого разговора, и то больше ради Шарлотты, чем ради себя. На самом же деле видно, что он очень встревожен, и беспокойство его растет.)

П у б а. Я хочу знать, что́ мне предпринять завтра. Дядя Наци! Diese «глупости» liest man in der ganzen Stadt und überall spricht man nur davon[241].

Ф а б р и ц и. Я думаю, дорогой Игнаций, что не лишне было бы выслушать et alteram partem![242] Это старый, апробированный и практичный рецепт Вербеци.

З и л ь б е р б р а н д т (который вернулся в гостиную и скромно прислушивался к разговору издали). Я бы принципиально запретил чтение этой красной прессы. Даже лизолом не смыть с человека этот атеистический смрад!

Д - р А л ь т м а н. Illustrissimus Фабрици прав! Прежде чем принять решение, нужно все-таки знать обстоятельства.

Г л е м б а й. Я лично против того, чтобы тратить время mit einer Sache, die meiner Ansicht nach vollkommen steril ist. Aber meinetwegen, bitte schön! Und du, Charlotte, was meinst du?[243]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. O Gott[244], у меня голова разламывается от мигрени! Meine Nerven sind so angegriffen, dass ich an der letzten Grenze meiner Spannung bin! Mir ist das alles… möcht’ ich bitten[245].

Г л е м б а й (звонит в то время, как все собираются вокруг Пубы, держащего в руках газету; входит камердинер). Bitte, Franz, Whisky und einen Schwarzen! Aber schnell! No, also, wenn ihr wünscht, meinetwegen! Bitte schön! Puba! Ist gefällig![246]

П у б а. Итак, «Эпилог одной трагедии». Вчера, около девяти часов, когда уже запирались ворота, двадцатитрехлетняя швея Фаника Цанег, бросившись с третьего этажа банкирского дома «Глембай Лимитед», разбилась насмерть. Имя этой несчастной женщины должно быть знакомо читателям нашей газеты по процессу Глембай-Руперт, который завершился таким несправедливым решением суда. Наши читатели помнят, как миллионерша баронесса Кастелли-Глембай, супруга банкира и крупного промышленника Глембая, переехала своим экипажем семидесятитрехлетнюю пролетарку Руперт; экипаж Глембаев размозжил старой труженице голову, переломал ей все ребра, и она тут же скончалась. Полиция, разумеется, не арестовала сиятельную баронессу, супругу банкира, которая умертвила бедную работницу. Эта дама, как водится, оправдалась перед судом, осталась на свободе. Несчастная старая пролетарка Руперт, возвращаясь домой с работы, нашла смерть под колесами барской четверки; это была (следует особо подчеркнуть) не первая и не последняя жертва изысканной баронессы Кастелли-Глембай. Не вдаваясь сейчас в подробное рассмотрение личности баронессы, наша редакция сообщает только о том, что в силу стечения обстоятельств в наших руках оказался исключительно интересный материал, полностью раскрывающий причину трагического и загадочного самоубийства мелкого чиновника Антуна Скомрака, работавшего в том самом Благотворительном комитете, где почетной председательницей является баронесса Кастелли. Обращаем внимание наших читателей на то, что баронесса Кастелли — мать того молоденького барона, который семь месяцев назад по тяжелому подозрению в соучастии в убийстве и ограблении ночного сторожа строительной фирмы «Ганимед»… (Здесь адвокат замешкался и потом перескочил через несколько строчек. Замешательство его очевидно, и он бормочет что-то невнятное, пока не овладевает собой. Движение в группе около баронессы.) Покойная Фаника Цанег была невенчанной женой Йосипа Руперта, единственного сына погибшей старой Руперт; он работал подмастерьем кровельщика, и, упав с лесов, погиб, оставив беременную жену беззащитной перед буржуазными властями. После трагической смерти свекрови покойная Фаника Цанег возбудила в интересах своего ребенка процесс против убийцы — баронессы Кастелли, требуя компенсации. Но суд отверг ее притязания как необоснованные. Женщина-пролетарка, муж которой — отец ее ребенка — погиб на фронте смертельно опасного труда, в глазах буржуазного суда была лишь простой сожительницей, не имеющей права даже на компенсацию. Эта несправедливость так потрясла Фанику, что она, в крайнем отчаянии, посягнула на свою молодую жизнь, бросившись вместе со своим семимесячным ребенком с третьего этажа. Знаменательно и чрезвычайно характерно в этом кровавом происшествии то, что покойная Фаника Цанег за несколько минут до своей смерти стучала в двери господ-миллионеров, но ее вышвырнули, как собаку, на улицу. Так умирают бедняки под колесами барских карет…

Г л е м б а й (встает и нервно прохаживается по гостиной). Aber jetzt wäre schon genug, bitte schön…[247]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (сидит неподвижно, устремив взор в одну точку, и тихо вытирает глаза платочком). Es ist direkt pervers, so hilflos da zu sitzen und sich täglich beschmutzen zu lassen! Ich bin grau geworden, meine Nerven, mein Gemüt, alles, alles, furchtbar…[248]

Все сидят подавленные. Молчание. Леоне сидит слева, отдельно от всех. Он курит трубку и, как видно, внимательно слушает. Вошедший к а м е р д и н е р наливает виски и кофе. Глембай и Фабрици пьют по два виски. Все много курят. Дым.

П у б а (которому кажется, что теперь его, наконец, поймут). Не нужно относиться к этому сентиментально, как к печальному случаю: семимесячный ребенок на руках, молодая, несчастная женщина бросается в пропасть, бедняки перед дверьми капиталистов! Знаем мы этот репортерский реквизит. Это социал-демократические песенки, которые не следует принимать всерьез, господа! Нужно разобраться в этом юридически, ясно и определенно. Я самым энергичным образом высказываюсь за то, чтобы притащить этих господ газетных якобинцев в суд и вытряхнуть из них их так называемые досье. Я за то, чтобы мы в прямом и переносном смысле перетрясли все их документы и без церемоний посадили этих молодцов за решетку. Смешно! Эти подлецы будут распространять клевету и бросать оскорбления so, mir nichts, dir nichts![249] Я за то, чтобы напечатать опровержение и чтобы уже в этом опровержении заявить, что с нашей стороны возбуждено дело о клевете и оскорблении личности; и все это в двадцать четыре часа. Эту клоаку можно ликвидировать только действуя энергично.

Г л е м б а й (перестает ходить, на минуту остановившись перед Пубой). Ну, хорошо. А какой непосредственный результат могут иметь эти твои энергичные действия? Еще один процесс? А пока дело дойдет до нового процесса, эти канальи будут тебя целый год терроризировать. Знаем мы из опыта, что такое нарушение законов о свободе печати!

П у б а. Именно потому, что дело перенесено на страницы печати, и именно потому, что тут демагоги пытаются заработать политический капитал и авторитет у простонародья, именно потому, дядя, что все это перешло в сферу демагогии, я считаю совершенно необходимым принять вызов. Я нахожу, что здесь, в данном конкретном случае, всякое аристократическое «высокомерие» неуместно и опасно. Тут каждый час промедления может иметь роковые последствия.

Д - р А л ь т м а н. Господин доктор Фабрици говорит совершенно верно. В самом деле, это совершенно верно. Тут обязательно нужно отличать кажущееся от реально существующего! На первый взгляд, без подробного, объективного и спокойного рассмотрения, широким слоям, загипнотизированным этой вонючей прессой, вся история действительно может показаться отталкивающей. Эти демагогические трибуны всегда разжигают в массах самые темные инстинкты; и если взглянуть на дело с точки зрения уличных страстей, господин тайный советник, так сказать с пристрастием (а с этим элементом нужно считаться als gegeben[250]), то я считаю, что излишняя пассивность с нашей стороны могла бы быть неправильно истолкована.

Ф а б р и ц и. Да, господа, вот еще одно подтверждение того, что все на свете относительно. Жизнь полна загадок; опыт нас учит, что все может быть истолковано и так и этак, консервативно и либерально, истинно и ложно. Natürlich, wenn man sich die Sache mit blutigen, roten, mit sogenannten klassenbewussten Augen ansieht[251], через увеличительное стекло этакого пролетария, то и наша дорогая, очаровательная Шарлотта может показаться криминальной бестией, калечащей и уничтожающей человеческие жизни.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Das sind alles nur Worte! Worte, Worte![252] Я нахожу, что твое красноречие сейчас совершенно неуместно. Direkt geschmacklos! Man könnte fast sagen: senil![253]

Ф а б р и ц и. Ich hab’s ernst gedacht! Pardon, ich wollte nicht geistreicheln — wirklich nicht, Charlotte![254]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (раздраженно). Оливер, оставь нас. Уже поздно. Эти бдения не для тебя. Тебе завтра вставать к ранней мессе. Достаточно на сегодня, дитя мое.

О л и в е р. Aber, Mutti, schau, ich möcht’ doch so gern…[255]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Ни слова больше. Спокойной ночи. Господин доктор Зильбербрандт будет так добр проводить тебя. Спокойной ночи, мальчик.

Оливер подчиняется. Поцеловав отца, он вежливо поклонился всем и уверенной походкой ушел вслед за Зильбербрандтом.

Г л е м б а й. Итак, опять все то же: что делать?

П у б а. Нужно опубликовать опровержение и подать жалобу в суд за клевету и оскорбление! В заявлении нужно разделить две группы обстоятельств, юридически совершенно не связанные друг с другом: смерть старухи Руперт — одно, а смерть этой самой Цанег — другое. Нужно еще раз решительно подчеркнуть, что между ними нет никакой связи. Прежде всего смерть старухи Руперт — вопрос, юридически улаженный. Нужно привести все засвидетельствованные на суде факты; начнем с того, что Рупертиха была не работницей, а обыкновенной нищенкой, то есть пассивным членом общества, своего рода паразитом. Нужно упомянуть und zweimal unterstreichen[256], что, как показали на суде свидетели, старая попрошайка регулярно напивалась в кабаках и за несколько минут до смерти выпила свою обычную порцию. Да, я знаю, это скучно, но это необходимо объяснить кумушкам из предместий; мы об этом знаем, но, к сожалению, не правда ли, именно бабы из предместий, а не мы, представляют общественное мнение. Да! Нужно написать и о том, что кучер на повороте, согласно правилам уличного движения, дважды крикнул: «Поберегись!» — и что баронесса ехала со скоростью, не превышающей дозволенной. (Он начал было вполголоса, как бы диктуя конспект опровержения для газеты, но потом темп его речи ускоряется, и он виртуозно и очень быстро перечисляет свои аргументы, с превосходством адвоката, несколько свысока.) Старая попрошайка и пьяница была сбита с ног крылом экипажа, а не раздавлена; и притом по собственной вине, ибо, припомните пожалуйста, старуха упала не на мостовую, а на тротуар, и эксперты подтвердили, что физически невозможно, чтобы человек, раздавленный экипажем, упал на тротуар. Старуха, следовательно, не погибла под колесами, а только потеряла сознание; врач, прибывший на место происшествия всего через семь минут, констатировал, что спустя эти семь минут сердце старухи прослушивалось вполне ясно. Meinetwegen[257], но, по-моему, было бы очень хорошо к этому опровержению приложить заверенное заключение врача и официальный протокол вскрытия, из которого и ребенку ясно, что причиной смерти старухи был не экипаж баронессы, а сильнейший артериосклероз плюс изношенное, расширенное сердце в состоянии предельной слабости, плюс семьдесят три года, плюс алкоголь; смерть — логический итог. Вполне обычный случай, обыденное явление смертельного апоплексического удара в семьдесят три года, а никак не убийство! Нужно же в конце концов от чего-нибудь умереть. Lächerlich! При всем этом комплексе, следовательно, смешна самая мысль о том, что здесь можно говорить о статье 355 уголовного кодекса, ибо, как официально подтверждено судом, вставшим, естественно, на точку зрения защитника, здесь не может идти речь о каком-либо упущении или действии, которые вели к опасности для жизни. Следовательно, именно потому, что все это в худшем случае было самым обыкновенным нарушением правил уличного движения, а не преступлением, караемым по статье 355 уголовного кодекса, именно потому нужно привлечь к суду дилетантствующих писак за клевету и оскорбление личности. Это во-первых. Значит смерть старой Рупертихи — одно. Я знаю, вам скучно это слушать, вы, so zu sagen, in einer Jubilarstimmung[258], но даже вы, дорогие мои, кому все факты известны haarklein[259], даже вы впадаете в растерянность и непоследовательность; так чего вы хотите от простонародья, которому все это подается в подогретом на социалистической кухне виде? Итак, главные тут следующие моменты: во-первых, смерть, по данным медицинского освидетельствования, могла наступить сама собой; во-вторых, старуха Руперт была попрошайкой и не жила одним хозяйством с Цанег, любовницей ее сына, который тоже жил отдельно от своей матери уже в течение тридцати двух лет; в-третьих, старая пьяница была похоронена вполне пристойно по второму разряду, и в память о ней от ее имени содержится койка в больнице Милосердных сестер и место в городском приюте. Кроме того, от имени старухи Руперт в Благотворительный комитет внесена в качестве ее вклада сумма в пять тысяч, и по этому вкладу банк «Глембай Лимитед» выплачивает исключительно высокие проценты… восемь процентов! Проценты выплачиваются из особого частного резервного фонда банка и составляют в год минимум семьсот пятьдесят крон, что через два-три десятка лет будет представлять весьма приличный капитал. Резервный фонд, регулярные восемь процентов годовых, место в приюте, койка в больнице плюс похороны — все вместе составляет свыше тридцати тысяч.

Г л е м б а й (нервно прерывает его). Такие вещи следовало бы держать in camera caritatis[260], настолько это щекотливо, да притом все это уже и так публиковалось.

П у б а. Разумеется, но пригородные бабы читают свои копеечные газеты, а не благотворительные бюллетени. Такие вещи улице нужно совать в нос. Тут необходимо логически доказать, что от чистейшего случая, в результате которого старую нищенку хватил удар именно в тот момент, когда мимо нее проезжал экипаж тети Шарлотты, общество получило только пользу: вместо какой-то склеротической старухи — койка в больнице, место в приюте, фонд из восьми процентов годовых на благотворительные цели. Но все это вопросы, связанные с делом Руперт! А то, что случилось после смерти старухи, абсолютно не имеет к ней отношения. Все это сплетни и сутяжничество самого низкого пошиба, просто-напросто вымогательство. То, что эта особа, эта Цанег, случайно оказалась сожительницей внебрачного сына старой Рупертихи, который уже тридцать два года не жил со своей матерью, — какое отношение, в конце концов, имеют эти факты к вам, тетя Шарлотта, другими словами — ко всем нам? Несчастный случай на одном из самых оживленных перекрестков города может произойти с кем угодно и когда угодно, но он никому не дает никаких прав, а особенно в отношении лиц, которые своими добрыми делами доказали готовность честно и гуманно ликвидировать последствия своего недосмотра. Вот на чем следует строить вторую часть опровержения! Тут нужно понемногу переходить в наступление. То, что полоумная Цанег опять оказалась беременной, с помощью уже нового сожителя, то, что она здесь, у ваших дверей, выпрашивала милостыню и, получая каждый раз щедрое подаяние, решила сделать себе из них постоянный источник дохода, в конце концов переходит всякие границы, но это уже ее личное дело! Кто велел этой Цанег бросаться из окна? Всякое терпение, каким бы неисчерпаемым и великодушным оно ни было, имеет логические и определенные пределы. Итак, в конечном итоге, я как юрист считаю, что, основываясь на всех вышеперечисленных контрдоводах, нужно составить опровержение и таким образом энергично и окончательно ликвидировать дело! Этих газетчиков нужно взорвать контрминой; я считаю, что это необходимо и в интересах чести Глембаев, и в интересах тети Шарлотты, как моей клиентки! Dixi[261].

Молчание. Все обдумывают его аргументы. Небольшая пауза.

Д - р А л ь т м а н. Все это чрезвычайно ясно и логично. По-моему, дорогой господин тайный советник, составленное таким образом опровержение ни в коем случае не может повредить.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. А для меня вся ваша юриспруденция — сплошное qui pro quo[262], und allerdings versteh’ ich nicht viel davon![263] Может быть, вы и правы; только бы что-нибудь, наконец, было сделано, um Gottes Christi Willen[264]. Как я могу отвечать за самоубийство неизвестной мне особы? Какое отношение имеет ко всему этому мой собственный ребенок? Как можно допускать, чтобы публично бранили и оскорбляли человека auf solche niedrige Art und Weise?[265] Я должна получить удовлетворение! Суд признал, что я невиновна: das muss man unterstreichen, dass das Gericht das selbst eingesehen hat![266] А вы, Балочанский, что вы думаете?

О б е р - л е й т е н а н т ф о н Б а л о ч а н с к и й (с легким кавалерийским поклоном, звякнув салонными шпорами). Я, разумеется, согласен с вами, сиятельная баронесса. Ich sehe aber nicht ein, wozu das ganze Herumreden um die Sache? Jedenfalls mein’ ich, dass man dem Kerl (ich mein’ den betreffenden Journalisten) eins auf die Fratze hauen sollte! Schwere Kavalleriesäbel sind dazu ein ganz besonderes Mittel[267].

Леоне смеется громко и резко, совершенно непринужденно и от души.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Warum lachst du, Leo?[268]

Л е о н е (словно возвращаясь от своих мыслей к действительности). Ich? Hab ich gelacht? Nein, gar nichts! Gar nichts![269]

Возвращается доктор Зильбербрандт и чрезвычайно внимательно слушает этот разговор.

Ф а б р и ц и. Я думаю, что Пуба прав. Его доводы несокрушимы. Пусть он публикует опровержение в подобном духе и подаст жалобу. Так будет хорошо.

Г л е м б а й. Меня опыт научил относиться без всякого доверия к печати, общественному мнению и суду. Какое еще удовлетворение мы можем получить? Наивысшая реабилитация, какая вообще может быть достигнута, уже получена: суд нас оправдал. Не знаю, существует ли возможность еще какой-либо реабилитации? По-моему, уже самый тон этих писак и памфлетистов свидетельствует о том, что они не намерены ни с чем считаться. Пусть пишут что угодно! Самое разумное было бы, по-моему, перечеркнуть все и предать забвению. А ты, Леоне, что ты думаешь? Ты весь вечер демонстративно молчишь.

Л е о н е (спокойно, с полным безразличием, словно он всецело поглощен набиванием трубки, говорит наивно и добродушно, будто в его словах нет ничего страшного). Я думаю, все ваши доводы и контрдоводы, вместе взятые, не воскресят эту умершую женщину. Она разбилась, для нее все кончено.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (раздраженно). Знаешь, ты бы мог, наконец, избавить нас от твоих überspannt[270] взглядов! Das alles ist wieder überspannt![271]

Л е о н е (спокойно и очень искренно). Überspannt или нет — женщина умерла. И ее ребенок умер. И старая Руперт умерла. Все они умерли.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Уж не хочешь ли ты сказать, что я каким-то образом виновата перед этими женщинами?

Л е о н е (не отвечая на ее вопрос, будто не слышал его). Да, они умерли. И если вам угодно знать, что я об этом думаю, тогда уж извольте выслушать. А если нет — мне все равно. Так вот, мой дорогой и досточтимый отец, я думаю, что все, что произошло — irréparable[272]. То, что Пуба тут декламировал, имеет отношение к jus[273]. Или, вернее, к тому, как первые ученики представляют себе jus, — а Пуба всегда был первым учеником. Все, что полагается, Пуба знает наизусть — и доводы и контрдоводы. А между тем есть вещи, которым не может научиться даже первейший из первых учеников; есть вещи, которые не записаны ни в уголовном кодексе, ни в правилах уличного движения. Более того, такие вещи не решаются и на кавалерийский манер, mit schweren Kavalleriesäbeln[274], как полагает тот рыцарь в мундире. Одним словом, я думаю, что все ваши разговоры не имеют ни малейшего отношения к происшествию!

Ф а б р и ц и. К какому происшествию? Что тут еще произошло?

Л е о н е. А произошло то, что одна женщина со своим ребенком бросилась с третьего этажа, и оба погибли. Вот что произошло. Вот все, что здесь случилось. А за пять минут до того она звонила у дверей глембаевского дома, и ее вышвырнули на улицу.

П у б а (язвительно). Ну да, ты же артист! Известно, что художников все на свете удивляет, как и параноиков. Параноики во всем видят какие-то «происшествия».

Л е о н е. Значит, ты под артистизмом подразумеваешь нечто параноическое, удивляющееся всему на свете? Для твоего адвокатского мозга все, что выходит за рамки уголовного кодекса и правил уличного движения, все — артистизм. Превосходно! Женщину выбрасывают на улицу, и тот, кто констатирует это, — параноик. Я сам был свидетелем того, как это произошло.

Ф а б р и ц и. Хорошо, но если ты считаешь, что несправедливо было выбрасывать эту женщину на улицу, почему же ты не вмешался?

Л е о н е. Я в этом доме посторонний и не имею полномочий менять здешние порядки. Действительно, женщина стояла у дверей и плакала больше получаса. Но таковы порядки, существующие в этом доме: ни один человек, не имеющий визитной карточки, не может быть пропущен к барыне.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Неправда! Ohne Anmeldung darf die Dienerschaft Niemanden zu mir hereinlassen![275]

Л е о н е. Jawohl, das Weib wurde nicht hineingelassen![276] Так и напечатано в газетной статье. Это слова из статьи: «Ее не впустили!» Она хотела, чтобы баронесса купила ей зингеровскую швейную машинку. Она — швея по профессии и была уверена, что имеет право на эту машинку.

Г л е м б а й. Хорошо, так почему же ты не вмешался, узнав, что речь идет о такой безделице?

Л е о н е. Она решительно заявила, что если не получит швейную машинку, то покончит с собой. Правда, она сказала, что утопится, а по порядкам вашего дома, без визитной карточки…

Д - р А л ь т м а н. Я тебя не понимаю. Ты рассуждаешь, словно наркоман! Как можно о подобных вещах говорить, черт возьми, в тоне параноика? Если ты в самом деле присутствовал при этой сцене, warum hast du nicht eingegriffen?[277] Господин тайный советник совершенно прав!

Л е о н е. Я сказал женщине, чтобы она больше не унижалась и не приходила. Она мне сказала, что в течение последних двух дней она была здесь семь раз. Она меня уверяла, что, если бы у нее была своя швейная машинка, дело пошло бы на лад, а так она утопится. А я ей ответил, чтобы она больше не приходила, ибо, насколько мне известно, ее не пропустят к баронессе без визитной карточки.

Баронесса Глембай-Кастелли, очевидно, так взволнована и раздражена тоном и манерой Леоне, что не может больше сдерживаться. Она решительно встает, молча идет к звонку и вызывает прислугу. Входит л а к е й, она ему что-то говорит.

Г л е м б а й. Значит, ты видел ее? И никому не сказал ни слова?

Л е о н е. Никому.

Г л е м б а й. Непостижимо.

Л е о н е. Я думаю, что в настоящий момент совершенно безразлично, почему я никому ничего не сказал. Прежде всего, о старухе, раздавленной экипажем, я и понятия не имел. Мне ведь никто ни слова не сказал. Ты меня спросил, что я думаю о вашем юридическом совещании? Пожалуйста — я излагаю тебе свое мнение. Откуда я мог что-нибудь знать? Вижу, стоит женщина, на последнем месяце беременности, с грудным ребенком на руках, вся в слезах — ее не пропускают к баронессе, ибо у нее нет визитной карточки. Женщина говорит о каких-то убийствах, о каком-то процессе, о зингеровской машинке, как о величайшем счастье! Я пошел в магазин, купил машинку и велел послать по ее адресу (читает по бумажке): Ф. Цанег, Цветная улица, 163-а.

П у б а. Так это же гениально! Превосходно! И они могут подтвердить, что за машинку заплачено еще до того, как она покончила с собой?

Л е о н е. О чем ты говоришь? Не понимаю!

П у б а. Но это же неоценимый факт, если машинка куплена до самоубийства женщины. Verstehst du das nicht?[278] На нем мы можем построить новый юридический поворот всего дела. Благодаря покупке машинки самоубийство сразу получает новое юридическое освещение. Ее предсмертное письмо, таким образом, совершенно опровергается.

Л е о н е. Пардон, уж не думаешь ли ты, что я купил ей швейную машинку, чтобы содействовать твоим адвокатским трюкам? Эта машинка — всего лишь моя «паранойя» и не имеет ничего общего с твоими юридическими фокусами. Я опоздал с нею, и сам несу за все свою собственную «параноическую» ответственность.

Лакей еще до этого вернулся с великолепной белой русской борзой, и баронесса Кастелли-Глембай демонстративно играет с собакой, пока Леоне говорит.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Хватит об этом, господа. Решение суда у Глембая на руках. Такие überspannt нюансы выше моего разумения. Es ist besser einem treuen Hund in die Augen zu schauen, als so einen Blödsinn zu dreschen! Ich lass’ mich nicht plagen[279]. Господа! Es blitzt in der Ferne![280] В саду такой прекрасный воздух! Давайте, уйдем из этой прокуренной комнаты. Идемте, господа! Komm, Igor, komm, du schöner, intelligenter Kopf! Komm, du lieber, lieber Igor![281] (Лаская собаку, выходит на террасу и медленно спускается по ступенькам в сад. За ней идут обер-лейтенант фон Балочанский, д-р Альтман и Пуба Фабрици.)

Д-р Зильбербрандт молча и с величайшим интересом слушал Леоне. Старый Игнят Глембай нервно расхаживает по гостиной. Подходит к террасе, возвращается, курит свою гавану, отпивает по глотку виски, смотрит в темноту и возвращается назад. Звонит слуге. Входит к а м е р д и н е р.

Г л е м б а й. Bringen sie, Franz, noch schwarzen Kaffee, ja? Und Eis, bitte![282] (Продолжает беспокойно ходить, курит; на миг останавливается, прислушиваясь к разговору, и снова углубляется в свои мысли. Фабрици курит сигару, отпивая коньяк. Слышны отдаленные раскаты грома, которые все приближаются.)

Леоне сел на диван под портретом, вынул из кармана какие-то бумаги, письма, перелистывает их, всецело поглощенный этим занятием.

З и л ь б е р б р а н д т (подходит к Леоне с лакейски смиренным видом). Господин доктор, извините, мне кажется, вы сейчас были слишком резки и, осмелюсь сказать, несправедливы по отношению к баронессе.

Л е о н е (погруженный в чтение писем, будто рассеянно, а на самом деле настороженно). Что, что, простите?

З и л ь б е р б р а н д т. По-моему, вы, господин доктор, подошли слишком односторонне к определению существа этого несчастного случая.

Л е о н е. Какого случая? Не понимаю, что вы хотите сказать?

З и л ь б е р б р а н д т. Мне кажется, что у вас не было никакого права говорить о самоубийстве этой несчастной женщины так безразлично, словно оно вас совсем не касается!

Л е о н е. А если хотите знать, оно меня, действительно, нисколько не касается.

З и л ь б е р б р а н д т. Господин доктор, прошу прощения, не сочтите за нескромность, все произошло совершенно случайно, против моей воли, совершенно случайно.

Л е о н е. Что именно произошло случайно? Все это становится все более загадочным.

З и л ь б е р б р а н д т. Я вчера невольно присутствовал при вашем разговоре с несчастной самоубийцей. Я был на галерее, когда вы говорили с ней в холле. Я возвращался из библиотеки — и, таким образом, совершенно случайно, сам того не желая, абсолютно случайно…

Л е о н е. Ну, и…? Что дальше? Не собираетесь ли вы оправдываться в том, что подслушивали?

З и л ь б е р б р а н д т. Моя совесть чиста, господин доктор, смею вас уверить! Я совершенно случайно оказался на галерее и слышал каждое слово, сказанное вами. Я слышал, как она плакала, что больше не может так жить, с одним ребенком, который сосет грудь, и другим, который вот-вот появится. А вы ей сказали — пусть бросается из окошка. «Христа ради вас прошу», — так плакала она перед вами, — «Христа ради вас прошу»! Я это слышал, господин доктор.

Л е о н е. Верно. Она меня просила «Христа ради» помочь ей пройти к баронессе без визитной карточки, а я ей на это ответил, что лучше ей просто броситься из окна! Правильно! Но раз уж вы, мой дорогой, в этом деле играли роль детектива, нужно было подслушивать получше, ваше преподобие! Я эту женщину уговаривал, чтобы она образумилась и прежде всего чтобы она не унижалась напрасно. Я ей сказал, что баронесса — председательница Благотворительного комитета и ей следует написать в этот комитет прошение, привести все свои аргументы и таким образом получить свою швейную машинку. Она мне ответила, что подала уже четыре прошения, и я записал их номера, так что, если вас интересует, могу вам их назвать! Вот, пожалуйста: номер 13707, 14222, 14477, 14893.

З и л ь б е р б р а н д т. Речь идет о вашем тоне, который оттолкнул эту женщину. Именно ваш тон, ваша циничная манера, по-моему глубочайшему убеждению, не дает вам никакого права осуждать своих ближних за гораздо более простительные, чисто формальные упущения.

Л е о н е (более нервно). Пожалуйста, Зильбербрандт, не говорите вздор. В тот момент, когда она сообщила мне вчера номера своих прошений, я ничего не знал о случае с той, раздавленной экипажем женщиной, ее свекровью. Об этом я узнал только сегодня утром. Прошу вас учесть, что я ни в коей степени не адвокат и что я не думаю, будто между случаями с Руперт и Цанег не существует никакой связи. Вчера я обо все этом понятия не имел. И когда она говорила мне о своих прошениях, которые лежат в Благотворительном комитете уже больше полугода, и о том, что одно-единственное слово могло бы ее спасти, я думал, что разговариваю с обычной бедной просительницей, которая обращается к баронессе просто как к благотворительнице! Поэтому я ей сказал: «Дорогая моя, благотворителей, к которым пропускают по визитной карточке… таких благотворителей берегитесь во имя собственных же интересов! И если вы ждете своего спасения от таких благотворителей — лучше вам сейчас же выброситься из окошка!» Вот что я ей сказал и отрицать ничего не собираюсь. Не понимаю, какую цель преследует ваша интерпелляция?

Старый Фабрици и Глембай слушают с большим интересом.

З и л ь б е р б р а н д т. Позвольте мне только одно замечание, господин доктор: речь идет о заметке в том атеистическом листке, где говорится, что вчера из дома миллионера вышвырнули женщину, которая пришла просить о последней помощи. А госпожа баронесса о просительнице и понятия не имела. И, насколько я знаю госпожу баронессу, она человек необычайно благородный и отзывчивый.

Л е о н е. Прошу вас…

З и л ь б е р б р а н д т. Да, господин доктор, я в этом убежден. И порядок, по которому к баронессе не впускают без доклада, над которым вы только что иронизировали, — вполне обычная вещь, и тут нет даже формального упущения. Я вас уверяю, что, если бы госпожа баронесса могла только предположить, о чем идет речь, эта женщина теперь не была бы мертва я все мы были бы избавлены от тягостных переживаний. Я, как секретарь ее превосходительства, имел возможность наблюдать ее работу в Благотворительном комитете в течение целых двух лет и потому могу вам сказать, положа руку на сердце, имею не какое-нибудь мимолетное впечатление, но суждение, сложившееся на основании длительного опыта: ее превосходительство — человек добрый, чрезвычайно чуткий к страданиям ближнего, и я в своей жизни знал очень мало людей, у которых платоновская идея добра — это возвышеннейшее понимание добра — была бы так развита, как у ее превосходительства.

Л е о н е. Вы, ваше преподобие, как ее исповедник должны это знать куда лучше, чем мы, непосвященные.

З и л ь б е р б р а н д т. Да, господин доктор, сколько бы вы ни иронизировали, это именно так. А в конкретном случае с Цанег нужно понять и оценить позицию ее сиятельства. Эта Цанег — лицо, не связанное со старой Руперт ни юридически, ни фактически. De facto, как очень точно определил господин доктор Пуба, она — сожительница человека, который, кстати сказать, как внебрачный сын, жил отдельно от своей матери больше тридцати лет. И эта женщина возомнила себя законной наследницей незнакомой и посторонней ей особы, случайно умершей на улице от удара, и требовала через суд и прессу фантастическую сумму! Сперва апеллировать к суду, ссылаться на холодную букву закона, а после того, как в суде мы проиграли, взывать к состраданию! Нет, это никак не по-христиански! Ее превосходительство госпожа баронесса лечилась в санатории от нервного потрясения; она на глазах у нас поседела, так сказать, в двадцать четыре часа, а люди, которые были заодно с Цанег, распространяли такие скандалёзные слухи о ее сиятельстве, о ее прошлом. А потом эта особа, как ни в чем не бывало, самолично появляется у дверей баронессы в роли смиренной просительницы. С одной стороны, отравлять жизнь человеку, а с другой стороны, взывать к его же милосердию — какое лицемерие! Разве это по-христиански?

Л е о н е. Значит, и вы против всякого снисхождения? Значит, я был прав, когда сказал этой Цанег, что лучше ей выброситься из окошка, чем ждать помощи от ее превосходительства, а тем более — не имея визитной карточки!

З и л ь б е р б р а н д т. Это диалектика, господин доктор!

Л е о н е. А то, что баронесса — почетная председательница Благотворительного комитета, разве не диалектика? С одной стороны, мы давим людей, а с другой стороны, делаем им добро; своеобразное моральное равновесие, что и говорить.

Ф а б р и ц и. Я, Леоне, всегда восхищался парадоксальными взглядами на жизнь и общество, daruber ist kein Zweifel[283], однако я считаю непомерным преувеличением возлагать ответственность за этот несчастный случай на баронессу! Это всего лишь несчастный случай, и могу тебя заверить, das ist meine sehr ernste Überzeugung[284], что экипаж баронессы — не первый и не последний, под который попадают старухи. Jawohl, so ist es leider[285].

З и л ь б е р б р а н д т. А я, к тому же, думаю, ваше превосходительство, что раздавить человека, как в данном случае, телесно, физически — и в сотой доле не так грешно, как растоптать его морально, духовно, идейно.

Л е о н е. Я наперед знаю все, что вы хотите сказать! Jede Kanzel ist eine Art Advokatenkanzlei[286].

З и л ь б е р б р а н д т. Каждый человек живет с великой внутренней верой вплоть до определенной психологической границы, а когда он переступает эту последнюю дьявольскую черную черту, тогда он созрел для смерти в безбожии. В каждом человеке заложены зародыши августинской божественной благодати — это основа всего существующего. Deus est in omnibus rebus[287], как сказал святой Фома. Non timor sed admiratio et gratitudo deos fecit[288]. Хоть это и сказано язычником Цицероном, мы, христиане, это приемлем. Люди полны божественного восхищения и священной благодарности, и все они веруют в некий высший неземной смысл своего субъективного существования, так что фихтевский «sittliche Weltordnung»[289] в той или иной мере присутствует в каждой душе. Люди носят в себе веру в этот Ens Realissimum, Ens per se ipsum[290], в бога, в божественный авторитет и в общественную иерархию, то есть в строго дисциплинированную систему в ее материальном проявлении. Благодаря подобным представлениям люди могут удержаться на поверхности в моменты жизненных кризисов. Это и есть тот самый библейский светильник в каждом из нас. Lux in tenebris[291]. Но когда человеку покажется, что над ним нет ничего — ни морального авторитета, ни бога, ни добра, ни общественной иерархии, — тогда человека охватывает ощущение убийственной пустоты. И вы, дорогой мой господин доктор, ввергли ту женщину в такую моральную пустоту. Вы убили в ней идею добра, идею бога и всякую надежду.

Л е о н е. И вы думаете, что она бросилась из окна потому, что я убил в ней идею добра!

З и л ь б е р б р а н д т. Нет, не только потому! Но, во всяком случае, пока она еще была способна писать прошения, стучаться в чужие двери, молить своего ближнего о сострадании, в ней сохранялась вера в моральные авторитеты и в общественную иерархию! Она еще верила в добро, ибо, будь это не так, она не пришла бы сюда! А вы ей категорически заявили, что нет ни добра, ни сострадания, ни бога! Что оставалось этой женщине? Что? Таким образом, вы видите, что с точки зрения морали, совершить подобный поступок — хуже, чем случайно раздавить экипажем склеротическую старуху или установить такой порядок, чтобы посетители давали о себе знать при помощи визитной карточки.

Л е о н е. То, что она бросилась из окна, математически ясно. Она должна была броситься из окна. Сегодня днем я был у нее дома и уверяю вас, Зильбербрандт, если бы вы жили в такой комнате, как она, вы бы тоже выскочили в окошко вместе со всеми вашими моральными авторитетами и цитатами.

Ф а б р и ц и. Ты как будто испытываешь извращенное наслаждение от того, что она бросилась из окна!

Л е о н е. Это математика. Это ясно как дважды два. Такова внутренняя логика существующего порядка вещей. На это есть свои глубокие причины!

Ф а б р и ц и. Deine Logik wird mir täglich enigmatischer![292]

Л е о н е. Это вполне глембаевская логика! Мне кажется, я открыл причинную обусловленность этого происшествия, и считаю, что вся его тайна для меня довольно-таки ясна. Наряду с другими причинами тут есть и такие, что соответствуют интересам Глембаев, — например, чем больше людей умирает, тем Глембаям выгоднее. Это глембаевский бизнес!

Ф а б р и ц и. Das wird immer dunkler und enigmatischer![293]

Старый Глембай прервал свое беспокойное хождение и напряженно вслушивается.

Л е о н е. Капитал, вложенный в похоронные предприятия, приносит около шестидесяти процентов прибыли. Насколько мне известно, банк «Глембай Лимитед», наряду с прочими своими почтенными делами, финансирует почти все похоронные бюро в городе и провинции.

Г л е м б а й. Рано или поздно ты кончишь сумасшедшим домом.

В негодовании выходит на террасу и спускается по ступенькам в темноту. Из глубины сада слышен смех. Все ближе гремит гром.

З и л ь б е р б р а н д т. Ваш нигилизм мне непонятен. Речь идет не о делах банка, а о том, что вы выдвинули конкретное обвинение, которое не в состоянии доказать. Вы легкомысленно играете всеми святынями, господин доктор…

Л е о н е. Речь вообще идет ни о чем. Речь идет о том, что вы заговорили со мной и вот уже полчаса мне надоедаете. Какие там еще святыни? Думаете, ваши благотворительные парады под председательством баронессы Кастелли — святыня, в которую люди должны верить, как в метафизический авторитет и социальную иерархию? Умереть под копытами баронской четверки с верой в метафизический авторитет и социальную иерархию! А подойти к человеку и сказать ему: вспомни, что ты равен тому, перед кем унижаешься, и не унижайся! Выпрями спину, не плачь у чужого порога, за этой дверью ты никому не нужен, плюнь и разотри, только не унижайся — это, по-вашему, значит морально растоптать человека! А впрочем!.. Глупо вообще говорить с вами: ведь не думаете же вы обратить меня в свою веру?

Он обрывает разговор и, махнув рукой, начинает ходить по гостиной, разглядывая картины на стенах, а потом принимается нервно и сосредоточенно набивать трубку.

З и л ь б е р б р а н д т (говорит иезуитски-лицемерно, лакейски-подобострастным и монотонным голосом исповедника). Вы не осведомлены, господин доктор, ибо если бы вы были осведомлены о благотворительной деятельности ее превосходительства баронессы, вы бы не могли все ее дивные христианские дела назвать парадом. Разрешите мне обратиться к цифрам. Только в текущем году Комитетом под председательством баронессы роздано… (Ловким, привычным жестом вынимает из кармана сутаны свой молитвенник и читает по записке.) Вот, пожалуйста, господин доктор: роздано сто пятьдесят семь пар ботинок, триста комплектов детского белья; восемьсот пятьдесят три ребенка обеспечено питанием на зимнее время, выдано денежных пособий двадцать восемь тысяч, предпринято триста восемнадцать юридических вмешательств. Я оставляю на вашей совести, господин доктор, то, что вы назвали парадом столь прекрасные и христианские дела. И, если хотите знать, нынешний недавно состоявшийся опрос наших подопечных относительно их материального и морального состояния предпринят по собственной инициативе ее превосходительства госпожи баронессы…

Л е о н е (становится перед Зильбербрандтом и говорит вызывающе, иронически). Послушайте, Зильбербрандт, никакие ваши цифры не убедят меня в том, что баронесса творит добро! У меня на этот счет есть собственное мнение! Вы знали Скомрака, служившего в Благотворительном комитете?

З и л ь б е р б р а н д т. Вы имеете в виду того параноического юношу, что с месяц назад повесился?

Л е о н е. Да, именно этого «параноического» юношу, который повесился месяц тому назад. Этот двадцатилетний самоубийца оставил свою переписку, и из переписки явствует, что ваша высокочтимая благотворительница баронесса Кастелли-Глембай находилась в интимных отношениях с этим двадцатилетним Скомраком!

З и л ь б е р б р а н д т. Господин доктор! Как вы смеете так говорить о вашей мачехе? О даме, господин доктор! Да побойтесь вы бога!

Л е о н е. Очень просто. Вот здесь, у меня в кармане, лежит письмо баронессы, из которого ясно…

З и л ь б е р б р а н д т. Извините, господин доктор, но меня это совершенно не интересует.

Л е о н е. Странно! Значит, ваша дружба с баронессой уже не носит больше интимного…

З и л ь б е р б р а н д т (нервно, в крайнем напряжении). Что вы имеете в виду?

Л е о н е. Когда кто-нибудь спит с женщиной, его обычно интересует, с кем переписывается эта женщина!

З и л ь б е р б р а н д т (бледный и взволнованный, дрожа). Я ни слова не понимаю из того, что вы говорите, господин доктор!

Л е о н е. Ни слова? В самом деле? Весьма сожалею! Прошу вас только об одном: раз уж вы принимаете баронессу с ночными визитами, будьте хотя бы капельку осторожнее! Хотя бы в то время, когда в доме гости! А впрочем — доброй ночи, господа! (Быстро уходит, презрительно махнув рукой. Остолбеневший Зильбербрандт молча смотрит ему вслед.)

Ф а б р и ц и (после паузы). Ein ungemütlicher Sonderling, das sage ich![294]

На террасе стоит Глембай. Бледный как полотно, без капли крови в лице. Он стоял здесь, незамеченный, с начала разговора. Зильбербрандт видел его, но уже не мог дать знать об этом Леоне. Медленно, разбитой походкой Глембай подходит к столу и бессильно опирается на него. Наливает виски, пьет. Еще раз виски. Пьет. Вдали удар грома.

Г л е м б а й. Hörst du, Fabriczy? Es donnert! Hörst du?[295] Не даром у меня утром ломило поясницу. Es donnert! Я чувствовал, что-то надвигается! (Идет к открытой двери на террасу и слушает грозовые раскаты.)

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Действие происходит через 20—30 минут после событий первого. Комната для гостей в доме Глембая, обставленная в простом и скромном стиле бидермейер — две полированные качалки, пара кресел, обитых кретоном с цветочным узором, голландские морские пейзажи в золотых рамах. Посреди довольно большого полированного стола — серебряный подсвечник с семью свечами. Это единственный источник света. Портьеры цвета бордо на окне справа и на дверях. Слева дверь в смежную комнату. Рядом с ней — шкаф. Л е о н е собирает свои вещи в два огромных кофра и несколько небольших кожаных чемоданов. Разбросаны свернутые в трубку холсты, палитры, подрамники. На креслах — рулоны бумаги, эскизы. Слышится усиливающийся ветер и гром. В качалке сидит в явном замешательстве д о к т о р З и л ь б е р б р а н д т. От своей мины, осанки и священнического превосходства он ничего не сохранил и обнаруживает полнейшее отсутствие достоинства. Назойливо и безуспешно клянчит.

З и л ь б е р б р а н д т. Мне кажется, дорогой господин доктор, что все-таки не совсем корректно было говорить так в присутствии постороннего лица. Его превосходительство Фабрици, правда, кузен господина тайного советника, но для семьи он все-таки посторонний. Конечно, конечно, господин доктор, я понимаю ваше нервное состояние, но если бы вы позволили себе эту, без сомнения, грубую шутку в адрес моей скромной особы, хотя бы с глазу на глаз. Das könnte ich zwar auch dann nicht verstehen, aber jedenfalls verzeihen![296] Но так, господин доктор, так грубо, так несправедливо, и при постороннем лице…

Л е о н е. Я вас уже трижды просил, Зильбербрандт, отстаньте наконец от меня! Какого черта вы ко мне привязались? Видите же, что я занят! Сами знаете, слово — не воробей, вылетит — не поймаешь. Gemeint — gesagt, gesagt — getan![297] И потом, запомните: Il n’y a point des roses sans épines![298] А теперь я вас еще раз прошу: оставьте меня в покое. Надоело мне говорить обо всем этом и, честное слово, вы бы мне сделали величайшее одолжение, если бы оставили меня одного!

З и л ь б е р б р а н д т (отчаявшись, растерянно молчит, потом плаксиво, потеряв остатки достоинства). Господин доктор, войдите в мое положение! Ведь я в семье Глембаев исповедник ее сиятельства госпожи баронессы и ее секретарь по благотворительным делам, я наставник ее сына. Поверьте, я бы не придал всему этому никакого значения, не будь здесь рокового стечения обстоятельств — эта роль домашнего наставника, необычайно деликатная, особенно когда дело касается молодого Оливера; господин доктор, вы должны это понять, прошу вас! Господин доктор, если бы все это слышал только его превосходительство Фабрици! Но ваш отец, его превосходительство господин тайный советник, — он ведь слышал все дословно! Вы не видели его, а он стоял за дверью террасы, господин доктор! Это так жестоко с вашей стороны, дорогой господин доктор, а все эти ваши соображения до того беспочвенны… Я надеюсь, что вы будете джентльменом…

Л е о н е (нервно в беспорядке бросает в чемоданы белье, одежду, книги и разную мелочь; стягивает ремнем пледы и как будто рассеянно ищет что-то). Чем я могу вам помочь, Зильбербрандт? То, что я сказал, в газеты не попало, а если бы и попало, то уж наверняка только в какой-нибудь «атеистический листок»! А впрочем, в газетах печатали и более неприятные вещи, и вы вполне по-джентльменски, путем анализа, доказали их ложность! Нет такой неприятной истины, которую нельзя было бы по-джентльменски опровергнуть! Цанег выбросилась из окна со своим ребенком, а вы по-джентльменски доказали: произошло это потому, что я в ней убил веру в бога, а сама она была преступница и блудница! Так кто же поверит какому-то «параноику», который сказал, что вы — любовник мадам Глембай? Считайте, ваше преподобие господин доктор, что я этого не говорил или что я все это выдумал с единственной целью — вас скомпрометировать. Ладно! Я этого не говорил! Не точно выразился! Вы — не любовник баронессы! Слава господу богу! Спокойной ночи!

З и л ь б е р б р а н д т. Прежде всего, господин доктор, я вас никогда, нигде, ни в коем случае не считал параноиком и ненормальным; наоборот, господин доктор, насколько помню, я всегда был искренним почитателем вашего таланта, и, между нами говоря, в доме Глембаев это отнюдь не благодарная роль, господин доктор! Когда вы, господин доктор, два года назад выставляли в Мюнхене свою композицию «Харон перевозит свои жертвы через Лету», я собрал все положительные отзывы немецкой критики и опубликовал их в «Вестнике святой Цецилии». И вам послал один экземпляр по почте, вы тогда, если не ошибаюсь, были в Э-ле-Бэне; не знаю, может, этот экземпляр так и не попал к вам, господин доктор. Но видите ли, господин доктор, ваш господин отец, господин тайный советник, слышал каждое слово…

Л е о н е. И вы думаете, что за какие-то там отзывы, которые вы когда-то напечатали в «Вестнике святой Цецилии», — что мне за это следовало бы взять перед отцом свои слова обратно?

З и л ь б е р б р а н д т. Ну хорошо, хорошо. Но что подумает об этом ваш господин отец, его превосходительство тайный советник?

Л е о н е. У его превосходительства моего отца было двадцать лет времени думать об этом сколько угодно, но похоже, что он ничего особенно умного не придумал.

З и л ь б е р б р а н д т. Господин доктор, прошу прощения, я ни в коем случае не хотел бы надоедать вам и беспокоить вас, но вся моя карьера в ваших руках! Мое положение зависит от одного вашего слова, вы все можете объяснить нервозностью, несдержанностью…

Л е о н е (молча упаковывает вещи, игнорируя Зильбербрандта).

Пауза. Зеленый отблеск далеких молний, раскаты грома, ветер. Пауза.

З и л ь б е р б р а н д т. Господин доктор, не будьте таким непреклонным. Прошу вас, дорогой господин доктор…

Л е о н е (нервно и громко). Вы, Зильбербрандт, ей-богу, слабоумный. Все это совсем не так важно, как вам кажется. Видите, я занят! С вашей стороны было бы только вежливо и учтиво оставить меня в покое. Мне еще нужно написать два-три письма, и я прошу вас: не раздражайте меня, идите спать. Что это за манера так назойливо мешать человеку? Извините, но это полное отсутствие такта!

Стук в дверь. Снова стук, более громкий. Леоне замер.

Пауза. Стук повторяется. Буйный порыв ветра и удар грома.

Л е о н е. Войдите!

Входит старый Г л е м б а й в шелковом халате темно-оранжевого цвета. Он бледен, измучен, выглядит стариком; его лицо, дряблое, бескровное, с провалившимися глазами, совсем не похоже на ту напудренную и выбритую маску, какой оно выглядело полчаса тому назад в гостиной; движения его неуверенны, нижняя челюсть безвольно отвисла, и кажется, что он беспрестанно жует. Им владеет депрессия. Он выглядит, как человек, который с трудом поднялся, чтобы дать последний бой. Поэтому в первой части диалога он тих, почти патетически торжествен, и только постепенно мускулы его челюстей снова напрягаются, зубы снова начинают плотоядно скрипеть, а кулаки сжимаются сами собой, чтобы сокрушить это чудовище в образе его родного сына.

Г л е м б а й (тихо, предупредительно, примиряюще-интимно). Пардон, я не помешаю?

Л е о н е (мастерски справляясь со своим замешательством). О нет, нет, нисколько! Входи, пожалуйста, мы как раз о тебе разговаривали.

У Зильбербрандта, когда раздался стук, слова застряли в горле, а когда в дверях появился Г л е м б а й, он вздрогнул и застыл; затем, точно под действием гипноза, поднялся со стула и, не говоря ни слова, склонился в глубоком, подобострастном, иезуитском поклоне. Глембай едва заметно, но холодно и чрезвычайно мрачно кивает этой поповской фигуре, которая стоит в молчании, как восковая кукла. Очень тихо и как-то осторожно притворив дверь, Глембай подошел к Леоне. Видно, что его удивляют зажженные свечи и открытые чемоданы. Смотрит на весь этот беспорядок, во взгляде его — немое изумление.

Л е о н е. Мы с господином монсиньором как раз говорили о тебе! Монсиньор сказал, что, на его взгляд, ты слишком много пьешь! Я тоже сегодня удивлялся тому, сколько виски ты выпил!

Г л е м б а й. Да!

Пауза. Леоне, выпрямившийся было над чемоданом, снова нагнулся так, что головы его не видно.

Л е о н е (нагнувшись над чемоданом). Присядь, пожалуйста; садись, прошу!

Глембай молча, неподвижно стоит.

Л е о н е (выпрямившись). Не хочешь сесть? Пожалуйста, прошу. (Пошел к креслу, сгреб с него палитры, подрамники и другие вещи.) Пожалуйста, садись.

Зильбербрандт продолжает неподвижно стоять на своем месте, в преувеличенно учтивой позе. Глембай держится так, будто этого человека здесь вообще нет. Он сел на предложенное ему кресло и молчит. Пауза.

Г л е м б а й. Почему такое освещение?

Л е о н е. Не знаю. Кажется, где-то во флигеле перегорела пробка. Короткое замыкание.

Г л е м б а й. А почему не исправили?

Л е о н е. Не знаю.

Г л е м б а й. А это что?

Л е о н е. Это мои чемоданы. Я укладываюсь.

Г л е м б а й. Ты укладываешься?

Л е о н е. Да.

Г л е м б а й. Ты уезжаешь?

Л е о н е. Да.

Пауза. Этот диалог звучит сухо, но чрезвычайно вежливо, будто разговаривают два совершенно глухих человека. Раскаты грома все приближаются. То и дело — зеленые отсветы молний. Промежутки от сверкания молнии до грома — от пяти до семи секунд. Ветер и дождь бьют в стекла.

Г л е м б а й. Можно закурить? Тебе не мешает дым?

Л е о н е. Пожалуйста, сколько угодно. Я сам непрерывно курю свой дэнхилл. (Подносит отцу огонь. Пауза.)

Л е о н е. Которая это за вечер?

Г л е м б а й. За вечер? За вечер — седьмая.

Пауза.

Л е о н е. А что говорит Пауль Альтман о твоем сердце?

Г л е м б а й. Ничего. Что он может сказать? Ничего. (Пауза.) Медицина ничего не знает.

Пауза. Гром. Леоне продолжает укладывать свои вещи. Открыл шкаф, вынул фрак и цилиндр.

Г л е м б а й (без всякого интереса разглядывает подрамники и холсты. Видно, что присутствие д-ра Зильбербрандта для него невыносимо). Есть ли среди этих картин та, что награждена золотой медалью в Париже?

Л е о н е. Нет, ее здесь нет. Осталась в Э-ле-Бэне!

Пауза. Гром. Сильный удар его кажется д-ру Зильбербрандту удобным случаем выйти из своей неподвижности.

З и л ь б е р б р а н д т. Итак, господин доктор, надеюсь, что мы с вами еще, конечно, встретимся за завтраком. По-моему, пора уже ложиться. Я устал, а завтра мне служить раннюю мессу. Уже довольно поздно. Честь имею, господин тайный советник. Доброй ночи, господин доктор, кланяюсь, слуга покорный.

Л е о н е. Прощайте! Доброй ночи.

Д-р Зильбербрандт, уходя, оставил дверь открытой; в комнату ворвалась мощная волна ветра, и темно-красные шторы на двери и окне зареяли, как знамена. Они развеваются, словно комната плывет сквозь бурю. Ветер, ливень, удары грома.

Г л е м б а й. Хорошо бы закрыть окно.

Л е о н е. Я люблю грозу. Но если тебе мешает — пожалуйста. (Хочет закрыть окно.)

Г л е м б а й. Из-за меня не нужно. Благодарю.

Пауза. Сверкают молнии. Ветер. Пауза. Глембай, нервно выпуская густые облака дыма, встал и подошел к свернутым в рулоны картинам, их около дюжины. Развернул рулон и молча рассматривает полотно. Видно, что все это для него вещи, не представляющие никакой ценности — просто замазанные масляными красками холсты. Без видимого повода и без пренебрежения, но, во всяком случае, безразличным жестом бросает полотна, не свернув, на прежнее место. Пауза. Затем он направляется к столу и с интересом разглядывает дорогой несессер с серебряными принадлежностями.

Г л е м б а й. Где ты купил этот несессер?

Л е о н е. В Калькутте.

Г л е м б а й. Дорого?

Л е о н е. Не помню. Если не ошибаюсь, пятьсот пятьдесят долларов.

Г л е м б а й. У меня был вроде этого. Привез мне его в подарок из Индии один мой компаньон, генерал-директор марсельского морского пароходства. Тебе тогда было три года. Это антилопа. Превосходно выделанная антилопа. (Открывает один из хрустальных флаконов и нюхает.) Это что за одеколон?

Л е о н е. Это какая-то тибетская трава. Она растет на северном склоне Эвереста. Возле Фара-Дзонга.

Пауза. Грохочет гром. Ветер. Леоне перестал укладываться. Заметно уставший, разбитый, он садится в качалку и начинает покачиваться. Видно, что нервы его натянуты, как струны. Поигрывает своей трубкой и молчит. Старик нервно перебирает галстуки и карандашные рисунки, разбросанные на столе. Потом проходится по комнате. После минуты размышления:

Г л е м б а й. Значит, ты едешь?

Л е о н е. Да!

Г л е м б а й. А ты в самом деле приехал, чтобы присутствовать на юбилее банка Глембай, Леоне? Такой юбилей празднуется не каждый год. Значит, ты не будешь на завтрашнем торжественном заседании Торговой палаты?

Л е о н е. Да, я приехал, чтобы быть на этом юбилее, и повидать тебя, — мы повидались. Сегодня утром я присутствовал на заседании банка, а завтра все это будет уже в той или иной мере парадным представлением. Я думаю, мне лучше всего уехать. Видишь ли, после одиннадцати лет отсутствия я больше не чувствую себя здесь, — как это говорится, — как дома. Der Mensch ist ein Gewohnheitstier![299] Ты и сам можешь себе представить, каково чувствовать себя на таком интимном торжестве в своем родном доме посторонним, своего рода прохожим! Это не такое уж приятное ощущение.

Г л е м б а й. Это зависит от того, кто как чувствует. По-моему, все эти твои ощущения, во всяком случае, совершенно беспочвенны. Все это überspannt.

Л е о н е (нервно вскакивает, словно ужаленный. Это слово вызывает резкую реакцию). Во всем своем лексиконе ты не нашел другого слова, кроме этого überspannt? Я его слышу от вас с пяти лет! А впрочем!.. (Он овладел собой. Трезво и спокойно, с несколько злобным оттенком иронии.) Извини, пожалуйста, но позволь мне спросить тебя: какой счастливый случай я должен благодарить за это твое позднее посещение?

Г л е м б а й (встал, задетый. Он закипает. Депрессия переходит в ярость. Он долго глядит на сына и качает головой). Да, вот так же дерзко ты держался со мной уже в девять лет. Это все твоя венецианская кровь! (Скрипит зубами, затягивается сигарой и ходит по комнате. Останавливается, твердо и решительно.) Итак, пожалуйста, не будем терять время! Я был на террасе, когда ты разговаривал с доктором Зильбербрандтом, и слышал каждое твое слово.

Пауза. Отец и сын долго смотрят в глаза друг другу. Леоне разводит руками и бессильно их опускает.

Г л е м б а й. Ну? Так что же?

Л е о н е. Ничего. Ты же слышал каждое мое слово.

Г л е м б а й. Ну? И? (Пауза.) И?..

Л е о н е. Что «и»? Зильбербрандт мне только что сказал, что ты все слышал. Прости меня. Я был совершенно уверен, что ты где-нибудь в саду. У меня не было ни малейшего дурного намерения!

Г л е м б а й. Дело не в том, имел ли ты при этом какое-либо намерение, а правда ли все это?

Пауза.

Л е о н е. По-моему, не к чему нам с тобой говорить об этом! Я это сказал не тебе, а Зильбербрандту!

Г л е м б а й. Вот как? А что бы ты сделал с человеком, который при двух свидетелях заявил, что твоя жена проводит ночи с любовником?

Л е о н е. Не знаю.

Г л е м б а й. Ах, так? Ты не знаешь?

Л е о н е. Конечно, не знаю! У меня прежде всего нет жены, а, во-вторых, мне не шестьдесят девять лет. Поэтому я и не знаю, что бы я сделал на твоем месте.

Г л е м б а й. Ну, хорошо, пожалуйста, допустим, что это так. Хорошо! Ты не знаешь! Хорошо! Пожалуйста! Хорошо! (Прохаживается по комнате, потом останавливается.) Можешь ты поговорить со мной хотя бы две минуты, как друг?

Л е о н е. Нет! (На вопрос, в тоне которого чувствовалось какое-то тепло, это слишком короткий и слишком резкий ответ. Почувствовав, что хватил через край, Леоне после неловкой паузы старается смягчить впечатление.) То есть я думаю… По-моему, люди вообще — или друзья, или нет. А на две минуты быть другом нельзя. И возможно, что мы с тобой просто не знаем друг друга: за эти одиннадцать лет мы ведь ни разу не разговаривали, чуть ли не с того самого утра, когда маму нашли мертвой. Так вот, мне не хотелось бы быть неискренним: со дня маминой смерти я ни разу не испытал потребности говорить с тобой по-дружески. Да! Я бы солгал, сказав, что могу говорить с тобой, как друг, хотя бы и две минуты. Видишь — я уложился, я уезжаю. Я считаю, что мой приезд в этот глембаевский дом был чем-то вроде последней сентиментальной иллюзии. Ты меня пригласил письмом — юбилей, семейные соображения и все прочее, что связывается с подобными торжествами, — но все это чересчур обременительно для моих нервов! Я, как ты говоришь, «überspannt». Меня считают параноиком! А параноика не следует принимать близко к сердцу. Но, во всяком случае, прошу тебя учесть — все то, что я сказал Зильбербрандту, не предназначалось в твой адрес. Честное слово, я понятия не имел, что ты все это слышишь с террасы!

Г л е м б а й. Ну хорошо, если не хочешь по-дружески, dann aber rein menschlich: du musst mir sagen, was an der Sache ist?[300] Это ты должен мне сказать! Понимаешь?

Л е о н е. Я ничего не должен, я никогда ничего не был должен! Но раз ты настаиваешь — изволь. Ничего особенного нет. Дело в том, что викарий, или, как его там, монсиньор, господин доктор Зильбербрандт, исповедник твоей супруги и наставник твоего сына, — любовник баронессы. Вот в чем дело, если уж хочешь знать! Nota bene[301], этот господин — твой кандидат в каноники и твой протеже во всех отношениях.

Г л е м б а й (будто все еще не понимая; ему, видимо, дурно). Ну хорошо. Ты отдаешь себе отчет во всех последствиях своего заявления?

Л е о н е. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Спрашивай свою супругу. Какое мне дело?

Г л е м б а й. Ну ладно. А может быть, все это неправда? Может, все это вымышлено? Что тогда? Кто тогда будет нести ответственность?

Л е о н е. Если это неправда — значит выдумка, тогда нет и никакой ответственности!

Г л е м б а й (потрясенный, старчески, неуверенно идет к своему сыну). Прошу тебя — я в жизни ни о чем тебя не просил, а теперь прошу. Лео, не мучай меня. Скажи, в чем дело?

Л е о н е. У меня же нет никаких юридических доказательств, пойми! Я не изучал права. Я не доктор права, как Пуба Фабрици. Против баронессы вообще не может существовать никаких юридических доказательств. Баронесса задавила старуху Руперт, но суд оправдал ее. Вскрытием установлено, что сердце старухи Руперт имело в диаметре двадцать два сантиметра. И эта Цанег бросилась из окна, но доказательств никаких нет. Это я, параноик, убил в ней бога, потому она и бросилась из окошка. Как я могу знать, в чем дело, если все это имеет столь деликатный, интимный характер! Кроме баронессы и Зильбербрандта, этого никто не может знать. И если одно из этих лиц присягнет, что это ложь, как установить истину?

Г л е м б а й (все еще не может собраться с мыслями, словно не в состоянии понять). Хорошо, но как же ты мог тогда так категорически утверждать вещи, в которых совсем не убежден?

Л е о н е. Не знаю. С одной стороны, мне ясно, до чего глупо все, что я сейчас говорю, а с другой стороны — не знаю, можешь ли ты понять, но я бы не хотел, чтобы ты во мне видел неврастеника, невменяемого или клеветника. Я пять ночей проспал под твоим кровом, и за это время баронесса две ночи провела в комнате Зильбербрандта. Может быть, он исповедовал баронессу. Но что она была в его комнате — в этом я имел возможность убедиться самолично. Мы соседи — стена к стене.

Г л е м б а й. Parlez plus bas, parce que les mures ont des oreilles[302]. (Смотрит на заставленную шкафом дверь, ведущую в соседнюю комнату. Подходит к ней и возвращается.)

Л е о н е. Прошу тебя, пойми: то, что я сказал, — я сказал не для тебя, ты это услышал случайно. Хоть я и überspannt, я не желаю проформы ради оказаться в твоих глазах клеветником, а тем более из-за совершенно безразличной для меня женщины.

Г л е м б а й. А ты не можешь понять, что для меня речь идет вовсе не о какой-то «безразличной женщине»?

Л е о н е. Для меня эта женщина абсолютно безразлична, чтобы не сказать хуже!

Г л е м б а й (долго молча смотрит на него. Раскаты грома слабеют. Ветер. С горечью). Это ты. Да, ты весь в этом. Настоящий Даниэлли!

Л е о н е. Да, к счастью, не Глембай!

Г л е м б а й (задумчиво и покорно). Да, да, так всегда было. Каждый раз, когда я обращался к любому из вас с какой-нибудь просьбой или желанием, каждый раз, да, каждый раз происходило одно и то же: появлялась ваша даниэллиевская гримаса высокомерного презрения ко всему, что не касается вас, патрициев! Господа Даниэлли, венецианские гранды! А я — что такое я? Какой-то парвеню из Междумурья. Как я смею думать, что мне не безразлична женщина, которая для тебя, для господина Даниэлли, больше чем безразлична? Да, разумеется, что для тебя моя жена? Кто это вообще мог додуматься призвать к ответственности тебя, Даниэлли, когда ты соизволил поставить на ком-то крест!

Л е о н е. Я убежден, что весь наш разговор совершенно бесполезен. Я уезжаю. Я сегодня уеду и, по-видимому, никогда больше не вернусь, и, пожалуй, самое мудрое было бы — расстаться мирно. Ты же видишь — наши взгляды совершенно противоположны во всем, и в этом тоже. Я знаю — ты хотел бы хоть формально, «юридически» спасти дело. По-твоему, я мог бы заявить, что не имел достаточных «юридических» оснований думать так о баронессе и этом попе. А по-моему… я считаю, что самое удобное было бы, если бы ты притворился, будто ничего не слышал! Тогда все возможные «юридические» последствия оказались бы излишними и наш разговор тоже. Так что, пожалуйста, прости меня! Я все это сказал потому, что меня раздражает эта иезуитская креатура. Весь этот лицемерный юридический взгляд на вещи действовал мне на нервы. Этот невозможный Пуба, эти мертвецы — три мертвеца сразу. Этот обер-лейтенант со своей кавалерийской саблей… Я же «überspannt» — вот я и сказал больше, чем следует, а тебе не нужно было это слышать.

Г л е м б а й. Значит, это все-таки неправда?

Леоне молчит и смотрит на отца.

Г л е м б а й. Значит, это неправда?

Леоне упорно молчит. Пауза.

Г л е м б а й. Вот и в этом ты — Даниэлли. Говорить неправду — это вы, Даниэлли, всегда способны. Но признать это? Нет! Никогда! Плюнуть кому-нибудь в лицо по-венециански, унизить его и облить грязью — это да, да, это у вас в крови. Но, когда речь заходит о последствиях, — тогда молчание. Точно такой была и твоя мать.

Л е о н е. Да хоть бы я и дал тебе «юридическое» заверение, в том, что это неправда, — какая тебе в этом польза? Изменило бы это хоть сколько-нибудь действительное положение вещей? По-моему, после всего, что было сказано, слова излишни! Нужно тебе от меня еще что-нибудь? Мне, по правде говоря, надо бы еще написать два-три письма.

Гроза постепенно стихает. Молнии дают о себе знать фосфорическим сверканием в комнате, а раскаты грома все больше отстают от них. Ветер и шум дождя. Возбуждение Леоне нарастает, он едва владеет собой.

Г л е м б а й. Значит, ты хочешь, чтобы я ушел? Выходит, du komplimentierst mich hinaus![303]

Л е о н е. Ich komplimentiere dich nicht hinaus, ich bitte dich nur![304] По-моему, лучше всего было бы расстаться мирно. Я не юрист, я не могу мыслить юридически, и я не маклер. Из-за чего нам торговаться?

Г л е м б а й. Говорить отцу дерзости — вот уж поистине порядочно! Вельможная надменность! Да, это ваша даниэллиевская, греческая манера — смотреть человеку в глаза и быть себе на уме. Да! Но ты распустил чудовищно грязный слух, ты осквернил честь моей семьи! Ты принизил мой брак до уровня какого-то сожительства, словно Глембаи ведут богемный образ жизни. Однако тебе следовало бы знать, что мы, Глембаи, — не богема! Мы — солидные консервативные граждане и за каждое свое слово несем как юридическую, так и джентльменскую ответственность! Что дало тебе право таким — не хочу называть каким — образом высказываться перед Зильбербрандтом и перед Фабрици о моей супруге? (Две последние фразы он произносит стаккато, во весь голос; дальше ярость его нарастает.)

Л е о н е (все еще тихо). Позволь, я только повторю кое-что! Я приехал по твоему приглашению и прошу не забывать о том, что я чувствую себя гостем в твоем доме. Далее, я считал себя не в праве не присутствовать в качестве статиста на этом юбилейном представлении, раз уж ты взял на себя роль режиссера. И еще я должен сознаться, что после одиннадцати лет меня влекла сюда легкая ностальгия. Отправляясь сюда, я наивно радовался тому, что увижу мамину могилу, Беатрис, эти старые портреты и тебя. Да! И тебя! Но в этой глембаевской атмосфере крови, убийств, самоубийств, в этой нездоровой атмосфере лжи, интриг и истерии меня сразу одолела моя старая мигрень. У меня разболелась голова от всего этого. Позволь мне сказать еще одно: ты не в состоянии понять, как у человека может заболеть голова от этой глембаевщины. Мы — люди разной породы, как ты сам сказал, — Глембаи и Даниэлли! Мы, Даниэлли, по-твоему, греческие мошенники и венецианцы! Ты меня никогда не любил, потому что в твоем миропонимании для этого не было никаких внутренних оснований. И именно потому, что мы принадлежим к разным породам, я для тебя всегда был, насколько я помню, не только безразличен, но более того — ты меня просто не выносил! Иван — да; Иван — другое дело! Das war ein aufgehender Stern an der Wiener und Amsterdamer Börse![305] Иван в твоих глазах был чистокровным Глембаем. И я знаю: ты бы предпочел, чтобы вместо него умер я. Об Иване вы говорили, что он будет австрийским Рокфеллером. А меня посылали в санатории. Да! Что ты на меня смотришь таким зверем? Помню, когда я мальчиком сиживал у тебя на коленях, твой взгляд сквозь монокль был таким же жестким и холодным. Так вот — я не стал биржевым торгашом и маклером фирмы «Глембай Лимитед». Я малюю свои абсолютно никчемные холсты, картины, которые тебе совершенно чужды и непонятны. Я — богема, а ты — банкир! Я живу в разврате, а ты — в добропорядочном буржуазном браке, образцовом браке! Я лжец, я невропат, полупомешанный и ungemütlich, «ein überspannter Sonderling»[306], как говорит старый Фабрици, и к чему нам тут препираться, скажи на милость? Какое значение может иметь для тебя, что сказал или не сказал такой minderwertig[307] тип, как я? К чему это? Я считаю, что тебе лучше всего было бы с презрением пропустить это мимо ушей и — спокойной ночи! Я уезжаю, тебе не обязательно было все это слышать, и дело с концом! Я не понимаю, зачем тебе нужно, чтобы я из формальных, юридических соображений заявил, что солгал? Я не лгал, но юридических доказательств у меня нет!

Г л е м б а й. Хорошо, но что дало тебе право поступать так гнусно, не имея в руках никаких конкретных фактов?

Л е о н е. Некоторые вещи могут быть в голове, если даже их нет в руках! Ты, значит, любой ценой хотел бы объявить меня клеветником и лгуном?

Г л е м б а й. У тебя должны быть доказательства, иначе ты не смеешь говорить так перед двумя посторонними лицами! Что дало тебе право говорить с таким цинизмом перед двумя посторонними лигами? Разве ты не понимаешь, что плюнул мне в лицо? Разве ты не понимаешь, что запятнал мою честь?

Л е о н е. Если уже задета чья-либо честь, то только честь твоей супруги!

Г л е м б а й. Ничью честь нельзя задевать, если нет доказательств!

Л е о н е. Если тебе недостаточно того, что тебе говорят, что твоя жена проводит ночи в комнате священника, мне это в конце концов безразлично. Для правосудия существуют не только доказательства, но и подозрения; я не юрист, но настолько знаком с правом! Относительно смерти Алисы тоже не было юридических доказательств, а все говорило за то, что она утопилась, — не потому, что были доказательства, а из-за подозрений!

Г л е м б а й. Каких подозрений?

Л е о н е. Алиса утопилась в Купе, когда была в гостях у тети Зигмунтович на Горянщине. В лодке нашли ее альбом, ее шляпу, ее зонтик — значит, Алиса бросилась в воду одетая, она не купалась, как вы потом раструбили через свою продажную печать! Алиса была первоклассной пловчихой! Почему она утонула? Просто случайно? Лодка не перевернулась. Алиса утопилась, подозревая…

Г л е м б а й. Ничего не понимаю!

Л е о н е. Изволь! Прошло одиннадцать лет, как мы похоронили Алису! Я тогда был последний раз дома. Одиннадцать лет тебе не приходило в голову спросить себя: а почему, собственно, моя двадцатилетняя дочь бросилась в реку?

Г л е м б а й. Все это было в ее фантазерской даниэллиевской крови. Ваша мать тоже первый раз покушалась на самоубийство в семнадцать лет. Очевидно, это случилось без всякого серьезного повода!

Л е о н е. Фантазерская даниэллиевская кровь! Это случилось, дорогой мой, потому, что Алиса узнала, что молодой Зигмунтович спит с твоей госпожой баронессой. Алиса была по-детски влюблена в молодого Зигмунтовича! Она, наивная, утопилась, не имея никаких юридических доказательств, только подозревая!

Г л е м б а й (будто отгоняя от себя призраки). Das alles sind Hirngespinste![308]

Л е о н е. Старая Зигмунтович нашла в бумагах Алисы черновик ее прощального письма; этот листок без даты, исписанный карандашом, где-то хранится у меня в Э-ле-Бэне. В этом письме нет ничего юридически убедительного. Накануне самоубийства она случайно увидела, как молодой Зигмунтович ночью входил в комнату баронессы.

Пауза. Отдаленный раскат грома. Последние молнии. Ветер. Гроза постепенно удаляется.

Г л е м б а й. Почему ты не сказал мне все это тогда?

Л е о н е. Не имело смысла, как не имеет и сейчас. Эта женщина так околдовала тебя, что все слова перед ней бессильны. Извини, пожалуйста, я не считаю себя вправе давать тебе советы, но все-таки я думаю, что эта женщина — твой злой рок.

Г л е м б а й (торжественно, с пафосом, вспоминая о золотом прошлом). День, когда я узнал эту женщину, был счастливейшим днем моей жизни!

Л е о н е (глухо, будто говоря самому себе). Я узнал эту женщину в то зимнее утро, когда отравилась мама. Мама лежала мертвая, а она пришла с большим букетом пармских фиалок и мальтийским пинчером Фифи. Какая утонченность! С мальтийским пинчером на руках прийти взглянуть на свою мертвую соперницу! Кстати, о маминой смерти. Что ты о ней думаешь? У нее были доказательства или она отравилась, подозревая обман?

Г л е м б а й. Что ты имеешь в виду?

Л е о н е. Были ли в руках мамы какие-либо юридические доказательства того, что ты жил с этой женщиной, или она это решила исключительно на основании подозрений?

Г л е м б а й (по-старчески тяжело подымается и идет к окну, две-три секунды вглядывается в темноту, барабаня пальцами по стеклу, затем устало возвращается). Ужасный ты человек!

Л е о н е. Да, я ужасный человек, а госпожа баронесса — символ чистого и возвышенного Счастья. Как сейчас, вижу ее стоящей со своим Фифи над мертвой мамой. Она читала «Pater noster»[309]. Не дошла она и до «et ne nos inducas in tentationem»[310], как рассеянно перекрестилась, повернулась и пошла в нашу старую гостиную. Там она остановилась над кирманским ковром, нагнулась и пощупала — каков он! Ты помнишь этот ковер? Я на нем ребенком играл в «тысячу и одну ночь». Его аквамариновый отлив я называл снегом! Эту мою «тысячу и одну ночь», наш старый кирманский ковер, она приказала в тот же день перенести на свою виллу «Над Липой». Среди груды дорогих тебризских и хорасанских ковров, которыми ты ее задаривал, она подумала только о том, как бы в тот же день перетащить к себе и этот. Auch eine edle Weltanschauung![311]

Г л е м б а й. Das alles sind Hirngespinste![312] Ты рано или поздно кончишь в сумасшедшем доме!

Л е о н е. Я уже много лет слышу, что я неуравновешен, что я кончу в сумасшедшем доме. С тем, что я попаду в сумасшедший дом, мамина смерть не имеет ни малейшей связи. Моя мать отравилась во время скандала с этой авантюристкой, а через семь лет, на похоронах Алисы, я увидел скроенную из маминого палантина попонку на собачке. Собачка этой дамы была покрыта мехом, принадлежавшим моей матери!

Г л е м б а й. Избавь меня, пожалуйста, от своих глупостей. Все вы, Даниэлли, — психопаты; на своих диких, болезненных наблюдениях вы строите какие-то фантастические обвинения! Все, что ты говоришь, вилами по воде писано. Оставь, пожалуйста! Обо всех этих твоих доказательствах или подозрениях не стоит и говорить. Твоя мать первый раз покушалась на самоубийство, когда ей было семнадцать лет. Тогда она и представления обо мне не имела. Три года она пролежала в швейцарских нервных клиниках; господа Даниэлли со своим гречески-венецианским лукавством, конечно, скрыли это от меня. Эта женщина болезненно боялась темных комнат и роз. Вообще, я не знаю, существует ли на свете что-нибудь, чего бы она не боялась. Она визжала от ужаса, если забывали запереть какую-нибудь дверь. Однажды, когда она была беременна тобой, она вознамерилась выскочить на полном ходу из скорого поезда, а баронессы Кастелли тогда и в помине не было. Брось, пожалуйста! Все, что ты тут болтаешь, все это — плод больного воображения! Das alles sind Hirngespinste nur! И по отношению к родному отцу это жестоко и нагло. Ты взбалмошный невропат, как и твоя мать. Постой! Позволь уж и мне сказать тебе правду: я с твоей матерью прожил двадцать таких тяжелых лет, что над ее смертным одром вздохнул, словно освобождаясь от какого-то кошмара. Вот тебе и все твои доказательства и подозрения! (В гневе хочет уйти. Леоне, взволнованный, следуя за ним, останавливает его уже в дверях.)

Л е о н е. Пожалуйста, повтори. Как ты сказал?

Г л е м б а й (раздраженно вырывается от сына). Пусти меня! Будь проклят тот день, когда Даниэлли стали на моем пути. В этом даниэллиевском кошмаре я промучился двадцать лет. Что вам еще нужно?! Неужели вам все еще мало?

Л е о н е. Позволь, одну минуту, давай объяснимся. Может быть, это в последний раз. Ты уверен, что мама отравилась не из-за баронессы?

Г л е м б а й. Городской врач дал официальное заключение, что она приняла слишком большую дозу веронала. Без веронала она не могла уснуть с тех пор, как родила Алису. Таково заключение городского врача, оно занесено в полицейский протокол.

Л е о н е. Хорошо! Но то, что баронесса — твоя содержанка, было для всего города секретом полишинеля. Ты ей купил виллу «Над Липой». Я помню, на улицах я всегда боялся встретить ее экипаж, боялся, не едешь ли и ты с ней.

Г л е м б а й (задумчиво, погруженный в себя). Я разошелся с твоей матерью в тот год, когда тебя отдали в Кембридж. А не развелись мы из-за вас, детей. Иван тогда как раз кончал курс в Берлине. У Алисы еще была гувернантка.

Л е о н е. Ну да! Но еще за два года до этой виллы «Над Липой» ты купил для баронессы в Вене, рядом с храмом кармелитов, трехэтажный дом!

Г л е м б а й. Откуда ты знаешь?

Л е о н е. Да это все знали в нашем доме: и прислуга и гувернантка. Все!

Г л е м б а й (устало, старчески дребезжащим голосом). Все знали? А я думал, что никто не знает! Ну так что же? Если все знали, то они не могли не знать и того, что такая женщина стоит больше, чем семьдесят семь тысяч других женщин. Я ей купил дом в Вене, да, купил — ну и что из того, что я ей купил дом и вся прислуга знала об этом? Да, за такое сердце, за такой élan vital[313], за такую культуру, такую молодость, дорогой мой, — какой-то там дом? Чего стоит дом в сравнении со всем этим?

Л е о н е (долго смотрит на своего отца, тихо и скорбно). Между мной и тобой всегда было вот так, с самого начала. Все связанное с тобой, с первого дня, как я себя помню, было мне чуждо: твой английский одеколон, твое мыло разных сортов, твой табак, твои духи. Когда ты гладил меня по голове, я каждый раз боялся, как бы твои ногти меня не оцарапали! Все физическое в тебе стояло между нами, как стена. В детстве я всегда боялся твоего монокля, я никак не мог понять, зачем ты носишь в глазу это круглое стеклышко. Именно из-за монокля я никогда не верил тебе. Все это спектакль. Ты только разыгрываешь из себя банкира Глембая, который ищет формального, юридического способа оправдать свою содержанку! Какой там élan vital! Какое «сердце»! Эта женщина с утра до вечера мажется двадцатью семью сортами кремов и помад, соком ландыша и меда и целыми днями только и делает, что купается в молоке и лимонном соке. Пятьдесят три сундука и три борзых — вот и вся ее культура! На те фунты стерлингов, которые за год выбрасываются на ее корсеты, бюстгальтеры и косметику, можно было бы накормить всех бедняков, опекаемых ее Благотворительным комитетом. Was sage ich? Das ganze Land könnte sich sattfressen mit dem Geld![314] Эта благотворительница давит людей своими лошадьми, а ты тут восторгаешься ее сердцем! Как это все гнусно! Эта женщина топчет чужие жизни так очаровательно-преступно, что у каждого нормального человека волосы дыбой встают! А вот этакий старый господин сидит здесь с моноклем в глазу и разливается соловьем про ее сердце! Поистине инфернальное зрелище! И почему это говорят, что художникам нечего писать? Художников нет, а сюжеты кишат, как в аду! Написать бы тебя! Запечатлеть полную неземного восторга улыбку, с которой ты говоришь о ней «Что она такое? Имеет ли кто-нибудь понятие о том, что она такое? Да еще такой взвинченный неврастеник, как мой пропащий сын?»

Г л е м б а й (молча встал и опять сел в кресло, на картоны, рисунки и этюды Леоне. Мысли вслух, внутренние ассоциации, связанные с баронессой). Эта женщина научила меня жить! После множества женщин она была первая, которая открыла мне, что такое — жить и быть счастливым Нужно было видеть ее в туалете из японского шелка с вышивкой золотом! Да, она могла комбинировать самые экстравагантные цвета, у нее это всегда получалось элегантно и остроумно! Ее туфли из змеиной кожи, ее китайский зонтик, ее орхидеи — все это светилось и сияло золотыми тонами. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я вырвал из своего сердца то, чем оно жило? Во имя чего? Для чего? Ты стоишь передо мной, как инквизитор, и выносишь мне смертный приговор на основании каких-то фикций! Все, что ты говорил, — вздор! Я целых семь лет на руках носил твою мать и не стал ей от этого ближе ни на волос. Она осталась отгороженной от меня семью стенами; никогда я не знал, чем она живет, что она думает. И только через три или четыре года после ее смерти я в одном потайном ящике обнаружил пачку писем какого-то маркиза Чезаре Кристофоро Бальби! Jawohl! Das alles war in der Alice-Zeit! Ihre Dolomitenreise, ihr rätselhafter alljährlicher Lago-di-Como-Aufenthalt, ja, das war deine Frau Mutter![315]

Л е о н е. Пардон!

Г л е м б а й (не дает прервать себя). Lass mich, bitte, aussprechen![316] Я купил Шарлотте трехэтажный дом, das hast du mich vorgeworfen[317]. А думаешь, твоя мать стоила мне дешево? Kann man überhaupt in der Welt etwas haben, das man nicht bezahlt hat![318] Шарлотта подняла мой дом на три ступени. Шарлотта в конце концов поставила меня в центр моего собственного дома. Все эти кирманские, хорасанские и тебризские ковры она покупала для меня, потому что ковры — это моя страсть. Лотарингский гобелен, голландскую столовую — все это она отыскала и подобрала для меня. Для моего комфорта. Кому пришла мысль переплести мои книги? Кто мне в моем собственном доме когда-нибудь уделял внимание? И что значит этот твой тон по отношению к даме, являющейся моей супругой? Что это за манера? Это не что иное, как твоя даниэллиевская зависть к моему счастью. Все это — ваши даниэллиевские зубы, терзающие меня! Deine oberflächliche Kinderstube ist der beste Beweis, was eigentlich deine Frau Mutter war![319]

Л е о н е. Пардон, извини, но ты сидишь на моих рисунках. Разреши… (Вытаскивает из-под него несколько картонов и свернутых в трубку эскизов, довольно помятых.)

Г л е м б а й (встал и с отвращением смотрит на эти рисунки). На каких еще рисунках? (Взял в руки несколько картонов, посмотрел и презрительно отбросил.) А, гроша ломаного они не стоят! Напрасная трата времени! Ты себе забавляешься своей мазней, und die Zeit vergeht![320] Никогда ты ничем не занялся всерьез. So steril herumtratschen, das kannst du, ja, das ja — das ist das Einzige was du kannst![321] Не заработал ни копейки…

Л е о н е. Ты говоришь так потому, что я позволил тебе восемь лет пускать в оборот капитал Даниэлли из четырех процентов годовых?

Г л е м б а й. Что?

Л е о н е. До смерти Алисы весь капитал Даниэлли был в твоих руках. Спросил я у тебя хоть раз отчет? Мне ты выплачивал четыре процента, а сколько оставалось тебе, если ты зарабатывал на нем, скажем, минимум двенадцать, а в действительности еще больше? Зачем ты меня оскорбляешь? Правда, я ничего не заработал, но я никогда в жизни не торговал по-глембаевски — никого не обвешивал. А что касается моих картин — я сам знаю, что у меня нет таланта. Но ты меньше всего способен судить о моих картинах. Ты разбираешься в чужих прибылях, это твой глембаевский талант, а все прочее оставь уж, пожалуйста, в покое!

Г л е м б а й (утомленно, но с сознанием своего превосходства). Ты совершенно свихнулся, дитя мое! Ты, честное слово, болен, и тебе самое лучшее было бы — отдохнуть в каком-нибудь санатории! Твой талант тебе просто мерещится, дорогой мой! Где он, этот твой талант? Куда это все годится, um Gottes Willen? Das alles ist ja einen Dreck wert! Wie schaust du aus? Irrst da herum wie ein Schimpanse mit diesem deinen Kossuthbart! Wie ein Gespenst![322] Ты состарился, а крова над головой не имеешь, не обзавелся семьей, таскаешься с чемоданами из одного отеля в другой, как циркач какой-нибудь! И какие там проценты? Что ты понимаешь в процентах? Капитал Даниэлли? Где он, этот капитал?

Л е о н е. А мамины деньги — это не капитал Даниэлли? Società di Navigazione Danielli, International Cognac Danielli, Crédit Marocain, British Steel Corporation[323] — что же все это, если не капитал Даниэлли? Одних только акций «Блю Стар-Лайн» было, если не ошибаюсь, на семьсот тысяч франков. Проверял ли я когда-нибудь доходы? Ich bin herumgereist und hab’ mir das Alpenglühen angeschaut![324]

Г л е м б а й (с высокомерной усмешкой). Как же, как же — «Блю Стар-Лайн», Международное общество «Коньяк Даниэлли»! Брось, пожалуйста. Ты витаешь в облаках. Ты сидишь себе где-нибудь на террасе первоклассного фешенебельного альпийского отеля und genießt das Alpenglühen! Als ob dein Alpenglühen überhaupt da wäre, hätten wir nicht geblutet? Das heißt, wir: wir alle, die arbeiten und riskieren! Du glaubst, die Welt ist eine Samtschachtel mit Enzian und Edelweiß! Geh, ich bitt’ dich![325] Знаешь, когда я слушаю твою глупую болтовню, у меня ком к горлу подкатывает! У меня такое ощущение, будто я хлебнул йоду. Du bist mein Sohn? Mein einziger Sohn?[326] Я хотел все оставить тебе, корнелевский дон Диего:

Und was ist daraus geworden?[328]

Л е о н е. Я так и знал, что сейчас очередь дойдет до Корнеля! Корнеля ты учил в Марсельском коммерческом училище, и это единственное двустишие, которое ты знаешь! Dein Schönheitbegriff: Eine Samtschachtel mit Alpenblumen! Deine Lieblingsfarbe — Gold![329] Еще с детства я помню: никогда роман на твоем ночном столике не был разрезан! Скажи, пожалуйста, за одиннадцать лет, что мы не виделись, держал ты в руках хоть одну книгу?

Г л е м б а й. Ты витаешь в облаках, дитя мое. Однако прошу тебя учесть — я не смогу тебе оставить бог весть как много! У меня есть и свои денежные обязательства и, кроме того, необеспеченный несовершеннолетний сын. Прими это к сведению! Mehr kann ich dir nicht sagen![330] Если бы ты хоть разбирался в делах, можно было бы пристроить тебя куда-нибудь, но поручить тебе дело — значило бы просто поставить на нем крест! Как раз позавчера у меня была конференция по новым нефтеперегонным заводам в Фиуме, надежный голландский капитал — двадцать три процента гарантировано. Но куда уж тебе!

Л е о н е. Спасибо! Мне не нужны никакие нефтеперегонные заводы! Я доволен моим даниэллиевским материальным положением: «Блю Стар-Лайн» выплачивает мне мои фунты, и с меня достаточно.

Г л е м б а й. А где девятьсот тридцать тысяч, которые я два года назад взял из Гамбургского кредитного акционерного общества?

Л е о н е. «Бельгийское Конго», семь процентов.

Г л е м б а й. Unsolid und schwach. Die Negergeschafte sind unsolid![331]

Л е о н е. Aber nicht so wie die der Glembay Ltd.[332]

Г л е м б а й. Глембаи сами заработали все, что у них есть! И я считаю, что это нагло и не по-джентльменски — постоянно создавать все новые инсинуации. Was ist unsolid in den Geschäften der Glembay Limited?[333] Что означают твои слова? Изволь, пожалуйста, высказаться ясней. Укажи, пожалуйста, хоть одно наше несолидное дело! Я начинаю терять терпение! Что это за дерзость?

Л е о н е. Насколько я могу судить, сбор утиля — дело не особенно солидное. По крайней мере на мой взгляд. А кроме того, Кастелли достаточно заинтересована в будапештском заводе взрывчатых веществ, принадлежащем акционерному обществу барона Шварца.

Г л е м б а й. Что еще за утиль?

Л е о н е. Ну как же, разве не твой банк финансирует предприятие по сбору тряпок и костей? Das berühmte Glembaysche Mistkartel?[334]

Г л е м б а й. Это просто подсобное предприятие бумажной фабрики. Основное общество не имеет к нему никакого отношения. Утиль употребляется в дело и в Англии. Jede Arbeit ist ehrlich![335] И это ты называешь несолидным? Что же здесь несолидного?

Л е о н е. Значит, убивать людей ты считаешь вполне солидным?

Г л е м б а й. Explosivstoffe sind (so viel ich weiß), bei dem heutigen Stand der technischen Wissenschaften, absolut notwendig![336]

Л е о н е. Разумеется: шрапнель, гранаты дают двадцать три процента прибыли! Der menschlichen Gesellschaft sehr nützliche Produkte![337]

Г л е м б а й. Это такое же легальное дело, как и всякое другое! И только люди с такими гнилыми мозгами, как у тебя, видят в нем что-то недостойное! Les affaires sont les affaires! M’avez-vous compris?[338]

Л е о н е. По-твоему, значит, людей можно убивать, лишь бы это было легально? Тем более, если их можно тут же похоронить! Главное — что существуют правила уличного движения, согласно которым людей можно давить. И всего только легенда, созданная Барбоци, что Глембаи — убийцы! Вчера в доме Глембаев покончила с собой женщина с ребенком, но это, разумеется, старая Барбоци выдумала, что Глембаи убивают людей! Финансировать контору «Pompe Funèbre»[339], фабриковать гранаты и динамит, собирать мусор, отсрочивать платежи по векселям, рассчитываться четырьмя процентами вместо восемнадцати — все это респектабельно! Все это очень солидно!

Г л е м б а й. Кто это хоронит людей? Du bist vollkommen verrückt![340]

Л е о н е. Да, иметь дела с конторой «Роскошные похороны» — это значит хвататься за соломинку. Похоже, что положение банка Глембаи не так уж блестяще, раз он занимается мусором и мертвецами. В городе всякое говорят, дорогой мой.

Г л е м б а й (нервно и без прежней уверенности). Что говорят в городе?

Л е о н е. Мало ли что говорят! Я не очень этим интересовался. Во всяком случае, известно, что твои венские векселя отсрочиваются уже в течение двух лет.

Г л е м б а й. Отсрочка векселей? Ты кретин! Я имею дело с векселями пятьдесят лет, и за эти пятьдесят лет ни разу не случалось, чтобы хоть один глембаевский вексель был просрочен на одну секунду. Что это значит, что мои векселя отсрочиваются уже два года?

Л е о н е. Откуда я знаю? Я просто это слышал! Но, конечно, где уж мне понимать такие высокие принципы, как «les affaires sont les affaires»?[341]

Г л е м б а й. А теперь замолчи, понял? Эта женщина вчера покончила с собой из-за твоих двусмысленных уговоров! И в то время, как Шарлотта поседела из-за этого несчастья со старухой, ты тут скалишься, как шимпанзе! Ты чудовище, а не человек!

Л е о н е. Кастеллиха поседела? Да она просто перестала краситься! Это, по ее понятиям, элегантно: после такого несчастья переменить парик! Брось ты, пожалуйста! Эта женщина молилась над моей мертвой матерью, не выпуская из рук своей собачонки!

Г л е м б а й. Ты сумасшедший! Ты не отдаешь себе отчета в своих словах! Понимаешь ли ты вообще, что ты говоришь?

Л е о н е. Прошу не говорить со мной таким тоном!

Г л е м б а й. Я твой отец и имею на это право.

Л е о н е. Не кричи! На кого ты кричишь? Кричи на своих банкиров и маклеров, дорогой мой, а не на меня! Ты привык к тому, что все перед тобой пресмыкаются, но меня ты своим криком не запугаешь! Ругань хороша в кабаке! Хватит уже всего этого! Дай мне, пожалуйста, лечь спать! Я устал, а мне надо ехать. Мой поезд идет около половины девятого. Сейчас уже больше половины третьего. Я еще не уложился, а мне надо написать письма. Очень тебя прошу: finissons![342] И — спокойной ночи!

Г л е м б а й. Вот как? Ты думаешь, что тем дело и кончится: ты напишешь свои письма, сядешь в пульмановский вагон — и до свидания? Счастливый путь! Э, нет, дорогой мой, так мы не расквитаемся! Ты еще сначала дашь мне отчет: мы не дети, чтобы наболтать вздора, а потом отделаться какими-то идиотскими шуточками! Нет, дорогой, этот номер не пройдет, не обольщайтесь понапрасну, сударь мой! Не воображай, что тебе позволят в приличном обществе пустить грязную клевету, а потом делать вид, что ничего не случилось! Может быть, так поступают в твоих богемных кругах, но здесь, у нас, порядки другие! Изволь объяснить, как ты смел сказать перед двумя посторонними лицами то, что сказал?

Л е о н е (устало, словно ему скучно начинать все сызнова). О господи, до чего все это нудно…

Г л е м б а й. Все, что ты сегодня плел в гостиной без всяких реальных оснований, — все это moral insanity![343]

Л е о н е. А что, если у меня есть реальные основания? По-твоему, значит, moral insanity нужно устанавливать юридически?

Г л е м б а й. Без реальных оснований все это вздорные бредни! И ты не имел права марать честь моей семьи! Das war vollkommen respektlos deinem eigenen Vater gegenüber![344]

Л е о н е (с отвращением, скорее в порыве нервного раздражения, чем сознательно, бросает на стол перед стариком два письма на сиреневой бумаге, которые просматривал в гостиной). Вот, пожалуйста! Изволь!

Г л е м б а й (после паузы берет письма со стола, читает и не понимает). Что это?

Л е о н е. Это два письма Шарлотты Зильбербрандту!

Г л е м б а й. Но здесь подпись Миньон!

Л е о н е. Смешно! Это же почерк Шарлотты! И сам тон и подпись не оставляют никаких сомнений даже для юриста в том, что это письма интимного характера!

Г л е м б а й. Откуда они у тебя?

Л е о н е. Эти письма найдены у Скомрака, который работал в Благотворительном комитете баронессы. Он повесился, а письма обнаружены в его бумагах. Как они оказались у него — неизвестно. Похоже, что он их выкрал. Он был вхож к баронессе как служащий Благотворительного комитета. Это те самые новые документы, насчет которых Пуба сегодня читал, что их опубликуют социалисты.

Г л е м б а й. Все это непонятно. А как они попали к тебе?

Л е о н е. Мне их дал редактор того самого, как вы называете, «бульварного листка». Этого человека я однажды спас от неприятности в Женеве. Итак, теперь ты получил уже нечто юридическое?

Г л е м б а й. Это почерк Шарлотты, но она никогда не подписывалась Миньон! Хорошо! А из чего можно заключить, что это писалось Зильбербрандту? Обращение «Мр» может значить «мосье» так же, как и «монсиньор».

Л е о н е. Если не Зильбербрандту — так кому-нибудь другому, в данном случае совершенно безразлично: монсиньор или мосье. Этот юнец думал, что письма адресованы монсиньору — то есть Зильбербрандту. Только так можно объяснить его самоубийство. По крайней мере так он написал в одном своем стихотворении. Он оставил пятнадцать стихотворений, посвященных баронессе Глембай, — и эти два письма!

Г л е м б а й. Все это бредни! Все это могут быть ложные предположения! Все это moral insanity! Письмо не датировано, и надо спросить Шарлотту, когда она их писала и по какому поводу. А потом, этот подозрительный субъект, ворующий чужие письма, какие-то газетчики, использующие чужую частную собственность и притом еще интимного характера, — как все это грязно и противно! Значит, ты и такими вещами начал заниматься? Alle deine Kronzeugen sind entweder tot oder minderwertig! Du wühlst jetzt in diesem Schmutz herum wie ein Koprophage![345]

Л е о н е (серьезно, строго и очень мрачно). Мерси! Это, значит, moral insanity? Самоубийство твоей первой жены и двадцатилетней дочери — это moral insanity? А то, что эту женщину ты считаешь божественной и обворожительной — это не moral insanity? Никому не известно даже ее имя, у нее фальшивое метрическое свидетельство, а вы ее называете баронессой! Какая она баронесса? Кому известно, почему она баронесса? Кто эта женщина? Откуда она взялась? Старый Фабрици откопал ее в каком-то венском доме свиданий! Спроси его, где он с ней пьянствовал, bevor er sie dir servierte, der alte Zuhälter?[346] Старый Фабрици продал эту женщину, как товар, вам, аграмским бонвиванам, und jetzt bin ich ein Koprophage?[347] Эта женщина зарегистрирована венскими, столь авторитетными для тебя гражданскими властями…

Г л е м б а й. Kein Wort mehr, bitte, ja![348]

Л е о н е. А впрочем, ты прав, какой смысл? Ты говоришь — эта дама обворожительна, и это все, что ты о ней знаешь. Она обворожительна — это для тебя ultima ratio![349] Действительно, она тебя так заворожила, что ты пошевельнуться не можешь. Загипнотизировала, как боа-констриктор.

Г л е м б а й. Es ist viehisch, was du da zusammensprichst, verstehst du? Und sagst du nur noch ein Wort, ich hau’ dich nieder wie einen Hund![350]

Л е о н е. Я сказал тебе, не кричи на меня! Эта женщина годами убивает тебя морально и разоряет, мне стыдно за тебя! Многие годы я испытываю чувство стыда за тебя, годами я избегаю своего родного дома! Ты — посмешище для всего города!

Г л е м б а й. Замолчи! Скажи еще слово, и я тебя…

Л е о н е. Не замолчу! Я много лет собирался сказать тебе все это. Она обворожительна! Неужели ты думаешь, что этот болван обер-лейтенант Балочанский ходит сюда, чтобы играть с тобой в бридж? Нет, его тоже обворожила госпожа баронесса! Ты позволил шлюхе обворожить себя, а мы годами не смеем людям в глаза глядеть от стыда…

Г л е м б а й (выйдя из себя, кричит на самых высоких нотах срывающимся голосом). Wa-a-as?[351]

Л е о н е. Да, она просто шлюха без роду без племени и…

Г л е м б а й. Wa-as? Du, so, deinem Vater?[352] Замолчи… (Задохнулся, в глазах у него потемнело от бешенства, и он бросился на Леоне; прежде чем тот успел опомниться, он изо всей силы ударил его по лицу. Эта пощечина разожгла в нем дикую, стихийную, плебейскую ярость; он еще раз ударил Леоне что есть силы, тот, инстинктивно отступив на два шага, споткнулся о качалку и, потеряв равновесие, упал.)

Г л е м б а й (в момент, когда Леоне падает, хрипит, не помня себя). Hier hast du, was du suchst, hier, na![353] (Тренированным движением, более быстрым, чем падение Леоне (оно относительно медленно), наносит ему тяжелый и мастерский боксерский удар прямо в зубы с такой силой, что Леоне переваливается через качалку, как неживой.)

Л е о н е (не ожидавший такого дикого взрыва бешенства, вскочил на ноги, выпрямился и по-глембаевски, как зверь, в котором проснулся инстинкт хищника, с окровавленными руками и лицом, пошел на Глембая, кипя ненавистью, будто собираясь вернуть удар. Однако в этот момент разум возобладал над инстинктом, и Леоне вытирает платком окровавленный нос и рот, а затем — потрясенно и тихо). Спасибо вам на этом, сударь! (Осматривает свои окровавленные руки, ощупывает рот и зубы, из носа по рубашке течет кровь.) Чудно, великолепно! В вашем стиле! Глембаевский argumentum ad hominem![354] (Идет к умывальнику, смывает кровь с лица, полощет рот. Смачивает полотенце каким-то дезинфицирующим средством и пытается остановить кровь.)

Глембай, как эпилептик, в депрессии глядит перед собой невидящими глазами. Затем тяжелыми, старческими шагами, как пьяный, идет и падает в кресло. У него сердцебиение, он прижимает руки к левой стороне груди. Дышит с трудом, задыхаясь, как при астме. Пауза.

Леоне все еще промывает у умывальника нос, зажимает его рукой, пытается остановить кровь, но безуспешно. Кровь продолжает течь струйкой; снаружи слышен ветер и шум дождя.

Л е о н е (смирившись, но твердо). Последний раз я с тобой разговаривал после похорон Алисы. Это было одиннадцать лет назад. Сегодня утром я уезжаю; мы больше не увидимся. Это последняя страница нашего счета. Это ликвидация по-глембаевски! Так вот, я хочу тебе сказать: когда я через год после маминой смерти приехал из Кембриджа, я встретил тут то же, что и сейчас: votre cousin germain monsieur de Fabriczy, et comme chevalier de l’honneur de la baronne, un certain de Radkay, lieutenant-colonel de la Cavalerie Impériale[355]. Был тут еще некий судебный пристав, по фамилии Холлешег, если не ошибаюсь. Прототип теперешнего обер-лейтенанта фон Балочанского. Все эти господа были очарованы милостивой госпожой баронессой. Ее «Лунная соната», ее вышитые шелком розы «Марешаль-ниль», ее умение вести беседы и ее лотарингские гобелены! В числе прочих госпоже баронессе удалось очаровать и меня! Притом именно своей «Лунной сонатой»! Unsere Sonate war wirklich eine Mondscheinsonate[356], quasi una fantasia[357], наверху, в вилле «Над Липой»! И только в Кембридже, среди туманов, несколько месяцев спустя, задним числом я понял, что такое шарм этой дамы. Только тогда я понял, что́ у нас, Глембаев, называется moral insanity! Да! Это значит быть на содержании у старика, иметь при этом трех любовников и бояться двадцатилетнего студента из Кембриджа. Эта женщина зажала меня между своих ног, чтобы избавиться от всякого контроля!

Г л е м б а й (снова встает, яростно подступает к Леоне и отрывает его от умывальника). И ты мог смотреть мне в глаза?

Л е о н е. Я тогда защищал свою докторскую диссертацию. Мне был двадцать один год. А потом я уехал и больше не появлялся здесь. Я уехал! Мне было стыдно перед покойной мамой. И если есть человек, могущий призвать меня к ответу, — это только мама! Никак не ты!

Глембай хватается за сердце, словно его кольнуло, задыхается, идет к открытому окну и глотает ночной воздух. Ему явно плохо. Качаясь, как пьяный, он добирается до стены и звонит слуге. Тишина. Звонок раздается где-то далеко в коридоре. Тишина. Слуги нет. Глембаю плохо. В голове у него мутится. Он подходит к столу, трясущейся рукой наливает воды из графина и делает несколько глотков. Слуги все нет. Глембай идет к стене и снова звонит. Слышно, как звонок неприятно дребезжит в тишине. Тяжелой походкой Глембай возвращается к окну, снова глотает воздух, с трудом тащится к креслу, садится, но тут же встает и, пошатываясь, начинает ходить по комнате, закуривает сигару. Леоне все еще останавливает кровь, идущую из носа. Входит к а м е р д и н е р, очень встревоженный и еще заспанный.

Г л е м б а й. Sagen Sie, bitte, der gnädigen Frau Baronin, sie soll sofort herkommen! Wecken Sie die Gnädige, aber schnell![358]

Отдав распоряжение, он продолжает шагать взад-вперед среди мебели, загромождающей маленькую комнату. От сигары ему нехорошо, он бросает ее; садится в кресло, опершись руками о колени, беспокойно раскачивается верхней частью тела и тяжело дышит, удивленно и недоверчиво качая головой. У него болит сердце. Он задыхается. Глубокие вздохи.

К а м е р д и н е р (входит встревоженный). Bitte schön, Exzellenz, ich finde die Exzellenz nirgends![359] Их превосходительства нет в их комнате! Я не знаю, где они!

Г л е м б а й. Die gnädige Frau ist nicht in ihrem Zimmer? Und wo ist die Anita? Rufen Sie die Anita! Die Anita soll herkommen, sofort! Haben Sie mich verstanden? Die Anita her! Rasch![360]

Беготня в коридоре. Слышны голоса и хлопанье дверей. Оклики и шаги. Глембай, собрав последние силы, встал, подошел к открытой двери, слушает, ждет. Снова приходит к а м е р д и н е р, за ним А н и т а; в этот момент появляется б а р о н е с с а К а с т е л л и, в прежнем вечернем туалете. Леоне с интересом оборачивается, ожидая, что будет.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Что такое? Что случилось? Что это за беготня? Зачем я вам понадобилась? Что такое, Глембай? Что случилось? Was ist dir denn? Du bist so furchtbar blass![361]

Г л е м б а й. Und wo bist du?[362]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Я? В саду. У меня болит голова, мигрень, draußen ist eine wunderbare Luft, so leicht zu atmen[363], а моя мигрень…

Г л е м б а й. М-м-м-и-гре-е-ень? (Бормоча, шатается и падает.)

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Um Gottes Christi Willen! Was ist dir denn, Glembay? Eis, schnell Eis, bringen sie Eis![364]

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Спальня банкира Глембая. Синяя комната с мебелью восьмидесятых годов, обитой синим плюшем, с полированными комодами в стиле Луи-Филиппа. В углу — высокая белая шведская печь. Слева — темнеет дверь, справа — открытое окно, в глубине — альков. В алькове на широкой французской кровати в стиле Луи-Филиппа лежит банкир Г л е м б а й, одетый в черное. Слева и справа от него на ночных столиках — по серебряному подсвечнику о девяти свечах. Альков задрапирован плюшевой портьерой, которая богатыми складками падает со старинного полированного карниза. В ногах банкира Глембая на скамеечке, обтянутой синим бархатом, в сосредоточенной молитве преклонила колени доминиканка — с е с т р а А н г е л и к а. На столе горит лампа под круглым абажуром матового стекла. Л е о н е сидит в бидермейеровском кресле рядом с кроватью в алькове и набрасывает углем посмертную маску отца. У круглого стола в креслах сидят старый illustrissimus Ф а б р и ц и, д о к т о р З и л ь б е р б р а н д т и д о к т о р А л ь т м а н. Рассвет. В середине действия раздается щебет птиц, постепенно нарастающий к финалу.

Слева д о к т о р П у б а Ф а б р и ц и, сидя на табурете, говорит по телефону.

П у б а. Да, это я! Франьо, пожалуйста, пойдите и осторожненько разбудите господина главного управляющего. Скажите ему, что я звонил, и передайте, но только осторожно, Франьо, что умер господин генеральный директор Глембай. Да! Сегодня утром, после трех! Удар. Да. Передайте, значит, господину главному управляющему и попросите его, чтобы он мне сразу же позвонил. Что? Да! Я здесь — по частному телефону банка Глембай! Так смотрите, Франьо: чтобы он мне сразу же позвонил! Чрезвычайно важно! До свидания.

Он ищет в книжке номера телефонов. Illustrissimus Фабрици стоит у входа в альков и смотрит на покойника.

Ф а б р и ц и. Der Sensenmann, der Sensenmann, der arbeitet präzis! Jawohl, der arbeitet vierundzwanzig Stunden täglich![365] А теперь придут эти оборванцы, воняющие по́том и луком, и понесут господина действительного статского советника его величества, как несут прочие тяжести — рояли и шкафы! Сначала их тяжелые шаги, их неуклюжие грубые башмаки на паркете, потом на ступенях — и поминай как звали.

Д - р А л ь т м а н. Глупо мы живем и глупо умираем! Меня уже давно мучает мысль — до чего наши похороны, в сущности, варварски-примитивны и пошлы! Эта мысль меня мучает уже давно! Вы обратили внимание на странную вещь: ведь наши покойники путь от дома до кладбища совершают в одиночестве, в полном одиночестве? В доме еще хоть слышится плач, люди еще причитают, кричат, искренне горюют; на кладбище похороны представляют собой не больше, чем спектакль, но само шествие, последняя прогулка мертвеца по городским улицам — это одинокая прогулка от постели до могилы. Всеми покинутые и одинокие, люди уходят из своего жилища в безвозвратное.

Ф а б р и ц и (отойдя от алькова). Ja, das haben Sie sehr gut bemerkt, Herr Doktor! Bei den Leichenbegängnissen geht’s immer lustig zu! Das ist immer eine Art Vorstellung:[366] там говорят речи, горят факелы, люди идут под зонтами. Merkwürdig, bei Leichenbegängnissen sieht man immer Regenschirme![367] И вот еще, haben Sie nicht bemerkt?[368] Люди на похоронах всегда шутят! Alle Menschen erzählen Witze, sind geistreich![369] И вы правы: настоящие похороны — это путь через город до могилы: hier auf diesem Wege ist der Mensch vollkommen allein![370]

З и л ь б е р б р а н д т. Tod kann der Mensch nicht allein sein[371], ваше превосходительство. Это совершенно атеистический взгляд, ваше превосходительство. Мертвецы не могут быть в одиночестве после своей субъективной смерти. В смерти человек сливается с конечной причиной всех вещей: как все воды возвращаются в океан, так и наша душа после смерти снова сливается с богом. Causa efficiens, formalis et finalis![372]

Д - р А л ь т м а н. Если бы вам довелось вскрыть хоть одну лягушку, вы бы не надоедали нам этим, дражайший Зильбербрандт. Своей дьяконской манерой вы мне иногда просто действуете на нервы. Смерть не что иное, как логическое превращение материи: органические субстанции распадаются на неорганические. Раз человек начал превращаться в углекислоту, аммиак и H₂O — все кончено! И, как вы говорите, он действительно вливается в океан, но только в виде H₂O.

З и л ь б е р б р а н д т. Логическое превращение материи! Будто материя нечто материальное, будто современный эмпириокритицизм (и махистов, и самих социал-демократов, если угодно) не опроверг эту догму о материи. Будто сейчас не подтверждаются, как никогда, слова: «Ipsa etiam materies, si quis intentus aspexerit, ex incorporeis qualitatibus copulatur!»[373]

Звонит телефон.

П у б а. Да, это я. Доктор Фабрици. Слуга покорный, господин главный управляющий. Извините меня, но — vis maior[374]. Да, господин главный управляющий. Совершенно внезапно: wie ein Blitzschlag! Jawohl![375] Нет, нет! Он был в прекрасном настроении, курил, да, выпил вчера два бокала шампанского, в порядке исключения. Да. Катастрофа наступила очень быстро, господин главный управляющий. Да, да. Алло! Да. Уже через несколько минут тут был доктор Альтман. Да. Уколы камфары. Но безуспешно. Агония была очень короткой, с очень маленькими передышками. Катастрофа. Да! Нет, нет! Он был наверху, в комнате для гостей, у Леоне. Они разговаривали, и вот в разговоре, вдруг, без всякой причины!.. Алло, алло! Простите! Господин главный управляющий, пожалуйста, извините, но я, как юридический представитель покойного, имею к вам один деловой вопрос: одиннадцатого, алло, одиннадцатого истекает срок векселя в Disconto Italiane — на семьдесят две тысячи долларов. Алло! Вы об этом не знаете? Да! Алло! Да, и вы заинтересованы. Генерал-директор Фридман об этом понятия не имеет. Он потерял голову! Нет! Покойный не оставил никаких указаний. Ничего. Абсолютно ничего. Хаос! Фридман ничего не знает. В Гамбурге, Фридман говорит, все покрыто. Алло! Да! Есть еще несколько — поменьше, да, но ни одного больше, чем на сто тысяч. Один на тысячу двести фунтов в Венском банковом объединении. Алло! Да, хорошо бы. Три дня назад, господин главный управляющий, я взял по его инициативе завещание от нотариуса. Не знаю. Кажется, для каких-то изменений. Ничего не знаю. Ключи от сейфа и письменного стола у меня. Да. Мне их передала баронесса, как только я пришел. Да. Я думаю, это было бы лучше всего. Я вызвал Фридмана и Радкая, ждем их с минуты на минуту. Пожалуйста, это очень важно! До свидания, господин главный управляющий! Честь имею!

Ф а б р и ц и (еще во время телефонного разговора встает, по его быстрым и резким движениям видно, что он нервничает. Подходит к открытому окну, рассеянно барабанит по стеклу, потом заходит в альков и снова возвращается на свое место). Есть где-то черта, дойдя до которой человек должен раздеться догола, как рекрут. Der Mensch kleidet sich einfach aus:[376] и фрак, и цилиндр, и парик, и звания, und allerhöchste Anerkennung, das auch![377] Voilà![378] Шеф фирмы «Глембай Лимитед», глава «Глембай и компания», Société Anonyme[379], председатель Индустриального банка, финансовый магнат, патриций und alles das legt man ab! Man wird ausgezogen! Eigentlich: schrecklich![380] «Il trionfo de la morte»[381] ist eigentlich ein abscheuliches Bild![382] Глембай моложе меня на четыре месяца. Весь вечер мы разговаривали, смеялись, шутили, еще два часа назад он был на ногах, говорил, как и мы, двигался, ходил, господи боже мой, — и где же теперь этот человек? Господи боже! Человек падает и разбивается, точно фарфоровый! Все это не так просто. Может быть, и прав Зильбербрандт: hinter der Sache steckt doch etwas![383] Что тут может поделать такая сомнительная штука, как твоя материалистическая медицина, мой дорогой Альтман!

Д - р А л ь т м а н. А что, собственно, по-вашему, должна делать медицина, illustrissime? Остановить смерть? Почему же теология не может остановить смерть?

З и л ь б е р б р а н д т. Теология учит только, что субъективная жизнь есть лишь промежуточная фаза в неизмеримо более крупных метафизических комплексах. Комплексах, гораздо более непостижимых, чем это кажется нам с нашим ограниченным антропоцентрическим кругозором. Наша жизнь — страница книги в руках божьих.

Д - р А л ь т м а н. А медицина учит только тому, что субъективная жизнь — всего лишь промежуточная фаза в органическом развитии известных комплексов, функции которых можно точно определить. Смерть Глембая как медицинский случай чрезвычайно проста и ясна! Она наступила в результате нарушения функции сердца; когда вследствие определенных причин прекратились функции сердца, одновременно перестал существовать и указанный медицинский случай. Фаза аммиака и углекислого газа — всего лишь химическое следствие этого медицинского случая. Вполне ясное и логичное следствие.

З и л ь б е р б р а н д т. Простите, но тут одной логикой ничего не объяснишь. Это все равно что пытаться осветить девственные леса Амазонки одной шведской спичкой!

Д - р А л ь т м а н. Приберегите свои провинциальные шуточки для воскресных проповедей прислуге, дорогой мой! Вечно вы суетесь со своими шведскими спичками. Что вы постоянно ко мне цепляетесь? Я поставил диагноз Глембаю еще четыре года назад: сильный артериосклероз, сердце в угрожающем состоянии. Следовательно: диета, покой, горный воздух. А пациент ел бифштексы и отбивные, курил гаваны, пил виски, волновался из-за своих дел, разъезжал, играл в карты, да и эротические потребности у него были, кажется, еще довольно сильны. Вместо того чтобы отдыхать в Доломитовых Альпах, он провел два месяца в Казино-де-Пари за макао. Совершенно естественно, что аорта у него лопнула, как известковая трубочка! Вполне обычное и закономерное явление!

Из алькова выходит Л е о н е и направляется с альбомом в руке к группе около стола. Пауза. Леоне бледен, мрачен и утомлен.

Л е о н е (задумчиво, как бы про себя). В смерти все растворяется, как сахар в воде. Смерть, действительно, страшно глубока, в нее опускаются, точно в колодец летом. Наверху остаются свет, запах трав, а смерть холодна и темна. Ледяным запахом смерти веет от губ мертвеца. А потом остается гротеск — черный фрак на белом полотне. И кто в состоянии дематериализовать этот черный фрак на белом полотне, дематериализовать и перенести на бумагу?

П у б а (берет из рук Леоне альбом). Пардон, прошу прощения, на одну минуточку!

Д - р А л ь т м а н (встает, с большим интересом). А, кончил? Пуба, покажи, пожалуйста.

Л е о н е (нехотя, апатично). Никуда не годится! Я устал. Голова болит. Не до работы.

П у б а. Я нахожу, что это превосходно! Замечательно!

Ф а б р и ц и (встал и смотрит вместе с остальными). Ja, also, das ist wirklich kolossal! Ja, also, so was kolossal impressives hab’ ich schon sehr, sehr lange nicht gesehen! Das ist eine ganz originelle Art und Weise[384].

Д-р Альтман молча кивает головой в знак одобрения.

Л е о н е. Голова болит, и вообще я давно не работал. Слишком много брому принял, уголь кажется тяжелым, как бревно. Невозможно передать нечто сверхъестественное, что есть у всех мертвецов около рта. У всех мертвецов, психопатов и филистеров есть что-то сверхъестественное около рта. Ну, лоб еще ничего: твердый, глембаевский, выразительный. И волосы неплохо! Но эта челюсть, окостеневшая нижняя челюсть — гораздо хуже верхней части. Не связано архитектонически — нет внутренней пропорции. Schwach, ganz schwach![385] (Снова пошел в альков к покойнику; смотрит на него профессиональным взглядом художника, переходя с места на место.)

Ф а б р и ц и. Alles, was nach Schwind kam, versteh’ ich eigentlich in der Malerei nicht[386]. Швинд и Фюгнер — это были художники! А все эти модернистские фокусы мне непонятны. Но если это модернизм, ja dann steckt sicher etwas hinter der Sache![387] Это, честное слово, колоссально!

Д - р А л ь т м а н. Das ist gut, wie ein solider Munch![388]

Л е о н е (вернулся к ним и взял альбом). Пардон, господа! (Подошел с альбомом к покойнику и смотрит на него от входа в альков. Сравнивает набросок с моделью и потом довольно энергичным, лишенным аффектации жестом выдирает этот лист из альбома, рвет рисунок и бросает клочки в угол.)

П у б а. Ей-богу, ты бываешь непостижимо взбалмошным! Что это за глупость? (Нагибается, собирает клочки, несет их на стол и пытается сложить.)

Л е о н е. Ах, оставь, пожалуйста!

Устало идет к окну, долго смотрит в сад. Пауза. Фабрици вместе с сыном складывает разорванный набросок. Д-р Альтман встал и собирает свои медицинские принадлежности в сумку.

Л е о н е (у стола). Интересная вещь! Мне нельзя видеть во сне рыбу. Как только мне приснится рыба — добра не жди. Прошлой ночью мне приснилась дохлая рыба, плавающая на поверхности какой-то мутной, грязной воды. И все мрачное прошлое выплыло на поверхность, как дохлая рыба… А я проголодался! Хорошо бы съесть бифштекс с кровью и выпить пива! Пить хочется.

Д - р А л ь т м а н. Это очень хороший симптом. Организму необходим обмен веществ. Пока существует нормальный обмен веществ, все в порядке, а голод, конечно, весьма положительное явление в таких обстоятельствах: неврастеники вроде тебя в такой ситуации должны питаться обильно и разнообразно. Я это знаю из практики!

Л е о н е. Ты, Зильбербрандт и Пуба страшно похожи. Для Зильбербрандта все проблемы исчерпываются семью заповедями. Для Пубы — правилами уличного движения, а для тебя — обменом веществ! Анамнез, status praesens[389], уголовный кодекс и Фома Аквинский — допотопные профессии! Если бы врачи были последовательными, они бы ходили в рясах, как попы! Европейские адвокаты, облачившись в мантии, проявили правильный взгляд на вещи. Сутана священника и ваш материалистический обмен веществ… Ваши материалистические теории нисколько вам не идут. Какие вы материалисты! Ходите бесшумно, двери открываете таинственно, точно маги. Вы запугиваете пациентов. Пациенты лежат перед вами на столах, как жертвы на античных алтарях, и вы их закалываете в честь божества вашего диагноза, анамнеза, обмена веществ! Если хочешь знать, я никогда не верил ни единому слову ни врача, ни адвоката!

Д - р А л ь т м а н. Благодарю покорно, все это мы слышим в различных вариантах со времен Мольера. В нашем несовершенном буржуазном обществе, дорогой мой, врач — такая же несовершенная профессия, как и все прочие современные профессии.

Л е о н е. Совершенно верно, но остальные профессии в нашем обществе не напяливают на себя масок. Машинисты — это машинисты, могильщики — могильщики. А вы — привилегированные чернокнижники. Ваше ремесло прикрыто черным покрывалом, вы — посланцы некой высшей силы с правом экстерриториальности в современном буржуазном обществе. Сегодня я смотрел, как ты там, наверху, делал укол! Коробка со шприцами стояла на столе, твоя рука была совершенно белой, и весь ты вдруг изменился: в этот момент ты уже не был моим приятелем Альтманом, в этот момент ты приносил жертву Святому Диагнозу. Если бы я, простой смертный, сделал старику этот смертоносный укол, меня бы уже арестовали. А тебе можно убивать людей, ты имеешь на это право, потому что ты чернокнижник.

Д - р А л ь т м а н. Ты иногда говоришь такие странные вещи, что просто приходится сомневаться, в уме ли ты! Какой смертоносный укол? С каких пор инъекция камфары стала смертоносной? Запомни, пожалуйста: врачи совершенно так же занимаются своим ремеслом, как могильщики и машинисты. Наше ремесло гораздо более открыто и публично, чем вся твоя артистическая болтовня. Если ты думаешь, что все твои слова, сказанные сейчас, не прикрыты черным покровом, то явно заблуждаешься, дорогой мой.

Звонит телефон. Пуба перестает складывать клочки рисунка. Леоне вышел.

П у б а. Алло, доктор Фабрици слушает! Здравствуйте, господин генеральный директор. Да! Да! Я говорю из дома покойного, по его частному телефону. Да, я известил господина главного управляющего, и он мне сказал, что созовет по телефону всех заинтересованных лиц в одиннадцать часов. В зале банка, господин генеральный директор. Не знаю. По подсчетам Фридмана, пассив не должен быть больше трех — трех с половиной миллионов. Да. А как вы думаете? Да, так и бывает, господин генеральный директор, никто никогда не знает. Я, конечно, в десять часов буду в банке. Сейчас? Да, могу и сейчас. Пожалуйста. Да. Фридман оценивает имение на Вёртерзее в двести тысяч. Das weiß ich wirklich nicht! Allerdings! Der Sohn, Herr Doktor Leone Glembay weilt hier in Agram schon seit einer Woche! Er ist zur Jubiläumsfeier gekommen! Bitte schön! Also, auf Wiedersehen, Herr Generaldirektor![390] Сейчас генеральный директор Рубидо мне сказал, что пассив предполагают в пять миллионов. Господа, я ухожу. Я должен сейчас же идти.

З и л ь б е р б р а н д т. Господа, по-моему, я вам сейчас не понадоблюсь! Мне бы нужно подготовиться к святой мессе у Сестер-монахинь! Не думал я, что уже сегодня мне придется молиться за упокой души господина советника. Он был добрый и благородный человек, прими господи душу его. Поручаю себя вашим милостям, господа!

П у б а. До свидания, папа! Целую руку! Можешь мне звонить к Рубидо! С минуты на минуту должны прийти декораторы из «Pompe Funèbre». Присмотрите за составлением надписей на венках. Мне звоните к Рубидо, а впрочем, я еще вернусь. Если придет Радкай, пусть меня подождет. Ich komme sofort! Küss die Hand![391] До свидания, Альтман. Целую руку, баронесса.

З и л ь б е р б р а н д т. До свидания, господа. Хвала Иисусу, благочестивая сестра!

Уходят.

Ф а б р и ц и (совсем впадая в старческий лепет). Вот как, значит! Hast du gehört? Fünf Millionen Passiven![392] Я ведь чувствовал, что весь этот юбилей фирмы Глембай — дело нечистое. Ich hab’s mir gleich gedacht: dahinter steckt etwas![393] Прежде всего семидесятилетие в деловой жизни не принято праздновать. Und dann: dieses pathetische Trommeln in der Presse um die allerhöchste Anerkennung![394] И, наконец, этот испанский орден! Eigentlich geschmacklos![395] Если ты почетный консул Виргинии и Кубы — не принимай испанских орденов. Und dann der Fanfarenstoß bei dem Empfang in der Handelskammer! Ich hab’s mir gleich gedacht:[396] за этим, сударь мой, кроется какой-то подвох. И вот, пожалуйста, — пять миллионов пассива! Also ich gratuliere dem Friedmann und dem Gouverneur! Danke schon![397] А ты что скажешь на это, дорогой друг?

Д - р А л ь т м а н. Еще ничего не известно. Если пассив так велик, актив будет никак не меньше.

Ф а б р и ц и. Как знать! Глембаи, дорогой мой, живут по-ротшильдовски уже двадцать-тридцать лет. Даниэлли имела виллы в Меране и на Корфу. А баронесса Кастелли — об этом лучше и не говорить. Это мы знаем, слава богу, по собственному опыту.

Д - р А л ь т м а н. Но Даниэлли была, говорят, невероятно богата!

Ф а б р и ц и. Богата… что значит богата? Eine Nordlandreise, eine Ägyptenreise, eine Tropenreise, ein Palais in den Herrengasse, eins der Castelli geschenkt neben der Karmelitenkirche! Nichts ist bodenlos![398] Я наверное знаю… конечно, я никому не хотел говорить, aber jetzt warum nicht?[399] Я наверное знаю, что подрядчик по строительным работам Вагнер две недели назад через «Торгово-Оборотный банк» ссудил Игняту семьдесят тысяч. Через посредника, через одно доверенное лицо; das hat mir der Puba erzählt als Geschäft Geheimnis![400] Вот, пожалуйста! Взять у какого-то Вагнера семьдесят тысяч! Доктор, а как это было? Как все произошло? Он был наверху, в комнате для гостей?

Д-р Альтма н. Не знаю, illustrissime! Когда я приехал, со времени первого удара прошло двадцать минут и картина, конечно, изменилась. Очень вероятно, что его взволновал разговор с Леоне. Ничего удивительного: Леоне и Глембай — wie Negativ und Positiv seit Jahren schon! Eine latente Reibfläche![401]

Ф а б р и ц и. Да, но Янко hat mir’s erzählt, Leone soll ganz in Blut gebadet gewesen sein![402] Ты разве не знаешь, что случилось вчера в гостиной? Ja also, das muss ich dir erzählen…[403]

Входит Л е о н е, обеспокоенный, и прохаживается по комнате.

Ф а б р и ц и (прервав разговор). Ja! So ist es, mein lieber Altmann![404] А как ты думаешь, доктор, не велеть ли подать чаю? Вот, такова жизнь: происходят трагедии, а организм требует своего. Рядом с умершим, близким человеком, думаешь о своем желудке, merkwürdig![405] В мои семьдесят лет, дорогой доктор, мой организм работает, как швейцарский хронометр. Jede einzelne Minute eingeteilt![406] А сегодня в моем распорядке такой хаос и пертурбации, что я просто не знаю, как мне ко всему этому приспособиться. Und dein Standpunkt ist ein Stoffwechselstandpunkt. Demnach[407] стакан горячего чаю был бы нам весьма кстати. Jedenfalls, schaden kann es nicht![408] Леоне, если мы тебе понадобимся, мы внизу, в столовой! До свидания!

Уходят.

Леоне ходит по комнате, как встревоженный зверь. Пауза. Слышны телефонные звонки. Голоса. Хлопанье дверей в глубине дома. Ангелика перекрестилась, встала я тихо, не говоря ни слова, подошла к столу. Рассматривает на полированном столе под лампой порванный набросок портрета покойного Глембая.

Л е о н е. Слышишь, как звонят? Паника! Корабль идет ко дну! SOS! Sauve qui peut![409] Уже насчитывают семь миллионов пассива. Und dann hieß es, das wäre die Bárbóczy-Legende: «Die Glembays sind Mörder und Falschspieler!»[410] Семь миллионов пассива. Похоже на то, что через полчаса господа компаньоны в Вене и Триесте начнут хвататься за карманы. Стоит только прийти телеграммам, которые сейчас в пути. А ты, Беатрис, что скажешь?

А н г е л и к а. Все мы несчастны, Леоне. Мне жаль Шарлотту. Бедняжка! Какие испытания ждут ее теперь! Wenn es wirklich Zusammenbruch ist, wird die Arme noch sehr büßen müssen![411] Все-таки у нее этот несчастный ребенок.

Входит Ш а р л о т т а, баронесса К а с т е л л и - Г л е м б а й. В трауре. Бледна и изысканна, с огромным букетом белых роз. Нервна и тиха. Идет в альков, кладет розы в ногах покойника и остается стоять в молчаливой задумчивости. Затем, нервно перекрестившись, подходит к столу.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (скорбно, с достоинством). Простите меня, дорогая Ангелика, не обижайтесь, но я так растеряна, у меня так болит голова, что я просто не сознаю, где я. Уже три раза забывала, что мне нужно. Окажите мне услугу, пойдите наверх, у меня Анита, она ищет черный галстук для фрака. Нигде нет этого черного галстука, und diese hier ist schrecklich![412] И пусть Анита принесет лакированные ботинки, скажите ей, пожалуйста, дорогая Ангелика. Я вам буду так благодарна! Seien Sie bitte so liebenswürdig![413]

А н г е л и к а. С удовольствием, дорогая Шарлотта! Sofort, bitte![414] (Уходит.)

Баронесса Кастелли подходит к покойнику, поправляет что-то около подсвечника, снимает нагар никелированными ножницами и остается у постели, глядя на Глембая. Леоне, не отрываясь, смотрит на нее с большим любопытством. Баронесса Кастелли возвращается с ножницами в руках к столу, за которым сидит Леоне. До конца сцены баронесса Кастелли сохраняет спокойное достоинство. Ее голос звучит сентиментально-надломленно.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Я знаю, вы меня ненавидите. Я сейчас почувствовала каждую вашу мысль. Я знаю, когда я стояла над Глембаем, вы думали: семнадцать лет назад, когда здесь, на этом самом месте, лежала ваша покойная мать, я вошла, как и сегодня, а вы сидели на том же месте, где и сейчас.

Л е о н е. Да! И вы принесли букет пармских фиалок и держали на руках свою мальтийскую собачку. Сейчас собачки нет, в этом вся разница. Тогда вы стали законной госпожой Глембай, а теперь вы — законная вдова Глембай. Если вам кто-нибудь желает счастья, он мог бы вас поздравить. Главу с Глембаем вы счастливо закончили. Das Triester Palais haben Sie sich gesichert, und das Testament ist glücklich verschwunden![415] Если что и останется от семи миллионов пассива — будет поделено между законными наследниками.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Насколько я знаю, вы в завещании — на первом месте. И соблаговолите принять к сведению — благодаря моему личному вмешательству. Покойный был по отношению ко мне слишком джентльменом, чтобы отказать мне в этой просьбе!

Л е о н е. Благодарю вас. Я никогда не зарился на глембаевские деньги, а тем более — на глембаевские долги.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Какие долги? Не понимаю!

Л е о н е. Вы не знаете, что говорят о семи миллионах пассива?

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Mir ist das ganz egal! Geschäftlich war ich immer desinteressiert![416]

Л е о н е. Этому я верю. Из семи миллионов пассива вы прибрали к рукам по меньшей мере три, насколько я вас знаю.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Скажите, за что вы меня так ненавидите?

Пауза. Молчание.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (примиряюще, лживо-убедительно, кокетливо и наивно). Чем я перед вами провинилась? Разве я вас лично когда-нибудь обидела? Вы несправедливы ко мне уже многие годы, а между тем это истина: если кто и пользовался в этом доме моей искренней и совершенно бескорыстной симпатией, так это только вы. Когда пришла ваша телеграмма из Э-ле-Бэна, я так искренне обрадовалась. So rein und so naiv![417] А вы беспрерывно оскорбляете меня! За что? За что?

Леоне глядит на нее удивленно и молчит.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (подходит к нему, говорит непринужденно и интимно). Warum schweigen Sie, Leo?[418]

Пауза.

Warum das alles?[419] Эта сцена ночью в гостиной — и перед кем? Перед старой развратной гадиной Фабрици! И перед вашим отцом! Вы должны были знать, что он слышит с террасы каждое слово! Весь вечер вы были ко мне несправедливы. Этот ужасный случай с Руперт, mein lieber einziger Gott[420], был для меня таким несчастьем! Мои лошади сшибли эту бедную больную случайно! А вы, вы недавно в вашей комнате наверху были гораздо более жестоки к своему отцу, и он упал и больше не поднялся, ведь у него был склероз! А мне и в голову не приходит обвинять вас в убийстве!

Л е о н е. Не хотите ли вы сказать, что я убил отца?

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Видите ли, Леоне, я слышала все. Я была в комнате Зильбербрандта, рядом с вами. Я знала, что надвигается беда, и сама послала Зильбербрандта к вам. Поэтому меня и не нашли в моей комнате, und ich konnte nicht wegen der Dienerschaft aus dem Zimmer! Ich habe alles gehört![421]

Л е о н е. Значит, вы слышали, как я убивал отца?

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Nein, nicht, das habe ich nicht gesagt, Leo, Sie drehen alles um![422] Все, что произошло между вами и Глембаем, не мое дело. Ich möchte Ihnen nur sagen, dass ich Ihnen gegenüber viel ruhiger bin als Sie mir gegenüber![423] Вы совершенно отрицаете во мне человечность, а я, вот видите, совсем на вас не сержусь! Я вам все простила!

Леоне молчит. Пауза. Баронесса Кастелли нервно постукивает по столу ножницами, которые все время держит в руке. Леоне снова беспокойно ходит по комнате из угла в угол, увертываясь, как ягуар, от разных предметов, которые попадаются на его пути.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Erklären Sie mir, bitte, warum? Sagen sie ein Wort![424]

Л е о н е. Что я могу вам сказать? Под нами все дымится, мы тонем, мы мечемся тут в смертельном ужасе, was soll ich Ihnen erklären?[425] Что вам объяснить? Если вы не были на вулкане, вам не понять, что это такое, когда дым из кратера пахнет фосфором так, что человека начинает тошнить, dass wissen Sie nicht! Das verstehen Sie nicht![426]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. О, я была на Везувии! Мы пили там, наверху, какое-то дрянное шампанское! И Стромболи я видела. Ночью. С итальянского корабля. Это было дивно!

Л е о н е (нервно шагая). Ну, да, конечно! Разумеется — это было дивно! Das ist das richtige[427] — вы стоите на вершине Везувия и пьете шампанское! Вполне естественно — что́ вам и делать на вершине, как не пить шампанское! И если вас потом кто-нибудь спросит, что́ вы делали на вулкане, вы ему ответите своим карамельно-сладким голосом, что было дивно! Разумеется! Это то was ich nicht verstehen kann:[428] было дивно!

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Ich verstehe kein einziges Wort![429] Что с вами? Что вы хотите этим сказать? Прошу вас — diese Herumrennen macht mich nervös[430] — сядьте, пожалуйста, поговорим хоть раз спокойно. Um Gottes Christi Willen[431], почему вы видите меня в таком ложном свете?

Л е о н е (остановившись). Я вас вижу такой, какая вы есть на самом деле. Вы двадцать лет играете «Лунную сонату», рисуете на шелке розы «Марешаль-ниль», пьете шампанское на вулкане. Вы стоите над своим мертвым мужем так же невинно, как стояли тут над его мертвой женой, а вы ведь пришли из комнаты своего исповедника! И ход ваших мыслей таков: что вы на меня смотрите так, будто я убила вашу мать? Вы совершенно так же убили своего отца! Но я вас ни в чем не обвиняю — так давайте же помиримся! Das ist ihr Gedankengang! Was soll ich noch erklären?[432]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Вы действительно неуравновешенны! Ничего подобного я не говорила. Im Gegenteil: ich hab’ gesagt, dass Sie für den Tod des Vaters nicht verantwortlich gemacht werden können! Das hab’ ich gesagt![433] Вы все искажаете, wie ein Zerrspiegel! Das ist einfach krankhaft![434]

Л е о н е (сурово и решительно). Мне было двадцать два года, когда я думал, что ваши слова могут быть все-таки правдой. С тех пор прошло шестнадцать лет, дорогая моя. Если бы собрать всех ваших кавалеров, которых вы очаровали своим приторным голосом, они бы, наверное, не уместились в этой комнате. Алиса, которая была в вас так влюблена, для которой вы были идеалом дамы, эта Алиса…

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Все, что вы говорили о молодом Зигмунтовиче, — ложь! Клянусь вам счастьем моего ребенка!

Л е о н е. А Алисина записка карандашом?

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Клянусь вам жизнью Оливера, nicht ein Wort ist wahr! Der junge Zygmuntovicz war in mich verliebt, das ja[435], но между нами никогда ничего не было — ничего определенного!

Пауза.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (очень тихо, убеждая). Почему вы мне не верите? Вы много лет несправедливы ко мне. Там, наверху, вы с таким пафосом заявили своему отцу, das ich eine Dirne wäre[436], будто я когда-нибудь скрывала этот свой органический недостаток! Каждый из нас носит в себе что-нибудь такое, за что люди побили бы его каменьями. Und ich? War ich nicht immer konsequent aufrichtig: wenigstens in der Hinsicht![437] Именно вам, в свое время столько фантазировавшему насчет моей «эротической интеллигентности», — damals war ich für Sie «erotisch intelligent»[438], — именно вам не следовало бы быть таким вульгарным! И если не из каких-нибудь других побуждений, то хотя бы из чувства солидарности вы не должны были преподносить это своему отцу! (Вы же знали о состоянии его сердца!) Не говоря уже о нем, по отношению ко мне вы себя повели не по-джентльменски. Разумеется, очень легко сказать о женщине: «Sie ist eine Dirne!» Und gerade Sie, der so mit seiner Logik herumbrilliert und herumaffektiert[439], именно вам нужно было бы последовательнее проводить это ваше различие zwischen einer Dirne und einer «erotisch intelligenter» Dame![440] А между тем я, как видите, нисколько на вас не сержусь; мне просто больно! Больно при воспоминании о том, что было между нами. Ich kann mir nicht helfen, aber immer, wann ich daran denke, werde ich traurig![441] Я тогда в первый и последний раз в жизни стала другой, начала подыматься, zum ersten Mal hab’ ich das Gemeine, das Sensuelle vollkommenen vergessen, damals hab’ ich mit Ihnen das Immaterielle erlebt[442], — а вы — вы!.. (Она вся поникла и сидит молча, понурившись. Тихо, со слезами на глазах.) Вот в этом медальоне я до сих пор ношу ваши волосы!

Леоне (взволнованный, ходит по комнате). Мне тогда шел двадцать второй год! Я писал свою докторскую диссертацию!

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Да, в этом ужасном письме из Кембриджа вы упомянули о своей матери! Damals, als ich, auf ehrliche Konsequenzen bereit, Ihren Entschluss aus Cambridge erwartete, kam der Schlag![443] И вы никогда не дали мне возможности объясниться с вами! Alle meine Briefe sind verloren gegangen, keine Antwort mehr![444] Да и чем я, в сущности, провинилась перед вашей матерью? Я ее не знала, мне тогда было двадцать шесть лет, я пользовалась огромным успехом, ohne dass ich daran beteiligt wäre![445] Все были без ума от меня. Ваша мать была утонченная дама, нервная дама, она уже несколько раз покушалась на самоубийство; я никогда никому не причиняла зла! Leo, Sie wissen nicht, wie das war![446] Ваш отец мучил меня четыре года, он мне четыре года докучал, грозился застрелиться у меня на глазах, плакал передо мной на коленях, но я не хотела скандала, из-за вашей матери не хотела, чтобы он разводился, und ich habe ehrlich und loyal ausgehalten bis zu der letzten Minute! Gerade in dieser Hinsicht war ich vollkommen rein![447] (Тихо плачет. Совсем pianissimo, приглушенным от наплыва чувств голосом.) «Eine Dirne!» Es ist sehr leicht zu sagen eine Dirne! Jawohl![448] Да, Фабрици пьянствовал со мной по домам свиданий, но господин Фабрици, этот der vornehme alte Herr Obergespan und Aristokrat[449], такая же свинья, как и все другие, что были вокруг меня! Das Körperliche in uns ist nicht schmutzig![450] Наоборот, в нас, женщинах, все телесно, und ich leugne das nicht! Ich bin ehrlich![451] Знаете, начиная с пятнадцати лет я много пережила, я видела у своих ног и епископов, и генералов, и кельнеров, jawohl, Kammerdiener und Diurnisten auch, und ich hab’s immer von neuem erlebt: beinahe alle die, die vor uns kriechen, beschmutzen uns später so furchtbar von oben, dass mir das vollkommen unverständlich ist! Und das sind Männer und Gentlemans?[452] Я никогда не подавляла в себе голос тела! Я слаба от природы и всегда это признавала, я и сейчас этого не скрываю, но клянусь могилой моей покойной мамы, gerade Ihnen gegenüber war ich nie Dirne! Gerade Ihnen gegenüber! Nie![453] И именно вы унизили меня страшнее всех! Gerade Sie![454]

Тихие слезы. Леоне мечется среди мебели. От алькова до окна и обратно, без остановки.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (со скорбным спокойствием). Во всем этом мрачном глембаевском доме вы для меня были единственным лучом света. Я вошла в этот дом из материальных соображений, я это признаю. Sie müssen das verstehen! Meine Kindheit hab’ ich nicht verbracht wie Sie, auf einem Kirmanperser «Tausend und eine Nacht» spielend![455] Двенадцати лет я оказалась на улице, Леоне! Вы не знаете, что такое таскаться по паркам под осенним дождем, голодной, оборванной и без крова. Вы вступили в жизнь с рентой в двадцать фунтов в месяц, а я — в рваных башмаках и со старой облезлой лисой на шее! Meine Glembay-Ehe war eine finanzielle Transaktion![456] Я это признаю. Видите ли, у меня за спиной тогда уже был распавшийся брак с шестидесятилетним бароном Кастелли и много другого, но поверьте мне, я говорю перед лицом покойника: за то, к чему меня принуждали в этих постелях и в этом браке, мне платили слишком мало. Und ich weiß es nicht: vielleicht existiert Etwas über uns[457], но я за сделку с Глембаем, да поможет мне бог, заплатила очень дорого. Кровью своей. Вы знаете, что такое был ваш отец. И все, о чем вы говорили ему сегодня ночью, все это я наблюдала из-за кулис двадцать лет. Skrupellos, hart und schrecklich war dieser Glembay[458], и этот человек, который мог растоптать чужую жизнь, wie einen Wurm[459], этот человек стал отцом моего ребенка. Оливер — его копия. Und alles furchtbar Dunkle in diesem Kind[460] — это мой крест! Хорошо, пусть мальчишки сговорились обокрасть кассира какого-то кирпичного завода! Mein Gott, gut, ein Bubenstreich, der beinahe blutig endete![461] Тут многое можно объяснить переходным возрастом. Этот возраст часто сопровождается преступными наклонностями! То, что такой вот шестнадцатилетний Глембай заряжает охотничье ружье, чтобы напасть на кассира, — еще не самое страшное. Конечно, это ужасно! Das Schrecklichste von allem ist aber, dass ich das gewusst habe![462] Преступность шестнадцать лет зрела в крови этого мальчика, неумолимо росла изо дня в день, преступность зародилась в тот день, когда сердце этого ребенка забилось во мне! Господин Глембай, der wirkliche geheime Rat[463] — вот источник этой преступности! А вы, Леоне, по себе знаете, что значит глембаевская кровь! И вот в довершение моего двадцатилетнего страха и трепета перед кошмаром этой глембаевской крови вы так несправедливо обвиняете меня! Мне больно потому, что это вы, Леоне, именно потому! Если я в чем и виновата, то bei der heiligen Mutter Gottes schwöre ich, ich hab’ es auch blutig gebüßt![464] (Беззвучно плачет.)

Л е о н е. Как все это мутно! У меня болит голова, я перестаю разбираться во всем этом. Я приехал сюда совершенно спокойным. Пятно, которое я годами чувствовал на себе, осквернив память матери, стерлось, и я был совершенно спокоен. Но, простите, все это вокруг вас… Этот обер-лейтенант, этот ваш исповедник, а потом смерть этой беременной женщины и эта старуха под колесами, самый тон, в котором здесь говорили об этом, — вы должны понять — все действовало на мои нервы! Интересно, как бы вы объяснили случай со Скомраком?

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (с искренним сожалением). Diesen Tod hab’ ich nicht gewollt! Er hat sich in mich verliebt, mein Gott, während der Sitzungen in der Karitativen Zentrale — ein fantastischer, überspannter Kopf! Ein armer Teufel![465] Кстати, Лео! У меня к вам просьба. Вы ночью говорили о каких-то его стихах, которые у него нашли! Можно мне взглянуть на эти стихи? Das würde mich interessieren![466]

Л е о н е. Вас это интересует? Пожалуйста, извольте!

Достает из кармана смятые листки со стихами Скомрака. Баронесса Кастелли берет эти листки и с интересом просматривает. Пауза. Леоне глядит на нее очень спокойно.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Das ist aber nicht schlecht! Der Kleine scheint talentiert gewesen zu sein! Das ist schön! Das ist sogar sehr schön! Hören Sie, wie das schön ist![467] (Читает монотонно и печально.) «Иду на свои похороны в сумрак туманный, осенний! Через Город, где люди в сердцах носят ложь, я несу Цветок — через Город! Да, я несу Цветок через Город, и Цветок мой сияет, как фосфор светлячка! На улицах грязь, а вдали гаснут светлые облака. Близок рассвет, и петухи хлопают крыльями, крича: «Все — крушение во тьме. Я умираю!» Das ist sehr schön! (Плачет от эстетического волнения и утирает свои первые слезы. Сегодня это ее первые искренние слезы.) Armer Teufel! Er hat sich wirklich aufgehängt![468]

Входит сестра А н г е л и к а.

А н г е л и к а. Also wir haben die Krawatte gefunden, Charlotte, der Diener bringt sie! Und die Schuhe auch![469]

Через несколько секунд камердинер вносит ботинки и несколько галстуков для покойника.

С л у г а. Господин доктор, пожалуйте к телефону! Вас вызывает Торговый банк!

Л е о н е. Меня? Это, наверно, ошибка.

С л у г а. Нет, именно вас, господин доктор. Торговый банк. Дирекция.

Леоне выходит.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Мерси, дорогая, спасибо вам! Вы мне оказали большую услугу! Johann, Ziehen Sie, bitte, dem gnädigen Herrn die Schuhe an. Ja?[470]

Все трое входят в альков.

Ich glaube, die breite, die ist besser! Die sieht altmodischer aus! So! Das werde ich allein. Merci! Nur dass ich dieser unmöglichen Krawatte los bin! Jetzt sieht er doch besser aus![471] (Повязывает Глембаю галстук.) Иоганн, пожалуйста, возьмите шарф вон там на кресле и подвяжите господину советнику подбородок! Некрасиво, когда видны зубы! Вон там, Иоганн, на столике у трюмо! (Подвязывают шелковым шарфом челюсть Глембаю. Баронесса Кастелли распоряжается со спокойным достоинством.)

Л е о н е (вернулся еще более взвинченный, чем был). Баронесса, вас просит генеральный директор «Торгового банка»!

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Mich? Was ist denn los? Was braucht er mich? Sagen Sie ihm, bitte, dass ich jetzt nicht zu sprechen bin! Jetzt ist fünf Uhr früh![472]

Л е о н е. Не знаю. Речь идет о вашем текущем счете в «Торговом банке».

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Mein Conto bei der Handelsbank?[473] Но я не имею никаких деловых отношений с «Торговым банком».

Л е о н е. С вашего счета в «Торговом банке» снято восемьсот сорок тысяч.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и (спокойно и наивно, но уже идя к телефону). Unmöglich! Das ist ja unmöglich! Ich hab’ ja mein Conto bei der Wiener Disconto Italiana![474]

Л е о н е. Ничего не знаю! Идите узнайте сами!

Баронесса Кастелли выходит, за ней слуга.

Л е о н е. А еще говорят, будто старая Барбоци выдумала, что Глембаи шулера и убийцы. Кто это подвязал старику челюсть?

А н г е л и к а. Шарлотта.

Л е о н е. Это ужасно! Кажется, будто у него зубы болят. Самое страшное в смерти то, что она, с одной стороны, сверхъестественна, а с другой — комична! Смерть — одно из самых смешных явлений в буржуазном обществе. И на смертном одре у человека должно быть выбрито лицо, приведены в порядок ногти, подвязан подбородок. Мертвому буржуа нельзя лежать с открытым ртом! Какая глупость! (Возвращается к прерванной мысли.) Итак, пожалуй, похоже, что этот почтенный господин подделывал чеки баронессы, подписывал ее векселя и сам за эти фальшивые векселя поручался. «Торговый банк» никак не может добиться разговора с Веной: междугородние повреждения; но, судя по телеграммам, — полнейший крах! Die Glembays sind natürlich Ehrenmänner![475]

А н г е л и к а. Леоне, не сердись, пожалуйста, но эта твоя манера кажется мне страшно грубой и неуместной. Все время, сколько я здесь, ты только и делаешь, что бранишь Глембаев. Будто ты сам не Глембай.

Л е о н е. С первого дня, как я научился думать, я занят не чем иным, как борьбой с Глембаем в самом себе. Самое страшное в моей судьбе то, что я чистокровный, подлинный, стопроцентный Глембай. Вся моя ненависть к Глембаям — не что иное, как ненависть к самому себе. В Глембаях я вижу себя, как в зеркале.

А н г е л и к а (порывисто, но благодаря своему уравновешенному спокойствию — проникновенно и убедительно). Ты любишь парадоксы и потому все искажаешь. Я боюсь твоих шуток, но поверь, я пришла к этому в итоге собственного многолетнего опыта: в словах «ближнего нужно любить; как самого себя» действительно много благостной, неизреченной истины. Чтобы стать христианином, человек должен прежде всего возлюбить самого себя!

Л е о н е. Беатрис, извини, но, пожалуйста, будь добра — сними этот шарф! Невыносимо, до чего это уродливо выглядит!

А н г е л и к а. Так должно остаться. Челюсти еще не окоченели. (Подходит к мертвому и трогает его нижнюю челюсть.)

Л е о н е. Мне это напоминает одну карикатуру Домье: все филистеры у Домье вот так повязаны салфетками.

А н г е л и к а. Открытый рот с оскаленными зубами куда безобразнее. (Сняла шарф и ощупывает нижнюю челюсть покойника, который уже окоченел. С улицы доносится утренний благовест.) Совсем похолодел. Как быстро человек остывает, и как он близорук, думая, что будет жить вечно! (Опять повязывает покойнику шарф, затем моет руки.)

Л е о н е. Хотел бы я знать, что́ тебя заставляет вот так обмывать и ощупывать мертвецов? Что это, мания? Что тебя заставляет именно в этом видеть христианскую любовь к себе?

А н г е л и к а. Это был бы длинный и невеселый разговор, Леоне, оставим его. Извини. А кроме того, я думаю, тебе сейчас лучше всего было бы лечь! Уже утро. Я иду к себе, тут все уже в порядке. До свидания, Леоне. (Подошла к нему, спокойно и мягко подала ему руку.)

Л е о н е (держа в своей руке руку Ангелики). Беатрис, почему ты все время избегаешь меня? Я все эти дни смотрю на тебя, как смотрят на иконы, а твои глаза опущены; первый раз я увидел твой взгляд сегодня ночью, внизу, у твоего портрета. Почему ты меня избегаешь? Зачем уклоняешься? Поверь мне, я уехал бы в первый же день, если бы не нашел тебя среди всего этого. Может быть, глупо говорить это, но с твоей стороны так же неумно меня сторониться! Твой доминиканский силуэт — для меня то единственно светлое, что есть в этой глембаевщине. В этом хлоре и морфии, среди этих уродливых масок ты мне необходима, как единственный живой человек. Беатрис, мне нужен кто-нибудь в этом аду, а ты так держишься за условности! Это так с твоей стороны неблагородно! (Быстро оставил ее руку и, прошелся по комнате, беспокойный и расстроенный.) Так ужасно болит голова, все нутро переворачивается, будто съел тухлого мяса. Пот ледяной — кажется, вот-вот упаду! (Шатается, теряя равновесие.)

А н г е л и к а. Ты бы лег! Это все нервы! Приляг здесь на две-три минуты, успокойся, а потом иди и ложись спать. Уже утро. Светает. (Взяла с кресла две подушки и привычным жестом сестры милосердия положила их на диван, одну на другую; подошла к Леоне, как настоящая сестра милосердия, и, погладив его по голове движением, полным бесконечной теплоты, как больного, повела его к дивану.)

Л е о н е (покоряется ее самоотверженной нежности, как больное дитя). Плохо мне, Ангелика! Неровный пульс, невроз сердца, мигрень, едва держусь, спасибо тебе.

Ложится на диван в полуобморочном состоянии, тяжело дышит. Первые птицы в саду. Утро в квадрате окна. Ангелика наливает стакан воды, смачивает одеколоном платок и кладет ему на лоб; считает пульс. Щебет птиц.

Л е о н е. От твоей руки идет холодок, как от камфоры. Твоя гольбейновская рука, Беатрис! О, как все это тяжело.

А н г е л и к а. Не надо думать об этом!

Л е о н е. Не могу! Во мне еще хаос! (Перед ним, как в бреду, возникают картины.) Однажды, упав с лошади, я зацепился за стремя, и конь протащил меня метров сто по дороге. Какие-то женщины отчаянно кричали, я отчетливо слышал женские голоса и потом, в палате, лежа со сломанной ключицей, еще долго-долго я ощущал эту скачку, темную, дьявольскую силу лошади и слышал, как кричат женщины: женщины кричали ночи напролет, долго-долго. И все это — еще скачка, все это еще кричит — это смятение. (Ангелика дает ему стакан воды, он жадно пьет.) Я схватился с ним не на жизнь, а на смерть. И что получилось? После шестнадцати лет, что я готовился к этому бою, я ничего не смог ему сказать. Я говорил ему, как иностранцу, самые примитивные глупости! Он не мог понять ни одного моего слова! А к тому же еще он дал мне кулаком в зубы и выпустил из меня литр крови. Единственным результатом был мой разбитый рот. И, что самое страшное, — среди всей этой суматохи я совершенно, абсолютно пуст! Никогда я не ощущал так бессмысленности всего, что было, как сейчас! (Прерывисто дышит на грани нервного припадка.)

А н г е л и к а (подвинула стул и села против Леоне. Взяла его руку в свои). Все будет хорошо, Леоне!

Л е о н е. Ничего не будет хорошо! Ты знаешь, Беатрис, этого человека добил я! Я думал свалить огромного, крепкого Глембая, а это оказался просто обреченный, ожидающий аукциона! Жалкое чучело! Я сражался с фикцией! (Пауза. Леоне, дыша часто и возбужденно, с пересохшим, как в лихорадке, ртом, говорит быстро и нервно, но не громко.) Все это криминально. По-глембаевски криминально. Я еще учил греческие неправильные глаголы, когда первый раз столкнулся с преступлением. Мы были в лесу на экскурсии по ботанике, вдруг поднялся страшный ветер, деревья валились с корнем, и мы, мальчики с гербариями и сачками для бабочек, укрылись в трактире, около каменоломни. И там, в темноте, в вонючем кабаке, вокруг керосиновой лампы, какие-то черные, косматые углекопы говорили, что кому-то надо пустить кровь. «Убить его надо», — так сказал один из них. Я, гонимый безумным страхом, как в бреду, бросился в темноту, в ночь, и в этом вихре, в ливень, среди ударов грома бежал стремглав, крича от страха! Тогда я впервые по-настоящему почувствовал, что люди способны убивать друг друга. Я шел тогда по жизни с сачком для бабочек и луковицей шафрана в руках! А теперь я стар и глуп, теперь я болен и все еще живу в кровавом кабаке. О, если бы можно было убежать от всего этого!

Колокола в городе. Птицы. День нарастает.

А убежать нельзя. Права была старая Барбоци: Глембаи — убийцы! Вараждинский Глембай, тот, что держит в руке реметинскую церковь, в виницком лесу убил и ограбил ювелира из Краня, который вез в Вараждин золотую церковную утварь. Я это слышал от одного глембаевского кучера, который служил еще у покойного Фердинанда.

А н г е л и к а. Это же легенда! Она не имеет под собой никаких оснований!

Л е о н е. О господи боже, почему все вы требуете всегда каких-то оснований? Ничто никогда не имеет оснований! Я это слышал от кучера, и для меня это в течение всего детства было более реальным, чем что-либо другое в нашем доме! Сколько раз я видел вараждинского Глембая, как он ходит по дому с окровавленным ножом в руке! Он появлялся обычно в зимние ночи, вместе с завываниями ветра в дымоходе! Шел через парадные комнаты в красную гостиную; один раз я его застал в комнате покойной мамы, но он тут же спрятался под рояль! В руке он держал большой кухонный нож, весь в крови… и вдруг исчез. А сегодня ночью, Беатрис, сегодня он опять появился в этом доме! Он здесь, он затаился где-то здесь, за шкафом!

А н г е л и к а. Леоне, дорогой, успокойся, это все нервы! Доктор Альтман даст тебе снотворное — я его позову, он внизу пьет чай с Фабрици.

Л е о н е. Какие там нервы! Мне ничего не нужно, спасибо! Нервы! Хорошо еще, что ты не сказала, что я неуравновешенный субъект. Это чистейшая правда! Тот вараждинский Глембай поставил для спасения души золоченый алтарь в реметинской церкви, но душа его не спаслась! Посмотри на этого Глембая. Все называли его нижнюю челюсть веласкезовской, на самом деле она выражает преступность, зверскую преступность! Это был опасный зверь, хищник! И моя необъяснимая ненависть к этому человеку, моя нечистая ненависть к нему с того самого дня, как я научился жить своим умом, — тоже преступное, глембаевское во мне. Моя глембаевская кровь! Хорошо, допустим, что это мания преследования, болезнь, но что-то грязное, мутное, бездонное во мне — оно властно заявляет о себе уже несколько лет; я его таскаю в себе по свету, как собственные потроха! Я пытался найти рациональное объяснение этому своему ужасному инстинкту! И счел мамину смерть достаточно разумным основанием для такой подсознательной ненависти. С того момента у меня было немало оснований ненавидеть его сознательно, как убийцу моей матери! А на самом деле это была схватка шакала с шакалом, это в нас боролась глембаевская кровь!

А н г е л и к а. Леоне, ради бога, прошу тебя, Леоне, образумься!

Л е о н е. Все это так, так и не иначе! И тут может быть только одно решение: или грызться, как шакалы, или…

А н г е л и к а. Или?

Л е о н е. Покончить с собой.

А н г е л и к а. Леоне!

Л е о н е. Да, только так. Знаешь, я много лет боялся того, что случилось сегодня. Как ягуар, поджав хвост, я старался подальше обойти эту свою тайну. Одиннадцать лет я не появлялся в этом доме из страха перед преступлением и, когда-все-таки попал сюда, — сразу учуял кровь. В этом тумане, среди мертвецов я инстинктивно боялся чего-то — и вместе с тем болезненно наслаждался тем, что удобный случай все-таки представится. И когда этот случай, в самом деле чрезвычайно удобный, представился, я, вместо того чтобы отойти от бездны, как обезьяна, по-идиотски прыгал на ее краю, пока все не сорвалось в нее. Даже в самую последнюю секунду я знал, что произойдет что-то ужасное, но страсть была сильнее рассудка! Глембаевский императив — он овладел мной, и я запятнал себя своей собственной кровью. Все это хаос, дорогая моя, добрая Беатрис! Все это так страшно! (Без слез и стонов эта судорога — судорога человека, который сурово и безнадежно смотрит на себя самого.)

А н г е л и к а (ласкает его нежно и сочувственно, как больного ребенка). Нет, Леоне, все это не так мрачно. Страшно и безнадежно было бы видеть и знать, что ты не в состоянии ничего предпринять. Но когда смотришь на все так ясно и разумно, как ты, — это совсем не страшно. Это значит обладать силой внутренней, высшей силой сопротивления своим тайным инстинктам; это значит ощущать возможность спасения. И именно у тебя, с твоим большим светлым талантом, с твоим высоким интеллектом, именно у тебя, Леоне, нет никаких оснований…

Он благодарно целует ей руку. Он кладет ее руки на свой лоб, медленно подымается, смиренно и молитвенно становится на колени перед Ангеликой и так застывает.

Л е о н е. О, как ты добра, Ангелика! Единственным лучом света во всем этом могла быть чистая рука на моем лбу с его зловещей болью. Только под влиянием чьей-нибудь высокой морали я еще мог бы смыть с себя все это, я еще мог бы найти смысл жизни в неземной гармонии; и мой талант мог бы обнаружить себя, утвердиться, я бы мог работать, творить, жить, я бы выздоровел — выкарабкался из этого…

В этот момент появляется баронесса К а с т е л л и. Она входит так стремительно и яростно, что Леоне, совершенно растерявшись, остается на коленях перед Ангеликой. Баронесса в крайнем возбуждении — прическа ее растрепана, движения безумны, она до того вне себя, что в первый момент производит впечатление сумасшедшей. Она визжит в отчаянии и гневе.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Verflucht sei der Moment, wo ich diesen Schuft kennen gelernt habe! Elender Hochstapler! Mein schwer verdientes Geld[476], мою муку-мученическую украл этот мошенник, эта старая свинья! Звонят со всех концов, ich bin beraubt worden[477], это ужасно, это невероятно, я сойду с ума, это ужасно, — Schuft elender, krimineller…[478]

Л е о н е (поднялся и смотрит на разъяренную женщину). Прошу вас, ведите себя пристойно! Что это такое! Вы здесь не одни.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Вот как? Und so einer wie Sie, wird mir vorschreiben, wie ich mich benehmen soll?[479] Старик меня ограбил, а вы еще будете меня оскорблять? Не только в «Промышленном», но и в «Лионском кредите» и в «Венском Объединенном», überall hat er mich bestohlen! Ich bin bestohlen worden, verstehen Sie das nicht? Dieses alte Schwein hat mich beraubt! Schweine seid ihr und Bagage, das seid ihr[480]. А это поведение, достойное монахини? So benimmt sich eine Straßendirne, nicht eine Nonne! Das ist kein öffentliches Haus! Ich bitte mir aus, dass ein Schwein wie Sie so mit mir spricht![481]

А н г е л и к а. Шарлотта, ради бога, успокойся, Шарлотта!

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Was habe ich noch zu verlieren?[482] Я ограблена до нитки. Mein blutig verdientes Geld hat man mir gestohlen! Was spielst du hier eine Scheinheilige? Als ob man nicht wüsste, dass du mit dem Kardinal Montenuovo ein Verhältnis hast — geh’, ich bitte dich![483]

Л е о н е (на более высоких нотах). Kein Wort mehr! Marsch hinaus aus dem Zimmer![484]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Что? Ты хочешь меня выкинуть вон? А кто ты в этом доме? Этот дом — мой, я тут хозяйка! Не только ограбили, а еще и вон выбрасывать? И это за то, что я не позволяю, dass man hier vor diesen toten Schuft da[485] устраивали бордель! Идите в дом свиданий, aber nicht hier![486]

Слова «дом свиданий» открывают Леоне глаза. С этого момента он прозревает.

Л е о н е. А-а, дом свиданий — понятно! Я семнадцать лет ясно видел, кто вы, а сегодня вы напустили вокруг себя чернил, wie ein Tintenfisch haben Sie sich verloren im Dunkel[487], надели маску из страха перед последствиями. Как курица от ястреба, спрятались за свои выдумки! Попугай, рафинированный попугай! Все, что вы мне тут сегодня говорили, — все это были мои же вчерашние слова, и я поверил самому себе. (Идет к ней.)

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Was wollen Sie von mir? Der Alte hat mich bestohlen, gemein bestohlen![488] Забрал все мои деньги.

Л е о н е. Он взял назад свое, то, что вы у него крали годами! Но у нас другие счеты: eine Person die direkt aus einem Stundenhotel gekommen ist, so eine muss jetzt hier schweigen! Haben Sie mich verstanden?[489] Начиная с кирманского ковра и до сегодняшнего дня вы постоянно обкрадывали этот дом! Sie haben hier zu schweigen![490] Вы меня поняли?

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Ich habe zu schweigen?[491] Я застала вас тут с поличным mit diesen Scheinheiligen![492] Здесь, перед вашим мертвым отцом! No, schöne Schweine seid ihr alle zusammen! Mörder und Falschspieler, recht hat die alte Bárbóczy gesagt: Mörder und Falschspieler![493]

Л е о н е (идет к баронессе, Ангелика хочет его удержать, но он резко ее отталкивает, хватает со стола ножницы; все это совершается очень быстро и в крайнем напряжении). Kein Wort mehr![494]

Б а р о н е с с а К а с т е л л и. Was wollen sie von mir? Lassen Sie mich, lassen Sie mich, Sie Mörder![495]

Леоне пытается схватить ее, но она взвизгивает и, визжа, как помешанная инстинктивно бросается вон из комнаты. Леоне на миг застывает, а потом как безумный, бросается за ней. Слышно хлопанье дверей звон разбиваемого стекла, визг Шарлотты: «Hilfe! Hilfe!»[496], — и все стихает. После паузы — голоса. Снова хлопанье дверей и шум. Голоса.

Вбегает к а м е р д и н е р, ошалело озирается, словно потерял что-то хватает со стола инструменты доктора Альтмана.

С л у г а. Господин доктор, зарезали баронессу! (Выбегает.)

Ангелика стоит, как кукла в музее восковых фигур. Щебет птиц в саду.

Занавес.

Перевод Е. Рябовой.