Избранные произведения. т.1

произвела бы этого, что было бы прямым противоречием.

Относительно же второго нашего вопроса о том, что в природе

нет вещи, о которой нельзя было бы спросить, почему она

существует, сказанное нами дает нам знать, что нам следует

рассмотреть, по какой причине нечто существует; ибо при отсутствии

причины было бы невозможно, чтобы это нечто существовало. Но

эту причину мы должны искать или в самой вещи, или вне ее. Если

же спросят о правиле для этого исследования, то мы скажем, что, по-

видимому, в нем нет надобности. Ибо если существование

принадлежит природе вещи, то достоверно, что мы не должны искать

причину вне ее. Если нее это не так, то, конечно, мы должны искать

причину вне ее. Но так как первое принадлежит только богу, то этим

доказывается (как мы это сделали уже выше), что один бог есть

первая причина всего. Вместе с тем отсюда очевидно, что та или

другая воля человека (ибо существование воли не относится к его

сущности) также должна иметь внешнюю причину, которой она

необходимо вызывается, что очевидно также из всего сказанного

нами в этой главе и будет еще очевиднее, когда мы будем рассуждать

и говорить во второй части о свободе человека.

Против всего этого другие возражают, как возможно, что бог,

который считается в высшей степени совершенным и единственной

причиной, руководителем и попечителем всего, допускает тем не

менее повсюду в природе такой очевидный беспорядок? А также,

почему он не сотворил человека так, чтобы он не мог грешить?

Прежде всего нельзя справедливо сказать, что в природе есть

беспорядок, так как никому не известны все причины вещей так,

чтобы он мог судить о них. Это возражение имеет источником скорее

такое незнание: думают, что при признании общих идей с ними

должны согласоваться все частные, чтобы быть совершенными. Эти

идеи, по их утверждению, находятся в разуме бога; как говорили

многие из последователей Платона, эти общие идеи (кате «разумное

животное» и т.п.) созданы богом. И хотя последователи Аристотеля

говорят, что

102

эти вещи не действительные, а создания мысли, однако они часто

рассматриваются ими как действительные вещи, так как они ясно

сказали, что попечение его простирается не на отдельные вещи, но

лишь на роды; например, бог не имеет попечения о Буцефале и т.д.,

но только обо всем роде лошадей. Они говорят также, что бог не

имеет знания об отдельных и преходящих вещах, но лишь о

всеобщих, которые, по их мнению, непреходящи. Но мы справедливо

рассматриваем это как их незнание, так как причину имеют только

отдельные вещи, а не всеобщие, ибо они ничто.

Таким образом, бог есть причина и попечитель только отдельных

вещей. Если бы отдельные вещи должны были согласоваться с

другой природой, то они не могли бы согласоваться со своей

собственной и, следовательно, не могли бы быть такими, каковы они

действительно. Если бы, например, бог сотворил всех людей, как

Адама до грехопадения, то он сотворил бы тогда только Адама, а не

Петра и Павла. Но истинное совершенство бога состоит именно в

том, что он дает всем вещам, от наименьших до наибольших, их

сущность, или, лучше сказать, он имеет их все в совершенном виде в

себе самом.

Что касается второго, почему бог не сотворил людей, чтобы они

не грешили, то на это надо сказать, что все, что говорится о грехе,

говорится о нем лишь с нашей точки зрения, т.е., когда мы

сравниваем две вещи друг с другом или одну с различных точек

зрения. Если, например, кто-либо сделает часовой механизм для того,

чтобы он бил и показывал часы, и если произведение хорошо

согласуется с целью мастера, то говорят, что оно хорошо; в

противном случае оно плохо, хотя оно и тогда могло бы быть хорошо,

если бы задачей мастера было сделать его неправильным и бьющим

не вовремя.

Итак, говоря, что Петр необходимо должен согласоваться с идеей

Петра, а не с идеей человека, мы заключаем, что хорошее, дурное или

грех являются не чем иным, как модусами мышления, а вовсе не

какими-либо вещами или чем-то, имеющим существование, как мы

это далее, может быть, докажем еще подробнее. Ибо все вещи и

творения, находящиеся в природе, совершенны.

103

ГЛАВА VII

ОБ АТРИБУТАХ, НЕ ПРИНАДЛЕЖАЩИХ БОГУ

Здесь мы будем говорить о тех атрибутах *, которые обыкновенно

приписываются богу и, однако, не принадлежат ему, а также о тех,

которыми пытаются определить бога, но без успеха, и в то же время о

законах истинного определения.

Ради этого не будем много заботиться о тех представлениях,

которые люди обыкновенно имеют о боге, но лишь вкратце

исследуем, что нам говорят об этом философы. Они определили бога

как существо, которое существует само из себя, как причину всех

вещей, существо всеведущее, всемогущее, вечное, простое,

бесконечное, высшее благо, бесконечно милосердие и т.д. Но прежде,

чем мы приступим к этому исследованию, посмотрим, в чем

философы сознаются нам.

Во-первых, они говорят, что нельзя дать истинного или

правильного определения бога, так как, по их мнению, определение

может состоять только из рода и видового отличия; а так как бог не

является видом какого-либо рода, то он не может быть правильно или

верно определен.

Затем они говорят, что бог не может быть определен, потому что

определение должно выражать вещь просто и утвердительно, а, по их

словам, бога нельзя познать положительно, но лишь отрицательно;

следовательно, нельзя дать правильное определение бога.

Кроме того, они еще говорят, что никогда нельзя доказать

существование бога а priori, так как он не имеет причины, но лишь с

вероятностью или из его действий.

__________________

* Что касается атрибутов, из которых состоит бог, то они суть не что

иное, как бесконечные субстанции, из коих каждая должна быть

бесконечно совершенна. В том, что это необходимо должно быть так,

убеждает нас ясный и отчетливый разум. Однако из всех этих

бесконечных субстанций до сих пор нам известны лишь две по их

собственной сущности, а именно: мышление и протяжение. Все

остальное, что обыкновенно приписывается богу, не атрибуты, но лишь

определенные модусы, которые могут приписываться ему или в

отношении ко всему, т.е. ко всем его атрибутам, или в отношении к

одному атрибуту. В отношении ко всем ему приписывается, например,

что он вечен, существует сам по себе, бесконечен, причина всего,

неизменен. В отношении к одному, например, что он всеведущ, мудр

и пр., что относится к мышлению, затем, что он вездесущ, наполняет все

и пр.; что относится к протяжению.

104

Так как этими утверждениями они достаточно признают, что

имеют очень слабое понятие о боге, то попытаемся исследовать их

определение.

Во-первых, мы не видим, чтобы они давали здесь какие-либо

атрибуты, с помощью которых вещь (т.е. бог) познается в своей

сущности, но лишь некоторые собственные признаки (propria),

которые, правда, принадлежат вещи, но никогда не объясняют, что

такое сама вещь. Ибо хотя существование через самого себя, причина

всех вещей, высшее благо, вечность и неизменность и т. д. присущи

только богу, однако посредством этих свойств мы не можем знать,

что представляет собой его сущность, а также, какие он имеет

атрибуты, которым принадлежат эти свойства.

Теперь наступает время рассмотреть вещи, которые они

приписывают богу и которые, однако, не принадлежат ему *, каковы:

всеведение, милосердие, мудрость и т.д., которые, будучи лишь

определенными модусами мыслящей вещи, никоим образом не могут

ни существовать, ни быть поняты без субстанции, модусы которой

они составляют, и поэтому не могут быть приписаны существу,

состоящему только из себя самого.

Они, наконец, называют его высшим благом. Но если они

разумеют под этим нечто иное, чем они уже сказали, именно, что бог

неизменен и причина всех вещей, то они сбились в своем понятии и не

поняли самих себя. Это произошло от их заблуждения относительно

добра и зла. Ибо они думают, что сам человек, а не бог есть причина

своих грехов и зла, что, как мы уже доказали, неверно. Иначе мы

были бы принуждены допустить, что человек также причина самого

себя. Но это станет еще яснее, когда мы далее будем рассуждать о

воле человека.

Теперь мы должны раскрыть их мнимые основания, которыми они

стараются украсить свое неведение в познании бога.

Во-первых, они говорят, что правильное определение должно

состоять из рода и видового отличия. Хотя логики и признают это,

однако я не знаю, откуда они это

__________________

* Надо понимать его в отношении ко всему, что он есть, или в

отношении всех его атрибутов; см. об этом примечание к стр. 104.

105

взяли. Конечно, если бы это была правда, то ничего нельзя было бы

знать. Ибо если бы мы должны были знать в совершенстве вещь

заранее по ее роду и виду, то мы вообще не могли бы познать в

совершенстве высший род, который не имеет рода выше себя. Но

если высший род, который есть причина познания всех других

вещей, не познается, то другие вещи, объясняемые этим родом, тем

менее могут быть поняты или познаны. Но так как мы свободны и

вовсе не считаем себя связанными с их утверждениями, то согласно

истинной логике мы составим другие законы определения, именно

согласно нашему делению природы.

Мы уже видели, что атрибуты (или субстанции, как называют их

другие) суть вещи или, чтобы сказать лучше и точнее, существо,

существующее через самого себя, которое поэтому себя познает и

проявляется через самого себя.

Другие вещи, как мы видим, суть только модусы атрибутов, без

которых они не могут ни существовать, ни быть поняты. Согласно с

этим определения должны быть двух родов (или видов), именно:

Во-первых, определения атрибутов субстанциального существа;

они не нуждаются в роде или в чем-либо, посредством чего они

лучше могут быть поняты или объяснены, ибо, будучи атрибутами

существующего через самого себя существа, они и познаются через

самих себя.

Во-вторых, определения вещей, которые не существуют через

самих себя, но лишь через атрибуты, модусами которых они

являются и с помощью которых как их рода они должны быть

поняты.

Сказанное относится к утверждению тех об определении. Что

касается утверждения, что бог не может быть познан нами адекватно,

то на это уже Декарт дал удовлетворительный ответ при возражении,

относящемся к этому предмету 6.

А на третье, именно, что бог не может быть доказан а priori мы

уже ответили раньше. Так как бог есть причина самого себя, то

достаточно доказать его через самого себя, и такое доказательство

гораздо убедительнее, чем а posteriori, которое обыкновенно ведется

только через внешние причины.

106

ГЛАВА VIII

О ПОРОЖДАЮЩЕЙ ПРИРОДЕ (NATURA NATURANS)

Прежде чем приступить к чему-либо другому, мы вкратце

разделим всю природу, именно на порождающую природу и

порожденную природу (natura naturata). Под порождающей природой

мы разумеем существо, которое мы понимаем ясно и отчетливо

(через самого себя и без чего-либо иного, необходимого ему, как все

атрибуты, до сих пор определенные нами), т.е. бога. Томисты также

разумели под этим бога, но их порождающая природа была

существом (как они это называли) вне всех субстанций.

Порожденную природу мы должны разделить на две части:

общую и особенную. Общая состоит из всех модусов,

непосредственно зависящих от бога, о чем мы будем говорить в

следующей главе. Особенная состоит из всех особенных вещей,

порождаемых всеобщими модусами. Поэтому порожденная природа,

чтобы быть правильно понятой, нуждается в субстанции.

ГЛАВА IX

О ПОРОЖДЕННОЙ ПРИРОДЕ (NATURA NATURATA)

Что касается всеобщей порожденной природы, или модусов, т.е.

творений, зависящих непосредственно от бога или созданных им, то

мы знаем их только два, именно движение в материи * и разум в

мыслящей вещи. Они же, говорим мы, существовали от вечности и

останутся навеки неизменными. Творение — действительно столь

великое, как подобало величию создателя.

Что касается собственно движения, то оно скорее относится к

рассуждению о естествознании, чем сюда.

__________________

* Примечание. То, что здесь говорится о движении в материи, сказано

не серьезно. Ибо автор думает еще найти причину этого, как он это

сделал в известном смысле а posteriori. Однако это может здесь остаться,

так как на этом ничего не построено или от этого ничего не зависит.

107

То, что оно существовало от вечности и навеки должно остаться

неизменным, что оно в своем роде бесконечно, что оно не может ни

существовать, ни быть понятым само через себя, но лишь

посредством протяжения, — обо всем этом, говорю я, мы не будем

здесь рассуждать, но скажем лишь о том, что оно есть сын, творение

или произведение, непосредственно созданное богом.

Что касается разума в мыслящей вещи, то он так же, как первое,

есть сын, творение или непосредственное создание бога, также от

вечности сотворенное богом и навеки остающееся неизменным. Этот

его атрибут, однако, только один, именно познавать всегда все ясно и

отчетливо, благодаря чему неизменно возникает бесконечное или

совершеннейшее удовольствие, которое не может отказаться делать

то, что оно делает. Хотя то, что мы сказали, достаточно ясно само по

себе, однако мы еще яснее докажем это в рассуждении об аффектах

души и потому здесь ничего не скажем больше об этом.

ГЛАВА X

ЧТО ХОРОШО И ЧТО ДУРНО

Чтобы кратко сказать, что само по себе хорошо или Дурно, мы

начнем таким образом:

Некоторые вещи находятся в нашем уме, а не в природе, и, таким

образом, они являются нашим собственным созданием и служат для

отчетливого познания вещей. Под ними мы разумеем все отношения,

касающиеся различных вещей, и мы называем их мысленными

сущностями. Теперь возникает вопрос, принадлежит ли хорошее и

дурное к мысленным или к реальным существам? Но так как хорошее

и дурное не что иное, как отношения, то нет сомнения, что они

должны считаться мысленными сущностями, ибо нечто никогда не

называют хорошим, как в отношении к чему-нибудь другому, что не

так хорошо и не так полезно нам, как это другое. Так, говорят, что

человек дурен лишь по отношению к тому, кто лучше, или — яблоко

плохое в отношении к другому, хорошему или лучшему.

108

Все это не могло бы быть сказано, если бы не существовало

лучшего или хорошего, в отношении к чему оно так названо.

Итак, когда называют нечто хорошим, то это значит не что иное,

как то, что оно согласуется с всеобщей идеей, которую мы имеем о

таких вещах. Поэтому, как мы уже прежде сказали, вещи должны

согласоваться с их особыми идеями, существо которых должно быть

совершенной сущностью, а не со всеобщими идеями, потому что их

тогда не было бы вовсе. Хотя дело ясно для нас, мы ради

подтверждения сказанного прибавим в заключение того, что

говорили, еще следующие доказательства.

Все вещи, существующие в природе, суть или собственно вещи,

или действия. Но ни вещи, ни действия не бывают хороши или

дурны. Следовательно, хорошее и дурное не находятся в природе.

Ибо, если бы хороши и дурны были вещи или действия, то они

должны были бы иметь свои определения. Но хорошее и дурное (как,

например, доброта Петра и порочность Иуды) не имеют определения

вне сущности Петра и Иуды, так как последняя одна существует в

природе, а первые никогда не могут быть определены независимо от

их сущности. Отсюда следует — как выше, — что хорошее и дурное

не суть вещи или действия, существующие в природе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

О ЧЕЛОВЕКЕ И ОБ ОТНОСЯЩЕМСЯ К НЕМУ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Тогда как в первой части мы говорили о боге и всеобщих и

бесконечных вещах, теперь в этой второй части мы обратимся к

рассуждению об особенных и ограниченных вещах, но не о всех, так

как они бесчисленны, а будем рассуждать о тех, которые

относятся к человеку, и при этом рассмотрим: во-первых, что

такое человек, поскольку он состоит из некоторых модусов

(заключенных в двух атрибутах, рассмотренных нами в боге). Я

говорю: «из некоторых модусов», так как я вовсе не разделяю

взгляда, что человек, поскольку он состоит из духа, души * и тела,

есть

__________________

* 1. Наша душа есть или субстанция, или модус: она не субстанция,

так как мы уже доказали, что в природе не может быть ограниченной

субстанции; следовательно, модус.

2. Так как она есть модус, то она должна быть им или от

субстанциального протяжения, или от субстанциального мышления: она

не модус протяжения, так как и т.д.; следовательно, модус мышления.

3. Субстанциальное мышление как не подлежащее ограничению

бесконечно совершенно в своем роде и есть атрибут бога.

4. Совершенное мышление должно иметь познание, идею, модус

мышления обо всех и каждой существующей вещи, как о субстанциях,

так и о модусах без исключения.

5. Мы сказали «существующей вещи», так как мы говорим здесь не о

познании, идее и т.д., которые познают одновременно природу всех

существ, связанных в их сущности, отвлекаясь от их отдельного

существования, но лишь о познании, идее и т.д. отдельных вещей,

поскольку они приходят к существованию.

6. Это познание, идея и т.д. всякой отдельной существующей вещи

есть, говорим мы, душa каждой из этих отдельных вещей.

7. Всякая отдельная вещь, начинающая действительно существовать,

становится такой через движение и покой, и таковы суть

110

субстанция. Ибо мы уже в начале этой книги доказали. что: 1) ни

одна субстанция не может иметь начала, 2) одна субстанция не может

произвести другую и, наконец, 3) не может быть двух равных

субстанций.

Так как человек не существует от вечности, ограничен и подобен

многим людям, то он не может быть субстанцией. Поэтому все его

мышление только модусы мыслящего атрибута, который мы

приписали богу. А с другой стороны, все его формы, движения и

другие вещи относятся равным образом к другому атрибуту,

приписываемому богу.

__________________

все модусы в субстанциальном протяжении, которые мы называем

телами.

8. Их различие происходит только вследствие постоянно новой

пропорции движения и покоя, благодаря которой это — такое, а не

другое, это — то, а не это.

9. Из этой пропорции движения и покоя возникает также и

существует наше тело, о котором мыслящая вещь должна иметь не менее

познания, идеи и т.п., чем обо всех других вещах; эта идея и есть наша

душа.

10.

Наше тело составляло другую пропорцию движения и покоя,

когда оно было неродившимся ребенком, и оно составит иную

пропорцию впоследствии, когда мы умрем. Тем не менее в мыслящей

вещи существовала тогда и будет существовать потом, так же как и

теперь, идея, познание и т.д. о нашем теле, но, правда, не такая же идея,

так как тело теперь составляет иную пропорцию движения и покоя.

11.

Чтобы вызвать идею, познание, модус мышления, какой

является эта наша душа в субстанциальном мышлении, необходимо не

какое-либо тело (тогда оно должно было бы быть познано иначе, чем

теперь), но именно такое-то тело, имеющее такую-то пропорцию

движения и покоя, а не другое, ибо, каково тело, такова и душа, идея,

познание и т.д.

12.

Если такое тело имеет и сохраняет свою пропорцию, например

в пределах одного к трем, то душа и тело будут, подобно нашим,

подвержены постоянному изменению, но не столь большому, чтобы

выходить из пределов 1:3; но, в какой степени меняется тело, в такой же

степени будет изменяться всегда и душа.

13.

Это изменение, происходящее в нас из других действующих

на нас тел, не может иметь места без того, чтобы душа, также постоянно

изменяющаяся, не заметила этого изменения. Это изменение собственно

и есть то, что мы называем чувством.

14.

Когда же другие тела действуют на наше так сильно, что

пропорция движения 1:3 не может сохраниться, то это смерть и

уничтожение души, поскольку она лишь идея, познание и т.д. тела,

имеющего такую пропорцию движения и покоя.

15.

Но так как душа есть модус мыслящей субстанции, то она

могла бы вместе с субстанцией протяжения познать и любить и эту и,

соединившись с субстанциями (всегда остающимися теми же), сделать

себя самое вечной.

111

Хотя некоторые из того, что природа человека без атрибутов,

признанных нами субстанцией, не может ни существовать, ни

быть понята, стараются доказать, что человек — субстанция, но

это имеет основанием ложные допущения. Ибо, так как природа

материи или тел уже существовала раньше, чем возникла форма

человеческого тела, то эта природа не может быть присуща

человеческому телу, потому что ясно, что она никоим образом не

могла принадлежать природе человека, пока еще не было человека.

Они выставляют в качестве основного правила, что природе

вещи принадлежит то, без чего она не может ни существовать, ни

быть понята; но мы не признаем этого правила, ибо мы уже доказали,

что без бога ни одна вещь не может ни существовать, ни быть

понята, т. е. что бог должен существовать и быть понятым

прежде, чем эти отдельные вещи существуют и доступны

познанию. Но мы также доказали, что роды не относятся к

природе определения, но что те вещи, которые не могут

существовать без других, не могут быть также поняты без них.

Если это так, то какое правило мы установим, по которому можно

знать, чтó относится к природе вещи?

Это правило таково: к природе вещи относится то, без чего она

не может ни существовать, ни быть понята; но этого

недостаточно; нужно, чтобы это предложение всегда могло быть

обращено, т.е. чтобы сказуемое также не могло без вещи ни

существовать, ни быть понято.

Итак, мы будем рассуждать об этих модусах, из которых

состоит человек, в начале следующей первой главы.

ГЛАВА I

О МНЕНИИ, ВЕРЕ И ЗНАНИИ

Начав говорить о модусах, из которых состоит человек, мы

скажем: 1) что они такое, 2) об их действиях и 3) об их причине.

Что касается первого, то мы начнем с тех, которые нам знакомы

прежде всех, именно с некоторых понятий или сознания того, что

мы познаем о нас самих и о вещах, находящихся вне нас.

Эти понятия мы получаем или (1) только через веру

(происходящую из опыта или понаслышке), или (2) через истинную

веру, или (3) посредством ясного и отчетливого познания.

Первое обыкновенно подвержено заблуждению. Второе и третье,

хотя различаются между собой, однако не могут заблуждаться.

Чтобы яснее понять все это, мы дадим пример, взятый из

тройного правила, а именно: некто только слышал, что если в

тройном правиле умножить второе число на третье и разделить на

первое, то можно найти четвертое число, находящееся в том же

отношении к третьему, как второе к первому. Несмотря на то, что

сказавший это мог солгать, он согласовал с этим свою работу, зная,

правда, о тройном правиле столько же, сколько слепой о цветах.

Потому все, что он мог сказать по этому поводу, он болтал подобно

попугаю, повторяющему то, чему его учили.

Другой, более сообразительный, не позволяет себе

руководствоваться только услышанным, но производит испытания

путем нескольких отдельных расчетов, и,

113

когда он находит, что они согласуются с правилом, он дает ему веру.

Но мы недаром сказали, что и этот подвержен заблуждению, ибо как

он может быть уверен, что опыт нескольких случаев может служить

ему правилом для всех?

Третий, не довольствуясь ни услышанным, что может обманывать,

ни опытом нескольких случаев, который не может быть правилом,

допрашивает истинный разум, который при правильном

употреблении еще никогда не обманывал. Разум говорит ему, что

благодаря свойству пропорциональности в этих числах не могло быть

иначе.

Четвертый же, имеющий самое ясное познание, не нуждается ни в

чем, ни в том, что он услышал, ни в опыте, ни в искусстве

умозаключения, так как он своей интуицией сразу видит

пропорциональность во всех вычислениях.

ГЛАВА II

ЧТО ТАКОЕ МНЕНИЕ, ВЕРА И ЯСНОЕ ПОЗНАНИЕ

Теперь будем говорить о действиях различных родов познания, о

которых мы упоминали в предыдущей главе, и еще раз попутно

скажем, что такое мнение, вера и ясное познание.

Первый род познания мы называем мнением, потому что оно

подвержено заблуждению и никогда не имеет места там, где мы

убеждены, но лишь там, где речь идет о догадке и мнении. Второй

род познания мы называем верой, так как вещи, воспринятые только

нашим разумом, не усматриваются нами, но известны нам лишь

через разумное убеждение, что это должно быть так, а не иначе.

Ясным же познанием мы называем то, что происходит не из

разумного убеждения, но из чувства и наслаждения самими вещами,

и это познание далеко превосходит другие.

После этого обратимся к их действиям, о которых мы скажем

следующее: именно из первого вытекают все страсти,

противоречащие здравому разуму, из второго — добрые побуждения,

а из третьего — истинная и чистая любовь со всеми своими

последствиями.

114

Поэтому ближайшей причиной всех страстей в душе мы

принимаем познание. Ибо мы считаем невозможным, чтобы кто-

либо, который не понимает и не познает, согласно предыдущим

основаниям и способам доказательства, мог быть подвержен любви

или желанию, или иным модусам воли.

ГЛАВА III

ПРОИСХОЖДЕНИЕ СТРАСТЕЙ; СТРАСТЬ,

ВОЗНИКАЮЩАЯ ИЗ МНЕНИЯ

Посмотрим теперь, как, согласно нашему утверждению, страсти

происходят из мнения. Чтобы сделать это правильно и понятно,

выберем некоторые из отдельных страстей и на них, как на примерах,

докажем то, что мы говорим.

Начнем с удивления: оно встречается у того, кто познает вещи

первым способом. Ибо если он выводит из нескольких отдельных

случаев общее заключение, то он бывает поражен, видя что-либо

противное его заключению *; так, некто, никогда не видевший других

овец, кроме короткохвостых, удивляется марокканским овцам,

имеющим длинные хвосты. Так, рассказывают об одном

крестьянине, который сам себя убедил, что кроме его полей нет

других, но, заметив однажды пропажу коровы и будучи принужден

искать ее далеко в другом месте, пришел в изумление, видя, что

кроме его небольшого

__________________

* Этого не надо понимать так, что удивлению всегда должно

предшествовать формальное заключение, но оно возникает и без него,

именно, когда мы молча допускаем вещь такою, а не иною, как мы

привыкли видеть, слышать или понимать ее и т.д. Когда, например,

Аристотель говорит: «Собака — лающее животное», то он заключал:

«все, что лает, есть собака»; но когда крестьянин говорит: «собака», то он

молча разумеет то же, что Аристотель с помощью определения. Когда же

крестьянин слышит лай, он говорит: «собака» так, что, услышав лай

какого-либо другого животного, крестьянин, не делавший никакого

заключения, был бы так же удивлен, как Аристотель, сделавший свое

заключение. Затем, когда мы замечаем что-либо, о чем мы раньше

никогда не думали, то это не значит, что мы прежде не знали ничего

подобного в целом или в части; но это значит только то, что мы не всегда

знали его в таком состоянии, или же то, что мы никогда не испытали

такого впечатления.

115

поля существовало еще множество других полей. Это должно иметь

место у многих философов, которые сами себя убедили в том, что

кроме этого небольшого поля или земного шара, на котором они

живут, нет других (так как они ничего иного не наблюдали). Но

никогда не бывает удивления у тех, которые выводят верные

заключения; это один пример.

Вторым будет любовь: так как она происходит или из верных

понятий, или из мнений, или, наконец, только из услышанного, то

посмотрим сначала, как она происходит из мнений, затем, как она

вытекает из понятий. Ибо первая ведет к нашей гибели, а вторая — к

нашему высшему благу; а потом скажем о последней.

Что касается первой, то она такова; если кто-либо видит или

предполагает, что видит нечто хорошее, то ему всегда хочется

соединиться с ним, и потому ради хорошего, которое он в нем

замечает, он выбирает его как нечто, лучше или приятнее которого он

не знает. Если же случается, что он (как это часто происходит) узнает

нечто лучшее, чем ему теперь известно, то он тотчас обращает свою

любовь от одного (первого) к другому (второму). Все это мы покажем

яснее в рассуждении о свободе человека.

О любви из верных понятий — так как здесь не место говорить об

этом, то мы обойдем здесь этот случай и будем говорить о последнем

и третьем, именно о любви, происходящей только из услышанного.

Последнюю мы обыкновенно замечаем у детей по отношению к отцу.

Дети, слыша, как отец называет то или иное хорошим, также

склонны к этому, не зная об этом ничего более. Мы видим это также

у тех, которые отдают свою жизнь из любви к отечеству, и у тех,

которые понаслышке о чем-либо влюбляются в это.

Далее, ненависть, прямая противоположность любви, происходит

из заблуждения, основанного на мнении. Ибо если кто-либо сделал

заключение, что нечто хорошо, а другой приходит и делает нечто во

вред этому, то в ном возникает ненависть к виновнику, что никогда не

имело бы в нем места, если бы люди знали истинное благо, как мы

это покажем далее. Ибо все, что есть или мыслится, только несчастье

в сравнении с истинным благом; а разве такой любитель несчастья не

достоин сожаления более, чем ненависти?

116

Наконец, ненависть происходит также только из услышанного, как

мы это видим у турок, ненавидящих евреев и христиан, у евреев,

ненавидящих турок и христиан, у христиан, ненавидящих евреев и

турок, и т.д. Ибо как мало у всех их толпа знает о религии и нравах

друг друга!

Желание — состоит ли оно (как думают некоторые) в

удовольствии или стремлении получить то, чего нам недостает, или

(как думают другие) * удержать вещи, которыми мы уже

наслаждаемся, — достоверно, что оно ни у кого не может возникнуть

иначе, как под видом блага. Поэтому ясно, что желание точно так же,

как и любовь, о которой была речь выше, происходит из первого рода

познания. Ибо, если кто-либо слышал о вещи, что она хороша, он

испытывает удовольствие и стремление к ней, как это можно видеть

у больного, который, слыша от врача, что то или другое лекарство

хорошо для его болезни, тотчас стремится к нему.

Желание происходит также из опыта, как это можно видеть из

поведения врача, который, находя несколько раз известное лекарство

хорошим, привыкает считать его безошибочным средством.

Все, что мы сказали об этих страстях, можно сказать и о всех

других, как это ясно для всякого. А так как мы в дальнейшем будем

рассматривать, каковы те страсти, которые для нас разумны, и каковы

те, которые неразумны, то остановимся здесь и ничего более не

скажем о них.

На этом мы покончили со страстями, происходящими из мнения.

ГЛАВА IV

О ТОМ, ЧТО ВЫТЕКАЕТ ИЗ ВЕРЫ,

И О ДОБРЕ И ЗЛЕ У ЧЕЛОВЕКА

Показав в предыдущей главе, как страсти происходят из

ошибочных мнений, мы рассмотрим здесь действия

__________________

* [Первое определение лучшее, так как после наслаждения вещью

желание прекращается; тогда как форма, в которой мы стараемся

удержать вещь, — не желание, но боязнь потерять любимую вещь.]

117

двух других родов познания, а именно сначала того рода, который мы

назвали истинной верой *.

Последняя, правда, показывает нам, чем должна быть вещь, а не

то, что она есть на самом деле. Вот почему она никогда не может

соединить нас с вещью, принятой на веру. Таким образом, я говорю,

что она учит нас лишь тому, каковой вещь должна быть, а не какова

она есть, а между тем и другим — большая разница. Ибо, как мы

сказали в нашем примере тройного правила, если кто-либо может

найти путем пропорции четвертое число, которое так относится к

третьему, как второе к первому, то он может сказать (пользуясь

делением и умножением), что эти четыре числа должны быть

пропорциональны. Хотя это верно, но он говорит об этом, как о вещи,

лежащей вне его. Но если он приступит к рассмотрению

пропорциональности так, как мы объяснили в четвертом примере, то

он будет говорить, что вещь такова на самом деле, потому что тогда

она будет находиться в нем, а не вне его. Но довольно о первом.

Второе действие истинной веры в том, что она ведет нас к

истинному пониманию, через которое мы любим бога, и позволяет

нам интеллектуально видеть вещи, находящиеся не в нас, а вне нас.

Третье действие то, что она дает нам познание о добре и зле и

показывает нам все страсти, подлежащие уничтожению. А так как мы

уже сказали, что страсти, происходящие из мнения, подвергают нас

большому вреду, то стоит труда рассмотреть, как они просеиваются

этим вторым познанием, чтобы видеть, что в них хорошо и что

дурно.

__________________

* [Вера есть твердое убеждение при помощи оснований, благодаря

которым я убежден в своем разуме, что вещь действительно и точно так

же вне моего разума такова же, как я убежден в том в моем разуме. Я

говорю: «твердое убеждение при помощи оснований», чтобы отличить

веру как от мнения, которое всегда сомнительно и подвержено

заблуждению, так и от знания, которое состоит не в убеждении путем

доказательств, но в непосредственном соединении с самой вещью. Я

говорю, что вещь «действительно и точно так же вне моего разума

такова»; «действительно», потому что доказательства при этом не могут

меня обмануть, так как иначе они не отличались бы от мнения. «Точно

так же», ибо вера может лишь показать мне, чем должна быть вещь, а не

то, что она на самом деле есть, так как иначе она не отличалась бы от

знания. «Вне», так как она позволяет нам разумно наслаждаться не тем,

что в нас, а тем, что вне нас]

118

Чтобы сделать это надлежащим образом, рассмотрим ближе, так

же как раньше, чтобы узнать, какие из них должны быть избраны и

какие отвергнуты. Но, прежде чем мы приступим к этому, скажем

сначала кратко, что в человеке хорошо и что дурно.

Мы уже раньше сказали, что все вещи необходимы и что в

природе нет ни добра, ни зла. Поэтому все, чего мы хотим от

человека, должно иметь силу для его рода *, который есть не что

иное, как мысленная сущность (существо). Поэтому, поскольку мы в

нашем уме составили идею о совершенном человеке, это может быть

причиной, чтобы посмотреть (если мы исследуем самих себя), не г ли

в нас какого-либо средства достигнуть такого совершенства.

Поэтому все, что способствует этому совершенству, мы будем

называть хорошим, напротив, все, что нам препятствует или жене

содействует этому, мы будем называть дурным.

Итак, если я хочу сказать что-либо о добре и зле в человеке, то

должен, говорю я, понять совершенного человека именно потому, что

если бы я рассуждал о добре и зле отдельного человека, например

Адама, то мог бы смешать действительное существо (ens reale) с

мысленным существом (сущностью — ens rationis), чего истинный

философ должен старательно избегать по причинам, которые мы

укажем впоследствии, или по другим поводам. Далее, так как

назначение Адама или иного существа известно нам лишь по его

проявлению, то из этого следует, что и то, что мы можем сказать о

назначении человека, должно быть основано на понятии

совершенного человека, находящемся в нашем уме **. Назначение

это мы, конечно, можем знать, так как дело идет о мысленной

сущности; точно так же мы можем знать его добро и зло, так как это

лишь модусы мышления.

Чтобы постепенно подойти к делу, мы показали уже, как

возникают из понятия движения аффекты и действия

__________________

* То, что мы называем человеком, состоит в его соответствии с общей

идеей, которую мы имеем о человеке.

** [Ибо ни на одного отдельного творения нельзя составить

совершенную идею; так как само ее совершенство [решение о том],

совершенна ли она на самом деле или нет, может быть выведено лишь из

всеобщей совершенной идеи или мысленной сущности.]

119

души, причем мы это понятие разделили на четыре: услышанное,

опыт, веру и ясное познание. А так как мы рассмотрели действия их

всех, то очевидно, что последнее, именно ясное познание, есть самое

совершенное из „ всех; ибо мнение часто вводит нас в заблуждение.

Истинная вера хороша только потому, что она есть путь к истинному

познанию, побуждая нас к вещам, действительно достойным любви.

Таким образом, последняя цель, которую мы ищем, и самое

предпочтительное, что нам известно, есть истинное познание. Но и

это истинное познание также различно, смотря по объектам, которые

представляются ему, так что, чем лучше объект, с которым оно

соединяется, тем лучше это познание. Поэтому совершеннейший

человек — тот, кто соединяется с богом (который есть

всесовершеннейшее существо) и таким образом наслаждается им.

Чтобы узнать, что хорошо и что дурно в страстях, мы рассмотрим,

как сказано, каждую отдельно, и прежде всего удивление. Оно,

возникая из незнания или предрассудка, представляет

несовершенство в человеке, подверженном этому настроению. Я

говорю несовершенство, так как удивление само по себе не ведет ни

к чему дурному.

ГЛАВА V

О ЛЮБВИ

Любовь, которая есть не что иное, как лишь наслаждение вещью и

соединение с нею, мы подразделим, смотря по свойствам объекта,

которым человек хочет наслаждаться или с которым он стремится

соединиться.

Некоторые предметы сами по себе преходящи; другие

непреходящи по своей природе; третий по своей собственной силе и

мощи вечен и непреходящ.

Преходящие предметы суть все отдельные вещи, которые не

всегда существовали или имели начало.

Другие — все те модусы, которые, как мы сказали, суть причины

отдельных модусов.

Но третий есть бог или, что мы считаем одним и тем же, —

истина.

120

Таким образом, любовь возникает из понятия и познания, которое

мы имеем о вещи, и, чем больше и прекраснее вещь, тем больше и

наша любовь.

Мы имеем двоякого рода возможности избавиться от любви:

посредством познания лучшей вещи или путем опыта, что любимая

вещь, которую мы считали чем-то великим и прекрасным, влечет за

собой много вреда и несчастья.

С любовью дело обстоит так, что мы никогда не стремимся

избавиться от нее (как от удивления и других страстей) по

следующим двум причинам: 1) так как это невозможно, 2) так как

необходимо, чтобы мы не избавлялись от нее.

Это невозможно, так как это не зависит от нас, но лишь от добра и

пользы, которые мы наблюдаем в объекте. Чтобы не любить его, мы

не должны были знать его, но последнее не находится в нашей

власти; ибо если бы мы ничего не познавали, то наверное и не

существовали бы.

Необходимо не избавляться от нее, так как мы по слабости своей

природы не могли бы существовать, не испытывая наслаждения от

чего-либо, с чем мы соединяемся и благодаря чему мы укрепляемся.

Какой же из этих трех родов объектов мы должны избрать или

отвергнуть?

Что касается преходящих вещей (так как мы, как сказано, по

слабости своей природы необходимо должны что-либо любить и

соединяться с ним, чтобы существовать), то, конечно, любя и

соединяясь с ним, мы никоим образом не укрепляемся в своей

природе, так как сами они слабы, и один калека не может нести

другого. Они не только не помогают нам, но даже вредят. Ибо, как мы

сказали, любовь есть соединение с объектом, который наш разум

считает прекрасным и добрым, и мы разумеем здесь соединение,

посредством которого любовь и любимое становятся одним и тем же

и составляют вместе одно целое. Поэтому всегда несчастен тот, кто

соединяется с какими-либо преходящими вещами. Ибо, так как они

вне его власти и подвержены многим случайностям, то невозможно,

чтобы при их страдании он был свободен от него. Поэтому мы

заключаем: если уже так несчастны те, которые любят преходящие

вещи, имеющие еще некоторую сущность, то как несчастны будут те,

которые

121

любят почести, богатства и сладострастие, не имеющие никакой

сущности?

Мы ограничимся тем, что покажем, как разум учит нас удаляться

от таких преходящих вещей. Ибо сказанным ясно обнаруживаются яд

и зло, лежащие и скрытые в любви к этим вещам. Но несравненно

яснее видим мы это, когда замечаем, какого прекрасного и

превосходного блага мы лишаемся, наслаждаясь этими вещами.

Выше мы сказали, что преходящие вещи находятся вне нашей

власти. Надо понимать как следует: мы не хотим этим сказать, что мы

свободная ни от чего независимая причина. Наоборот, говоря, что

некоторые вещи в нашей власти, а другие вне ее, мы разумеем под

вещами, которые в нашей власти, те, которые мы производим

согласно с порядком [природы] или вместе с природой, часть которой

мы составляем; под теми, которые вне нашей власти, мы разумеем

вещи, которые, находясь вне нас, не подвержены через нас никакому

изменению, так как они очень далеки от нашей действительной

сущности, определяемой природою.

Теперь мы перейдем ко второму роду объектов, которые, правда,

вечны и неизменны, но не по своей собственной силе. Однако после

небольшого исследования мы тотчас заметим, что они лишь модусы,

зависящие непосредственно от бога. Благодаря такой их природе они

непонятны для нас без понятия о боге, в котором ввиду его

совершенства необходимо должна пребывать наша любовь. Говоря

одним словом, для нас невозможно, правильно пользуясь разумом, не

любить бога.

Причины этого ясны:

1. Мы знаем, что один бог имеет сущность, тогда как все другие

вещи не имеют никакой сущности, но являются лишь модусами. Но

модусы не могут быть правильно поняты без существа, от которого

они непосредственно зависят; и мы уже раньше показали, что, когда

мы что-либо любим и встречаем вещь, лучшую любимой нами, мы

тотчас переходим к последней и покидаем первую. Отсюда

неопровержимо следует, что, познавая бога, вмещающего всякое

совершенство, мы необходимо должны любить его.

2. Если мы правильно пользуемся своим разумом в познании

вещей, то мы должны познавать их в их причинах, но так как бог есть

первая причина всех ве-

122

щей, то согласно природе вещей (ex rerum natura) познание бога идет

впереди познания всех других вещей, ибо познание всех других

вещей должно следовать из познания первой причины. Истинная

любовь всегда вытекает из познания, что вещь прекрасна и хороша.

Что иное может следовать отсюда, кроме того, что любовь ни на кого

не может быть обращена сильнее, чем на господа нашего бога? Ибо

он один прекрасен и является совершенным благом.

Таким образом, мы видим, как мы укрепляем любовь и как она

должна пребывать только в боге.

То, что мы могли бы еще сказать о любви, мы постараемся

сделать, когда будем говорить о последнем роде познания.

Здесь мы будем согласно нашему обещанию исследовать далее,

какие из страстей мы должны принимать и какие отвергать.

ГЛАВА VI

О НЕНАВИСТИ

Ненависть есть склонность отражать от себя нечто, причинившее

нам какое-либо зло. Здесь надо заметить, что мы исполняем наши

действия двояким образом, именно со страстями или без них. Со

страстью, как это обыкновенно можно наблюдать у господ

относительно их слуг, сделавших какое-либо упущение, что обычно

происходит не без гнева. Без страсти, как рассказывают о Сократе,

который, будучи принужден наказать своего слугу для его

исправления, все-таки не сделал этого, находя, что он был в душе

возбужден против своего слуги.

Так как мы видим, что наши действия совершаются нами или со

страстью, или без страсти, то, по нашему мнению, ясно, что вещи,

мешающие или помешавшие нам, в случае необходимости могут

быть устранены без нашего негодования. Что поэтому лучше:

избегать вещей с отвращением и ненавистью или в силу разума

переносить их без негодования (ибо мы считаем это возможным)?

Прежде всего очевидно, что, делая вещи, подлежащие

123

исполнению, без страсти, мы не испытываем никакого вреда. А так

как между добром и злом нет середины, то мы видим, что, как дурно

действовать со страстью, так должно быть хорошо действовать без

страсти.

Но рассмотрим, есть ли что-нибудь дурное в том, чтобы избегать

вещей с ненавистью и отвращением.

Что касается ненависти, вытекающей из мнений, то достоверно,

что она не должна иметь места, ибо мы знаем, что одна и та же вещь

в одно время хороша для нас, в другое дурна, как это всегда бывает с

лечебными травами.

Дело, наконец, заключается в исследовании, происходит ли

ненависть только из мнения или также из правильного употребления

разума. Но, чтобы разобрать это как следует, лучше всего отчетливо

разъяснить, что такое ненависть, и правильно отличить ее от

отвращения.

Ненависть, говорю я, есть раздражение души против кого-либо,

кто причинил нам зло с намерением и умыслом. Отвращение же есть

возбуждение против вещи, вызванное неприятностью или

страданием, которое мы находим или считаем свойственно ей по

природе. Я говорю «по природе», так как, если мы не думаем этого,

то мы не питаем отвращения к ней, даже испытав от нее некоторые

препятствия или страдания, так как мы, напротив, можем ожидать от

нее даже некоторой пользы. Так, никто не питает отвращения к

камню или ножу, посредством которых он поранил себя.

Заметив все это, рассмотрим кратко действия их обоих. Из

ненависти происходит печаль, а когда ненависть велика, она

вызывает гнев. Последний не только, подобно ненависти, ищет, как

бы избежать ненавистное, но при случае стремится также

уничтожить его. Из этой великой ненависти происходит и зависть. Из

отвращения же происходит также некоторая печаль, так как мы

стремимся избавиться от чего-либо, что, существуя, всегда должно

иметь свою сущность и совершенство.

Из сказанного легко понять, что, правильно пользуясь своим

разумом, мы не можем питать ненависти или отвращения к какой-

либо вещи, так как мы таким путем лишаемся совершенства,

присущего всякой вещи. Мы видим также разумом, что мы никогда

не должны питать ненависти к кому-либо, так как мы должны

изменять к лучшему все существующее в природе, если мы хотим

124

чего-либо от этого ради нас или ради самой вещи. А так как

совершенный человек есть лучшее, что мы познаем в настоящее

время или имеем перед нашим взором, то как для нас, так и для

всякого отдельного человека гораздо лучше стремиться всегда

привести людей в состояние совершенства. Ибо лишь тогда можем

мы получить от них или они от нас наибольшую пользу. Средство к

этому, — питать на их счет всегда такие мысли, каких все время

требует от нас наша добрая совесть и чему она нас учит; ибо она

никогда не влечет нас к нашей гибели, но всегда к нашему благу.

В заключение скажем, что ненависть и отвращение представляют

столько несовершенств, сколько, напротив, любовь имеет

совершенств. Ибо последняя вызывает всегда исправление,

укрепление и увеличение, т.е. совершенство; а ненависть, напротив,

всегда направлена на разрушение, ослабление и уничтожение, что

есть само несовершенство.

ГЛАВА VII

ОБ УДОВОЛЬСТВИИ (РАДОСТИ)

И НЕУДОВОЛЬСТВИИ (ПЕЧАЛИ)

Рассмотрев, что такое ненависть и отвращение, мы свободно

можем сказать, что они никогда не могли бы иметь место у тех, кто

свободно пользуется своим разумом. Продолжая в том же роде,

скажем о других страстях, и в первую очередь займемся желанием и

удовольствием. Так как они возникают из тех же причин, что и

любовь, то нам не придется сказать о них ничего иного, а только

вспомнить и вызвать в памяти то, что мы тогда говорили; на этом мы

здесь и остановимся.

Прибавим к ним неудовольствие, о котором можно сказать, что

оно возникает единственно из мнений и происходящего из них

заблуждения; ибо неудовольствие возникает из утраты некоторого

блага.

Мы уже сказали, что вся наша деятельность должна быть

направлена на улучшение и исправление. Однако достоверно, что,

пока мы печальны, мы делаем себя

125

неспособными к тому. Поэтому необходимо освободиться от

неудовольствия (печали). Мы можем достигнуть этого, размышляя о

средствах возвратить потерянное, если это в нашей власти. В

противном случае все-таки необходимо избавиться от нее, чтобы не

погрузиться во все то несчастье, которое печаль влечет за собой. В

обоих случаях с радостью; ибо глупо хотеть возвратить и исправить

потерянное благо посредством зла, которое мы сами желаем и сами

поддерживаем.

Наконец, тот, кто правильно пользуется своим разумом, должен

сначала необходимо познать бога, который, как мы доказали, есть

высшее благо и совокупность всех благ. Отсюда неопровержимо

следует, что, кто правильно пользуется своим разумом, не может

впасть в печаль. Ибо как? Он пребывает в благе, которое

представляет собой совокупность всех благ и в котором заключается

вся полнота радости и наслаждения.

Таким образом, неудовольствие (печаль), как сказано, происходит

из заблуждения и непонимания.

ГЛАВА VIII

ОБ УВАЖЕНИИ, ПРЕЗРЕНИИ И ПР.

Теперь будем говорить об уважении и презрении, о

самоудовлетворенности

и смирении, о самомнении и

самоуничижении 7. Чтобы хорошо различить в них хорошее и дурное,

мы разберем их по очереди.

Уважение и презрение имеют значение лишь относительно чего-

либо великого или малого в сравнении с известным нам, находится

ли это великое и малое в нас или вне нас.

Самоудовлетворенность не простирается вне нас и приписывается

лишь тому, кто справедливо и беспристрастно ценит свое

совершенство, не имея в виду уважения к себе.

Смирение состоит в том, что мы знаем свое несовершенство, не

обращая внимания на презрение к себе, причем смирение не

простирается далее смиренного человека.

126

Самомнение состоит в том, что люди приписывают себе какое-

либо совершенство, которого в них нельзя найти.

Самоуничижение состоит в том, что люди приписывают себе

какое-либо несовершенство, не свойственное им. При этом я не

говорю о лицемерах, которые, не веря своим словам, унижаются,

чтобы обмануть других, я имею в виду лишь тех, которые

действительно видят в себе несовершенства, приписываемые ими

себе.

Из этих замечаний довольно ясно, что хорошего и что дурного

заключается в каждой из этих страстей. Что касается

самоудовлетворенности и смирения, то они сами обнаруживают свое

превосходство. Ибо мы говорим, что обладающий ими знает свое

совершенство и несовершенство по их достоинству. Это лучшее

средство, которому учит нас разум, чтобы достигнуть нашего

совершенства. Ибо, когда мы правильно оцениваем нашу силу и

совершенство, мы ясно видим, что мы должны делать для

достижения нашей доброй цели. С другой стороны, зная свои

недостатки и немощь, мы видим, чего должны избегать.

Что касается самомнения и самоуничижения, то их определение

показывает, что они, без сомнения, возникают из заблуждения. Ибо,

как мы сказали, самомнение следует приписать тому, кто воображает

в себе несвойственное ему совершенство; а самоуничижение есть

прямая противоположность этому.

Из сказанного очевидно, что, как самоудовлетворенность и

истинное смирение хороши и спасительны, так самомнение и

самоуничижение, напротив, дурны и гибельны. Ибо первые не только

приводят их обладателя в хорошее состояние, но представляют собой

настоящую лестницу, по которой мы достигаем высшего блага; а

последние не только мешают нам достигнуть совершенства, но

приводят нас к полной гибели. Самоуничижение мешает нам

совершить то, что мы должны были бы делать, чтобы стать

совершенными, как мы это видим у скептиков, которые, отрицая

способность человека к достижению любой истины, благодаря этому

отрицанию сами лишают себя истины. Самомнение побуждает нас

браться за вещи, ведущие нас прямо к гибели, как это наблюдается у

всех, которые думали и думают, что пользуются необычайной

милостью бога, и, не боясь никакой опасности,

127

уверенные во всем, презирают огонь и воду и кончают жалкою

смертью.

Что касается уважения и презрения, то о них больше нечего

сказать, стоит лишь вспомнить то, что мы раньше сказали о любви,

ГЛАВА IX

О НАДЕЖДЕ И СТРАХЕ И Т.Д.

Теперь мы поведем речь о надежде и страхе, об уверенности,

отчаянии и нерешительности, о мужестве, отваге и соревновании, о

малодушии и боязливости и, по нашему обыкновению, разберем эти

страсти одну за другой и покажем, какие из них могут быть вредны

для нас и какие полезны. Все это нам легко сделать, если мы обратим

внимание на понятия, которые мы можем иметь о будущем, будь оно

хорошо или дурно.

Понятия, которые мы имеем о самих вещах, таковы: или вещи

рассматриваются нами как случайные, т.е. такие, что они могут

наступить или не наступить, или же они необходимо должны

наступить. Это относительно самих вещей.

Относительно того, кто воспринимает вещь, имеет значение: или

он должен что-то сделать, чтобы вызвать наступление вещи, или же

он должен что-то сделать, чтобы помешать ему.

Из этих понятий возникают все эти аффекты следующим образом.

Так, если мы знаем о будущей вещи, что она хороша и что она может

случиться, то вследствие этого душа принимает форму, которую мы

называем надеждой, которая есть не что иное, как известный род

удовольствия, все же связанный с некоторым неудовольствием

(печалью).

С другой стороны, если мы полагаем, что могущая наступить

вещь дурна, то возникает форма души, которую мы называем

страхом.

Если же мы считаем, что вещь хороша и наступит с

необходимостью, то в душе возникает покой, называемый нами

уверенностью, которая представляет собой известную радость, не

смешанную с печалью, как в надежде.

128

Когда же мы считаем, что вещь дурна и наступит с

необходимостью, то в душе возникает отчаяние, которое есть не что

иное, как определенный вид неудовольствия.

В этой главе мы до сих пор говорили о страстях, дали им

положительное определение и сказали, чем каждая из них является.

Теперь мы можем также, наоборот, определить их отрицательно,

именно следующим образом: мы надеемся, что дурное не наступит,

мы боимся, что хорошее не явится, мы уверены, что дурное не

случится, и отчаиваемся по поводу того, что хорошее не произойдет.

Мы говорим о страстях, поскольку они возникают из понятий о

самих вещах, теперь мы должны перейти к тем [страстям], которые

вытекают из понятий о том, кто воспринимает вещь.

Когда надо что-либо сделать, чтобы вызвать вещь, а мы не

принимаем никакого решения, то душа принимает форму, которую

мы называем нерешительностью. Когда же она мужественно

решается произвести вещь, которую можно произвести, то это

называется смелостью; если же произвести вещь трудно, то это

называется неустрашимостью или отвагой.

Но если кто-либо решается произвести нечто потому, что это

удалось другому (который сделал это до него), то это —

соревнование.

Если кто-либо знает, какое решение он должен принять, чтобы

произвести нечто хорошее или помешать чему-либо дурному, но не

делает этого, то это называется малодушием; если оно велико, то

называется боязливостью. Наконец, ревность есть забота о том,

чтобы одному наслаждаться достигнутым и удержать его.

Рассмотрев, откуда происходят эти аффекты, нам уже легко

показать, какие из них хороши и какие дурны. Что касается надежды,

страха, уверенности, отчаяния и ревности, то они, очевидно,

происходят из неправильного мнения. Ибо, как мы выше доказали,

все вещи имеют свои необходимые причины и необходимо должны

происходить так, как происходят. И хотя уверенность и отчаяние, по-

видимому, получают свое место в неразрывной связи и

последовательности причин, но если правильно понять истину, то

дело будет обстоять совершенно иначе. Ибо никогда не наступают

уверенность и отчаяние, если раньше не было надежды и страха (ибо

они происходят

129

от последних). Если, например, некто считает хорошим то, что он

еще ожидает, он испытывает в душе форму, называемую надеждой; а

если он уверен в мнимом благе, то душа приобретает покой,

называемый нами уверенностью. Все, что мы говорим об

уверенности, можно сказать и об отчаянии. Однако ввиду сказанного

нами о любви эти страсти также не могут иметь места в

совершенном человеке, так как предполагают вещи, к которым мы не

должны привязываться ввиду их изменчивого характера (как мы это

заметили при определении любви) и к которым мы не должны питать

и отвращения (как это было доказано при определении ненависти);

но человек, питающий эти страсти, всегда подвержен этой

привязанности и этому отвращению.

Что касается нерешительности, малодушия и боязливости, то их

несовершенство легко узнать по их особому характеру и природе:

ибо все, что они делают к нашей выгоде, вытекает лишь

отрицательно из действия их природы. Если, например, некто

надеется на что-либо, что он считает хорошим, но что на самом деле

не хорошо, и вследствие нерешительности или малодушия не имеет

смелости, необходимой для выполнения этого дела, то он

отрицательным или случайным образом избавится от дурного,

которое считал хорошим. Поэтому такие страсти не могут иметь

места у человека, руководимого истинным разумом.

Наконец, что касается смелости, неустрашимости и соревнования,

то о них нечего больше сказать, чем мы уже сказали о любви и

ненависти.

ГЛАВА X

ОБ УГРЫЗЕНИЯХ СОВЕСТИ И РАСКАЯНИИ

Скажем теперь кратко об угрызениях совести и раскаянии. Они

возникают только от поспешности; ибо угрызения совести

происходят только от того, что мы делаем нечто, сомневаясь, хорошо

оно или дурно, а раскаяние от того, что мы сделали нечто дурное.

Однако многие люди (хорошо пользующиеся своим разумом)

иногда ошибаются (так как им недостает необхо-

130

димой способности к правильному употреблению разума). Можно

поэтому подумать, что эти угрызения совести и раскаяние исправят

их, и заключить отсюда, как это все и делают, что эти аффекты

хороши. Но если мы правильно рассмотрим их, то найдем, что они не

только не хороши, но, наоборот, дурны. Ибо очевидно, что мы всегда

в большей степени справляемся разумом и любовью к истине, чем

угрызениями совести и раскаянием. Они вредны и дурны, потому что

представляют собой известный род печали; а мы доказали выше, что

она вредна, почему мы должны употреблять все усилия, чтобы не

подвергнуться этому дурному чувству. Поэтому мы должны избегать

угрызений совести и раскаяния.

ГЛАВА XI

О НАСМЕШКЕ И ШУТКЕ

Насмешка и шутка зависят от ложного мнения и обнаруживают в

насмешнике и шутнике несовершенство.

Они основаны на ложном мнении, так как полагают, что

осмеиваемый является первой причиной своих поступков, которые-

де не зависят необходимо от бога, как другие вещи в природе. В

насмешнике они обнаруживают несовершенство, ибо осмеиваемое

или заслуживает насмешки, или нет. Если оно не заслуживает

насмешки, то насмешники проявляют дурной характер, так как

осмеивают то, что не следует осмеивать. Если же оно заслуживает

этого, то они обнаруживают в осмеянном несовершенство, которое

они должны были бы исправить не насмешкой, а скорее добрым

словом.

Смех не имеет отношения к другому, но лишь к человеку,

замечающему в себе нечто хорошее; и так как это известный род

радости, то об этом нечего сказать больше, чем уже сказано о

радости. Я говорю здесь о смехе, вызываемом определенной идеей,

побуждающей человека смеяться, а не о смехе, вызываемом

движением жизненных духов. Говорить о последнем, как не

имеющем отношения ни к добру, ни к злу не входит в наши

намерения.

О зависти, гневе и негодовании здесь нечего больше сказать, как

напомнить то, что мы выше сказали о ненависти.

131

ГЛАВА XII

О ЧЕСТИ, СТЫДЕ И БЕССТЫДСТВЕ

Теперь мы так же кратко скажем о чести, стыде и бесстыдстве.

Первая представляет собой известный род радости, которую

испытывает каждый, замечая, что его деятельность уважается и

восхваляется другими, не имеющими при этом в виду какой-либо

пользы или выгоды.

Стыд есть известная печаль, возникающая в человеке, когда он

видит, что его поступки презираются другими, не имеющими в виду

какой-либо выгоды или вреда.

Бесстыдство есть не что иное, как лишение или отказ от стыда не

на основании разума, но или от незнания стыда, как у детей, дикарей

и т.д., или от того, что человек, к которому относились очень

пренебрежительно, решается на все без разбора.

Таким образом, зная эти аффекты, мы знаем также заключенные в

них суету и несовершенство. Ибо честь и стыд, как сказано при их

определении, не только бесполезны, но вредны и гибельны,

поскольку они основаны на самолюбии и заблуждении, что человек

является первой причиной своих действий и потому заслуживает

похвалы и порицания.

Этим я не хочу сказать, что среди людей надо жить так, как вдали

от них, где честь и стыд не имеют места; напротив, я согласен, что

мы можем пользоваться ими ради пользы людей, с целью

исправления их и даже делать это, ограничивая нашу собственную

свободу (вообще совершенную и дозволенную). Например, если

человек носит дорогую одежду, чтобы пользоваться уважением, то он

ищет чести, происходящей из себялюбия, не обращая внимания на

своего ближнего. Если же кто-либо видит, что его мудрость,

благодаря которой он мог бы быть полезным ближним, презирается и

топчется ногами, потому что он носит дурное платье, тот сделает

хорошо, если с целью помочь им наденет платье, которое не

отталкивает их, и, став таким образом похожим на своих ближних,

привлечет их на свою сторону.

Что касается бесстыдства, то оно оказывается таким, что для нас

достаточно его определения, чтобы видеть его безобразие, и этого

для нас довольно.

132

ГЛАВА XIII

О БЛАГОСКЛОННОСТИ, БЛАГОДАРНОСТИ

И НЕБЛАГОДАРНОСТИ. О СКОРБИ

Теперь пойдет речь о благосклонности, благодарности и

неблагодарности. Что касается первых двух, то они представляют

собой склонность души желать и делать нечто хорошее своему

ближнему. Я говорю «желать», если тому, кто сделал добро, в свою

очередь делается добро; я говорю «делать», если мы сами получили и

приняли какое-либо добро.

Я знаю, что обычно все люди считают эти аффекты хорошими,

тем не менее я осмеливаюсь сказать, что в совершенном человеке они

не могут иметь места. Ибо совершенного человека побуждает помочь

своему ближнему только необходимость, а не другая причина.

Поэтому он в гораздо большей степени чувствует себя обязанным

помочь даже самому последнему безбожнику, если видит его в

большом несчастье и нужде.

Неблагодарность есть пренебрежение благодарностью, точно так

же, как бесстыдство — пренебрежение стыдом, и притом без всякого

разумного соображения, а лишь как следствие жадности или

слишком большого себялюбия. Поэтому она не может иметь места в

совершенном человеке.

Скорбь — последнее, о чем мы будем говорить в рассуждении о

страстях; этим мы закончим. Скорбь есть известный род печали,

возникший из соображения добра, которое мы потеряли без надежды

снова получить его. Она показывает нам наше несовершенство, так

что, рассмотрев ее, мы тотчас признали ее дурной. Ибо мы уже выше

доказали, что плохо привязываться и прикрепляться к вещам,

которые легко могут быть потеряны и которых мы не можем иметь по

желанию. А так как она есть некоторый род печали, то мы должны

избегать ее, как мы уже выше заметили, говоря о печали.

ГЛАВА XIV

О ХОРОШЕМ И ДУРНОМ В СТРАСТЯХ

Таким образом, я думаю, что уже достаточно показал и доказал,

что только истинная вера или разум ведут нас к познанию добра и

зла. Если мы покажем, что первая

133

и главная причина всех этих аффектов — познание, то станет ясным,

что, правильно пользуясь своим рассудком и разумом, мы никогда не

впадем в какую-либо страсть, которой следует избегать. Я говорю

«своим рассудком», так как не думаю, что один только разум

способен избавить нас от всего этого, как мы докажем это ниже в

своем месте.

Однако здесь следует заметить как нечто превосходное по

отношению к страстям следующее: мы видим и находим, что все

хорошие страсти имеют такой характер и природу, что мы не можем

без них существовать и сохраняться, и они как бы принадлежат нам

существенно, как любовь, желание и все, что свойственно любви.

Но дело обстоит совершенно иначе с теми, которые дурны и

должны избегаться нами, так как мы без них не только можем

существовать, но именно тогда только, когда освободились от них,

становимся такими, какими должны быть.

Чтобы во все это внести еще больше ясности, надо заметить, что

основание всего хорошего и дурного есть любовь, направленная на

определенный объект. Ибо, если мы не любим объект, который

(заметь хорошо) один заслуживает любви, именно бога,, как мы уже

выше сказали, но [любим] вещи, преходящие по их собственному

характеру и природе, то отсюда вытекают с необходимостью (так как

этот объект подвержен стольким случайностям и даже уничтожению)

ненависть, печаль и т.д., смотря по изменению любимого объекта:

ненависть, когда кто-нибудь лишит его любимого предмета; печаль,

когда он теряет его; честь, когда он опирается на самолюбие;

благосклонность и благодарность, когда он любит своего ближнего

не ради бога.

Напротив, когда человек любит бога, который всегда остается

неизменным, то ему невозможно погрузиться в эту пучину страстей.

Поэтому мы устанавливаем твердое и непоколебимое правило, что

бог есть первая и единственная причина всего нашего блага и

освободитель от всякого зла.

Далее следует заметить, что одна только любовь и т.д. не

ограничена: именно, чем более она растет, тем лучше она становится,

так как она направлена на бесконечный объект; она может тогда

возрастать постоянно, что может иметь место только в этом случае.

Это, может быть, доставит нам позже основание для доказательства

бессмертия души и способа ее существования.

134

ГЛАВА XV

ОБ ИСТИННОМ И ЛОЖНОМ

Рассмотрим теперь истинное и ложное, представляющие собой

четвертое и последнее действие истинной веры. С этой целью

установим сначала определение истины и лжи. Истина есть

утверждение (или отрицание) о вещи, совпадающее с самой вещью; а

ложь — утверждение (или отрицание) о вещи, не совпадающее с

самой вещью. Если это так, то могло бы казаться, что нет никакой

разницы между ложной и истинной идеей; или так как это

утверждение или отрицание суть простые модусы мышления и не

имеют иного различия, кроме того, что один модус совпадает с

вещью, а другой — нет, то могло бы казаться, что они различаются

между собой не реально, но лишь разумом. Если бы это было так, то

можно было бы по праву спросить, какое преимущество имеет один

модус со своей истиной и какой вред приносит другой своей ложью?

и как может кто-либо знать, что его понятие или идея более

согласуется с вещью, чем другая? и, наконец, отчего происходит, что

один заблуждается, а другой нет?

На это надо ответить, что наиболее ясные вещи так обнаруживают

как самих себя, так и ложь, что было бы большой глупостью

спрашивать, как можно узнать их. Ибо когда сказано, что они

наиболее ясны, то ведь не может быть иной ясности, посредством

которой они могли бы быть объяснены; откуда следует, что истина

обнаруживает как самое себя, так и ложь. Ибо истина ясна через

свою истину, т.е. через самое себя, подобно тому как ложь ясна через

нее же; ложь же никогда не проявляется и не доказывается через

самое себя. Поэтому тот, кто обладает истиной, не может сомневаться

в том, что имеет ее, но тот, кто опутан ложью или заблуждением,

может воображать, что обладает истиной, подобно тому как видящий

сон может думать, что бодрствует; но кто бодрствует, никогда не

может думать, что видит сон.

Сказанным здесь, как мы уже говорили, в некоторой мере

выясняется также то, что бог есть сама истина, или истина есть сам

бог.Но причина, почему один более сознает свою истину, чем другой,

состоит в том, что идея утверждения (или отрицания) в первом

случае вполне согласуется с приро-

135

дой вещи и потому обладает большей сущностью. Чтобы лучше

понять это, надо заметить, что понимание (хотя это слово звучит

иначе) есть простое или чистое страдание, т.е. наша душа изменяется

так, что приобретает другие модусы мышления, которых раньше не

имела. Если теперь кто-либо приобретает такие формы или модусы

мышления, потому что весь объект действовал в нем, то ясно, что он

получит совсем иное чувство формы или свойства объекта, чем

другой, который не имел столько причин [для познания] и таким

образом побуждался иным, более легким действием к утверждению

или отрицанию, так как узнал этот объект путем меньшего числа или

менее важных восприятий его. Отсюда видно совершенство того, кто

обладает истиной, в противоположность тому, кто не обладает ею.

Так как один изменяется легко, а другой нелегко, то отсюда следует,

что один имеет больше постоянства и сущности, чем другой.

Подобно этому, так как модусы мышления, совпадающие с вещью,

имеют больше причин, то они имеют в себе и больше постоянства и

сущности. А так как они вполне согласуются с вещью, то

невозможно, чтобы они получали когда-либо иное воздействие от

вещи или могли испытать какие-либо изменения, так как мы уже

выше видели, что сущность вещи неизменна. Все это не имеет места

во лжи. Сказанное здесь представляет собой достаточный ответ на

предыдущий вопрос.

ГЛАВА XVI

О ВОЛЕ

Зная, в чем состоит добро и зло, истина и ложь и в чем

заключается счастье совершенного человека, можно уже перейти к

исследованию себя самих и рассмотреть, достигаем ли мы такого

счастья добровольно или принудительно.

Для этого надо исследовать, в чем состоит воля у тех, кто

допускает ее, и чем она отличается от желания. Желание, сказали мы,

есть наклонность души к чему-либо, что она считает благом, так что

отсюда следует, что прежде, чем наши желания направятся на нечто

внешнее, в нас

136

является решение, что это нечто хорошее; утверждение это, или,

говоря общее, мощь утверждать и отрицать, называется волей *.

Таким образом, дело сводится к тому, является ли у нас это

утверждение добровольно или принудительно, т.е. утверждаем ли мы

что-либо о вещи или отрицаем без принуждения со стороны какой-

либо внешней причины. Но мы уже доказали, что вещь, которая не

объясняется сама собой и чье существование не принадлежит к ее

сущности, необходимо должна иметь внешнюю причину и что

причина, которая должна нечто произвести, должна произвести это

необходимо. Отсюда затем должно следовать, что желать ** в

особенности то или другое,

__________________

* Таким образом, воля в смысле утверждения или решения отличается от

истинной веры тем, что она распространяется также на то, что в действительности

нехорошо, именно потому, что убеждение не таково, чтобы ясно обнаружить, что

иначе не может быть, как это имеет место и должно быть в истинной вере, ибо из нее

возникает только хорошее желание.

Но она отличается также от мнения тем, что она иногда может быть

безошибочной и надежной, что не имеет места во мнении, которое состоит в том, что

она предполагает и считает вероятным.

Поэтому ее можно было бы назвать верой, ввиду того что она может также идти

надежно, и мнением, ввиду того что она подвержена заблуждению.

** Достоверно, что особенная воля должна иметь внешнюю причину, которая

вызывает ее; ибо, так как существование не принадлежит к ее сущности, она

необходимо должна возникать благодаря существованию чего-либо другого.

Если скажут, что идея причины, производящей особенную волю, не есть идея, а

сама воля в человеке, а рассудок есть причина, без которой воля ничего не может, так

что воля и рассудок считаются неограниченными не как мысленные сущности, а как

реальные существа, то, по моему мнению, при внимательном рассмотрении они все

же представляют собой общие понятия, и я не могу приписать им ничего реального.

Но даже в этом случае надо признать, что воление есть модификация воли, а идея —

модификация рассудка; следовательно, рассудок и воля суть различные и реально

разнородные субстанции. Ибо видоизменяется субстанция, а не самый модус. Если

же скажут, что душа управляет этими двумя субстанциями, тогда окажется третья

субстанция. Но это делает все эти вещи столь запутанными, что невозможно иметь о

них ясное и отчетливое понятие. Ибо если идея находится не в воле, а в рассудке, то

по правилу, что модус одной субстанции не может переходить в другую, в воле не

может возникнуть любви, так как противоречиво желать чего-либо, о чем

способность желания не имеет идеи.

Если скажут, что благодаря связи воли с рассудком она усматривает то же, что

познает рассудок, и поэтому так же любит, то

137

утверждать или отрицать то или другое особенное о вещи — это,

говорю я, также должно зависеть от внешней причины согласно

данному нами определению причины, которое заключается в том, что

она не может быть свободна.

Возможно, что это не удовлетворит многих, которые больше

привыкли занимать свой рассудок entia rationis (мысленными

сущностями), чем отдельными вещами, существующими в

действительности в природе, и потому рассматривают ensrationis

(мысленную сущность) не как таковую, но как ens reale (реальное

существо). Ибо так как человек имеет то одну, то другую волю, то он

делает из нее в своей душе всеобщий модус, который он называет

волей, точно так, как он образует идею человека из [представлений]

того и другого человека. А так как он недостаточно различает

действительные существа от мысленных сущностей, то получается,

что он рассматривает мысленные сущности как вещи, действительно

су-

__________________

можно возразить: так как усматривайте — то же понятие, а именно неясная идея, то

оно также модус познания. Но из предыдущего следует, что этого не может быть в

воле, если бы даже существовала такая связь души и тела. Допустим, что душа

связана с толом, по обычному учению философов, однако тело никогда не чувствует,

а душа не имеет протяжения. Ибо тогда химера, в которой мы объединим две

субстанции, сможет быть единой, что ложно.

Если скажут, что душа управляет как рассудком, так и волей, то это непонятно,

так как при этом, по-видимому, отрицают, что воля свободна, что противоречит их

утверждению. Так как я не намерен приводить все, что я имею против учения о

созданной конечной субстанции, то в заключение я покажу еще вкратце, что свобода

воли вовсе не согласуется с непрерывным творением; а именно: в боге требуется

одно и то же действие как для того, чтобы поддержать существование чего-либо, так

и для того, чтобы творить его, в противном случае вещь не могла бы существовать

ни мгновения. Если это так, то вещи ничего нельзя приписать, но надо сказать, что

бог сотворил ее так, как она есть; ибо, так как она не имеет силы сохранить себя,

пока существует, то она еще менее способна произвести нечто сама по себе. Если бы

кто-либо сказал, что душа производит воление сама по себе, то я его спрошу, какою

силой? Не той, которая существовала, так как ее уже нет; и не той, которую она

имеет теперь, так как душа не имеет силы, которой она могла бы существовать или

продолжаться хоть одно мгновение, ибо она. непрерывно творится. Таким образом,

нет вещи, которая имела бы какую-либо силу сохранить себя или произвести нечто,

и не остается ничего иного, как заключить, что один бог — действующая причина

всех вещей, есть и должен быть ею, и все воления зависят от него.

138

ществующие в природе, и, таким образом, считает себя причиной

некоторых вещей, как это нередко случается при обсуждении

предмета нашего исследования. Ибо если спросить кого-либо,

почему человек хочет то или другое, то отвечают: потому что он

имеет волю. Но так как воля, как сказано, только идея желания того

или иного и потому лишь модус мышления (мысленная сущность), а

не реальное существо, то ею ничего не может быть создано, nam ex

nihilo nihil fit (ибо ничто не происходит из ничего). Поэтому, так как

мы доказали, что воля не есть вещь в природе, но лишь фикция, то я

думаю, что нечего и спрашивать, свободна ли она или нет.

Я говорю здесь не о всеобщей воле, которая, как мы доказали, есть

модус мышления, но об особенной воле желать то или другое,

каковое воление некоторые превратили в утверждение или

отрицание. Каждому, кто обратит внимание на сказанное нами, это

будет ясно. Ибо мы сказали, что понимание есть простое страдание,

т.е. восприятие сущности и существования вещей в душе, так что мы

сами никогда не утверждаем и не отрицаем ничего о вещи, но сама

вещь утверждает или отрицает в нас нечто о себе.

Может быть, некоторые не согласятся с этим, так как им кажется,

что они могли бы утверждать или отрицать о вещи нечто иное, чем

им известно. Но это происходит от того, что они не имеют

представления о понятии, которое душа имеет о вещи без слов или

вне их. Мы, конечно, можем, если существуют причины,

побуждающие нас к этому, сообщать другими словами или иными

средствами о вещи нечто иное, чем мы знаем о ней. Но мы никогда не

достигнем ни словами, ни иными средствами того, чтобы чувствовать

вещи иначе, чем мы их чувствуем. Это невозможно и ясно всем тем,

кто, не пользуясь словами или другими способами, обращает

внимание на свой разум.

Может быть, некоторые возразят на это: если не мы, а только сама

вещь утверждает или отрицает в нас о себе, то может утверждаться

или отрицаться лишь то, что согласуется с вещью, и поэтому не

может быть лжи. Ибо мы объяснили ложь как утверждение (или

отрицание) чего-либо о вещи, что не согласуется с нею, т.е. что вещь

утверждает или отрицает не сама по себе. Но я думаю,

139

что если мы обратим внимание на то, что мы только что сказали об

истине и лжи, то найдем уже достаточный ответ на это возражение.

Ибо вы сказали, что объект есть причина того, что утверждается или

отрицается о нем, истинно ли это или ложно; именно, ложь состоит в

том, что если мы воспринимаем нечто об объекте, то мы часто

воображаем (несмотря на то, что мы мало заметили в нем), что весь

объект утверждает или отрицает это о себе в целом; это большею

частью происходит у слабых душ, которые благодаря легкому

действию объекта образуют в себе поверхностный модус или

поверхностную идею, не имея сверх того никакого утверждения или

отрицания.

Наконец, нам могут еще возразить, что есть много вещей, которые

мы хотим или не хотим, как, например, утверждать нечто о вещи или

не утверждать, говорить или не говорить истины и т.д. Но это

происходит от того, что желание недостаточно отличается от воли.

Ибо воля у тех, кто принимает ее, есть лишь произведение разума,

при помощи которого мы утверждаем или отрицаем нечто о вещи, не

обращая внимания на то, хороша ли вещь или Дурна.

Но желание есть форма души, при которой она стремится

обладать чем-либо или действовать на вещь, принимая во внимание

то хорошее или дурное, что наблюдается в вещи; так что желание

остается еще после утверждения или отрицания нашего о вещах,

именно после того, как мы нашли или решили, что вещь хороша.

Последнее, по их утверждению, и есть воля, тогда как желание — это

склонность, получаемая нами потом для ее достижения, так что, по

их собственному утверждению, воля может быть без желания, но

желание не может быть без воли, которая должна ему

предшествовать.

Все действия, о которых мы выше говорили (так как они

совершаются разумом под видом добра или устраняются разумом под

видом зла), могут быть подведены под склонность, называемую

желанием; только в совершенно не собственном смысле слова они

могут быть названы волей.

140

ГЛАВА XVII

О РАЗЛИЧИИ МЕЖДУ ВОЛЕЙ И ЖЕЛАНИЕМ

Теперь ясно, что мы не имеем воли для утверждения идя

отрицания. И потому рассмотрим правильное и истинное различие

между волей и желанием или в чем состоит воля, называемая по-

латыни «vohmtas».

По определению Аристотеля, желание есть род, обнимающий два

вида. Ибо он говорит, что воля есть влечение или склонность,

которую мы имеем в виду блага. Поэтому мне кажется, что он

разумеет под влечением (или желанием — cupiditas) все склонности к

хорошему или дурному; если склонность направлена только на

добро, или человек, имеющий такую склонность, имеет ее в виду

блага, то он называет ее «voluntas», или «доброй волей»; когда же она

дурна, т.е. когда мы в другом видим склонность к чему-либо дурному,

то он называет это «voluptas», или «дурной волей». Поэтому

склонность души состоит не в утверждении или отрицании, но

только в стремлении достигнуть чего-либо в виду блага или избежать

чего-либо в виду зла.

Теперь остается исследовать, свободно ли это желание или нет.

Кроме сказанного уже нами, что желание зависит от понятия о

вещах, а познание ( идея) должно иметь внешнюю причину, и кроме

сказанного нами о воле остается еще показать, что желание не

свободно. Правда, многие люди знают, что познание, которое человек

имеет о различных вещах, есть средство, с помощью которого его

влечение или склонность переходит от одной вещи к другой; однако,

несмотря на это, они не замечают, что, собственно говоря, является

причиной того, что их влечение переходит с одной вещи на другую.

Чтобы показать, что эта склонность у нас не добровольна, и чтобы

сделать очевидным, что значит увлекаться или переходить от одного

к другому, представим себе ребенка, который впервые видит

известную вещь. Например, я держу перед ним колокольчик,

вызывающий в его ушах приятный звон, который влечет его к

колокольчику. Теперь посмотрите, может ли он отказаться от этого

удовольствия или влечения? Если вы скажете да, то я спрошу: как, по

какой причине? Конечно, не потому, что он знает нечто лучшее, так

как ведь это все, что знает дитя, Также не потому, что оно дурно для

141

ребенка, так как он не знает ничего другого, и это приятное

ощущение есть наилучшее из того, что ему попадалось. Но, может

быть, он будет иметь свободу отказаться от этого удовольствия,

откуда следовало бы, что это удовольствие могло бы в нас возникнуть

без нашей свободы, но что мы обладаем свободой отказаться от него.

Но эта свобода не может выдержать испытаний, ибо что могло бы

уничтожить это удовольствие? Оно само? Конечно, нет, ибо ничто по

своей собственной природе не ищет своей гибели. Итак, что же

собственно могло бы отвлечь его от этого удовольствия? Поистине

ничто, кроме того, что он порядком и ходом природы увлекается к

чему-либо более приятному для него, чем первое. А потому, так же

как мы сказали в объяснении о воле, что воля в человеке есть не что

иное, как та или другая воля, в человеке также нет ничего иного,

кроме того или другого влечения, вызванного тем или иным

понятием. Притом это влечение не представляет собой чего-либо

существующего в природе, но лишь отвлечено от того или другого

стремления. Но [общее] влечение, которое не существует в

действительности, не может также вызвать ничего реального. Если

мы поэтому говорим, что влечение свободно, то это то же самое, как

если бы мы сказали, что то или иное влечение есть причина самого

себя, т.е. что оно прежде, чем было, сделало то, что оно стало, что

является нелепостью и не может иметь место.

ГЛАВА XVIII

О ПОЛЬЗЕ ПРЕДЫДУЩЕГО

Мы видим, таким образом, что человек как часть целой природы,

от которой он зависит и которою он также управляется, сам по себе

ничего не может делать для своего спасения и счастья. Но

посмотрим, какую пользу имеют для нас эти наши учения, тем более

потому, что мы не сомневаемся в том, что некоторым они покажутся

отталкивающими.

Сначала отсюда следует, что мы действительно слуги, даже рабы

бога, и что наше высшее совершенство состоит

142

в том, чтобы необходимо быть ими. Ибо если бы мы были

предоставлены сами себе и не так зависимы от бога, то мы могли бы

совершить мало или ничего не совершить и потому имели бы

причину огорчаться. Это противоречит тому, что мы видим теперь,

именно, что мы зависим от всесовершеннейшего существа в такой

степени, что мы также составляем часть целого, т.е. часть его, и, так

сказать, способствуем исполнению стольких искусно расположенных

и совершенных произведений, которые зависят от него.

Во-вторых, это познание производит также то, что мы после

совершения великого дела не становимся самонадеянными, каковая

самонадеянность составляет причину нашего мнения, будто мы

теперь нечто великое и не нуждаемся более ни в чем, вследствие чего

мы остаемся на месте, что противоречит нашему совершенству,

состоящему в нашем стремлении все вперед и вперед; но мы,

напротив, все, что мы делаем, приписываем богу как первой и

единственной причине всего, что мы совершаем и исполняем.

В-третьих, это познание, кроме истинной любви к ближним,

которую оно внушает нам, вызывает в нас еще то, что мы никогда

уже не ненавидим ближних и не гневаемся на них, но склонны

помогать им и приводить их в лучшее состояние. Все это действия

людей, обладающие большим совершенством или сущностью.

В-четвертых, это познание служит также для содействия общему

благу, так как благодаря ему судья никогда не станет на сторону

одного против другого, и, принужденный наказать одного, чтобы

наградить другого, он это сделает с намерением помочь и исправить

одного так же, как и другого.

В-пятых, это познание избавляет нас от печали, отчаяния, зависти,

страха и прочих дурных страстей, которые, как мы покажем далее,

представляют собой настоящий ад.

В-шестых, наконец, это познание приводит нас к тому, что мы не

должны бояться бога, как другие боятся дьявола, который, по их

мнению, может причинить им зло. Ибо как можем мы бояться бога,

который есть само высшее благо и благодаря которому все вещи,

имеющие какую-либо сущность, представляют собой то, что они

есть, так же как мы, живущие в нем.

143

Это познание приводит пас также к тому, что мы все приписываем

богу и любим его одного, так как он превосходнейший и

всесовершеннейший, и целиком предаемся ему. Ибо в этом

собственно состоит истинное богослужение и наше вечное спасение

и блаженство. Ибо единственное совершенство и последняя цель

раба и орудия состоят в том, чтобы надлежащим образом исполнять

возложенную на них службу. Если, например, плотник при какой-

нибудь работе находит большую помощь в своем топоре, то этот

топор достиг своей цели и своего совершенства. Если же он подумал

бы: этот топор хорошо послужил мне, поэтому я оставлю его в покое

и не буду им пользоваться, то именно тогда этот топор был бы чужд

своей цели и не был бы уже топором. Так и человек, пока он

составляет часть природы, должен следовать ее законам. Это и есть

богослужение. Пока он делает это, он счастлив. Если же бог (так

сказать) захотел бы, чтобы человек более не служил ему, то это было

бы то же самое, что лишить его счастья и уничтожить, так как все,

что он есть, состоит в том, что он служит богу.

ГЛАВА XIX

О НАШЕМ СЧАСТЬЕ

Рассмотрев пользу истинной веры, постараемся исполнить наше

обещание: именно исследуем, можем ли мы посредством

приобретенного познания (о том, что хорошо и что дурно, что такое

истина и ложь и какова вообще польза всего этого) достигнуть

нашего счастья, т.е. любви к богу (которая, как мы заметили,

составляет наше высшее счастье)? а также, каким образом мы можем

избавиться от страстей, которые мы признаем дурными?

Начиная с последнего, именно с избавления от страстей *, я

скажу, что при предположении, что страсти не

__________________

* Все страсти, противоречащие здравому разуму, происходят (как мы

показали) из мнения. Все, что в них хорошо или дурно, указывается нам

истинной верой Но ни здравый разум и истинная вера вместе, ни каждая

из этих способностей в отдельности но обладают силой избавить нас от

них. Только третий способ, именно

144

имеют других причин, кроме допущенных нами, мы никогда не

сможем впасть в них, если только правильно будем пользоваться

своим рассудком, что мы легко можем сделать (так как мы теперь

имеем масштаб для истины и лжи) *.

Теперь мы должны показать, что страсти не имеют других причин.

Для этого, мне кажется, необходимо исследовать себя в целом, как

наше тело, так и дух, и сначала доказать, что в природе есть тело,

форма и действия которого аффинируют нас, благодаря чему мы

воспринимаем его. Мы это делаем потому, что, наблюдая действия

тела и то, что они вызывают, мы найдем также первую и важнейшую

причину всех этих аффектов и вместе с тем то, чем все эти аффекты

могут быть уничтожены. Отсюда мы сможем также видеть, можно ли

это сделать посредством разума. Затем мы будем дальше говорить о

нашей любви к богу.

Доказательство того, что есть тело в природе, не может составлять

трудностей для нас после того, как мы знаем, что бог существует и

каков он. Мы определили его как существо с бесконечными

атрибутами, из которых каждый бесконечен и совершенен. Так как

протяжение есть атрибут, который, как мы показали, бесконечен в

своем роде, то оно неизбежно должно быть также атрибутом

бесконечного существа. А так как мы уже доказали, что это

бесконечное существо существует, то отсюда вытекает, что этот

атрибут также существует.

Так как мы сверх того доказали, что кроме бесконечной природы

нет и не может быть никакого существа, то, очевидно, что это

действие тела, благодаря которому мы замечаем его, может

происходить только от самого протяжения, а не (как некоторые

утверждают) от чего-

__________________

истинное познание, освобождает нас от них. Без него невозможно избавиться от них,

как будет показано впоследствии, в главе XXII. Не является ли это именно тем, о чем

другие так много говорят и пишут под другим названием? Ибо кто не видит, как

удобно мы можем разуметь под мнением грех, под верой закон, указывающий на

грех, а под истинным знанием благодать, освобождающую нас от греха.]

* [Надо разуметь: если мы имеем основательное познание о добре и зле, истине и

лжи, то тогда невозможно быть подверженным тому, из чего возникают страсти, ибо

когда мы знаем и наслаждаемся лучшим, то худшее не имеет власти над нами.]

145

либо иного, обладающего протяжением эминентным образом, ибо,

как мы уже доказали в главе I, ничего такого нет.

Поэтому надо заметить, что все действия, которые, как мы видим,

необходимо зависят от протяжения, должны быть приписаны этому

атрибуту, как это обстоит с движением и покоем. Ибо если бы в

природе не было силы, способной производить эти действия, то они

были бы невозможны (хотя бы у природы было много других

атрибутов). Ибо, когда нечто должно снова вызвать нечто, в первом

должно быть нечто такое, благодаря чему оно в большей степени

способно произвести последнее, чем это способно сделать что-либо

другое.

То же самое, что мы говорили здесь о протяжении, мы скажем

также о мышлении и обо всем, что существует.

Далее, надо заметить, что вообще в нас нет ничего такого, чего бы

мы не имели возможности познать. Поэтому, если мы открываем в

себе только действия мыслящей вещи и действия протяжения, то мы

можем с уверенностью сказать, что в наг больше ничего нет.

Но, чтобы ясно понимать действия этих обоих [атрибутов],

рассмотрим каждый из них отдельно, а потом оба вместе, а также как

действия одного, так и другого.

Рассматривая одно только протяжение, мы заметим в нем только

движение и покой, из которых мы затем найдем все действия,

вытекающие из них. Эти два модуса * в теле таковы, что нет ничего

другого, что могло бы их изменить, кроме их самих. Так, например,

если камень находится в покое, то невозможно, чтобы он двигался

силою мышления или чего-либо иного; но он может быть приведен в

движение, когда другой камень, движение которого больше его покоя,

двигает его. Точно так же движущий камень придет в покой лишь под

влиянием чего-либо иного, менее подвижного. Отсюда следует, что

никакой модус мышления не может сообщить телу ни движения, ни

покоя.

Однако согласно тому, что мы воспринимаем в себе, мажет

случиться, что тело, имеющее движение в одну сторону, несмотря на

это, уклоняется в другую. Так, если я протягиваю руку, то позволяю,

таким образом,

__________________

* [Два модуса, так как покой не есть ничто.]

146

жизненным духам, не имевшим еще соответственного движения,

направиться в эту сторону, однако не всегда, но смотря по форме

жизненных духов, как будет показано ниже. Другой причины этого

нет и не может быть, кроме той, что душа как идея этого тела так

связана с ним, что она и это тело вместе образуют единое целое.

Главное действие другого атрибута есть понятие о вещи, так что,

смотря по тому, как он понимает ее, возникает любовь или ненависть

и т.д. Но так как это действие не приносит с собой протяжения, то

оно не может быть приписано последнему, а лишь мышлению, так

что причины всех перемен, возникающих в этом модусе, надо искать

не в протяжении, но только в мыслящей вещи; мы можем это

заметить в любви, уничтожение или пробуждение которой должно

быть вызвано самим понятием; это же, как было сказано, происходит

или от того, что мы замечаем в объекте нечто дурное, или от того, что

мы узнаем нечто лучшее.

Когда же эти атрибуты действуют друг на друга, то у одних

возникают страдания от других, именно благодаря определенности

движения, которое мы можем обращать в желаемом направлении.

Действие, благодаря которому один [атрибут] страдает от другого,

таково: душа и тело, как уже сказано, могут заставить жизненные

духи, которые иначе двигались бы в одну сторону, двигаться в

другую. А так как жизненные духи могут быть приведены в

движение и определяться как причиной, также и телом, то часто

происходит, что они под влиянием тела имеют движение в одну

сторону, а под влиянием души в другую. Благодаря этому они

вызывают в нас такую подавленность, какую мы при этом в себе

наблюдаем, но не знаем ее причины. Обыкновенно же эта причина

нам хорошо известна.

Далее, душа также может быть задержана в своей власти двигать

жизненные духи потому ли, что движение сильно ослаблено, или

потому, что оно сильно увеличено. Ослаблено, когда, например, мы

благодаря долгому бегу заставляем жизненные духи сообщать телу

движение сверх обычной меры, после чего они необходимо

ослабевают. То же может произойти от недостатка питания. Оно

бывает усилено, когда мы пьем много вина или другие крепкие

напитки и оттого становимся веселы или пьяны и теряем власть

души над телом.

147

Сказав так много о действиях души на тело, рассмотрим теперь

действия тела на душу. Главнейшим из них мы считаем то, что тело

дает душе возможность воспринять его самого и через него также

другие тела. Это вызывается не чем иным, как движением и покоем

вместе, так как в теле нет других вещей, кроме этих, посредством

которых оно могло бы действовать. Поэтому все, что происходит в

душе, кроме этого восприятия, не может быть вызвано телом. А так

как первое, что познает душа, есть тело, то отсюда происходит, что

душа так любит его и связана с ним. Но, так как мы выше сказали,

что причины любви, ненависти и печали не следует искать в теле, а

только в душе (ибо все действия тела должны происходить из

движения и покоя), и так как, кроме того, мы ясно и отчетливо видим,

что одна любовь исчезает благодаря понятию, которое мы получаем о

чем-либо лучшем, — то отсюда, очевидно, вытекает, что если мы

получим о боге хотя бы такое же ясное познание, какое имеем о

нашем теле, то должны будем соединиться с ним еще ближе, чем с

нашим телом, и как бы освободиться от тела. Я говорю «ближе»,

так как мы уже раньше доказали, что не можем без бога ни

существовать, ни быть познаны, ибо мы познаем его не благодаря

чему-то другому, как все другие вещи, а познаем и должны познавать

его только через него самого, как уже сказали раньше. Мы познаем

его даже лучше, чем себя самих, так как совсем не можем познавать

себя без него.

Из сказанного до сих пор легко понять, каковы главные причины

страстей. Ибо что касается тела с его действиями, движением и

покоем, то они могут действовать на душу не иначе, как проявляя

себя перед нею в виде объектов. Смотря по тому, хороши ли

проявления их или дурны *, они сообразно с этим действуют на душу

не

__________________

* Но откуда происходит, что мы познаем одно как хорошее, а другое

как дурное? Ответ: так как это объекты, которые мы воспринимаем, то

мы аффицируемся одним иначе, чем другим, соразмерно пропорции

движения и покоя, из которой они состоят. Те объекты, которые

возбуждают нас наиболее соразмерно (согласно пропорции движения и

покоя, из которой мы состоим), наиболее приятны нам, а когда объекты

все более отклоняются от этой меры, — они наиболее неприятны.

Отсюда возникают всякого рода чувства, которые мы воспринимаем в

себе и которые чаще всего происходят от телесных объектов,

действующих на наше тело и называемых импульсами; например, когда

кого-нибудь в печали заставляют

148

потому, что тело есть тело (ибо тогда тело было бы главной причиной

страстей), а потому, что оно есть объект, как все другие вещи,

которые вызвали бы те же действия, если бы так же представлялись

душе.

Этим я, однако, не хочу сказать, что любовь, ненависть и печаль,

возникающие из рассмотрения бестелесных вещей, вызывали бы те

же действия, какие возникают из рассмотрения телесных вещей. Ибо

первые, как мы далее покажем, будут иметь еще другие действия

согласно природе действий, из восприятия которой возникают в

душе, рассматривающей бестелесные вещи, любовь, ненависть,

печаль и т.д.

Поэтому, возвращаясь к предыдущему, достоверно, что когда душе

представляется нечто другое, великолепнее тела, то тело не в силах

вызывать такие действия, какие оно вызывает теперь. Отсюда

следует не только то, что тело не есть важнейшая причина страстей *,

но также и то, что если бы в нас, кроме того, что мы раньше

заметили, существовало нечто, что могло бы, по нашему мнению,

вызвать страсти, то в таком случае оно не могло бы вызвать в душе

ничего другого и ничего больше, чем вызывает теперь тело. Ибо оно

не могло бы быть ничем иным, как такого рода объектом, который

отличался бы совершенно от души и проявлялся бы так же, а не

иначе, как мы говорили о теле. Поэтому мы поистине можем

заключить, что любовь, ненависть, печаль и другие страсти в душе

вызываются каждый раз иначе, смотря по способу познания, которое

душа каждый раз имеет о вещах; следовательно, когда душа познает

всесовершеннейшее, станет невозможно, чтобы какая-нибудь из этих

страстей вызвала в ней хотя бы малейшее волнение.

__________________

смеяться или стараются развеселить таким способом, что щекочут его, дают ему

пить вино и т.д., душа хотя и воспринимает это, но не действует при этом. Ибо когда

душа действует, то увеселения — поистине иного рода, так как тогда действует не

тело на тело, но разумная душа пользуется телом как орудием, и потому, чем более

при этом действует душа, тем совершеннее чувство.

* [Не следует считать одно только тело главной причиной страстей;

всякая другая субстанция также могла бы вызвать их, не вызывая ничего

другого и ничего больше; ибо она не могла бы по своей природе быть

более отличной (каковое отличие предметов производит изменения в

душе), чем эта субстанция, т.е. тело, которое целиком отличается от

души.]

149

ГЛАВА XX

ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕГО

По поводу сказанного в предыдущей главе можно было бы указать

следующие затруднения:

Во-первых, если движение не является причиной страстей, то как

может случиться, что разгоняют печаль известными средствами, как

это иногда достигается при помощи вина?

На это можно ответить, что следует различать между восприятием

души, когда она впервые замечает тело, и суждением, которое она

тотчас составляет о том, хорошо ли что-либо для нее или же дурно *.

Если душа устроена так, как только что было сказано, то она, как

мы выше доказали, имеет силу возбуждать жизненные духи, как ей

хочется; эта сила, однако, может быть отнята у нее, если, например,

соответствующая ей форма будет отнята или изменена другими

причинами, проистекающими из всеобщей телесности. Тогда в душе,

замечающей в себе нечто подобное, возникает печаль, которая

охватывает ее после перемены, испытываемой тогда жизненными

духами. Эта печаль (неудовольствие) вызывается любовью и ее

связью с телом **.

Справедливость этого легко может быть усмотрена из того, что

эта печаль может быть устранена одним из следующих двух

способов: или возвращением жизненных духов в их первоначальную

форму, т.е. их освобождением из мучительного состояния, или

убеждением посредством

__________________

* [Т.е. между познанием в общем и познанием добра или зла, присущих вещи.]

** Печаль вызывается в человеке ложным понятием, что его постигло нечто

дурное, именно утрата некоторого блага. Представляя дело так, это понятие

заставляет жизненные духи собираться около сердца и с помощью других частей

сжимать и замыкать его, в совершенной противоположности к тому, как бывает в

радости. Душа воспринимает это сжатие, и это мучает ее. Чего же здесь достигают

лекарства или вино? Именно того, что они своим действием прогоняют жизненных

духов от сердца и снова очищают пространство, что воспринимает душа, испытывая

облегчение, состоящее В том, что ложное понятие о дурном устраняется другой

пропорцией движения и покоя, вызванной вином, и обращается на нечто иное, в чем

рассудок находит больше удовольствия. Но это не может быть непосредственным

действием вина на душу, но лишь действием его на жизненных духов.

150

хороших доводов, что об этом теле не следует заботиться. Первое

временно и подвержено возврату, а второе вечно, постоянно и

неизменно.

Второе возражение может быть следующее. Так как мы видим, что

душа, правда, не имеющая общения с телом, все же может заставить

жизненные духи, которые двигались бы в одну сторону, двигаться в

другую, то почему она не могла бы заставить тело, находящееся как

целое в покое, начать движение? * Точно так же, почему она не могла

бы двигать все другие тела, уже имеющие движения, куда ей

хочется?

__________________

* Нет никакого затруднения в том, что один модус, бесконечно различный от

другого, действует на него, так как он действует как часть целого, потому что душа

никогда не была без тела, а тело без души. Мы рассуждаем следующим образом:

1. Существует совершенное существо. 2. Не может быть двух субстанций. 3. Ни

одна субстанция не может иметь начала. 4. Каждая в своем роде бесконечна. 5.

Должен быть также атрибут мышления. 6. Нет предмета в природе, о котором в

мыслящей вещи не было бы идеи, исходящей из сущности и существования этого

предмета. 7. Следовательно, и т.д. 8. Если под обозначением вещи подразумевают ее

сущность без существования, то идея сущности не может рассматриваться как нечто

особенное; это может случиться лишь тогда, когда вместе с сущностью дано

существование, ибо тогда именно имеет место объект, которого раньше не было.

Например, когда вся стена бела, то в ней нельзя различить сущности от

существования. 9. Эта идея, рассматриваемая одна без всех других идей, не может

быть больше, чем только идеей такой вещи, но она не может заключать в себе идею

такой вещи. При этом рассматриваемая таким образом идея, будучи лишь частью, не

может иметь о себе в своем объекте совершенно ясного и отчетливого понятия.

Последнее может иметь только мыслящая вещь, составляющая одна всю природу,

так как часть, рассматриваемая вне своего целого, не может и т.д. 10. Между идеей и

объектом необходимо должна быть связь, так как одна идея не может существовать

без другого, потому что нет вещи, чьей идеи не было бы в мыслящей вещи, и не

может быть идеи без того, чтобы не существовала также вещь. Затем объект не

может измениться без того, чтобы не изменилась также идея, и наоборот, так что

здесь нет надобности ни в чем третьем, чтобы вызвать связь души и тела. Однако

следует заметить, что мы говорим здесь о таких идеях, которые возникают в боге

необходимо из существования вещей вместе с их сущностью, а не об идеях, которые

представляют нам вещи, существующие теперь и действующие в нас, так как между

ними существует большая разница. Ибо идеи возникают в боге не так, как в нас, из

одного или нескольких чувств, которые поэтому большей частью возбуждаются ими

лишь несовершенно, но из существования и сущности, сообразно всему, что они

представляют собой Ведь моя идея не ваша, хотя вызывает их в нас одна и та же

вещь.

151

Однако если мы вспомним то, что мы уже раньше сказали о

мыслящей вещи, то нам легко будет устранить эти затруднения. Мы

сказали тогда, что хотя природа имеет различные атрибуты, но есть

лишь одно существо, о котором высказываются все эти атрибуты.

Мы, кроме того, сказали, что в природе существует только одна