Избранные сочинения в 2 томах. Том 2

Глава 12. ПРОТИВНИКИ НЕ СОГЛАШАЮТСЯ НА НИЧЬЮ

Сегодня Васильев начал новую серию опытов, очень трудоемких, но единственно возможных в данных условиях. Придерживаясь основной рецептуры Даркова, Васильев решил внести некоторые изменения в технологию, для чего покрытие внутренних стенок формы производилось при повышенном и пониженном давлении струй, изменялись конфигурация форсунок, температура подогрева, время сушки и так далее. Все эти опыты велись на отдельных участках формы и в разных местах. Были составлены графики и таблицы, причем во множестве вариантов, чтобы хоть методом исключения найти причину разрушения слоя.

Столь широкий фронт работ потребовал установки дополнительных контрольных приборов. Один Багрецов с этим не мог справиться, а потому Надя пришла к нему на помощь. Ясное дело, что без Алексея она не могла обойтись, к тому же он стал удивительно понятливым. Алеша понимал ее без слов.

Мариам смотрела на все эти приготовления, держась в стороне, чтобы никому не мешать. Надя изредка на нее поглядывала и с каждым разом все больше и больше убеждалась, что Алешкина мачеха не только хороша собой, — в ней было что-то особенно привлекательное, и вся она была какая-то «уютная». Прежде всего Надя отметила ее скромность, даже застенчивость. Мариам боялась лишний раз взглянуть на мужа, хотя нетрудно было заметить, что этого ей очень хочется. Алешка пробегает мимо, и она машинальным, материнским движением поправляет у него завернувшийся воротник, тот даже не благодарит, — медведь, конечно, вежливости никакой, — мчится дальше, и Мариам провожает его теплым и чуточку грустным взглядом.

Что с Алешки взять? Ну откуда ему знать правила приличия? До сих пор ведь не познакомил с мачехой. И вот Надя, махнув на него рукой, а заодно и на ненужные условности, подходит к Мариам:

— Мне Алеша говорил о вас, — и, протягивая руку, добавляет: — Надя.

Мариам задерживает ее маленькие пальцы в своих и ласково улыбается:

— Мне тоже говорили о вас.

— Алеша? — нечаянно вырывается у Нади.

— Нет. Александр Петрович.

Сказано это было сдержанно, и Надя почувствовала, что далее эту тему развивать не следует, причем — в обоюдных интересах.

Загудела сирена, зажглись красные контрольные сигналы на боковых стенках формы. Обе половинки поползли друг к другу, соединились, и сигнальные фары оказались рядом, как глаза, горящие тревожным светом.

Надя извинилась и поспешила к аппаратам телеконтроля. Сейчас заработает компрессор, начнут действовать форсунки. «Неужели опять ничего не выйдет?» — подумала Надя и по достоинству оценила тактичность Мариам, которая осталась в стороне, не желая быть свидетелем возможной неудачи. Александру Петровичу и так нехорошо — лучше уж не видеть ее соболезнующих глаз.

Неподалеку от стройкомбайна стоял грузовик. Мариам забралась в кабину, опустила стекло и оттуда наблюдала за испытаниями. Ей не нужно было смотреть на экран телевизора, следить за стрелками приборов, разглядывать графики, слышать отрывистые приказания Васильева.

В его движениях, жестах, в выражении лица можно было прочитать и робкую надежду, и нетерпение, и мучительное раздумье, и боязнь неудачи. Десятки раз сдвигались и раздвигались створки формы, вздыхал компрессор, из стальной коробки слышался шум прибоя, звонкое шипение мечущихся струй и, точно заключительные скорбные аккорды, гулкие удары густой массы, падающей на платформу. Рушился сырой потолок.

Новый опыт. Заливка участка прошла благополучно. Выключены форсунки. Заработали высокочастотные генераторы, — начинается сушка. Проходят минуты, Мариам втягивает голову в плечи, замирает в болезненном ожидании: неужели снова обрушится потолок? Слабенькая надежда согревает сердце — пронесло! И вдруг — как удар торпеды в стальное корабельное днище… Сердце падает. Больно, и Мариам почти физически ощущает эту боль.

Багрецов, Надя, подсобные рабочие — все, кто участвовал в сегодняшних опытах, готовы были работать до утра, только бы добиться успеха. Даже лаборанты-«близнецы», воспитанники школы Литовцева, увлеклись смелым экспериментом, не обращая внимания на кривую улыбочку своего шефа. Эту улыбку Литовцев сразу же прятал, как очки в карман, стоило лишь только ему встретиться с взглядом Васильева. Больше того — научный консультант свято выполнял свой долг и делал все от него зависящее, чтобы соблюсти в растворах точную рецептуру Даркова и технологический режим. Литовцев понимал, что орешек оказался крепким и раскусить его так просто, как пытается это сделать конструктор Васильев, не удастся.

Кстати говоря, чем больше он проведет опытов, тем прочнее и весомее будет слава лидарита, оказавшегося действительно незаменимым. В этом Валентин Игнатьевич был убежден уже после первых пасов сегодняшних испытаний, а потому мог позволить себе роскошь предложить новый эксперимент.

— Я опять-таки должен оговориться, — вежливо взяв Васильева под руку, начал Валентин Игнатьевич, — физико-химическая механика не моя стезя. Для меня это «терра инкогнита». Но не думаете ли вы, дорогой Александр, Петрович, что рецепт уважаемого моего коллеги, Григория Семеновича Даркова, нельзя принимать как догму. Как уже не раз вам докладывал, я против всякой эмпирики в пауке, но уж если вы на то пошли, то «мутатис мутандис», то есть, внеся соответствующие изменения, позвольте предложить…

И Валентин Игнатьевич довольно убедительно изложил свои соображения по поводу увеличения схватываемости нового материала или его вязкости.

Васильев хоть и не очень верил Литовцеву, но доводы его не противоречили рецептурным справочникам, поэтому приходилось соглашаться. Тут же лаборанты-«близнецы» составили еще один вариант раствора, и опыты продолжались. Никаких эмоций у Валентина Игнатьевича эти эксперименты не вызывали. Каждый начальник, а тем более такой, как Васильев, имеет свои причуды. Он сам за них и в ответе.

Так же рассуждал и монтер Макушкин. Сегодня он дежурный. Самое милое дело — ходи да посматривай. Завтра отгул — можно в деревню сходить к бывшим дружкам. Говорят, кто-то сапоги продает, уступает по дешевке — жмут, проклятые. Свояку подойдут, перепродать можно. Сегодня бы сходить надо, а то еще упустишь… Да вот затеяли волынку, до самой ночи здесь проваландаешься. Несознательный народ! Бегают как очумелые, а все зря. Брали бы пример с профессора, он только палочкой показывает, а командировочные идут. Житуха — дай бог каждому.

Макушкин в замызганном ватнике ходил по территории строительства, следил, чтобы не было нарушений правил эксплуатации сетевых воздушных и кабельных проводок, случайных, не предусмотренных инструкцией включений электробытовых и разных других приборов. Ходил облеченный властью и не знал, где ее проявить.

Заметив, что приезжий инженер Багрецов надставил резиновый кабель обыкновенным осветительным шнуром и готов включить его в сеть, Макушкин поднял руку:

— Погодите маленько. За аварии вы, что ли, будете отвечать?

Багрецов только что получил приказание Васильева включить прибор для измерения температуры на расстоянии. Вполне возможно, что стенки формы перегреваются, причем неравномерно. Легче всего это определить термистором, помещенным в собирающее устройство. Нужно было удлинить шнур, иначе неудобно работать с прибором.

— Эти времянки здесь ни к чему, — строго проговорил Макушкин, указывая на белый шнур, лежащий на земле.

Багрецов нервничал. Стенки формы остывали, а еще не все ее участки проверены. Он отмахнулся от Макушкина, как от надоедливой мухи:

— Потом, потом, не мешайте, — и поднял вверх трубу, похожую на телескоп.

Стрелка прибора медленно поползла к нулю. В данном случае она показывала температуру облаков. Что-то не понравилось Багрецову, то ли он не поверил, что осенние облака слишком холодны, то ли еще какая сомнительная причина потребовала быстрой прикидки, работает ли прибор, и Багрецов, к немалому удивлению Макушкина, стал направлять трубу на него.

— Стойте на месте, — приказывал Багрецов. — Не вертитесь. Расстегните ватник!

Ничего не понимая, Макушкин послушно выполнял все эти требования. Вдруг Багрецов подошел и озабоченно положил ему руки на лоб.

Макушкин разъярился, резко отбросил его руку:

— Не лапай. Не купишь!

— В чем дело? Что вы злитесь? Мне нужно было проверить…

— Себя проверь. Еще неизвестно, кто из нас… — и Макушкин недвусмысленно повертел пальцем у виска.

Он был уверен, что москвич его разыгрывает, издевается. И главное, за что? Подумаешь, какой образованный!.. Замечание ему сделали насчет провода. Профессор тоже еще нашелся. Да он, Макушкин, как есть дежурный монтер, самому профессору обязан сказать, ежели непорядок замечен.

Подошел начальник Васильев, и по тому, как он торопил Багрецова, Макушкин понял, что жаловаться не стоит, и здесь он не найдет справедливости. «Леший их знает, — подумал он, отходя в темноту, — один большой начальник, а другой просто инженер, мелкая сошка, а вроде как одинаковые. Видать, они оба…» — и он мысленно покрутил пальцем у виска.

А совсем уже поздно, когда начальник убедился, что опыты пора приканчивать, к дежурному монтеру прибежал Багрецов.

— Вы простите меня, — говорил он сонному Макушкину, лежавшему на жестком диванчике в будке дежурного. — Мы друг друга не поняли. Некогда было объясняться…

Он вытащил из рукава какой-то куцый карандаш на проволоке и ткнул Макушкина в руку.

— Так и есть, — сказал Багрецов, глядя почему-то на часы. — Температура нормальная. А тогда мне показалось…

Макушкину хотелось спать, но пересилило любопытство. Оказалось, что не карандаш это был, а электрический градусник и не часы это были, а вроде как вольтметр, где стрелка показывала температуру.

— Это самая обыкновенная штука, — объяснял Багрецов. — Разница в том, что градусник надо держать десять минут, а здесь — секунду.

В свое время, когда Макушкин работал на фабрике, он ухитрялся часто бюллетенить: приходил к врачу и в ожидании приема умел вытворять всякие штуки с градусником, чтобы повысить температуру.

— Изобрели на нашу голову, — хмуро сказал он, тыча себе в нос, щеку, шею градусником-карандашом. — Раз — и готово.

Он смотрел на циферблат и видел, как тоненькая стрелочка показывала одно и то же число «36,6». Все ясно, можешь отправляться на работу.

Багрецов не обратил внимания на реплику Макушкина и продолжал:

— Здесь, в наконечнике, — чувствительный полупроводник-термистор. Он превращает теплоту в электрический ток. Но ведь теплоту можно измерять и на расстоянии. Это я и сделал, когда направил на вас аппарат… Ватник расстегнули — стало больше излучаться тепла…

— Вроде как от печки, — с ухмылкой заметил Макушкин. — Вспотеешь тут бегамши… Выходит, что направил трубочку на человека — и сразу видно, волынит он или вкалывает будь здоров.

— Это и так видно, — не преминул съязвить Вадим, хорошо зная, как работает Макушкин. — Вам, как электрику, следовало бы поинтересоваться термисторами. Это самое обыкновенное чудо. Вон в окошке — звезда. Видите, как горит?

— Вижу, — неохотно откликнулся Макушкин, так как пришлось пригибаться и вставать, чтобы разглядеть звезду, на которую указывал инженер. — Горит — будь здоров!.. Выдает полным накалом.

— Так вот, если на нее навести специальный телескоп с термистором, то можно узнать, какая на этой звезде температура. Понятно?

— Чего ж тут не понять? Но только в другой раз насчет времянок поглядите. Мне же из-за вас холку намнут, будь здоров. Одна авария уже была, с меня хватит.

— Извините, это я впопыхах, — искренне признался Вадим. — Батарейку искал, а она, оказывается, в чемодане лежала. Никакой проводки для нового прибора не требуется. Вот он, пожалуйста. — Он вытащил из кармана аппарат, похожий на обычную фотокамеру с телеобъективом.

Всю технику, которая его окружала, Багрецов готов был сделать карманной. Сверхминиатюрный всеволновой приемник, крохотный магнитофон и телевизор-малютка — все это для него было пройденным этапом. Но он мечтал о конструкциях, далеких от его специальности, и уже кое-что спроектировал. Если же дело касалось радиотехники или чего-то близкого к профессии Багрецова, то его фантазия здесь была неистощима. И действительно, сейчас он показывал Макушкину карманный термолокатор, которым можно определять температуру какого-нибудь нагретого тела, причем на довольно большом расстоянии.

— Вы курите? — спросил Вадим и, получив утвердительный ответ, попросил: — Закурите.

Макушкин нашарил в кармане спички, достал пачку сигарет и, удивляясь, как это людям не надоест даже после работы заниматься всякой скучной техникой, сунул сигарету в рот.

— Выйдем на улицу, — предложил Багрецов.

Набросив на плечи ватник, Макушкин неохотно поплелся за москвичом. Ничего особенного инженер не показывал. На далеком расстоянии, когда уже стал совсем неразличим огонек сигареты, положенной на землю, Багрецов находил ее сразу, стоило лишь поводить трубкой аппарата. Стрелка прибора так и прыгала за шкалу, точно не сигарета лежала на земле, а раскаленная болванка. Аппарат показывал, откуда струится тепло: то из дымовой трубы, то из приоткрытой двери конторы. Лампочка у проходной будки излучала не только свет, но и тепло. Остывал мотор компрессора, и стрелка показывала, что он еще горяч. Под ногами тоже было тепло — здесь зарыт силовой кабель. Чуть-чуть нагревались провода, подвешенные на столбах, и маленькая трубка аппарата ловила ничтожную их теплоту, превращая ее в движение светящейся стрелки на шкале.

Но это была чужая, незнакомая техника, которая мало интересовала Макушкина. Да и к своей-то он относился с неприязнью: все чего-то новое придумывают, непонятное — аж башка трещит. Учить заставляют, инструкции читать. А получка как была, так и остается прежняя. Задаром, что ли, голову ломать? Дураки-то повывелись.

Он готов был уже оставить Багрецова, но тот вдруг рассмеялся:

— Не спрячешься, — и, показывая в темноту, где горели зеленые светящиеся точки, объяснил: — Тоже тепловой излучатель. Ишь, глазищи-то выпучила.

Кошка перебежала за куст, но и там была найдена термолокатором.

— А ежели, к примеру, заяц? — наконец-то проявился интерес у Макушкина. — Далеко его учуешь?

— Не пробовал, но думаю, метров за двести-триста. Конечно, если земля холодная.

— Ну, а человек, — коли по степи идет?

— Километра за два можно обнаружить. Да вот хотя бы… — Багрецов услышал голоса у проходной будки и направил туда рефлектор аппарата. — Здесь, конечно, близко, но все-таки…

Хоть и весьма несовершенен был термолокатор Багрецова, построенный на принципах общеизвестных аппаратов, но он определил, откуда исходила теплота — от лампочки над дверью проходной будки или от группы людей, которые сейчас о чем-то спорили возле этой двери.

— Будь здрав, «профессор», — насмешливо приветствовал Макушкина знакомый, видно, парень, снимая кепку и низко кланяясь. — Как жизнь профессорская? Не худо тебе здесь на научных хлебах? Не выгнали еще?

— Давай проходи, — угрюмо буркнул Макушкин. — Нечего тебе здесь делать.

— Насчет дел помолчал бы, «бегунок». Как вы считаете, ребятки? — Парень обернулся к своим спутникам.

— «Бегунок» и есть, — подтвердил кто-то. — Другого прозвища не подберешь.

На «бегунка» особенно сердился Макушкин. Но ведь не кто иной, а сам виноват. Чуть что — грозился: «Давайте расчет. Шалавых нету. Подавай «бегунок»! Запомнили ему это слово, так с ним и путешествовал, как с обходным листком.

— Где тут у вас начальство живет? — не обращая внимания на злость Макушкина, спросил у Багрецова насмешливый парень.

Вадим понял, что за этой как бы развязностью парень явно скрывал смущение. Это можно было прочитать на лицах всех ребят и особенно девушек. Пришли прямо с работы: поверх лыжных штанов были надеты короткие ситцевые платьица и темные жакеты. «Не успели переодеться, — решил про себя Вадим. — Видно, дело срочное, не терпящее промедления». Он не знал, что Васильев ушел домой удрученным и что после такого тяжелого дня начальнику строительства было не до встречи с молодежной делегацией из совхоза. Вот почему Вадим осмелился и привел делегацию к дому Васильева. Нажал кнопку звонка и скрылся в темноте.

Дверь открыла Мариам. Кутаясь в теплую шаль, она стояла на ветру и не знала, как поступить. Александр Петрович, наскоро пообедав, ушел в другую комнату и вот уже около часа молча сидит с закрытыми глазами. Даже подойти страшно.

— Простите нас, конечно, — с той же нерешительностью, что и у Мариам, начал длинный нескладный парень, раскачиваясь точно от ветра. — Поговорить хотели. Дело вроде как серьезное.

— Зима скоро, — подсказала девушка, придерживая у коленей развевающееся платье. — Куда деваться?

Другая тоже сослалась на зиму, потом на дождь, и Мариам поняла, что речь идет об опытных домиках, которые до сих пор не построены, и комсомольцы пришли узнать, в чем тут задержка.

Но дело обстояло иначе. Не только дома интересовали посланцев из совхоза, клуб им нужен, чтобы кино смотреть, спектакли ставить. Летом хорошо и под открытым небом, а сейчас что делать?

— Предложение у нас есть, — сказал высокий парень, наклонившись к Мариам. — Может, чего и получится?

— Заходите, — сказала Мариам, широко распахивая дверь.

Она была уже рада этому приходу, хорошо зная по опыту, что в трудные минуты очень важно напомнить человеку, насколько он нужен, необходим, как люди ждут его новых работ, искренне желая успеха.

И вот сейчас, с теплой улыбкой смотря на ребят, ожесточенно вытирающих ноги в прихожей, на девушек, которые боязливо, на цыпочках, ступали на половичок, чтобы не наследить, на руки их, огрубевшие от работы и знойных ветров, Мариам была счастлива, чувствуя неразрывную связь между собой, Васильевым и теми, кому принадлежит его талант, ради кого он живет и трудится.

Жмурясь от яркого света, ребята рассаживались на стульях поближе к столу, а девушки прижались друг к другу на уютном диване в глубине комнаты.

— Саша, к тебе гости, — сказала Мариам, заглянув в дверь.

И то, как это было сказано, по-домашнему, по-семейному, и кипящий чайник на столе, печенье и конфеты, предложенные гостям, — все это располагало к простому, доброму разговору.

Васильев вышел в домашней стеганой куртке, поздоровался и, на ходу завязывая пояс, спросил:

— Нетерпение одолевает? Так я понимаю? — И, не дождавшись ответа, добавил: — К ноябрю получите.

— Спасибо, — без особой радости сказал веселый парень. — Но только мы еще и клубом интересуемся. Мы, конечно, мало в этом деле понимаем, но про ваши научные опыты нам директор рассказывал. Вот мы и подумали с ребятами… Нельзя ли, мол, соединить ваши три или, скажем, четыре дома вместе, чтобы большой зал получился. Кино бы там устроили, сцену… Лектор когда бы приехал или артисты… Зимой нам без клуба не обойтись.

— Потанцевать негде, — послышался робкий голос с дивана.

— Тут о деле говорят, — бросил парень через плечо, — а они насчет танцев. Несознательные, конечно! — И, глядя в упор на Васильева, продолжал — Клуб у нас на будущий год запланирован. Мы бы, конечно, дожидаться не стали. Научились бы и плотничать, и печи класть. Девчата-прицепщицы стали бы заправскими штукатурами, малярами. Объявили бы комсомольскую стройку, и дело с концом. Но сами понимаете, не будем же мы строить барак. А для современного дома — все привозное, даже дерево. Все на учете… Директор нам сказал, что вы на здешней извести и глине работаете. Мы этого добра накопаем сколько хотите, привезем, все сделаем, что нужно. Ночами будем работать, вам помогать. Полсотни комсомольцев пришлем на стройку.

— Куда мне столько! — печально улыбнувшись, сказал Васильев и отодвинул стакан. — В том-то и дело, что люди здесь не нужны. Машина за них работает. А обслуживать ее и трех человек достаточно. Эх, ребятки! Если бы все было так просто…

И, чувствуя настойчивую потребность выговориться, поделиться своими бедами и тем самым хоть немного облегчить душу, Васильев начал рассказывать о лидарите, о рецепте Даркова, о бетоне, позволяющем даже тем стройкомбайном, что здесь есть, создавать здания с большой площадью, без всяких подпорок и перегородок. Далеко позади остались вопросы о клубе, ради чего пришли сюда ребята, и каждый из них — тракторист и прицепщица, они же — плотник и штукатур, — видели, как идет по степи машина, оставляя за собой не только жилые дома, но и школы, гаражи, ясли и детсады. То, о чем еще не мечтал даже сам конструктор.

— Но вот пока не получается, — виновато проговорил Васильев.

Все молчали. Да и что тут скажешь? Каждый из присутствующих знал этим словам цену.

— Не горюйте, ребятки, дело поправимое, — заметив, что гости погрустнели, улыбнулся Васильев. — Скоро мне помощницу из Москвы пришлют. Как-нибудь разберемся.

Он стал расспрашивать ребят об их новых профессиях, трудно ли они осваивались, об организации технических курсов. Гости охотно отвечали, однако нет-нет кто-нибудь и спросит: а не слишком ли жидок раствор, почему он плохо схватывается? А нельзя ли подогревать его или разогреть стенки формы? Но разговор не клеился.

Мариам не один раз звонила Алексею, чтобы он пришел с Багрецовым, но они куда-то запропастились, — видно, гуляют где-нибудь. Наконец дозвонилась:

— Алеша, приходи чай пить. У нас гости.

— Спасибо, Мариам. У меня тоже гости.

— Приходи с Вадимом.

— Какой же он есть гость? Тут есть еще товарищ… — В голосе чувствовалось смущение, и Мариам догадалась, что ему неловко говорить о своих гостях в их же присутствии.

— Тащи всех с собой. Да? — сказала она и через несколько минут уже встречала Алешу с Вадимом в прихожей. За ними постукивала каблучками Надя.

— Это Надя, — с трудом вымолвил Алексей, выдвигая ее вперед, и почему-то отвернулся.

А Надя вовсе не смущалась, она даже подчеркивала свое расположение к Алексею, брала его под руку и всем своим видом говорила, что счастлива быть рядом с ним и ее абсолютно не интересует, что об этом скажут другие. Впрочем, она пришла в дом, где ее не осудят.

Надя сбросила в прихожей пальто, небрежно передала его Димке, чтобы повесил, и поискала глазами зеркало. Зеркала не оказалось, пришлось раскрыть сумочку…

Мариам молча наблюдала за Надей. Смотрела на ее уверенные, точные движения, они были грациозны и в то же время деловиты, ни одного лишнего жеста, все закончено, отработано, как в балете.

Поправив прическу, Надя чуть пригладила брови, осмотрела себя со всех сторон — не помялось ли ее любимое темно-зеленое платье — и вошла в столовую. Ну, Димка, берегись! Этого Надя ему никогда не простит. Знал же он, что девушки и ребята пришли сюда прямо с работы. А она вырядилась прямо как на бал. Лаковые туфельки, а девчата в сапогах. Сидят перешептываются, осматривают ее с головы до ног. Чувствуешь себя как на сцене.

Багрецову не терпелось узнать, что дали сегодняшние испытания, и он спросил:

— Александр Петрович, как проверка на прочность? Вы довольны?

— Очень недоволен. Я уже здесь рассказывал.

— Но ведь… — начал было Вадим и осекся, чувствуя, как Надя больно ущипнула его за руку.

Беседа шла, как говорится, ни шатко ни валко. Вадим показывал свой термолокатор, но в комнате он был неинтересен: отмечал теплоту чайника, электролампочки, но это никого не поражало, никого не удивляло. И вдруг у входа послышался стук.

— Смотрите на стрелку, — сказал Вадим, направляя трубку аппарата на открытую дверь в прихожую.

Стрелка прыгнула за шкалу, на пороге стояла так и пышущая жаром, улыбающаяся полная женщина.

— Товарищ Васильев здесь живет? — И, увидев егоза столом, воскликнула: — Здравствуйте, Александр Петрович! Прибыла в ваше распоряжение.

Все лица расцветились улыбками. Вот она, долгожданная! Теперь дело пойдет иначе. И ни у кого не было сомнений, что перед ними помощница, о которой говорил Васильев.

А она уже снимала пальто, шляпу, резиновые ботики и не переставая говорила Васильеву, который помогал ей раздеться:

— Вы-то меня, наверное, не помните. Нас Валентин Игнатьевич познакомил у него в доме. Телеграмму я не успела дать. Думаю, как-нибудь доберусь до станции. Свет не без добрых людей. Так оно и вышло. Подвез директор здешнего совхоза. Встречали его, наверное? Представительный такой, полный. Жалуется на жилье, семейная жизнь, говорит, расстраивается. У кого-то из колхозников снимает комнату, где вместе с ним живет еще и агроном. Куда же, говорит, мне семью перевозить? Спрашивает, когда у вас тут опыты закончатся, чтобы дома начать строить.

Она представлялась каждому из гостей и, протягивая крепкую руку, говорила: «Пузырева», «Пузырева», «Пузырева». Девушек обнимала, дружески похлопывая по плечу, и была удивительно простой, немножко грубоватой, что вполне подходило к ее внешнему облику.

Даже Наде, которая несколько иронически относилась к людям подобного типа, Пузырева понравилась. И полнота ее, широкие плечи, темно-синий костюм с белой кофточкой, костюм, который одно время был чуть ли не прозодеждой многих женщин свыше сорокалетнего возраста, — все это выгодно подчеркивало непринужденную простоту Пузыревой. Гладкая прическа, умело подкрашенные губы, тонкие чулки, черные строгие туфли, лакированная сумка, из которой Пузырева сейчас вынула кружевной платочек, — все говорило о том, что эта уже немолодая женщина умеет нравиться и следит за собой. Гусиные лапки у глаз, заметный второй подбородок, несколько золотых зубов и особенно шея с предательскими морщинами, от которых уже не избавиться, недвусмысленно напоминали о возрасте, однако молодость духа, энергичная походка, оживленная речь заставляли забывать об этом.

— У вас здесь что? Производственное совещание? — спрашивала она и, не дожидаясь ответа, обнимала какую-нибудь девушку. — Замуж-то скоро будем выдавать? Ваш директор говорит, что первые дома отдадут молодоженам. Вот это правильно. Советскую семью надо укреплять.

Она сидела за столом и, обжигаясь горячим чаем, все говорила и говорила. Рассказывала о новых кинокартинах, об экскурсии в Болгарию, где недавно была.

— Хотите еще чаю? — спросила Мариам, обращаясь к словоохотливой гостье, улучив минутку молчания. — Простите, не знаю вашего имени-отчества.

— Елизавета Викторовна. Но лучше зовите по фамилии. Мне так привычнее. Пузырева и Пузырева. Чего проще?

Васильеву хотелось узнать об институтских делах, но Пузырева, видимо, считала, что после рабочего дня этой темы касаться не следует, тем более она не всем интересна.

— Как здоровье Даркова? — спросил Васильев. — Кто-нибудь из товарищей был в больнице?

— Обязательно. Мне дали поручение. Была у него третьего дня. Бытовые условия вполне подходящие. Предоставлена отдельная палата. В дополнительном питании не нуждается. Обеспечена консультация виднейших профессоров. Чего еще больше желать?

— Но я не об этом спрашиваю, — заметил Васильев. — Вы говорили с Дарковым? Как его настроение? Самочувствие? От этого многое зависит.

— Он хотел узнать насчет своего предложения. Спрашивал, начались ли опыты. Но… — Пузырева повела округлыми плечами. — Тут я не уполномочена.

Заметив, что разговор приобретает характер, не касающийся большинства присутствующих, девушки, а за ними и ребята стали прощаться. Последним задержался высокий парень, который начинал сегодняшний разговор. Он крепко пожал руку Пузыревой:

— Мы на вас очень надеемся. Помогите Александру Петровичу, он ждал вас. А если наша помощь потребуется, то мы в любой момент… Только прикажите.

Пузырева похлопала его по плечу и подтвердила свою готовность помочь в строительстве клуба. Она обязалась и доклад сделать для молодежи.

— Насчет нового строительства? — обрадованно спросил парень. — Нам Александр Петрович немного рассказал. Вот бы всем послушать!

— Его и попросите. А я, собственно говоря, химик. Но могу доложить и о строительстве… — Пузырева для пущего эффекта помедлила, — строительстве новой семьи. Молодежи это полезно. Как ты думаешь?

— Конечно. Но только нашим семьям деваться некуда. Вот где загвоздка-то.

Надя взяла под руки Алешу и Димку:

— Проводим гостей, мальчики?

Они согласились, но не успели выйти за дверь, как на пути их вырос Валентин Игнатьевич.

— Добрый вечер, Надин, — он приподнял шляпу и торопливо вошел в дом.

Литовцеву уже успели передать, что приехала его сотрудница. Он низко склонился к ее руке и, спросив разрешения у Васильева, начал расспрашивать Пузыреву о делах в лаборатории. Утвержден ли отчет по такому-то заданию. Оформил ли Пирожников протоколы. Удалось ли освободиться от внепланового задания по проверке одного изобретения. На сколько процентов выполнен план в соседней лаборатории, не выйдет ли она на первое место.

— Я должна сказать, Валентин Игнатьевич, что нам не засчитывают работу по лидариту, пока здешние дома не будут приняты комиссией, — робко промолвила Пузырева, метнув осторожный взгляд в сторону Васильева.

Литовцев скривил губы в саркастической улыбке:

— Вы слышите, Александр Петрович?

Васильев прикрыл утомленные глаза и спокойно ответил:

— Это я знаю. Первого ноября может приезжать комиссия.

Раздраженно передернув плечами, Литовцев стал доказывать, что это будет слишком поздно, процент выполнения плана подсчитывается до первого числа, и если Александру Петровичу безразлично, какое место его конструкторское бюро займет в институте, то он, Литовцев, обязан бороться за первое место. Он не хочет прийти «пост фестум», то есть после праздника, потому что это — предоктябрьское соревнование и каждый советский человек не имеет права его игнорировать.

Васильев слушал Литовцева не перебивая, и в душе его опять и опять поднималось странное болезненное чувство, когда при тебе говорят в основном правильные вещи, но в устах Литовцева и ему подобных они кажутся оскорбительными, ибо ты прекрасно знаешь, чем вызван их пафос.

— Вы хорошо понимаете, Валентин Игнатьевич, — говорил Васильев, досадуя на себя, что приходится повторять общеизвестные истины, — если мы сейчас прекратим опыты с рецептурой Даркова, то потеряем целый год. Зимой здесь экспериментировать нельзя. Нужны совсем другие условия. А кроме того, если нам удастся сделать хотя бы два-три дома по новому способу и они покажут себя хорошо зимой, то в будущем году завод уже выпустит несколько стройкомбайнов…

— Конструкции Александра Петровича Васильева, — подсказал Литовцев, и губы его тронула усмешка. — Ради этого стоит поторопиться. Вполне возможно, что вы получите звание Героя Социалистического Труда. Все возможно. И я первый вас буду поздравлять. Но пока надо подумать не только о себе…

Васильев медленно привстал, глухо спросил:

— Как вы сказали? «Не только о себе?»

На помощь Валентину Игнатьевичу пришла Пузырева. Она протянула руку через стол и ласково коснулась холодных побелевших пальцев Васильева:

— Вы не так поняли, Александр Петрович. Речь идет о людях. Вот они только ушли отсюда. Как они живут? Вы представляете? Девчатам ни постирать, ни погладить как следует. Семейные живут в общих комнатах. Разве это здоровый быт?

— Но ведь я задержал строительство только на месяц, — сказал Васильев. — Мне разрешили, чтобы потом сделать дома не для десятков людей, а для миллионов. А кроме того, я вас долго ждал. Конечно, семейные обстоятельства. Вы не виноваты, но…

— Не будем касаться этой темы, — лицо Пузыревой вдруг потемнело. — Вам такие вещи не встречались в жизни.

Валентин Игнатьевич вышел вместе с Пузыревой, чтобы проводить ее в комнату, где она будет жить. Дул холодный ветер — с изморозью, колючий, будто тысячи острых песчинок впивались в лицо.

— Ну и погодка у вас, — пожаловалась Пузырева, пряча подбородок в воротник. — В Арктике теплее.

— Это муж вам рассказывал? Я думаю, что семейные обстоятельства, из-за которых вы задержались, объясняются довольно просто. Он приехал с зимовки?

— Нет, — коротко отрезала Пузырева. — Но задержалась я из-за него. Когда-нибудь расскажу.

— Как вам нравится наш фанатик? — после некоторого молчания спросил Литовцев.

— Он, конечно, интересный человек. Но держит себя не солидно. Что это за девица там вертелась? Черная такая, тощая. Я говорю, маленькая такая, недомерок.

Валентин Игнатьевич понял, что речь может идти только о жене Васильева, и сказал об этом.

— Жена? — презрительно и в то же время недоверчиво переспросила Пузырева. — Выбрал себе пару. Да он старше ее лет на пятнадцать, а то и больше. Наверное, развелся и молоденькую подхватил?

Литовцев промолчал. Пусть Елизавета Викторовна думает как хочет… Женщины часто оценивают людей по первому впечатлению. А это тоже можно использовать.

Казалось бы, на сегодняшний вечер вопрос о неравном браке инженера Васильева уже не возникнет. Но Пузырева вернулась к нему в разговоре с соседкой по комнате. Надя предполагала, что вторая кровать в комнате для командированных рано или поздно будет занята, и вот сейчас, придя с прогулки, убедилась в этом. Пузырева сидела полураздетая на своей кровати и расчесывала густые темно-русые волосы.

— Гулена пришла? — весело встретила она Надю, откидывая волосы назад. — Два кавалера, с обеих сторон. Молодец!

Пока Надя стыдливо раздевалась, Пузырева добродушно подсмеивалась, называя себя мамашей, спрашивала о женихах, кто из двух понравился, кто они да как их зовут. Надя отшучивалась. У нее было хорошее настроение, и она радовалась соседке. Зашел разговор о подругах Нади, нет ли здесь таких?

— Думаю, что одна найдется, — призналась Надя, — Правда, я пока еще с ней не подружилась. Она ужасно замкнутая, но Алеша говорит, что хорошая, добрая.

— Это жена Васильева? — И, услышав подтверждение, Пузырева покачала головой: — Женщина разрушила семью, а ты ее подругой называешь!

— Вы ошибаетесь. Мать Алеши погибла во время войны.

— Все равно. Надо было выбирать себе мужа, подходящего по возрасту. А то знаю я вас, девчонок, — ищете мужей солидных, с положением. Да и он тоже хорош. Хотя бы взрослого сына постыдился.

Пузырева сняла туфли, чулки и задвигала большими затекшими пальцами. На полных ногах ее отпечатались красные полоски от тесных туфель.

— Безобразие, — говорила она, склонившись и потирая ступни. — Я бы закон такой издала, чтобы регистрировали только ровесников. Ну еще два-три года разницы туда-сюда… Допустить можно. А уж больше — шалишь.

— Но ведь все решает любовь.

— Какая там любовь! Блажь одна. Захотелось получше устроиться, вроде как твоей будущей подруге. Васильев хорошо зарабатывает, квартира в Москве. Чего же еще нужно?

— Зачем вы ее обижаете?

— Погоди, милая, доживешь до моих лет, тебя еще не так обидят. — Пузырева вытащила из сумки ножницы и, положив ногу на кровать, стала обрезать ногти. — Любовь, любовь… Мне сорок семь недавно стукнуло, лет двадцать, как замужем, и, если мне скажут, что люди сходятся и расходятся по причине любви, плюну тому человеку в глаза. Я бы и разводы запретила. Советская семья — крепость. И чужого человека, кто туда проникнет, я бы отдавала под суд как диверсанта.

Пузырева спустила ноги на холодный пол и, продолжая говорить, лязгала ножницами, будто стригла кого-то.

— Я вот недавно одно дело обследовала. У нас работает лаборантка, кандидат партии. Девчонка как девчонка, ничего особенного. Замужем три года, ребенок есть. И вдруг блажь на нее напала — забрала ребенка и ушла к одному нашему сотруднику, мастером работает в опытном цехе. Муж написал заявление в партбюро. Я говорила с ним, соседей расспрашивала. Мужичонка паршивый, к тому же пьяница. Но не в этом дело. На глазах у нашей организации рушится семья. Вызывают эту сумасбродку на бюро. Так, мол, и так, в чем дело? Любовь, говорит. Мастера — ее сожителя, значит, — спрашивают, как, мол, ты мог разрушить семью? Тоже насчет любви что-то лепечет. Ребенка хочет усыновить. Нет, ты подумай, какая наглость! Это при живом отце-то! А отец не дурак, он никогда не даст развода. Я вношу предложение: вернуть мать в семью…

— Как «вернуть»? — прошептала Надя. — С милиционером? Под конвоем? Ужасно! А если она не может с тем человеком жить? Если она ненавидит его? Ужасно!

— «Ужасно», «ужасно». Все время твердишь, а ничего ужасного тут нет. Надо было раньше думать, — жестко ответила Пузырева. — А не хочет, пусть пеняет на себя. Мы не можем держать человека с низкими моральными устоями.

— А жить с человеком без любви — разве это не аморально? — еле сдерживаясь, воскликнула Надя. — Неужели партбюро приняло такое предложение?

— Кое-кто выступил против. Нашлись сердобольные. У самих, наверное, рыльце в пушку. Но я этого дела так не оставлю.

Пузырева грузно поднялась и, придерживая на плече сползающую сорочку, пошла к двери.

Наде показалась она сейчас огромной, тяжелой, точно каменная баба, а поступь ее — неотвратимой, властной.

Щелкнул выключатель. Заскрипели пружины в сетке узкой кровати. Пузырева укладывалась. Через минуту вновь послышался ее низкий недовольный голос:

— Ты пойми меня правильно. У нас такие огромные задачи, что всякую блажь надо с корнем вырывать. Да разве вас, молодых, легко убедить!

— В том, что любви не существует? — рассердившись, спросила Надя, ударив кулаком по подушке. — Совсем недавно я тоже так думала, но это по глупости, ребенком была. Друзья страдали, а я смеялась над ними, издевалась… Стыдно вспомнить. Ужасно! Но теперь я полюбила, узнала. Я не боюсь вам говорить об этом, пусть все знают… У меня крылья выросли, я счастлива… И никто не посмеет этого счастья отнять… А вы!.. А вы!.. — Надю душили слезы, она уткнулась в подушку, и плечи ее вздрагивали от обиды и негодования. — А вы словно сговорились отнять у меня веру в то, чему всегда поклонялись люди…

— Поклонялись? — как сквозь сон услышала Надя. — Мы все-таки материалисты, деточка.

Надя долго не могла уснуть. Она поглядывала на соседнюю кровать, где высилась темная бесформенная гора. Возникало что-то вроде запоздалого раскаяния: «Зря обидела немолодую женщину, она ведь тоже не виновата, — наверное, характер такой».

Но тут же поднималась горячая волна возмущения, гнева и обиды за всех любящих и любимых, и Надя уже не чувствовала себя виноватой.