Изумруды Кортеса

Глава I,

в которой рассказывается о том, как летом 1522 года в Мексику с Кубы неожиданно прибыла на корабле жена дона Эрнана Кортеса, в каком обществе она оказалась и с какими почестями встретил ее супруг, вопреки слухам о том, что он не был рад ее приезду

Над горами раздавались раскаты грома, однако дождя не предвиделось — ливень прошел накануне. Казалось, все хляби небесные разверзлись и истощили запасы небесной влаги. Это был настоящий потоп: дороги превратились в грязное месиво, реки вышли из берегов. Грозовые тучи, четыре дня плотной завесой закрывавшие небо, наконец поползли на запад, и в разрывах облаков уже проглядывало солнце.

Гонсало де Сандоваль, самый храбрый капитан дона Эрнана Кортеса, укрылся от грозы в селении Гвасакуалько. Непогода застала его в дороге: он направлялся в индейские деревни, чтобы навести там порядок и устроить на жительство новых испанских поселенцев. Здесь он получил известие, что на реке Айягвалулько в пятнадцати лигах 2 от ближайшего селения вынужден был бросить якорь корабль со многими пассажирами, в числе которых и сама донья Каталина Суарес Пачеко, супруга Кортеса, матушка которой была известна на Кубе как Маркаида, «утопленница» — не знаю, за что ее наградили таким прозвищем, но уж конечно не в знак любви и уважения.

Корабль плыл в сторону Веракруса и должен был причалить к берегу у Рика Вильи, однако разыгралась непогода и ветер был противный, так что пришлось изменить курс, и капитан почел за благо укрыться в устье Айягвалулько — не лучшая гавань, но надежное убежище от бури.

Всегда готовый оказать услугу своему господину, Сандоваль решил лично встретить знатную путешественницу и поспешил отправить срочную депешу в Койоакан: там в это время находилась резиденция Кортеса, поскольку столица, город Мехико, сильно пострадала от войны.

Сеньора со свитой сошла на берег вместе с другими пассажирами корабля и, расположившись под деревьями, отдыхала от длительного путешествия в благодатной тени. Впрочем, место для отдыха было не самое приятное — земля тут покрыта слоем грязной речной тины. Матросы выгружали обильную поклажу, а капитан корабля, некто Косме де ла Карпа, занялся пополнением запасов воды.

Сандоваль послал вперед солдата оповестить, что он спешит к путешественникам, однако в действительности об ускоренном марше не могло быть и речи: дороги были практически непроходимы, а речки и ручейки разлились, превратившись в бурные потоки. Продвигались еле-еле, хотя капитан ехал на своем Мотилье — конь был на зависть многим, равных ему не было даже в Кастилии: быстроногий, резвый, заботливо подкованный, он был незаменим в бою. Гнедой Мотилья, с белой отметиной на лбу, так и рвался вперед, но Сандоваль, которому и самому не терпелось послужить своему господину, сдерживал коня поводьями, заставляя его примеряться к шагу пехотинцев.

Запасы воды на корабле уже были пополнены, когда Сандоваль со своим отрядом прибыл в устье Айягвалулько. Сошедшие на берег полсотни испанцев радостно приветствовали капитана, а тот, проявив отменную учтивость, лично поздоровался с каждым; разумеется, он не пожалел времени, чтобы выказать все необходимое уважение супруге Кортеса. Утомленная долгим путешествием, донья Каталина задыхалась от кашля, лицо ее приобрело болезненный желтоватый оттенок. Позже мы узнали, что она страдает астмой — болезнью, при которой бывает трудно дышать.

— Уже через десять дней мы доставим вас и вашу свиту в Мехико, где вы встретитесь с вашим супругом и моим господином сеньором Кортесом, — церемонно обратился капитан к бедной страдалице. Заметив ее нетерпеливый жест, Сандоваль поспешил успокоить ее: — Разумеется, вам не терпится поскорей увидеть вашего супруга, но все же не стоит слишком торопиться — пока мы будем двигаться в Мехико, вы как раз успеете оправиться от долгого плавания и к вам вернется прекрасный цвет лица.

Перед выступлением в путь для удобства доньи Каталины соорудили носилки вроде тех, на которых обычно путешествовал прежний правитель мексиканских индейцев Монтесума, или Моктекусома, — его называют по-разному, поскольку христианам непросто перенимать трудные для нас туземные слова.

Вместе с супругой Кортеса с Кубы прибыли ее брат Хуан Суарес и сестра Франсиска, миловидная девушка, которая страдала легким заиканием, что, впрочем, не уменьшало ее очарования. Были здесь и другие ее соотечественники из Гаваны, Сантьяго, Баракоа, Тринидада, Пуэрто-де-Каренаса и даже с острова Эспаньола. Почти все приехали целыми семьями, с детьми и родственниками. Это, впрочем, не смутило Франсиско де Луго, Берналя Диаса де Кастильо и других кабальеро из отряда Сандоваля: вдохновленные женским обществом, они тут же принялись любезничать с дамами на глазах у их законных мужей.

Нужно сказать, что почти никто из нас, испанцев, приехавших в эти края, не был женат, но даже те немногие, что успели обзавестись женами, оставили их в Испании или на Кубе и тоже не были защищены от плотских соблазнов, тем более что земля эта изобилует красивыми женщинами, готовыми уступить вам по первому требованию. А ведь солдатская жизнь сурова и переменчива, солдат не знает, куда его забросит судьба и что будет с ним завтра — останется ли он в живых, или ему суждена скорая гибель. Потому-то здесь охотнее, чем в Испании, мы следуем подлинно христианскому правилу — не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня, и это относится и к тем радостям, которые доставляют нам наши индейские наложницы. Добавлю, кстати, что хотя мы принимаем все предосторожности и перед плотским соитием индеанки обязательно принимают святое крещение, все же сожительство с ними считается греховным. Потому-то дон Эрнан Кортес направил его величеству императору Карлу прошение прислать в эти земли побольше святых братьев из монашеских орденов, а не развращенных чиновников, жадных до золота.

Присутствие испанок (а некоторые из них даже были светловолосы и ясноглазы — большая редкость в этих краях) неотразимо влекло мужчин, которые так и вились вокруг дам, словно осы, почуявшие сладкое. Не был исключением и сам Сандоваль, который в свои двадцать шесть лет все еще оставался холостым и при этом не завел связи ни с какой испанкой или индеанкой, хотя таких возможностей предоставлялось множество, поскольку индейские вожди-касики при заключении мира часто дарили нам женщин, чтобы мы пользовались ими так, как этому учат нас законы нашего естества.

Позаботившись о донье Каталине, Сандоваль выказал особое внимание ее сестре, донье Франсиске. Нежные взоры, которые бравый капитан устремлял на эту миловидную девушку, были тут же замечены его товарищами, поспешившими заключить пари о том, как скоро Сандоваль решится прервать свое длительное воздержание. Ставки делались в испанских реалах и дошли до семидесяти золотых песо — столько досталось солдатам при разделе сокровищ Монтесумы, которые потом были потеряны во время бегства испанцев из Мехико и резни, учиненной на дорогах. Поистине ничтожное вознаграждение за титанические усилия, потраченные на завоевание империи, — цена шпаги или арбалета, и это при том, что многие победители не могли наскрести денег, чтобы заплатить врачу, который бы залечил их боевые раны. И в то же время семьдесят песо — сущая безделица, если речь идет о пари и на кон ставится вынужденное целомудрие мужчины.

Не будем судить конкистадоров по установлениям и обычаям Кастилии: первопроходцы постоянно рискуют жизнью в диких горах и лесах, где кишмя кишат ядовитые змеи и всякое зверье, где приходится терпеть зной и холод, а нравы индейцев-мешиков таковы, что тебе постоянно угрожает убийство из-за угла и мало надежды встретить честную и благородную смерть в открытом бою. Неудивительно, что в таких условиях у христианских воинов порой возникают странные привычки и склонности.

Так или иначе, Сандоваль явно отличал среди прочих донью Франсиску и во все время путешествия не отходил от нее ни на минуту. Капитан был родом из Медельина — того самого местечка, где появился на свет и дон Эрнан Кортес, но это обстоятельство нимало не помогло Сандовалю в продвижении по службе. Кортес был очень придирчив в выборе военачальников и не признавал никаких других заслуг, кроме боевых. Сандоваль, впрочем, и не нуждался в особых рекомендациях — вряд ли нашелся бы воин храбрее и сильнее его. Рассказывали, что именно он, будучи командиром одной из галер, сумел захватить в плен самого Куаутемока, или Куаутемосина — последнего мексиканского короля, и победоносно завершить войну.

Говорили, что храбрый капитан был идальго и его отец служил алькальдом 3 какой-то крепости. Сандоваль не отличался высоким ростом, но это с лихвой искупалось его мощным сложением, широкой грудью, крепкими руками и ногами, которые у него, как у всякого кавалериста, были слегка кривоваты. Его лицо закрывала густая борода, голос был грубоват, говорил он слегка пришепетывая. Наездником он был непревзойденным, и дух захватывало, когда он красовался в седле, то пуская своего Мотилью в галоп, то заставляя его гарцевать и делать вольты. Он никогда ничему не учился, был прост и прям в обращении с солдатами и всегда стремился награждать отличившихся.

Всех забавляло, каким любезным и предупредительным стал вдруг Сандоваль, как старался он смягчить свой грубый голос бравого вояки, когда обращался к молоденькой и застенчивой невестке Кортеса, которая очаровательно смущалась своего заикания. Некоторые из спутников нашего капитана нарочно старались приблизиться к парочке, чтобы подслушать их разговор и со смехом пересказать его всем остальным. К счастью, Сандоваль не обращал ни малейшего внимания на грубоватые шуточки товарищей — или нарочно делал вид, что не слышит их, иначе ему пришлось бы осадить самых ретивых. Несмотря на природную доброту, Сандовалю случалось гневаться, и тогда слишком смелым шутникам приходилось несладко.

Кроме знаков взаимной симпатии, которыми постоянно обменивались Сандоваль и донья Франсиска, во время пути ничего примечательного не происходило, и на десятый день, как и обещал капитан, путники достигли Койоакана, в двух лигах к югу от Мехико, или по-индейски Теночтитлана, где их ожидал Кортес — будучи заблаговременно извещен о их прибытии, он успел подготовить путешественникам пышный прием.

Поговаривали, что Кортес не слишком-то жаждал встречи со своей женой, поскольку его сердце уже было отдано другой даме: его возлюбленной стала донья Марина Малинче, происходившая из рода касиков и находившаяся при нем в качестве личного переводчика с того момента, как испанский завоеватель появился в этих краях. Впрочем, если предстоящая встреча с законной супругой и впрямь не радовала дона Эрнана, то он, во всяком случае, ничем не обнаружил своего неудовольствия. Напротив, он приветствовал ее так радушно и почтительно, словно к нему пожаловала сама королева Испании. В честь дорогой гостьи, с которой Кортес обращался так, словно равной ей нет в целом свете, были устроены празднества с состязаниями и играми индейцев.

— Для меня величайшее счастье, сударыня, вновь видеть ваше лицо, которое бледность делает еще прекраснее, — с этими словами обратился Кортес к своей супруге и, облобызав ей руки, почтительно поддержал ее, помогая сойти с носилок.

Бледные щеки дамы вспыхнули, она, не в силах вымолвить ни слова, кротко склонила голову, смущенная почтительным приемом, который оказал ей супруг, и видом его внушительной свиты, состоявшей из испанских капитанов и главных мексиканских касиков, которые прибыли, чтобы встретить ее у ворот города.

Справа от Кортеса стоял падре Бартоломе де Ольмедо, монах ордена Пресвятой Девы Милостивой и доверенное лицо губернатора и генерал-капитана Мексики, который всегда прислушивался к его взвешенным и разумным советам. Когда донья Каталина ступила на землю, Кортес произнес так, чтобы слышал падре Бартоломе:

— Поверьте, моя дорогая супруга, что для меня есть только одна радость, которая может сравниться с удовольствием вновь видеть вас: это счастье, которое я испытываю при мысли о торжестве истинной веры в этом далеком краю, когда населяющие эту страну нечестивые дьяволопоклонники склонятся перед властью нашего Господа Иисуса Христа.

— Поистине тяжкая миссия! — вмешался падре Бартоломе. — И она потребует гораздо больше времени и усилий, чем завоевание этих пространных земель, поскольку заблуждения и греховная гордыня столь укоренились в сердцах туземцев, что с трудом достигает их свет евангельской истины, и боюсь, еще не скоро сможем мы пожать первые плоды наших апостольских трудов.

Праздничные состязания в честь приехавших длились несколько дней. Всеобщее восхищение вызвала игра в палки — одно удовольствие было наблюдать, с какой ловкостью индейцы босыми ступнями перекидывали друг другу деревяшки. Играли и в пелоту, в которой туземцы также необычайно искусны. В этой игре используется резиновый мяч. Каучук добывают из местного дерева улли, подсушивают и, не дав затвердеть, лепят из него мяч. Такой мячик прекрасно прыгает — гораздо лучше, чем те, которые делают у нас. Игра состоит в том, чтобы попасть мячом в один из тонких шестов, закрепленных на каменных кругах, типа мельничных жерновов, которые устанавливают на возвышении. Азарт, вызываемый этой игрой у туземцев, ни с чем не сравним, игроки доходят до полного самозабвения и иногда, когда кому-нибудь из них уже совсем не на что играть, заключают условие, что проигравший становится рабом победителя.

После окончания празднеств Кортес передал индейцев вместе с наделом земли в распоряжение своей супруги, чтобы у нее были собственные средства. Для доньи Каталины были приготовлены лучшие апартаменты в Койоакане, и ей предоставили право выбрать самые удобные комнаты в том дворце, сооружение которого велось в Мехико.

Воссоединение с супругом не послужило улучшению здоровья доньи Каталины, и астма, сопровождавшаяся жесточайшими приступами кашля, подолгу приковывала ее к постели. Но более всего угнетали бедняжку те любезности, которые Кортес щедро расточал окружающим дамам. Говорят, что, еще будучи совсем молодым, он из-за женщины ввязался в драку на ножах с несколькими противниками и будто бы с тех самых пор на его нижней губе остался шрам от ножевого ранения, который не бросается в глаза только благодаря густой бороде. Вообще он привык выходить сухим из воды, и ему везло не только в бою, хотя Кортес всегда первым отважно бросался в битву, но и в делах сердечных; в этом случае его удача объяснялась тем искусством красноречия, которое он приобрел, учась в Саламанке. К тому же дон Кортес был не чужд поэзии и весьма искусно слагал стихи даже в военных походах. Он был столь же учтив с дамами, сколь грозен со своими военачальниками и солдатами, если им случалось вывести его из себя. Когда у него вдруг резко обозначались вены на лбу и на шее, то это предвещало грозу — в гневе Кортес был страшен, однако никогда не позволял себе бранных слов и вообще старался сдерживать себя, чтобы не совершить какого-нибудь непоправимого безрассудства.

Но вернемся к нашему повествованию. Итак, донья Каталина чувствовала себя все хуже, и трудно сказать, убивала ли ее астма или привычка мужа флиртовать со всеми дамами подряд. По прошествии нескольких недель семейные ссоры стали все более частыми. Поводы для этих стычек со стороны выглядели мелкими и даже смехотворными, но разлад был глубже, чем могло показаться на первый взгляд, — раздражение и обида уже глубоко пустили корни в сердцах супругов.

В этой семейной войне принимал немалое участие Хуан Суарес. Он ненавидел Кортеса и постоянно подстрекал свою сестру к новым вспышкам, напоминая ей, что у Кортеса есть дети на Кубе и в Мексике, прижитые от индеанок, что муж ее волочится за каждой юбкой, а о ней, своей законной жене, помышляет не более, чем об апельсиновой корке.

С момента прибытия Хуана Суареса в эти края при нем безотлучно находился некий знатный каталонский кабальеро по имени Тристан, бывший, как говорили, одним из многих побочных детей герцога Медины Сидонии. Поскольку отец не признавал его в качестве законного сына, этот кабальеро предпочитал оставаться вообще без фамильного прозвания, ибо любое другое родовое имя, кроме того, на которое он рассчитывал по праву своего рождения, было бы непереносимым унижением его высокого достоинства. В итоге за ним закрепилось прозвище Тристан Каталонец.

По этой и по некоторым другим причинам мне лично дон Тристан показался чересчур надменным и чванливым, что плохо согласовывалось с тем высоким происхождением, которое он себе приписывал. Но его учтивые речи и галантные манеры завоевали ему расположение знатных кабальеро и дам, которые тут же одарили его своим расположением и приняли в свое общество.

Хотя дон Тристан неустанно повторял, что его ожидает скорый брак и это будет блестящая партия, поскольку его избранница принадлежит к одной из знатнейших семей Кастилии, его взгляд был постоянно прикован к донье Каталине Суарес. Это было тут же замечено большинством мужчин, в то время как дамам он сумел отвести глаза своей дерзкой самоуверенностью. Потому-то Хуан Суарес и решился предложить ему участие в сомнительной сделке, которая, конечно, не служила к чести того, кому выпала честь быть свояком великого конкистадора, покорителя Мексики.

Однажды вечером Хуан, предварительно завоевав доверие Тристана, приступил наконец к делу открыто:

— Я вижу, что вы, дон Тристан, выказываете особый интерес к моей сестре.

— Может ли быть иначе, если речь идет о такой красивой даме? — с чарующей улыбкой ответствовал тот.

— Мне, однако, видится в вашем поведении нечто большее, чем простая учтивость, — продолжал настаивать Хуан, — и это, признаюсь, для меня непонятная загадка. И не столько потому, что моя сестра — замужняя дама, сколько потому, что вы уже оповестили всех о том, что вскоре собираетесь заключить удачный брачный союз.

— Вы подозреваете, что я питаю нечистые намерения в отношении доньи Каталины? — вскричал дон Тристан, сделав гневное движение.

— Не стоит так волноваться, — поспешил успокоить его Хуан. — Я ни в чем вас не обвиняю. Я только предлагаю заключить между нами союз, и тогда мы оба сумеем извлечь выгоду из того нелегкого положения, в котором я оказался, будучи братом доньи Каталины и свояком Кортеса.

— Простите, я вас не понимаю, дон Хуан.

— Позвольте же мне все объяснить.

— Я весь внимание.

— Так слушайте: моя сестра влюблена в своего мужа…

— А может ли быть иначе? — насмешливо осведомился Тристан.

— Да, и более того: должно быть иначе, — резко отвечал Хуан, выведенный из себя издевательским тоном Тристана, — потому что Кортес изменяет ей направо и налево, не пропуская ни одной юбки. Но это, в конце концов, не важно, а важно то, что ее любовь к мужу расстраивает все мои планы. Я предложил ей установить слежку за Кортесом, уличить его в измене и приговорить к смертной казни, но она отказалась.

— В измене? В какой измене? — спросил пораженный Тристан.

— В измене королю, которого он обманывает и обсчитывает, когда посылает его величеству обязательную пятую часть от всех доходов колоний. Неужели вы сомневаетесь в том, что Кортес присваивает себе гораздо больше того, что ему положено? Неужели вы столь наивны? Он в заговоре с Куаутемоком, с которым они собираются поделить якобы потерянное золото Монтесумы.

— Но разве он не подверг пытке этого индейца, чтобы заставить его рассказать, где находится сокровище? — недоверчиво поинтересовался Тристан. — Не служит ли это убедительным доказательством того, что ни о каком заговоре между ними не может быть и речи?

— Его вынудил так поступить Хулиан де Альдерете, королевский казначей, и это позволило опровергнуть слухи о том, что Кортес состоит в тайном сговоре с мексиканским королем. Так или иначе, он сделал это с явной неохотой. Он просто-напросто разыграл перед нами спектакль! Кортес прекрасно знал, что Куаутемок очень вынослив и терпелив, а индеец молчал под пытками, потому что ему пообещали золото и полную свободу.

— Допустим, — молвил Тристан, — а чего же вы хотите от меня?

— Каталина глуха к моим просьбам — неудивительно, я ведь всего лишь ее брат. Но может статься, вы смогли бы убедить ее…

— Почему именно я?

— Всем известно, каким успехом вы пользуетесь у дам, а кроме того, мне кажется, вы питаете к моей сестре сердечную склонность. Кто же лучше вас справится с этой задачей?

— Вы отдаете себе отчет, что вы мне предлагаете?

— Вполне.

— Итак, вы хотите, чтобы я соблазнил вашу сестру и она решилась предать дона Эрнана. Два преступления в одном.

— Не спешите. Меня поддерживает дон Диего Веласкес, губернатор Кубы, а за ним стоит Хуан Родригес де Фонсека, епископ Бургоса, который, как вам известно, имеет большой вес в Торговой палате Севильи. Настоящий правитель Мексики — дон Веласкес, а вовсе не Кортес, Кортес же — просто смутьян, и все его завоевания — не более чем бандитские вылазки авантюриста и предателя. Что же касается вас и моей сестры, то все, чего вы сами сумеете добиться, то и будет ваше, и вы, без сомнения, сумеете этим воспользоваться.

— Ну разумеется! — воскликнул Тристан.

— Кроме того, если вам улыбнется фортуна там, где я не могу добиться успеха, то поверьте, что дон Веласкес не оставит вас без награды.

— По рукам, дон Хуан. Но я соглашаюсь не из соображений выгоды, и поверьте, что все эти раздоры между Кортесом и Веласкесом ничуть меня не интересуют. Я говорю вам «да» только потому, что питаю самые лучшие чувства к вашей сестре, и теперь с вашего разрешения я смогу стать ее рыцарем и преданным поклонником.

— Если ваши рыцарские чувства столь сильны, как вы говорите, то благословляю вас и желаю удачи. И не сомневайтесь, что благодаря вашей помощи в самом скором времени Кортеса повесят как разбойника и изменника — за это я готов поручиться.

Заговорщики пожали друг другу руки и разошлись, порешив, что Тристан будет сообщать дону Хуану обо всем, что ему удастся выведать и разузнать.