Изумруды Кортеса

Глава XXXV,

в которой рассказывается о нашем отплытии из Лиссабона, о том, что происходило на корабле, о прибытии во французскую гавань Гавр и о том, какая встреча нас там ожидала

Я успел собрать только часть нашего скарба и наказал слугам охранять дом до моего возвращения, сообщив им, что я должен отбыть во Францию по срочному делу. Старший слуга вызвался меня сопровождать, но я отказался, заверив его, что он пользуется моим особым доверием и окажет мне несравненно большую услугу, оставшись присматривать за имуществом, нежели отправившись со мной. Это объяснение совершенно его удовлетворило, и он пообещал мне, что по возвращении я найду дом в таком же порядке, как и при отъезде.

В день святого Иакова я сел на корабль под видом богатого торговца, путешествующего в сопровождении слуги-индейца. Наш стотонный галеон вез во Францию оливковое масло и прочие товары. Путешествие было продолжительным, так как корабль по дороге в Гавр заходил в Опорту, Ла-Корунью и Бурдеос.

Едва мы отчалили, лицо Сикотепека опять позеленело и у него началась рвота. Два дня его мучила морская болезнь, но на третий к нему вернулся нормальный цвет лица и он почувствовал себя лучше.

Увидев, что он повеселел, я наконец спросил о том, что хотел узнать у него еще в тот день, когда он убил Мартина ду Мелу, и о чем не успел поговорить из-за спешки, в которой проходил наш отъезд.

— Скажите, Сикотепек, — обратился я к нему, когда мы остались на палубе наедине, — как же вы поняли, что сказал вам ростовщик, если вы не знаете португальского языка?

— Мы, мешики, обучаемся всему быстро, — отвечал он мне с улыбкой.

Но, поняв, что я ему не верю, тут же дал мне другое объяснение:

— Он так испугался, когда я сдавил ему шею, что, наверное, мог бы заговорить даже на моем родном языке. Однако в этом не было нужды: оказалось, что он знает испанский. Я говорил с ним по-кастильски, и он отвечал мне на том же наречии. Так что потом мне пришлось его убить: он ведь догадался, что вы испанец, а вовсе не португалец.

— Этим злодеянием вы не только прогневили Бога, но и выказали неповиновение дону Эрнану, которому вы поклялись никогда больше не поднимать руку на христиан, — напомнил я ему.

— Признаться, меня гораздо больше страшит гнев Кортеса, нежели вашего Бога, — твердо заявил он, — но, впрочем, я думаю, что ничем не оскорбил ни одного, ни другого. Как можно оскорбить Бога, которого на самом деле не почитают, а лишь выставляют напоказ его изображения, как вы, христиане, это делаете в Мексике? Что же касается Кортеса, то ему я обещал не причинять вреда никому из испанцев. Обо всех христианах вообще речи не было, так что своего слова я не нарушил, и это вам отлично известно.

— Так вот из-за чего вы так хотели знать, чем отличаются друг от друга испанцы, португальцы и французы?

— И из-за этого, и еще кое-почему, — с улыбкой отвечал Сикотепек, — но уж, во всяком случае, не из-за Мартина ду Мелу, а из-за Тристана, которого я горю нетерпением повидать.

— Ну, что касается этого человека, то я думаю, что губернатор выдал бы вам разрешение поквитаться с ним, даже если бы он был испанцем.

Плавание было в целом спокойным, хотя возле Ла-Коруньи налетел сильный шторм, однако мы успели зайти в гавань и тем спаслись от самого худшего. У нас с Сикотепеком было довольно времени, чтобы побеседовать о самых разных предметах, так как путешествие растянулось более чем на месяц, и в порт назначения мы прибыли лишь на тридцатый день августа месяца 1524 года от Рождества Христова.

К Гавру мы подошли ночью, и капитан дожидался рассвета, чтобы зайти в гавань, так как местность была ему незнакома. Сойдя на берег, я вместе со своим названым слугой устроился на постоялом дворе, не возбудив ничьих подозрений. Гавр — большая гавань, где всегда много приезжающего и отъезжающего народа из самых разных стран. Тут множество рабов-негров, но вот индейцев до сих пор здесь никто не видел.

Поэтому я старался, чтобы Сикотепек поменьше выходил из комнаты и не показывался на глаза посторонним. Однако всем известно, что фортуна все устраивает по-своему, не считаясь с желаниями людей, и по ее прихоти на второй день по прибытии меня уложила в постель жестокая лихорадка. Меня мучил сильный жар, так что индеец, думая, что мне скоро придет конец, отправился за помощью к хозяину, но не решился заговорить по-испански, чтобы не выдать, кто мы такие, а обратился к нему на языке нагуа. Однако как ни старался Сикотепек, тот ничего не понимал, так что индеец вынужден был силком потащить его в мою комнату, и эта сцена вызвала дружный смех всех присутствующих. Узнав о моем недуге, хозяин приготовил лечебное питье и послал за доктором.

Меж тем подвыпившие моряки, сидевшие в таверне, принялись насмехаться над Сикотепеком, индейская внешность которого была для них в диковинку. Вначале он не обращал на них никакого внимания, не понимая, что они говорят, но затем догадался, что они поносят его и унижают его достоинство. Однако, не желая усложнять наше положение, индеец решил, что не станет мстить им за бесчестье, несмотря на то что этого требовала его гордость касика. Он решил просто уйти, чтобы не слышать грубые шутки моряков, однако те, раздосадованные невозмутимостью индейца, ухватили его сзади за одежду и наградили пинком, отчего тарелка с супом, которую Сикотепек собирался мне отнести, полетела на пол. Этого оскорбления индеец не снес и, как настоящий воин, дал отпор, уложив ударами кулака нескольких дерзких обидчиков.

Шум поднялся страшный, так как Сикотепек вступил в схватку с шестью или семью матросами и при этом вышиб зубы по крайней мере половине из них. В таверне начался такой переполох, что, превозмогая жар, я спустился вниз, услышав вопли индейца, который, впрочем, и не думал просить пощады, но, напротив, угрожал на своем родном языке, что прикончит всех этих негодяев.

Увидев меня с обнаженной шпагой в руке, несколько моряков двинулись в мою сторону, вооружившись лавками и стульями, и наверняка оставили бы от меня мокрое место, если бы не вмешательство некоего кабальеро, который зашел в таверну пообедать и наблюдал за потасовкой, сидя в углу за своим столом. Этот человек, по имени Луис де Ловиса, выхватил ружье у одного из своих слуг и несколько раз выстрелил в воздух, так что все замерли на месте, как вкопанные.

Об этом происшествии позже рассказали мне Сикотепек и мой спаситель Луис де Ловиса. Сам же я был в горячке и когда поправился, то оказалось, что я вовсе ничего не помню. Так и осталось загадкой, как это я в таком состоянии смог спуститься по лестнице, да еще и вооружившись шпагой.