К себе возвращаюсь издалека...

1

Известно, что сумма грубого труда, спускаемого господом богом на землю, сокращается весьма незначительно, количество же людей, желающих этим грубым трудом заниматься, за последние двадцать лет сильно уменьшилось, и наша промышленность уже почувствовала это.

Ленинградский металлический завод — фирма с мировым именем. Здесь выпускаются турбины для Братской ГЭС, турбина для Красноярской ГЭС (крупнейшая в мире), турбины для Асуана и Югославии, для Германии и Индии; крупнейшая в мире газовая турбина, мощностью сто тысяч киловатт, для Краснодарской станции сделана на этом заводе; к столетию со дня рождения Ленина здесь выпущена крупнейшая в Европе и одна из самых крупных в мире паровая турбина, мощностью восемьсот тысяч киловатт в одновальном исполнении. Завод постоянно перевыполняет план, работники завода заслуженно получают премии, внешне дела обстоят очень хорошо. Однако предприятие живет трудно, причин много, одна из них, немаловажная, — нехватка рабочих, особенно рабочих низких квалификаций. Не хватает уборщиков стружки и стропальщиков, крановщиц и карщиков — стало не хватать давно, а теперь уже сделалось тормозом для производства, потому об этом говорят постоянно на всех совещаниях, руководство завода делает возможное и невозможное, однако проблема с повестки дня не сходит.

Не хватает и станочников. Уникальное оборудование в ведущих цехах, должное для обеспечения плана работать в три смены, работает в две, по двенадцать часов…

В отделе кадров завода я однажды застала такую сцену: молодой сравнительно парень, проработавший токарем на заводе десять лет, пришел увольняться «по собственному желанию». Заместитель начальника отдела кадров выпытывала причины такого решения, предлагала подыскать что-то еще. Парень капризно отвечал, что переходит на завод, который рядом с его домом, и платить там будут побольше. «На десятку?» — «Да нет, на две…» — «Да ты же стаж теряешь, то же на то же и выйдет!» — «Там работа поинтересней». Аргумент неотразимый, хотя, конечно, и тут, на заводе, где много новых, уникальных станков, парень смог бы отыскать себе работу по вкусу. Однако уволился… Почему?

2

Цех паровых турбин, где у меня были дела, — один из самых больших. Надо сказать, что я привыкла к поточным линиям массового производства, там на обыкновенных станках обрабатываются обыкновенного размера детали, там вспомогательное время сведено до минимума, и потому станок работает почти непрерывно, и рабочий у станка находится практически неотлучно. Производство паровых турбин, долго бывшее индивидуальным, уже лет семь как стало серийным.

Со временем привыкаешь к циклопическим габаритам уникальных станков, к размерам неправдоподобно-огромных деталей, в кажущемся хаосе начинаешь видеть свою внутреннюю закономерность, сложные траектории, которые чертит в воздухе многотонное литье, тоже обретают смысл и значение. И даже то, допустим, что подручные на карусельном станке сидят и спокойно играют в шашки или читают, пока на планшайбе сто три часа вращается, постепенно теряя в объеме, семидесятидевятитонная выхлопная часть цилиндра, — тоже перестает казаться вызывающим нарушением трудовой дисциплины. Начинаешь понимать местную специфику, отделяешь необходимое от необязательного.

И к людям приглядываешься.

На фрезерном станке в третьем пролете работает Василий Кузьмич Сиротский. Станок ничем особенно не замечателен, Василий Кузьмич тоже рабочий средней руки, работает он на этом станке двадцать три года. По недавним понятиям отрицательный персонаж: двадцать три года топтаться на одном месте! Не расти, не учиться, не ставить рекорды… Те, кто некогда был у него в подручных, работают мастерами, начальниками участков, а то и начальниками цехов, главный инженер завода когда-то одновременно с ним кончал ФЗО, а Василий Кузьмич все фрезеровщик четвертого разряда!

— Надо было учиться, ругаю себя… — смущенно усмехаясь добрым толстощеким лицом, говорит Василий Кузьмич. — Ну, не вышло… Мне тут раз сказали: мастер в отпуск пошел, выручи, Кузьмич! Я и выручил… После еле руками отмахался: ну его! Там со всеми хитрить надо, не умею я…

Он и буквально двадцать три года топчется на месте. Привезут краном детали, он установит их, пустит станок и застынет, глядя, как идет фреза; стоит опершись тяжестью большого тучного тела на одну ногу: другая у него еще с финской болит. Так же, почти не сдвигаясь с места, не оборачиваясь, коленкой нажимает рычаг, переключает подачу — стол пошел в обратную сторону, а Василий Кузьмич снова застыл, глаза полуулыбаются, смотрят в себя. Очень он покойный какой-то, несуетливый, законченный.

Мастер удивляется, что я все с Кузьмичом разговариваю: передовики, мол, у нас в первом пролете. Я знаю, но мне Кузьмич просто по-человечески симпатичен.

Недавно дали ему нового подручного: старый в армию ушел. Славный парнишка в клешах и тельняшке, видной из ворота суконной форменки — этот с флота вернулся. Не по-флотски застенчивый, белокожее чернобровое, подростковых мягких очертаний лицо, глаза, как у мышонка, — черные острые точечки.

— Толя, — говорит Василий Кузьмич. — Ты так болты не затягивай, так грыжу наживешь. На себя, а не от себя старайся…

И, колыхнув большим животом, показывает, что когда на себя рукоятку тянешь, мышцы подбираются, упор идет на них, а когда от себя — тут-то как раз и наживешь грыжу.

Толя послушно делает, как сказали. Он из Новгородской области, живет здесь у одинокой двоюродной сестры, дома мать, тоже одна: отец их давно бросил.

— Я не жалею, — говорит искренне Толя. — Насмотрелся на чужих отцов, не надо…

До флота работал он в Череповце, на судостроительно-судоремонтном заводе, слесарем.

Я осторожно спрашиваю Толю, не приучился ли он за свою самостоятельную жизнь выпивать.

— Здесь можно не пить, — с той же наивной искренностью отвечает он. — У сестры, зачем? Вот в Череповце я в общежитии жил, там как от ребят отвяжешься?..

Работает он подручным, потому что, как мне объяснил Василий Кузьмич, учеником нет интереса: там оклад тридцать пять рублей, а здесь будет получать сто и больше.

— Выучится и так, — говорит Сиротский. — Теперь грамотные все…

Действительно, чертежи Толя плохо-худо еще со школы умеет читать, сразу разбирается, где какой диаметр, где чистовая обработка, где черновая…

В соседнем пролете работают карусельщики Малышев и Медведев. Малышев — страшный спорщик. Карусель у него небольшая, детали обрабатываются по часу, по два, следить за резцом надо постоянно, тут особенно не поболтаешь. Однако, установив деталь и обругав попутно соседний завод за плохое литье: раковины, песок — резцы без конца летят, Юрий Егорович начинает с азартом доказывать мне, что на заводе все не так, нет порядку, и вообще везде все не так. Он невысокий, лысый, худенький. Черный засаленный комбинезон болтается на нем свободно. Хотя ему уже близко к сорока, запал, с которым он кидается в споры, чисто мальчишеский.

— …Что ж вы им платить будете? Ведь они же друзья ваши!

— А неужели у меня хватит совести не заплатить? Что, они мне обязаны комнату оклеивать?..

— Так ведь друзья! Другой раз вы им чем-то поможете.

— И я бесплатно не стану.

В это я верю. Не потому, что Малышев такой жадный, а из-за комплекса неполноценности: думали на даровщинку проехать? Не на дурака напали!..

Мне начальник участка рассказывал, что Малышев однажды схватился драться с каким-то рабочим из-за того, что тот ему оставил после обдирки лишний припуск. Конечно, тот смухлевал, сократив время на обработку, а Малышеву добавилась лишняя операция перед чистовой, но все можно было выяснить спокойно, по закону, а он драться: «Нашел себе дурачка безотказного!»

Кипятясь, всерьез доказывает мне, что «бельгиец приезжал, рассказывал: у них там на сколько хочешь можно отпуск за свой счет взять. И потом опять на свое место вернуться: хозяин обязан принять, профсоюзы следят. Он вот на три месяца к нам приезжал. Я бы тоже кого на три месяца на лето пустил… А почему я не могу взять увольнительную, когда хочу?..»

— Юра, вы только что сами говорили, порядка нет, дисциплина хромает… Как же план выполнять, если тот взял увольнительную, этот?..

— А если мне мать надо встретить?

Однако прогулов у него нет, опозданий тоже, пьяным или выпивши за три недели ежедневного хождения на завод я его не видела ни разу — чувство внутренней зависимости от порядка в Малышеве безусловно органическое. Тем не менее начальство участка Малышева недолюбливает, видимо, из-за страсти к спорам и «качанию прав».

Напротив малышевской — карусель побольше. Работает там карусельщик Медведев. Про него мне и начальник цеха и начальник участка рассказывают, что Медведев — работник золотой, работает как зверь, и руки у него тоже золотые. Потом, смущенно отведя взгляд, добавляют: правда, грешок у него есть…

Добросовестно решив выпытать у Медведева секреты мастерства, в один из понедельников я тихо встала возле инструментального шкафчика Малышева, чтобы отсюда, не смущая Медведева, наблюдать за его работой.

Медведев в светлой рубахе с закатанными рукавами вразвалочку ходил возле станка, выговаривая что-то подручному, потом вдруг ушел. Был он человеком еще не старым, возле сорока, и кудри буйно вились, но рано располневшим, огрузневшим как-то. Минут через двадцать пять он вернулся, но работа у него явно не клеилась, он снова ушел. С установкой и центровкой детали возился подручный. Наконец Медведев пришел, пустил станок, забрался на железный столик и просидел до обеда, сосредоточенно помахивая крючком для уборки стружки. После обеда он ушел совсем. Я спросила подручного, куда подевался главный, тот, криво усмехнувшись, объяснил, что шеф взял отгул за переработку. И неожиданно сообщил, что он вот увольняется «по собственному желанию», завтра — последний день. Надоело…

— Понедельник, — сказал мне Малышев. — Голова болит у Медведя́.

На следующий день Медведев не работал: встречал мать, как мне объяснил начальник участка. Подручный ходил с обходным листком. В среду Медведев работал, в четверг снова исчез с середины дня, в пятницу мне сказали, что он не работает, потому что выходит в ночь: надо. В следующий понедельник Медведев должен был выйти с четырех часов, но не вышел. «В ночь, наверное, выйдет», — разведя руками, неуверенно сказал мне старший мастер Федоров. До ночи я, естественно, ждать Медведева не стала.

Перед отъездом я попросила Федорова показать мне табель Медведева, где должно быть точно отмечено, сколько часов он работал, сколько гулял, сколько увольнялся. Раскрыв табель, я глазам своим не поверила: там стояли сплошные восьмерки!.. Ни временная нетрудоспособность в понедельник, ни встреча матери, ни прочие передислокации известного карусельщика в табеле своего отражения не нашли, хотя должны были бы найти…

— Да мы зависим от него, как вы не понимаете! — сорвался старший мастер. — Обидь — уйдет! С радостью на любом заводе такой квалификации рабочего возьмут, еще больше платить посулят!.. А не уйдет, так попросишь другой раз поработать, когда «надо», — мастер чиркнул себя ладонью по горлу. — Он и скажет: ты мне тогда сделал? Ну и я тебе так. Ясно?..

Ясно. А подручный уволился. Совсем уволился с завода.

— …Вы понимаете, какая беда?.. Тут еще непочатый край работы. Емельянов расточник — лучший был на заводе… Карусельщик Чистяков, карусельщик Медведев… Бесцельное болтание в рабочее время тоже проходит безнаказанно. На одном этом факторе десять — пятнадцать процентов повышения производительности труда, ни копейки не вкладывая, только наша дисциплина… За пять месяцев девяносто три человеко-дня увольнительных по ходатайствам начальников участков. У одного мать заболела, другой загулял, а программу надо делать. Задолго до конца смены идут к проходной — и охрана пропускает…

Это из выступления начальника цеха Круглова на общецеховом собрании.

— …Нет, я на работу выпимши ни разу не приходил, — отвечает на мой вопрос Василий Кузьмич. — Э, вру, было… Один раз от тещи приехал со дня рождения во вторую смену, глаза застило: ничего не вижу. Отпросился… Больше не было. Э-эй, Толя, Толя!.. Рано это еще!

Толя стоит у станины, копируя позу Василия Кузьмича: навалившись телом на правую ногу. Стол дошел до упора, и Толя коленом попытался переключить рычаг. Василий Кузьмич подходит, меряет шаблоном паз, переключает сам подачу, снова отходит к столику, садится. Кругом грохот и лязг металла, а Василий Кузьмич, не повышая голоса, рассказывает мне, как он во время войны в конвое торгового флота два раза обогнул шарик. Я киваю, хотя и плохо слышу: не привыкла еще свободно различать человеческий голос в лязге металла. Кузьмич очень оживляется, вспоминая о тех лихих днях: сейчас бы там побывать, где был когда-то!..

В пролете останавливаются трое солдат в новеньких кителях. Это музыканты из подшефной части, дававшие концерт на площадке перед цехом во время обеденного перерыва, а теперь зашедшие познакомиться с производством. На лицах у солдат любопытство и испуг, точно у школьников, ставящих рискованный опыт, однако точно знающих, что никогда в жизни таким неприятным делом им заниматься уже не придется.

Над их головами звенят тревожно колокола кранов, проезжают, тяжело раскачиваясь в синем от дымка горелой стружки воздухе цилиндры и коробки паровых турбин — непропорциональное, не радующее глаз угрожающе-многотонное литье. Кое-где фонари в крыше вымыты, в этих пролетах светло, в других и днем горит электрический свет. Возле станков топорщится копешками стружка: единственный на весь пролет уборщик не успевает убирать. Пролеты загромождены готовыми деталями и заготовками: в цеху нет склада достаточных размеров. Металлический грохот, скрежет, колокола электрокар — крысой, попавшей в скобяную мастерскую, чувствует себя такой позавчерашний школьник, вошедший впервые в цех… Захочется ему тут работать?.. Есть места почище и поспокойней…

А как воспринимает цех Толя Прокофьев? Да никак, просто работает, во всем подражая пока Василию Кузьмичу. Ему надо работать, надо зарабатывать, кормить его некому, самому надо матери помогать, та тяжело больна. Потому он смотрит на весь этот шум и движение уже изнутри, а не сбоку.

Я тоже смотрю на все это изнутри, чувствую цех, как большое существо, живущее своей волей, подчиняющее, собирающее всех, кто действует в нем. Существо живет давно и будет жить всегда — это мы приходим и уходим. Нам бы следовало постигнуть, проникнуть разумом в его внутреннее, чтобы не мешать ему двигаться по своим неодолимым, единственно возможным законам. Я люблю это живое существо, меня научил любить его мой отец, рассказывавший о нем вечера напролет, часто бравший меня, маленькую, с собой, я и читать училась по трем огромным красным буквам АМО. Как жаль, что теперь не в моде учить детей любить то, что делают родители…

— К нам бы сюда этих молодцов, — говорит Василий Кузьмич, кивнув на солдат. — Знаете, как у нас рабочих не хватает!.. Хоть бы кем пошли: токарями или стропальщиками. Токарь — вымирающая профессия…

3

На общезаводской экономической конференции начальник производства Долинский произнес слова, меня, в общем, обрадовавшие. Он сказал, что на многих заводах уже существуют в конструкторских бюро так называемые перспективные группы. Задача этих групп разрабатывать и предлагать заказчику новые, более экономичные конструкции, следить, чтобы продукция предприятия держалась все время на уровне мировых стандартов. Если раньше заказчик мог довольствоваться тем, что ему предлагали, тем, что ему распределяли сверху, то теперь он хочет выбирать, хочет платить деньги за то, что более экономично, более надежно в эксплуатации. Явление отрадное, так как предполагает здоровую конкуренцию между фирмами, производящими одинаковые изделия. А конкуренция подразумевает отсутствие умственного застоя.

На ЛМЗ, говорил Долинский, сейчас такой перспективной группы нет, а создать ее необходимо, потому что теперь, когда предприятия научились считать, может статься, настанет время, что турбины, выпускаемые заводом, перестанут находить сбыт. А ведь с внедрением новой экономической реформы заводу мало просто выполнить план, надо еще продать изделие заказчику и получить деньги на расчетный счет. Наиболее освоены сейчас на заводе гидравлические и паровые турбины, а наиболее перспективными на сегодняшний день являются турбины газовые. Крупные гидравлические турбины в будущем вряд ли будут находить сбыт: установка их связана с затоплением больших участков плодородных земель, с нарушением водного режима рек и так далее, конструкции газовых турбин пока еще недостаточно разработаны, то, что завод может предложить, не в высокой степени удовлетворяет заказчика. Он говорил о необходимости высвободить в конструкторских бюро такую группу, которая имела бы возможность заглядывать в завтрашний день, предлагать заказчику новые остроумные решения. Сейчас же большая часть конструкторов в бюро занята повседневной текучкой, дергается на доделки, на исправление дефектов литья и прочие мелочи.

Главный инженер завода Чернышов рассказывал мне, что несколько лет назад он был в Америке на заводе, который по типу как бы повторяет ЛМЗ. Однако конструкторское бюро там вполовину меньше, следовательно, отдача каждого конструктора в два раза выше. Безусловно, дело в принципе оплаты конструкторов. На ЛМЗ, по словам Чернышова, в общем, царствует уравниловка. Ставка техника семьдесят пять рублей, но, поскольку ясно, что за эти деньги никакой конструктор работать не будет, то технику-конструктору платят сто двадцать рублей и инженеру-конструктору тоже платят сто двадцать рублей. Кроме того, одну и ту же зарплату платят тому, кто, что греха таить, большую часть дня перебирает бумажки, размышляя о вещах, с производством турбин не связанных, и тому, кто работает поистине в поте лица. Так какой же стимул, кроме профессиональной совести, у этого последнего прикладывать усилия к тому, чтобы лицо его потело?..

Конструкторское бюро — служба главного инженера. Главный инженер обязан знать, чем занимается и на что способен каждый его конструктор, но он же должен иметь возможность, в пределах отпущенного фонда зарплаты, определить, какой ставки заслуживает тот или этот конструктор, и разрыв между ставками должен быть ощутимым. Главный инженер должен иметь право избавиться от балласта: сократить столько работников, сколько он считает нужным. Об этом говорится и пишется давно, вопрос вроде бы ясен, возражения против такой разумной реформы весьма стереотипны: «могут быть злоупотребления». Могут быть. Но там, где они «могут быть», они уже есть в той или иной скрытой форме. Если же исходить не из принципа, что «все черненькие, все прыгают», а из того, что разумный главный инженер заботится о благе своего завода (из которого проистекают его личные блага) — и потому заинтересован иметь сильное конструкторское бюро, то возражения отпадают, как не имеющие под собой почвы. На мой взгляд, только такая радикальная мера может всколыхнуть сонное царство, установившееся в иных конструкторских и технологических бюро: там человек отсиживает часы, не дает никакой отдачи, себя не обрабатывает.

Металлический завод первым среди промышленных предприятий Союза приобрел в 1959 году электронную вычислительную машину «Урал-1», с помощью которой были механизированы расчеты по проектированию турбин. Расчеты эти раньше производила вручную армия расчетчиков. Красноярские и Братские турбины были обсчитаны уже на машине. Кроме высвобождения значительной части служащих завод выиграл в точности и надежности расчетов, в повышении КПД выпускаемых турбин. Машина делала двести — триста вариантов расчетов, сама оценивала и отбирала наилучший. «Урал-1» была ламповой, возможности ее скоро исчерпались, в 1967 году завод приобрел «Минск-22» и «Наири», в 1968 году они были установлены и введены в эксплуатацию. За год экономии от применения этих машин было получено 179,5 тысячи рублей, тогда как затраты на приобретение и монтаж составили 180 тысяч рублей — короче говоря, эти машины окупили себя в первый же год.

На заводе ведутся работы по переводу производства на машинное управление. Дело это в условиях производства мелкосерийного довольно сложное: слишком большой объем оперативной информации по разным изделиям, выпускаемым заводом, нужно зашифровать, перенести на перфокарты и магнитные ленты, составить справочники и т. д. Работы рассчитаны приблизительно на три года, однако эффект ожидается большой.

Дело не только в условном высвобождении какого-то количества людей, да и наивно полагать, что эти люди (плановики, экономисты, бухгалтера) останутся после внедрения ЭВМ без дела. Задача ЭВМ — сокращение темпов роста управленческого аппарата. Сейчас в стране число управленческих работников растет в два-три раза быстрее, чем число производственных рабочих. При старых методах обработки все возрастающей оперативной информации численность аппарата грозит значительно превысить число непосредственно занятых в производстве рабочих, а значит, и сильно удорожить выпускаемую продукцию, снизить рентабельность производства.

Уже сейчас на ЭВМ обсчитываются заявки на нормы расхода материалов по новым видам изделий — на машине расчеты занимают несколько часов, техотдел же считал обычно полгода. С помощью ЭВМ будет быстро и точно рассчитано, какой предельно допустимый запас инструмента, материалов и «метизов» должен быть на складах цехов: покуда еще цеха себя дилетантски подстраховывают, поэтому некоторых материалов скапливается слишком много, других же не хватает. Будет подсчитана трудоемкость и календарная длительность обработки каждого узла серийных машин, значит, будет точно определен день запуска в производство наиболее трудоемких деталей, день поступления узла на сборку и т. д. Следовательно, будут расставлены какие-то опорные вехи, руководствуясь которыми можно будет повести научную борьбу с авралами, штурмовщиной, неразберихой в производстве. С помощью ЭВМ будет вестись учет труда и зарплаты, учет работы транспорта и учет незавершенного производства; финансово-расчетные операции и учет основных средств, учет готовой продукции… Без кропотливого труда сотен людей, которые могут ошибаться как сознательно, так и бессознательно, будет дана точнейшая картина жизни завода, ее можно будет ежедневно корректировать, каждый руководитель в любой момент будет иметь ее перед глазами. И тогда уместно будет вспомнить, что самая современная ЭВМ — только инструмент в руках людей. Этот инструмент может что-то выявить, объяснить, подсказать, но он не может приказать, он не может за руководителя принять решение и скрупулезно провести его в жизнь.

Бороться со всем тем мелким и вроде бы незначительным, не принимавшимся когда-то во внимание в свете грандиозности ежедневно свершаемого, — со всем, что всплыло и всплывает на поверхность при переводе предприятий на новую систему планирования, дело людей, ЭВМ тут бессильна.

4

— Как практически в вашем цехе выразился эффект от внедрения новой системы планирования? — спрашиваю я заместителя начальника ПРБ цеха паровых турбин Короленко.

У Короленко грубовато-умное лицо «человека из низов», возле узких губ — скептическая складочка. В этом цехе он работает тридцать лет, начинал с рабочего, в планово-расчетном бюро — шестнадцать лет.

— Ярко выразился, — отвечает Николай Анисимович. — Раньше нам засчитывали выполнение плана, если турбина испытана на стенде. Сколько ее потом там разбирают, упаковывают, сколько она у нас валяется в пролете — неважно. Сейчас выполнение плана считается, когда турбина погружена на платформу. Сроки отгрузки сократились так: по турбине К-300 — раньше девяносто дней, теперь двадцать пять — тридцать; по турбине К-200 — раньше шестьдесят дней, теперь двадцать — двадцать пять. Ну, а с экспортными и того быстрей: нам процент премиальных особый по ним платят. Для ГДР турбину в субботу тринадцатого испытали, двадцать четвертого должны отгрузить…

Простое, казалось бы, лежащее на поверхности решение, а додумались экономисты до него вот только сейчас… Впрочем, говорят, самое простое решение всегда самое трудное… Подействовала новая система выплаты премий цехам и на прохождение деталей в механической обработке: узлы на сборку теперь сдаются комплектом, начальники участков имеют так называемые «дефицитки» — список деталей, потребных на тот или иной узел выпускаемой турбины. Ну и следят, естественно, за поступлением и прохождением этих деталей…

Ритмичность выпуска товарной продукции в связи со всеми этими мероприятиями улучшилась по заводу: в 1964 году, например, в первой декаде отгружалось 9,6 процента продукции, в 1969 — уже 24,8 процента. Однако половина месячной продукции все еще продолжает отгружаться в третьей декаде.

— Эффект есть… — продолжает Короленко. — Однако то, что на поверхности было, начинаем съедать, а в глубину пока не проникли… Например, вот: заготовительные цеха дают нам заготовки на полгода. Ну-ка поставь их все на обработку, какой бы эффект?.. (Сокращение подготовительного времени на смену приспособлений и инструмента, на освоение рабочим чертежа и т. д.). А мы вынуждены дробить на месячную потребность, гнать на выпуск…

Не далее как сегодня утром, когда я подошла к станку Малышева, он мне раздраженно объяснил, что старший мастер дал ему обрабатывать десять «колец на диафрагму». Оправку он устанавливал тридцать пять минут да десять минут ждал кран, чтобы ее установить, обрабатывать эти кольца он будет минут пятьдесят, стоят они по пятачку комплект. На две турбины (месячная потребность) их идет девятнадцать комплектов. Дали бы в работу полугодовую потребность — и на склад. И Малышев заработал бы пятерку, а не полтинник (при той же затрате вспомогательного времени), и сэкономилось бы этого вспомогательного времени (45 минут × 12 турбин ≈ 9 часов!..) очень даже прилично…

Кольца на диафрагму — цветное литье. Желтая стружечка, меланхолически сдираемая резцом с кольца, сама собой кудрявится, свертывается компактным комочком, Малышев отбрасывает его крючком в общую кучу чернометаллической стружки. Я не поленилась взвесить этот компактный комочек — пятьдесят граммов с каждого комплекта. За сбор цветной стружки Малышеву не только не платят, но никто его и не просит ее собирать. Что там — комочек!.. А ну-ка запусти сразу полугодовую потребность — почти шесть килограммов цветной стружки. Уже есть смысл и собирать ее, и платить за то, что собирают. В немецких гостиницах, например, очески волос постояльцев собирают и набивают ими матрасы, ну, а мы люди богатые, страна у нас большая, зачем нам мелочиться, собирать килограммы отходов цветных металлов — подумаешь!..

— …Я вам вот что расскажу, — продолжает Королев отвечать на мой вопрос, почему это на заводе мне довольно часто встречаются не только рабочие, но и начальники участков, от которых крепко попахивает спиртным. В те времена, когда я работала на заводе, такого вроде бы не было. — Например, в эту субботу мы экспортную турбину испытывали, надо было попросить карщика выйти, кое-какие детали из термички привезти. Я бы и сам мог привезти, но прав карщика у меня нет, а за техникой безопасности сейчас на заводе особо пристально следят. Прошу. Он в Зеленогорске живет, а приезжать ему надо на два-три часа всего. Он мне сразу: восемь часов (сверхурочных) буду иметь? Народ теперь избалованный, сами балуем… Восемь, говорю, я тебе не обещаю, а «пятерочку» будешь иметь, ну и повременные за проработанное… Договорились. Теперь, коли уж я обещал, то «пятерку» мне эту вынь да положь, придется просить из фонда премий начальника цеха. И считайте, сколько таких «пятерочек» набирается и сколько там этого фонда остается для настоящих премий! А главное, у такого переработщика за месяц тоже скопится по «пятерочкам» рублей двадцать пять — тридцать, ни жена про них не знает, никто. И рассуждает он так: «Если я ее за два часа заработал, эту «пятерочку», — чего бы мне ее за полчаса не пропить?..»

Может, прав Короленко, может, такие рассуждения среди некоторой части рабочих и «имеют место», однако дело не только в этом. Дело, конечно, в злополучном отсутствии «подпора» за воротами завода, когда к прогульщику и пьянице стесняются применить существующие меры наказания, потому что его, увы, некем заменить. А такое попустительство действует разлагающе и на остальных рабочих.

Действует разлагающе на рабочего и «гонка на выпуск», когда он знает, что общие потери времени никого не заботят, лишь бы вот сейчас, ко времени вывернуться, переработать сверхурочно — дать на сборку. Будут премии, а там — хоть трава не расти. Пошел, к примеру, Малышев за плоскогубцами, подправить замявшийся край «кольца на диафрагму», постоял, поболтал у шкафчика рабочего, у которого он эти плоскогубцы брал, минут семь. А если бы все рабочее время было на счету, на виду, прозрачно? Если бы работали по сетевому графику (как когда выпускали юбилейную турбину ПВК-800), если бы — что самое главное — рабочий точно знал всегда, что он будет делать сейчас, что через три часа, что завтра, а что через неделю… Когда внутренне планируешь свое время, свою занятость, волей-неволей бережешь его.

— Вот мы в метро не плюем на пол, — приводит мне Малышев избитый, но неотразимый аргумент.

И правда ведь, не плюем.

Из той же самой, въевшейся в психологию ИТР традиции смотреть на производство турбин, как на уникальное (стране нужно, значит, любой ценой надо дать!), хотя основные виды продукции, выпускаемой заводом, давным-давно стали серийными, строго плановыми, да и вообще сейчас, слава богу, промышленность встала на плановые, а не на авральные рельсы, — происходит и нежелание некоторых технологов и конструкторов в иных случаях считать деньги, заглядывать в завтра.

Вот цитаты из выступлений на цеховом собрании:

— …На станке дают только пятый класс, а по чертежам нужно шестой. Нашли конструктора выход, ввели ручную шабровку, как до революции!..

— …И вписали в технологию шабровку торца…

— …Нету дня, чтобы из конструкторского бюро не спускалось извещений о каком-то изменении…

— …На зуборезном станке рейки не получаются шестой класс — дают третий класс. Надо бы шлифовать. А технологи поставили слесарей: пусть зачистят!..

— …Сверлильные станки на грани полного износа. Без отдыха работает уникальное оборудование, недостает высококвалифицированных ремонтников…

Надо отдать должное заводским экономистам, они серьезно продумали меры поощрения, связанные с новой системой планирования. Например, для слесаря-ремонтника, в зависимости от сложности станка, устанавливается гарантийный срок (10—15 месяцев), если станок по истечении гарантийного срока работает безаварийно, слесарю выплачивается премия. Первый год после введения новой системы оплаты слесари не чувствовали заинтересованности, теперь же, естественно, поняли. Беда, однако, в том, что на заводе осталось не так уж много высококвалифицированных слесарей, которым под силу быть на «ты» с уникальнейшим, сложнейшим оборудованием, на котором обрабатываются детали паровых турбин… Дело все в том же отсутствии «подпора у ворот», о котором подробнее я буду говорить позже.

Надо сказать, что на заводе некоторые уникальные станки износились уже, ремонтировать их бесполезно и неплохо бы заменить новыми, более совершенными. Новую технику завод приобретает, но существует лимит, превышение лимита влияет на плановую рентабельность — а рентабельность сейчас, естественно, один из основных показателей работы предприятия. И вот вводится шабровка, ручные операции, очень удорожающие производство, но по другой, менее жесткой статье. Руководство завода вынуждено закрывать на это глаза.

Надо бы также в цехе паровых турбин построить новую раздевалку, та, что существует, по выражению выступавшего на собрании карусельщика Демидова, никак не соответствует фирме с мировым именем. Надо бы расширить столовую в цехе, надо бы построить хороший склад. Нет денег. Завод жмется, чтобы уложиться в плановую рентабельность, старается не смотреть не только в будущее, но и в настоящее: в том, что уволился тот рабочий, разговор с которым я слышала в отделе кадров, в том, что уволился подручный Медведева и многие другие, может быть, немаловажную роль сыграла теснота и духота в столовой, тесная, неудобная, еще военного времени раздевалка…

5

Это «Журнал учета работы карусельного станка», того самого, диаметр планшайбы у которого 19 тысяч миллиметров.

Начальник участка Богданов, встав на какое-то удобное для обзора всего станка место, говорит мне, торжествующе улыбаясь:

— Здесь — самая знаменитая на нашем заводе точка. Все государственные деятели, наши и зарубежные, которые в Ленинграде были, на этом месте постояли. В Советском Союзе существуют только два таких станка. Так что вот, чувствуйте.

Я становлюсь на знаменитую точку, проникаюсь ответственностью минуты, смотрю на «девятнадцатиметровый» с почтением. Собственно, это Толя Прокофьев меня навел на мысль, что возле девятнадцатиметрового надо-таки побывать не на бегу.

— А девятнадцатиметровый вы видели? — спросил он меня. — Ну и станок, ой-ой!

Это Кузьмич водил его в первый пролет на экскурсию, он всерьез и обстоятельно занимается приобщением своего подручного к заводской жизни.

Впечатление, конечно, остается серьезное даже просто от обозрения станка, не вникая в его работу. Думаю, что многие, кто когда-либо писал о «девятнадцатиметровом», сравнивали его с пароходом, кораблем и т. д. Не удержусь и я от столь близкого, но столь похожего сравнения. В верхней своей части он действительно — закопченный, промасленный корабль с двумя высокими трубами, с верхней палубой, по которой ходят подручные, наблюдают сверху за режимом работы резцов (деталь, что вращается на планшайбе, — два человеческих роста, не заглянешь), макают в ведро с маслом швабру и густо мажут вращающуюся штангу. Детали тут обрабатываются по три, а то и по пять дней подряд, поэтому работают бригадой. Одна смена начинает обработку, следующая продолжает и так далее. Для того и журнал вахтенный ведется.

Когда вращается большая планшайба, кажется, что идет круг на сцене с установленными декорациями к пьесе о геологах. Установка и закрепление деталей, их центровка требует тут большой физической силы. Когда подручные и главный карусельщик таскают тяжелые кубари и зажимы, когда затягивают огромные болты, пот льет с них градом в самом не декоративном значении этого сравнения. Резцы тоже трудно устанавливать: весит такой резец 10—15 килограммов, рабочий забирается с ними на мостик, потом спускается сверху на деталь — практика для альпинистов. Зато после, когда станок пущен и все в порядке, нужно только следить, чтобы не нарушался режим работы.

— Я специально сюда подручным попросился, — говорит Олег Герасимов. — Заниматься можно. Я в институте на вечернем учусь. Особенно в ночную смену хорошо: сиди, читай…

Карусельщик в этой смене Демидов Павел Михайлович, невысокий, крепкий, темноглазый, сквозь полосы металлической пыли на лице просвечивает румянец. На вид ему можно дать лет тридцать пять, на самом деле ему сорок восемь. Он депутат горсовета, вообще человек, активно относящийся к окружающему. Особенности работы на девятнадцатиметровой карусели позволяют Демидову сочетать производственную деятельность с общественной, ибо свободного времени как такового у рабочих тут нет: карусель, опять же по той самой причине отсутствия «подпора» у заводских ворот, работает в две смены, по двенадцать часов. Что делать, турбины выпускать надо…

— Так что какой уж тут спорт! — говорит мне, усмехаясь, Павел Михайлович. На мысль о спорте меня навела его подтянутая крепкая фигура и моложавость. — С работы — и на работу… Раньше да, увлекался. — Слазив наверх и чего-то там посмотрев, он снова возвращается к столику и продолжает: — Учиться надо было, сейчас так себя ругаю! И возможности были. Вон Богданов тоже когда-то работал на этой карусели, сейчас начальник участка… Кончил курсы мастеров, техникум. А я дурака провалял!

Я возражаю, что Владимир Степанович Богданов, хотя и помоложе Давыдова, выглядит гораздо старше: ответственность, нервы… А тут особой ответственности нет, опора под ногами твердая, а зарплата повыше, чем у Богданова. Карусельщик получает рублей триста, а то и больше. Подручные получают по сто двадцать, сто пятьдесят рублей.

— Все верно, — отвечает мне Давыдов. — Только Богданов восемь часов отработал, руки вымыл — и гуляй. Субботу тоже свободен, а мы работаем.

Если дело только за этим, то Василий Кузьмич со своим сменщиком или Малышев — тоже восемь часов отработали, руки вымыли (особенно если новую раздевалку с хорошим душем построят) — и свободны. Субботу они тоже гуляют. Станки у них не уникальные, обычные, работают в две смены, по восемь часов. Получают же они более чем по двести рублей — выше, чем зарплата мастера, рядового технолога или конструктора. Живет Василий Кузьмич в пригороде, возле дома у него садик, огород.

— Раньше все окрестные леса наши с женой были! — говорит Василий Кузьмич. — Ягоды, грибы первые, все… Сейчас вот ноги болеть стали, плохой я стал ходок.

Другое дело, что у Демидова есть вкус к организаторской, руководящей работе. В горсовете им не нахвалятся: ни одной просьбы, ни одной жалобы без ответа, без разбора не оставлял, по собственной инициативе ревизии в магазинах делал — общественный деятель, руководитель по призванию. Но и тут, выходит, весь вопрос упирается в рабочие кадры, в нормальную сменность, в вопрос затянувшейся авральности…

6

Эту длинную цитату я взяла из книги «Проблемы профессиональной ориентации в СССР и за рубежом», изданной Всесоюзным научно-исследовательским институтом профессионально-технического образования в Ленинграде в прошлом году.

Долгое время такое важное дело, как профориентация, у нас было пущено на самотек, сейчас этим начинают заниматься, но в раскачку, главным образом на общественных началах, дилетантски. А проблема из важнейших, решение ее отлагательства, увы, не терпит. Судя по библиографии, которая приводится в вышеуказанной книге, проблемами этими занимаются в Париже и Лондоне, в Вашингтоне и Дрездене — во всех высокоразвитых странах сейчас встает на повестку дня проблема кадров в специфических областях промышленности.

Я разговаривала в ленинградском горкоме партии с заведующей отделом школ Ниной Михайловной Макаровой. Надо сказать, что ленинградский горком много сделал для того, чтобы перевести проблему профориентации молодежи с рельсов дилетантских, типа благих пожеланий «надо, надо!..», на рельсы практические. Был создан координационный совет, в состав которого вошли профсоюзные, советские, комсомольские, хозяйственные работники, ученые, учителя, журналисты и т. д. При каждом райкоме комсомола созданы консультационные пункты с психологом, врачом, консультантом-специалистом и т. д., созданы опорные экспериментальные школы, горком настоял, чтобы в план научных работ педагогического института имени А. И. Герцена и в планы ленинградского университета были включены работы по проблемам профориентации. Нина Михайловна рассказала мне, что в Ленинграде есть великолепные профессионально-технические училища, которые по подбору преподавателей и постановке обучения не уступят любой десятилетке. Однако новых училищ строится пока мало, кроме того, нет и хорошего проекта зданий для профессионально-технических училищ. Трудно разрешима и проблема кадров преподавателей-специалистов. Почему, например, из одной, не специальной школы выходят историки, из другой — биологи, из третьей — математики? Выясняется, что было влияние талантливого педагога-предметника. Вот и для спецпредметов в техучилищах тоже необходимы кадры таких талантливых профессионалов, которые были бы не только мастерами своего дела, но и умели бы передать ребятам любовь к работе.

Все это правильно, только мне хочется напомнить, что в конце двадцатых и в начале тридцатых годов тоже велась широкая кампания по профориентации, однако потом это движение дискредитировало себя так, что в ближайшие двадцать лет никто не хотел, чтобы его даже заподозрили в причастности к нему. Проблема эта очень сложная и тонкая, важно не допустить, чтобы к ней под шумок прилепились вездесущие люди с холодным сердцем, но бойким пером и языком…