К сердцу Африки

Сафари в Судане

— Вы можете организовать мне сафари? — спросил я Жана Жерэна, который сидел у себя в кабинете, сплошь увешанном охотничьими трофеями невероятной величины.

Жерэн — самый знаменитый охотник во всем Судане. Свои сафари он организует обычно в Форт-Аршамбо, а клиентура его не имеет ничего общего с теми охотниками-туристами, которые убивают зверей в «зоологических парках» Восточной Африки. Кстати, местность здесь значительно более дикая и трудная, чем в Восточной Африке, а дичь не испытывает ни малейшего желания стать охотничьим трофеем и крайне неохотно подпускает господ охотников на выстрел.

Туристические фирмы Кении прежде всего тщательно изучают банковский счет своего будущего клиента, и если счет этот выражается достаточно круглой суммой, то не позднее чем через час после того, как клиент выйдет из самолета в аэропорту Найроби, его будет терпеливо дожидаться лев в заранее условленном месте над трупом растерзанной антилопы (растерзанную антилопу фирма тоже берет на себя). Безопасности ради в патроны клиента (без его ведома, разумеется) закладывают деревянные пули: слишком уж много шума поднимали газеты, когда богатый турист попадал не во льва, а в какого-нибудь злосчастного кенийца.

Когда бедный лев наконец «обнаружен», в него целятся и представляющий фирму «белый охотник», и дрожащий от страха богатый турист. Потом оба стреляют, и не успевает отгреметь грохот выстрела, как «белый охотник» уже сотрясает небеса отчаянной бранью, сетуя на то, что он промазал. И — о чудо! — турист едва может поверить своим собственным глазам: лев действительно убит только одной пулей!

Не в пример туристическим фирмам Кении Жерэн более чем равнодушен к деньгам своих клиентов. Не раз он отказывал даже миллионерам и, прежде чем подписать контракт, старался выяснить, что представляет собой претендент на его помощь. Нужно обладать железной выдержкой, выносливостью и здоровьем, чтобы преодолеть дикие дебри Судана.

— Сколько недель продлится ваша экспедиция? — спросил Жерэн и небрежно протянул мне специальную анкету, словно речь шла не о сафари, а просто о заказном письме.

— Это будет совершенно особая экспедиция, и, возможно, она продлится два-три месяца, — ответил я не без гордости.

Жерэн тотчас же сбросил маску безразличия, и глаза его загорелись.

— В чем же заключается ее особенность? — спросил он. — Может быть, речь идет об экспедиции, связанной со съемками фильма?

— Лет десять тому назад я ездил на мотоцикле по тропам, протоптанным слонами и другими животными к востоку от Форт-Аршамбо, — объяснил я. — В этих почти неисследованных районах я несколько раз натыкался на огромные стада слонов. Совсем недавно Международный конгресс зоологов в Костерман-вилле опубликовал коммюнике, которое утверждает, будто африканский слон вымирает. Чтобы опровергнуть это, я хочу разыскать и снять на кинопленку эти гигантские стада слонов, которые мне столько раз удавалось наблюдать.

— Зоологи! — фыркнул Жерэн. — Что они понимают в слонах!

Менее чем за час мы договорились об организации сафари. Три больших автомобиля с ведущими задними и передними осями и лебедками доставят людей и снаряжение до того места, куда можно будет проехать на колесах. А дальше мы отправимся пешком.

— С десяток проводников-следопытов и несколько носильщиков мы найдем в Форт-Аршамбо, — сказал Жерэн. — А остальных наберем в окрестных деревнях. Нам понадобится не менее двухсот человек. Но это будет самое грандиозное сафари, когда-либо организованное в Экваториальной Африке.

А тем временем я отправился в первобытные леса Центрального Конго к своим друзьям пигмеям. Пока я был в Конго, Жерэн, как мы и договорились, готовил сафари.

Через три месяца я снова приземлился на аэродроме Форт-Аршамбо, а через три часа прилетел мой друг и помощник, швед Олле Карапи. У Жерэна все было готово, и начало сафари мы назначили на следующий день.

Во дворе дома, где жил Жерэн, стояли в ряд три больших вездехода. Высокие, стройные юноши грузили в них багаж, продовольствие и снаряжение.

Наши проводники получили небольшой аванс, чтобы они могли сделать кое-какие покупки перед отъездом. Все они уже превратились в горожан и давным-давно разучились ходить по пересеченной местности босиком. Они считали, что за время сафари каждому из них придется истоптать не менее двух пар тяжелых ботинок на толстой подошве.

Многоопытный Жерэн моментально забраковал кожаную обувь, которую надели мы с Карапи.

— Когда мы пойдем через болота, кожа быстро размокнет, станет мягкой, как масло, и тяжелой, как свинец, — сказал он. — Потом она высохнет на солнце и затвердеет, а через неделю ботинки придется выбросить. Купите лучше тяжелые резиновые сапоги с парусиновыми голенищами. Они быстро просыхают на солнце, а для надежности возле подошвы мы делаем несколько небольших дырок и вода, попав в сапог, тут же вытекает.

Кроме обычного походного снаряжения, такого, как палатки, походные аптечки и огнестрельное оружие, мы взяли немалое количество бутылок в изящных плетеных футлярах. Эти сосуды чем-то напоминали бутыли с серной кислотой, но в них была не серная кислота, а португальское густое красное вино набао.

— В тропиках лучше пить португальское красное вино, чем французское, — сказал Жерэн с видом знатока, — а руководителем сафари пусть уж лучше будет француз! Кроме того, — продолжал Жерэн, — вино прекрасно дезинфицирует речную воду.

Я кивнул головой в знак согласия, но про себя подумал, что у нас хватит вина, чтобы продезинфицировать всю Убанги от истоков до устья.

К полудню все было готово, не хватало только половины наших носильщиков и проводников.

— Вероятно, они повествуют своим родным, друзьям и знакомым о тех великих подвигах, которые мы совершим в самое ближайшее время. Но вы не беспокойтесь, часам к трем они все соберутся здесь, — сказал флегматично Жерэн и пошел спать.

Все дышало миром и покоем в этот полуденный час. Даже куры вдруг замолкли, потому что началась сиеста.

Бродячий парикмахер, обслуживающий обитателей Форт-Аршамбо, устроил парикмахерскую в тени гигантской сейбы. Впрочем, тень здесь была неважная, так как в засушливый период это дерево теряет всю свою листву, а изредка с него падают и довольно тяжелые капоковые бомбы. При ударе о землю эти бомбы издают звук, похожий на взрыв, и во все стороны летят облака пуха.

Сама парикмахерская тоже была неважная. Зеркала здесь и в помине не было, так как никого не стригут ни на прямой, ни на косой пробор. Контролировать действия мастера тоже не надо, так как стрижет он не на страх, а на совесть, и пробор обычно бывает шириной от уха до уха.

Кресла не было, и клиентов сажали на один из корней, извивающихся над поверхностью земли.

Когда я приблизился к парикмахерской, мастер и клиент, охваченные ужасом, бросились наутек. Однако испугались они не меня, а игуаны длиной около метра. Ящерица спускалась по стволу дерева, и, хотя она совершенно безопасна, местные жители боятся ее как огня.

Игуана исчезла в норе под деревом, а парикмахер снова взялся за своего клиента. Их длинные белые плащи говорили о том, что оба они мусульмане.

Обычно спор о том, сколько надо платить за работу, продолжается и час, и два, и три. Но сегодня никто не торговался.

Ниму уверенно сел на один из извивов корня и велел побрить себя. «С мылом», — добавил он многозначительно. Правда, голос у него немного дрожал, когда он объявил о своих притязаниях на бритье по классу «люкс».

— Бритье с мылом! — громко повторил парикмахер, чтобы польстить клиенту и одновременно убедиться в том, что он не ослышался.

Обычное бритье стоит от пяти до десяти франков, в зависимости от того, у кого сегодня больше времени и выдержки — у парикмахера или у клиента. Но бритье с мылом заказывают только перед свадьбой или каким-нибудь другим торжественным событием. Поэтому, когда клиент бреется по классу «люкс», он никогда не торгуется.

Ниму устроился поудобнее. Парикмахер достал кусок мыла, положил его на камень и начал подчеркнуто театральными движениями точить бритву о кожу своего запястья, как раз над пульсом. Одно неверное движение — и тотчас же из-под бритвы брызнет фонтаном кровь.

Двое парней, сплошь покрытые белой пылью, остановились возле дерева и стали благоговейно смотреть на Ниму.

А Ниму безмерно наслаждался своим мгновенным возвышением над простыми смертными. Он чувствовал, как персона его постепенно обретает значение и вес в обществе, и думал о том, что никогда еще деньги не доставляли ему столько радости.

Парикмахер действовал бритвой, как мечом. В мгновение ока щека и подбородок клиента освободились от покрывавшего их редкого пушка; как правило, у африканцев бывает довольно редкая растительность на лице.

Но это было только начало! А потом наш брадобрей стал демонстрировать подлинные чудеса парикмахерского искусства. Искусство — это, конечно, прекрасно, но, когда речь идет о голове, оно, по-видимому, принимает несколько гипертрофированные формы. Сначала волосы смачивают водой, а потом, поскольку клиента обслуживают по классу «люкс», в них втирают мыло, настоящее мыло, которое благоухает так сладостно, что клиента-африканца даже могут принять за белого. И снова лезвие бритвы драматически скользит по запястью, и снова на землю падают волосы. А бритва издает такой звук, словно чистят еще не созревшую грушу. Сначала возникает широкая полоса на макушке, а потом — одна за другой узенькие полоски, спускающиеся к вискам (так подстригают газоны в парках и скверах).

Парикмахер не оставляет ни единого волоска. Это, пожалуй, уже не бритье, а почти скальпирование. Голова клиента постепенно становится гладкой, как яйцо.

Ну, кажется, все… Нет, еще не все: очевидно, мастер собирается пробежать бритвой по его голове еще раз! Что такое? Не хочет ли он отрезать у Ниму уши? Не хочет? Ах вот оно что: оказывается, он их немного оттянул, чтобы сбрить тонкий пушок с мочек.

Внезапно парикмахер берет Ниму за нос, счищает с него несколько волосков, а потом быстро и элегантно вводит бритву в ноздри насмерть перепуганной жертвы и поворачивает ее легкими, изящными движениями пальцев. При этом он держится совершенно невозмутимо, словно ему и в голову не приходит, что каждую секунду он может на веки вечные изуродовать физиономию своего клиента.

Состриженные волосы предаются земле. Волосы пророка Магомета были священными, поэтому с волосяным покровом каждого мусульманина следует обращаться с подобающим уважением.

Наконец бритье закончено. Небрежно, словно это не двухнедельная зарплата носильщика, которую он получил в виде аванса, Ниму достает новенькие хрустящие банкноты и отдает их парикмахеру. А потом отправляется домой. Он идет по улице, не глядя по сторонам, и у него такое надменное выражение лица, словно он владыка всей Убанги.

Машинально он проводит рукой по макушке и наслаждается совершенно новым ощущением, которое возникает от прикосновения к чисто выбритой голове.

Парикмахер вопросительно смотрит на меня, но я отказываюсь от обслуживания по классу «люкс», так как предпочитаю путешествовать бородатым и волосатым.

Томмасси осторожно постучал в дверь дома, где жил Ахмед аль-Рашид. Дверь распахнулась, и, когда аль-Рашид увидел, кто к нему пожаловал, он обрушил на пришельца целый поток ругательств.

— Как у тебя хватило наглости явиться сюда и просить руки моей дочери? Ах ты, жалкий осел, щенок ты паршивый! Он, видите ли, готов отдать душу за мою дочь! Но кому нужна твоя мерзостная душа? Никому, никому в целом мире! И запомни, навозный жук, что не видать тебе моей дочери как ушей своих.

Дверь захлопнулась перед Томмасси с таким грохотом, что на него посыпалась штукатурка.

Томмасси стоял как парализованный. Трижды он брался за дверную ручку, и трижды рука его бессильно повисала вдоль тела. Наконец он поплелся домой, уступая дорогу даже бездомным собакам и деловито похрюкивающим свиньям.

Он вошел в дом и тихо прикрыл за собой дверь. (Она висела только на одной петле и в любой момент могла свалиться, так что следовало соблюдать осторожность.)

Его жена спала, звучно похрапывая. В доме царил страшный беспорядок, все было разбросано, нигде не было никакой еды! Последнее обстоятельство было той самой каплей, которая переполнила чашу его терпения. Томмасси круто повернулся на месте, выбежал из дому и так хлопнул за собой дверью, что петля сломалась, дверь с шумом упала, а жена его проснулась. Но Томмасси отпихнул ногой двух черно-белых свиней и помчался в штаб-квартиру нашей экспедиции, где изъявил желание стать носильщиком. Ему тотчас же выплатили аванс, и он решительно зашагал к дому Ахмеда аль-Рашида. В руке Томмасси сжимал маленький кожаный мешочек. Именно этот мешочек давал ему уверенность и силу, служил твердой гарантией того, что Ахмед аль-Рашид непременно примет его, и не только примет, но и отдаст ему дочь.

Томмасси, как ураган, ворвался в дом аль-Рашида, и тот уже было открыл рот, чтобы снова обругать его, но, увидев кожаный мешочек, которым жених победоносно размахивал в воздухе, благоразумно замолчал. Аль-Рашид сразу сообразил, что на этот раз Томмасси может отдать за невесту нечто более вещественное, чем свою бессмертную душу.

— Дружище, если я не ошибаюсь, тебе нужна еще одна жена? — сказал аль-Рашид. — Мою младшую дочь, самую красивую девушку во всей округе, ты сможешь купить очень дешево.

— Мне не нужна дешевая жена! — закричал Томмасси. — Мне нужна жена, которая умеет работать.

— У тебя есть деньги? — осторожно осведомился аль-Рашид.

— Есть, — твердо ответил Томмасси и бросил мешочек с деньгами на стол перед аль-Рашидом. — Я покупаю твою самую сильную дочь!

Йоханнеси шел по главной улице Форт-Аршамбо. Шел очень целеустремленно. Возле духовной миссии он немного замедлил шаг. «Может быть, надо пожертвовать пару монеток на дело господне? — подумал он, но тут же отогнал эту мысль, добавив про себя: — К черту!»

Он снова прибавил шагу и скоро очутился перед питейным заведением Энголы.

«Конечно, ислам — это прекрасно, но ведь у христианина тоже есть свои преимущества. И лучше хотя бы изредка выпивать, изменив учению аллаха, чем вообще никогда не пить…»

Йоханнеси постучал, и в окне показалась заспанная физиономия хозяина. Он не привык, чтобы посетители будили его ни свет ни заря.

— Ты с ума сошел? — раздался хриплый голос. — Приходи вечером: помоешь посуду — и я дам тебе допить то, что останется в стаканах.

— Допить то, что останется! — взревел Йоханнеси. — Сам допивай, а я хочу красного вина и пива. Хочу сейчас!

— Убирайся!

— Я заплачу и за вино, и за пиво, — снова закричал Йоханнеси, размахивая в воздухе целой пачкой денег.

Энгола даже рот раскрыл от изумления. Он зажмурился ц сначала не хотел верить своим глазам, но тут же сорвался с места и открыл двери бара. Потом он поставил на стол красное вино и пиво и сделал из них коктейль, который, вероятно, мог бы свалить лошадь, но ведь все дело в привычке, а для Форт-Аршамбо это своего рода национальный напиток. Когда его пьешь, такое ощущение, будто тебе вдруг нанесли мощный удар дубиной по голове, а на другой день — несколько ударов послабее.

— Еще пару стаканчиков! — приказал Йоханнеси.

— Слушаюсь, — ответил Энгола, которому Йоханнеси тоже предложил выпить. Сегодня Йоханнеси был воплощенная щедрость.

Две дамы, довольно часто наведывавшиеся в это заведение, сонно переступили порог. Они были страшно толстые, примерно в два обхвата каждая, что, впрочем, вполне соответствовало здешним представлениям о красоте. Дамы уселись на стулья, которые тотчас же исчезли под ними.

— Выпьем? — спросили дамы.

— Да, надо выпить, — ответил Йоханнеси. — Ведь может же человек выпить, когда он получил большой аванс перед тем, как отправиться в большую и опасную экспедицию!

В Форт-Аршамбо вдруг началась эра процветания. Товары в магазинах и лавчонках шли нарасхват. В один из магазинов вошли двое мужчин и закупили сразу несколько кастрюль, по кастрюле каждой из жен.

Еще один горожанин купил себе фетровую шляпу кремового цвета, о которой мечтал уже несколько лет, и гетры.

Сразу же вырос спрос на швейные машины и земляные орехи, яркие ткани и велосипеды. А те, у кого не хватало денег на целый велосипед, покупали иногда пару велосипедных звонков, а иногда и все шесть, потому что с меньшим количеством звонков на улицах Форт-Аршамбо не появлялся ни один уважающий себя велосипедист. Итак, обитатели Форт-Аршамбо покупали шляпы и гетры, кастрюли и велосипеды, коров и свиней, а самые состоятельные даже покупали себе жен.

Нашим будущим носильщикам в общей сложности было выплачено около двух тысяч крон в качестве аванса.

Хотя Жерэн был настолько предусмотрителен, что велел двум самым надежным парням выступить в роли нянек и присматривать за теми, кто был склонен засиживаться во всевозможных барах и погребках, в час отъезда мы недосчитались многих наших носильщиков. Даже «няньки» поддались соблазну, и, когда их, мертвецки пьяных, взвалили на грузовик, они тотчас же захрапели.

Потом пропал вдруг повар Аббах, но вскоре нашелся. Он шел по улице, приветствуя знакомых направо и налево, а в руках держал дамскую шляпу (тоже кремового цвета). Но поскольку на последней поверке перед отправлением у него были с собой две пары резиновых сапог, которые предписывалось иметь каждому, Жерэн не стал возражать против шляпы.

— Если у них будут с собой сапоги, то пусть себе ходят хоть в шубах и красных подвязках или даже совсем голые, — пробурчал Жерэн.

Впоследствии мы горько пожалели, что не наложили запрет на шляпу Аббаха, ибо, как выяснилось, обладание этой шляпой казалось ему несовместимым с физической работой. Хотя Жерэн неоднократно грозился прострелить эту проклятую шляпу, мы постоянно ловили Аббаха на том, что он при всяком удобном случае пытался переложить свою работу на плечи других.

Когда, закончив погрузку, мы в последний раз проехали по Форт-Аршамбо, нам удалось собственными глазами увидеть действие нашего аванса. Десятки людей тащили всевозможные товары, словно где-то была объявлена гигантская распродажа.

— Не разумнее было бы подождать с выплатой денег до возвращения из экспедиции? — спросил я.

— Нет, деньги им нужны не потом, а сейчас, хотя бы для того, чтобы купить себе обувь, — ответил Жерэн. — А в пути они износят минимум две-три пары.

— Но некоторые из них уже пропили весь аванс, — возразил я.

— И поверьте, это самые ловкие и шустрые ребята. А потом это их личное дело — пить или покупать себе рубашки.

Часам к трем собралась лишь половина людей, на которых мы рассчитывали.

— Самые надежные придут самыми последними, — утешил меня Жерэн, когда я уже впал в отчаяние и хотел трогаться в путь, не дожидаясь остальных.

— Успокойтесь, — продолжал он, — на них можно положиться. — А если в семье не без урода, то лучше этих уродов выявить до начала экспедиции.

Часам к четырем начали подходить те, кого Жерэн назвал самыми ловкими и самыми шустрыми ребятами. Первым явился красивый юноша в такой яркой одежде, что при виде ее павлин тут же околел бы от зависти. Одежда эта была сшита из красной бархатной скатерти, украшена золотыми эполетами и расшита галунами из желтой шелковой ленты.

— Господи! — возопил я. — Он распугает мне всех слонов!

— Не волнуйтесь, — ответил Жерэн. — Это одеяние разорвется в клочья задолго до того, как мы увидим первого слона.

— Но тогда этот малый останется без своего парадного костюма!

— Этот костюм уже завоевал ему в городе всеобщее признание, особенно у девушек, и, когда он вернется, его многие встретят с распростертыми объятиями.

Потом появился лысый проводник, который беспрестанно гладил свою макушку. За ним — носильщик в сопровождении двух жен. За носильщиком пришел какой-то странный господин в шортах и короне из перьев. За этим господином — еще один господин, украшенный только перьями.

Уже перед самым заходом солнца пришел последний участник нашей экспедиции, который невероятно благоухал красным вином и пивом.

— Ехать сегодня уже поздно, — заметил я грустно.

— Так едем же, — ответил Жерэн.

Рев моторов заглушил мощный храп двух проводников, все еще отсыпавшихся после веселой выпивки. Жерэн дал сигнал, и наша колонна медленно двинулась по улицам, поросшим высокими деревьями с огненно-красными цветами. Скоро мы выехали из города и поехали по серой, выжженной солнцем саванне.

— Мы не слишком поздно выехали из города? — спросил я.

— Нет, напротив, — ответил Жерэн. — Первый день всегда самый трудный. Когда мы отъедем от Форт-Аршамбо хотя бы на два десятка километров, наши помощники уже не смогут вернуться туда пешком, чтобы предаться суетным городским удовольствиям.

— Туфунга сафари! — запели несколько юношей на языке суахили, а остальные сразу же подхватили припев, заглушая и рев моторов и стрекот цикад.

После того как мы проехали километров двадцать, Жерэн дал команду остановиться и разбить лагерь.

Целую неделю мы все время ехали на восток. Иногда машины застревали, проваливаясь в грязь по самые ступицы. Ежедневно около пяти часов пополудни мы разбивали лагерь. Носильщики ставили палатки и готовили обед, а Жерэн, Карапи и я шли на охоту, чтобы обеспечить экспедицию провиантом. В первые дни у нас ломило все тело от странствий по холмам и оврагам, и тем не менее день ото дня наши охотничьи вылазки становились все более продолжительными.

В этом краю бездорожья, где наши вездеходы продирались сквозь кустарник, еще не ступала нога европейца, и, когда мы подъезжали к какой-нибудь деревне, навстречу нам высыпали огромные толпы народа.

Примерно через неделю мы въехали в деревню, где стали свидетелями весьма своеобразной церемонии. На земле сидели несколько старух и ритмично стучали по калебасам, плавающим в воде. Калебас — это выдолбленная и вычищенная изнутри тыква, которую используют как сосуд или ударный музыкальный инструмент. Перед старухами танцевали несколько молодых девушек, тела которых ярко блестели на солнце, потому что были смазаны жиром и раскрашены красной глиной. На поясах и лодыжках у них гремели какие-то странные украшения, а лица были почти совсем скрыты за сплошной вуалью из бус.

— Что здесь происходит? — спросил я Жерэна.

— Пару недель назад эти девушки подверглись одной неприятной операции. По идее она должна сделать их равнодушными к ласкам мужчин, дабы их будущие мужья могли спокойно пойти на охоту или уехать куда-нибудь на несколько дней, не рискуя при этом обрести рога.

Целый месяц, а то и два бедные девушки ходят в этом специфическом наряде, ожидая жениха, который может заплатить за них десять — пятнадцать быков.

— Посмотри на эту модницу, — сказал Жерэн, указывая на девушку, у которой в верхнюю губу была вставлена стреляная гильза.

Это украшение делает ее одной из самых привлекательных дам во всей деревне. Возможности остальных красавиц были в этом отношении несравненно более ограниченными, ибо они вставляли в верхнюю губу стебель какого-нибудь растения или в лучшем случае искусно отполированный коготь животного. Я хотел сфотографировать их, но Жерэн посоветовал мне подождать до тех пор, когда мы приедем к племенам, использующим в качестве украшения целые тарелки. Там он обещал показать мне такие деформированные губы, каких я еще не видел.

В этой деревне обитали умные, красивые и талантливые люди, талантливые даже в художественном отношении.

Возле одной хижины мы заметили молодого человека, который разрисовывал стены своего жилища орнаментом в виде маленьких жираф и геометрических фигур.

— Почему твои жирафы разгуливают в белых носках? — спросил я.

— Потому что это необычные жирафы! — ответил он очень снисходительно.

Потом мимо нас прошел охотник с огромным копьем. Он двигался легко и грациозно, в его походке было что-то кошачье. Охотник направлялся к кузнецу за новым наконечником для копья.

Кузнечное искусство — одно из самых древних ремесел в Африке. В старину железо здесь вырабатывали из болотной руды; теперь просто перерабатывают металлолом, на который в основном идут кузова и всевозможные детали брошенных автомобилей.

Наковальня — просто большой камень. Мехами служат два соединенных между собой кожаных мешка с ручным клапаном. Кузнец, растягивая мешки и открывая клапан рукой, наполняет их воздухом; сжимая мешки, предварительно закрыв клапан, гонит воздух по трубе в горн, где железо раскаляется добела.

Получив новый наконечник для своего копья, охотник около двух часов торговался с кузнецом, а потом отправился домой. По дороге из кузницы он рассказал мне, что обычно загонщики направляют дичь к кустарнику, где сидят в засаде охотники, которым иногда удается метнуть два-три копья.

Неожиданно меня позвал Карапи. В одном дворе он увидел, как несколько девушек месили красную глину в воде, пока не получилось нечто похожее на очень жидкое тесто. Потом они стали втирать тесто в волосы. Операция эта требует очень много времени и сил. Через час волосы скатались в маленькие завитки, и прическа была готова. Этот своеобразный перманент продержится даже дольше, чем горячая или химическая завивка, но он ужасно боится дождя.

— Скоро я представлю тебе «парижанку», — сказал однажды Жерэн, когда мы подъезжали к большой деревне.

— «Парижанку»? Здесь, в черной Африке? Это звучит интригующе! Кто она? Какая-нибудь здешняя красавица, затмевающая своей прелестью парижских дев?

— Она не красавица, но существо в высшей степени оригинальное.

Больше мне ничего так и не удалось выжать из Жерэна. Очевидно, «парижанка» была его сюрпризом.

Наши огромные вездеходы остановились под высоким деревом с воздушными корнями, которые, словно толстые занавеси, опускались к земле.

— Здесь мы разобьем лагерь, — сказал Жерэн, удовлетворенно оглядывая местность.

— Если я не ошибаюсь, именно на этих деревьях с особым удовольствием устраиваются змеи? — не удержался я от вопроса.

— Верно, и именно поэтому они едва ли приползут в наш лагерь, — ответил Жерэн.

После этого носильщики начали ставить палатки, а потом принялись ощипывать уток, которых мы недавно подстрелили. Но одну из них тотчас же отправили в соседнюю деревню в подарок «парижанке».

— Мы пригласим ее к обеду? — спросил я.

— Нет, — коротко ответил Жерэн.

— Может быть, она не так уж красива? — продолжал я расспрашивать.

— Я лично не могу сказать, чтобы подобные женщины сводили меня с ума, но ведь на вкус и цвет товарищей нет! — закончил Жерэн и в дальнейшем на все мои вопросы отвечал упорным молчанием: он явно не хотел слишком много распространяться о своем сюрпризе.

А «парижанка» была именно сюрпризом!

При виде ее у меня отвисла челюсть. У «парижанки» же отвисали только губы. Ее нижняя губа, обтягивающая деревянную чашку, свисала до самой груди, а верхняя губа закрывала всю шею.

«Парижанка» принадлежала к племени «африканцев-тарелочников».

— Почему же ее называют «парижанка»? — заикаясь, спросил я, когда пришел немного в себя от изумления.

— Ее демонстрировали на парижской выставке 1900 года как представительницу колоний. Сейчас она действительно уже стара, но когда-то была удивительно хороша. Впрочем, время безжалостно к представителям всех рас: и белой, и черной.

Да, она была ужасно стара. Ее груди, два пустых мешка из человеческой кожи, свисали до самого живота, словно ремни, о которые точат бритвы. И губы, губы…

Она достала старую прокуренную трубку и спросила, нет ли у нас табака. Поскольку трубочного табака у меня не было, я предложил ей сигарету. Она высыпала из нее табак и набила трубку, потом пальцем приподняла деревянную пластину, растягивающую верхнюю губу, и просунула в отверстие трубку.

Мы попрощались и предложили ей выпить с нами напоследок по стакану красного вина. Но «парижанка» отказалась пить в нашем присутствии.

— Она стесняется, — объяснил Жерэн. — Чтобы пить, ей приходится вынимать деревянные пластины, а мы не должны видеть, как это делается… Пошли в лагерь: нам самим пора подкрепиться.

Под тем предлогом, что наши фильтры для питьевой воды не совсем надежны, а подхватить сейчас дизентерию было бы совсем нежелательно, мы щедро разбавили воду португальским красным вином и, к своей неописуемой радости, тотчас же убедились, что, если там и были какие-нибудь головастики, все они моментально погибли.

— Точно так же, надо полагать, вино действует и на дизентерийную палочку, — заметил Карапи.

Набао — великолепное вино, мягкое и душистое, и мы просто совершали преступление, смешивая его с грязно-бурой речной водой. Впрочем, запасы этого божественного напитка занимали немало места в кузове одного из грузовиков.

Такие люди, как Жерэн, не любят, когда их расспрашивают. Зато, когда на них нисходит вдохновение, они сами становятся необыкновенно разговорчивыми.

Четвертый стакан набао вдохновил Жерэна, и он начал рассказывать:

— Существует два объяснения, почему женщины носят эти тарелки. Первое объяснение гласит, что, как это принято и в других районах Африки, они просверливают маленькие дырочки в верхней губе и вставляют туда для красоты палочки или пуговицы.

— Да, нечто подобное я видел в Мату-Гросу, в южноамериканском «Зеленом аду», но не в таких гиперболизированных формах, — заметил я.

— Женщины в долине Убанги настолько тщеславны, — продолжал Жерэн, — что непременно хотят оставить соперниц с носом. И вот вам результат.

— Да, губы их прямо созданы для поцелуя! Но как они едят?

— Африканцы не целуются: во всяком случае до появления здесь белых они не знали, что такое поцелуй. Что же касается еды, то, прежде чем приступить к трапезе, они сначала вынимают из нижней губы тарелку!

— А почему не из верхней?

— Потому что в этом случае ее можно прикусить и повредить, а девушка с поврежденной губой опозорена навеки. По этой же причине отверстия в губах расширяют не сразу, а постепенно. У маленьких девочек отверстия совсем маленькие, и, по мере того как ребенок растет, в губу вставляют все более широкие пластины, пока наконец они не становятся величине с тарелку. Но обладательница такой тарелки должна вестисебя чрезвычайно осмотрительно, ибо, если губа треснет, женщина будет опозорена. На ночь пластину вынимают из губы, чтобы не повредить ее во сне.

— А второе объяснение?

— Дело обстоит очень просто. В те годы, когда на африканские деревни совершали набеги охотники за рабами, мужья уродовали лица своих жен, чтобы спасти их от рабства и позора. На женщин с продырявленными губами не было никакого спроса на невольничьих рынках. Таким образом, тарелки в губах были мерой самозащиты.

Здесь, в этой деревне, мы впервые открыли наши жаронепроницаемые ящики, достали из них съемочную аппаратуру и отправились на бал.

Мужчины били палочками из железного дерева по баллофонам, похожим на наши ксилофоны и состоящим из калебасов разной величины, а женщины танцевали; при этом их губы с тарелками раскачивались в такт танцу.

Несколько пожилых женщин дымили маленькими носогрейками, а когда им надоел треск наших киноаппаратов, они начали браниться. Их надтреснутые голоса чем-то напоминали щелканье кастаньет или аистов.

А на следующий день нам показалось, что мы уже немного привыкли к этим странным украшениям, без которых не обходится ни одна здешняя красавица.

Когда мы подъезжали к Бунхебиру на озере Иро, шум моторов заранее предупредил местных жителей о нашем приближении и навстречу нам, словно широкая черная река, хлынули толпы людей. Мужчины были вооружены копьями и длинными ножами, похожими на мачете, а женщины оглашали воздух пронзительными криками.

— Кажется, они собираются напасть на нас, — сказал Карали.

— Не думаю, — ответил Жерэн, но на всякий случай взял свое охотничье ружье.

Скоро людской водоворот сомкнулся вокруг наших машин. Женщины кричали все громче, а мужчины становились на подножки, лезли на крылья, забирались в кузов.

Мы с Карапи изо всех сил прижались друг к другу, полагая, что сейчас угодим прямо в котел, но Жерэн вдруг широко улыбнулся и стал пожимать тянувшиеся к нему со всех сторон руки. Как это принято у народов банту, сначала он касался ладони, а потом обхватывал большой палец. Жерэн тут же поведал нам, чем объясняется этот восторженный прием. Оказывается, два года назад он убил здесь слона и тем самым обеспечил мясом население всего Бунхебира.

— К мясу они явно неравнодушны, — загадочно сказал Карапи, — засовывая мою кинокамеру чуть ли не в самое горло одной из женщин.

— Осторожно, а то она проглотит объектив, — испуганно завопил я.

— Ты сам требовал съемок самым крупным планом, — возразил Карапи. — А тут великолепная возможность убедиться в том, что по внутреннему строению их глотки ничем не отличаются от наших.

— Ничего подобного я не требовал, — ответил я, но голос мой потонул в общем шуме.

Куда бы мы ни приезжали, наше появление всюду вызывало такую же реакцию. И это не удивительно. Здешние дети вообще никогда не видели белого человека. Они подходили и даже ощупывали нас, чтобы удостовериться, что у нас действительно белая кожа.

В Бунхебире мы разбили лагерь и решили остаться на несколько дней. Вечером, когда нас уже одолевал сон, вдруг загремели тамтамы, глухо, ритмично, исступленно, с какой-то гипнотической силой. И мы не могли не отозваться на их зов. Стряхнув дремоту, мы отправились на площадь посмотреть, что там происходит.

Вокруг двух небольших костров танцевали жрецы, размахивая хвостами из кожи бегемота. Хотя в большинстве районов Африки жрецы исполняют магические танцы, чтобы вызвать дождь, в Бунхебире они танцуют, умоляя богов ниспослать людям хорошую сухую погоду, ибо большую часть года здесь идут проливные дожди и вся область превращается в сплошное болото.

Немного погодя Жерэн объяснил мне, что танцуют не сами жрецы, а их помощники, тогда как жрецы (их двое) бьют в тамтамы. На языке тамтамов они разговаривали с танцующими, дирижируя всеми их действиями. Кто именно исполняет тот или иной танец, считалось тайной, хотя танцоры были без масок и все видели их лица. Но когда на следующий день я попытался узнать имена тех, кто танцевал, в ответ мои собеседники только пожимали плечами. Потом я узнал на улице одного из танцоров и стал расспрашивать его о содержании танца, который он исполнял, однако парень категорически отрицал свое участие в священнодействии.

После мужчин начали танцевать девушки. Они были неправдоподобно гибкие, словно гуттаперчевые, а плечи их поднимались, опускались и вращались в такт ритму с такой поразительной легкостью, что девушкам этим могли бы позавидовать даже йоги.

Дети пританцовывали вокруг взрослых, что было для них неплохой школой. Даже самые маленькие прыгали удивительно ритмично. И разумеется, чтобы овладеть всеми сложнейшими па этих ритуальных танцев, начинать учиться надо как можно раньше.

Но скоро темп танца стал таким бешеным, что дети перестали попадать в такт. Между тем тела девушек по-прежнему извивались, кружились и вибрировали, а руки их мелькали с такой непостижимой быстротой, что казалось, будто у каждой не менее двенадцати рук.

Танцы продолжались всю ночь, но, когда на следующий день мы отправились поохотиться и поснимать, нас пошла провожать половина деревни.

На равнине, покрытой пожелтевшей травой, мы увидели двух страусов с целым выводком страусят и бросились к ним. Птенцы моментально прижались к земле, а взрослые страусы пустились наутек.

Четверть часа мы разыскивали выводок, и, хотя нам казалось, что мы довольно точно заметили место, где спрятались страусята, они как сквозь землю провалились.

Прекратив поиски, мы направились к машине, и тут один из проводников споткнулся о страусенка. Тот вскочил и с невероятной скоростью помчался по равнине.

А тем временем страусиха вернулась обратно и стала исполнять какой-то очень странный танец. Она подбегала к нам, падала, словно ее ранили, снова поднималась и делала вид, что пытается убежать. Одним словом, она всеми силами старалась отвлечь наше внимание от страусят.

Мы знали, что, если хоть на миг потеряем страусенка из виду, он тут же прижмется к земле и больше мы его не найдем. Поэтому наши помощники не спускали с него глаз и бежали за ним со всех ног. Но бегать за страусом — не такое уж удовольствие, и бедняги были страшно сконфужены, ибо никак не могли поймать одного несчастного птенца.

В конце концов страусенок устал и прижался к земле, только тогда его и удалось поймать. Жерэн держал ружье наготове на тот случай, если страусиха вдруг перешла бы в наступление. Страус бьет ногой не слабее, чем лошадь, и при этом не назад, а вперед; поэтому не в пример лошади он всегда попадает в цель.

Но взрослые страусы по-прежнему держались в отдалении, хотя страусенка мы уже положили в кузов машины. Говорят, что страусы умеют считать лишь до трех, и они могли просто не заметить, что в их выводке не хватает одного птенца. Во всяком случае я решил подарить пойманного страусенка парижскому зоопарку.

Животный мир этих плоских равнин, окружающих озеро Иру, отличается удивительным богатством и разнообразием. Здесь обитает свыше двадцати различных видов антилоп и газелей и около полусотни видов крупных птиц. Мы снимали их с помощью телеобъективов и кинокамер, управляемых на расстоянии.

Больше всего нас заинтересовали рябки. К стыду своему, должен признаться, что интерес этот был весьма прозаическим. Эта птица не отличается ни своеобразием, ни красотой. Зато она необыкновенно вкусная, а когда твое ежедневное меню в течение недели состоит из одного и того же, то поневоле становишься немного привередливым.

Когда мы стреляем, наши помощники довольны; когда мы снимаем, они ворчат.

Только что мы подстрелили водяного козла. Каждый раз, когда нам приходится убивать, мы испытываем угрызения совести: гораздо интереснее запечатлеть жизнь животного на пленке, чем прикончить его. Но все чаще и чаще мы смотрим даже на самую красивую антилопу только с кулинарной точки зрения. Что делать, мы должны наполнить двести голодных желудков, а для этого нужно немало мяса.

Внезапно мы замечаем стадо обезьян. Они похожи на расшалившихся школьников и служат прекрасным объектом для съемки. Некоторые из них настолько осмелели, что подходят к нам совсем близко. Правда, более благоразумные держатся на некотором расстоянии и время от времени призывают своих товарищей соблюдать осторожность. Самки смотрят на нас только издали.

Другое дело антилопы: едва они почуяли нас, как тут же обратились в бегство. Нас всегда удивляло, что стоит нам подстрелить какое-нибудь животное и освежевать его, как тотчас же со всех сторон слетаются сотни коршунов, хотя еще за минуту перед тем в небе не было ни одной из этих зловещих птиц. Некоторые объясняют это тем, что коршуны летают очень высоко и мы их не видим. Зато они благодаря своему невероятно острому зрению видят все и, как только мы убиваем добычу, тут же снижаются, созывая при этом своих приятелей, которые летают в радиусе десяти — пятнадцати километров.

Одно из немногих охотничьих правил, неукоснительно соблюдаемых всеми охотниками, и черными, и белыми, гласит, что ни в коем случае нельзя убивать коршунов, этих великих мусорщиков природы, очищающих землю от падали.

Один из носильщиков подарил мне однажды дикобраза. Правда, он предупредил меня, что с дикобразом шутки плохи, так как своими иглами он стреляет, как стрелами. Я не поверил и вскоре поплатился за это: дикобраз внезапно попятился и вонзил иглы мне в ногу.

После этой атаки он моментально спрятался в «укрытие», натянув свой игольчатый панцирь себе на голову. Теперь дикобраз в какой-то мере напоминал современный легковой автомобиль, глядя на который трудно подчас определить, где капот, а где багажник. Хвост предостерегающе вращался: не приставай! Впрочем, едва ли у кого-нибудь могло бы возникнуть желание приставать к нему.

— Сзади у него мотор, как у «фольксвагена», — сообщил мне Ниангара, проявлявший большой интерес к технике, но тут же его внимание привлекла черепаха, которая преспокойно ползла в нескольких шагах от нас.

Черепаху можно ловить без всякого риска. Ниангара снял рубашку и превратил ее в мешок.

— Для местных жителей черепахи нечто вроде консервов, — заметил Жерэн. — Они считают, что это одно из самых полезных творений природы. Черепах держат в хижинах и нередко дают их детям вместо игрушек. Это самодвижущиеся игрушки, которых не надо заводить. А когда хозяевам хочется отведать свежего мяса, из них приготавливают жаркое.

Однажды я в течение двух часов снимал целую колонию красных, как кардинальская мантия, пауков. Местные жители попытались использовать их в качестве пищи, но пауки им не понравились. И вообще наши проводники никак не могли понять, зачем мы тратим столько времени на выслеживание животных, которых все равно нельзя есть. Увидев однажды испорченную кинопленку и обнаружив, что она тоже несъедобная, они решили, что мы с Карапи спятили. И отныне доверяли только Жерэну и его ружьям.

Да, животный мир на берегах озера Иро необыкновенно разнообразен. При нашем приближении бросались в воду кайманы, вихрем уносились антилопы, пришедшие на водопой. Высоко в небе парила пара орлов. Там, где начинался камыш, стояла цапля, словно пограничный столб, а жирные утки с криком покидали лагуны, как только замечали нас. Зато маленькая птичка, похожая на трясогузку, продолжала невозмутимо кормить своих птенцов, не обращая ни малейшего внимания на наши стрекочущие кинокамеры.

Однажды, вернувшись в лагерь с берегов озера Иро, я увидел, что к нам пришли гости.

— Доктор Ливингстон[1], если я не ошибаюсь, — сказал я, здороваясь со смуглым, с черными глазами и черными волосами незнакомцем.

— Этот господин известен гораздо больше, чем Ливингстон, — сухо заметил Жерэн и представил меня герцогу N. де ла и т. д.

Испанский гранд самодовольно улыбнулся, показав золотые зубы, но иронии Жерэна явно не понял.

В этих безлюдных саваннах не так уж часто удается встретить белого человека, и мы решили принять герцога в свою кампанию. Правда, Жерэн отнесся к нему без особой симпатии, зато мы с Карапи, во всяком случае сначала, в нем души не чаяли.

В первый вечер мы пили его напитки. У него был холодильник, и, как совсем нетрудно догадаться, он держал в нем отнюдь не кинопленки. Во все последующие дни он пил наши напитки, объяснив, что его запасы спиртного уже истощились. Правда, у нас создалось впечатление, что он оказывает нам великую милость, снисходя до наших скромных запасов; и действительно, он, испанский герцог, пьет совсем запросто вино простых смертных…

Но в первый вечер он нас совершенно покорил. Куда бы наш толстый герцог ни двинулся, за ним следовали по пятам три африканца-телохранителя. Даже в лагере справа от него всегда шел слуга с ружьем, а позади слуга со складным стулом. Всякий раз, когда герцог останавливался, тот немедленно раскладывал стул и ставил его в приятной близости от герцогского зада.

Телохранители несли еще один складной стул, на который герцог всегда мог возложить свои августейшие ноги.

За обедом повар сначала передавал тарелку с супом слуге, ответственному за стул, а тот подобострастно ставил ее перед герцогом.

В том, что он великий охотник, мы убедились очень скоро. На всем земном шаре не было такой страны, где бы он не преследовал какую-нибудь дичь. Он охотился на тигров вместе со своим другом, королем Непала и Индии, он прочесывал джунгли, сидя на слоне, вместе со своим старым приятелем магараджей. Он дюжинами убивал черных пантер на Яве, истребил великое множество львов и слонов в португальской Восточной Африке и уничтожил невероятное количество дичи в Южной Америке.

Он снисходительно покачал головой, глядя на ружья Жерэна с таким видом, будто ему показали средневековые пищали и мушкеты. А потом с детской гордостью продемонстрировал нам пару ружей из своего арсенала, причем все они были с оптическим прицелом.

— Едва ли вам понадобится оптический прицел, когда вы находитесь в двух шагах от слона, сидя в густом кустарнике, — возразил Жерэн.

— Чепуха! — взорвался герцог. — Когда у вас хорошие проводники и загонщики, вам незачем сидеть в двух шагах от слона.

«Загонщики, когда охотишься на слона! — удивленно подумал я. — Быть может, герцог спутал слона с косулей?»

Костер уже догорал, и в темноте красноватыми огоньками светились угли, но герцог говорил без умолку. Мне бы очень хотелось увиде^ть его лицо в тот момент, когда он наконец сообразил, что его слушают только трое телохранителей, тогда как вся остальная аудитория мирно похрапывает на своих койках.

У нас был вид настоящих босяков по сравнению со свежевыутюженным герцогом, который неизменно появлялся в сверкающем белизной тропическом костюме, ослепительно белом тропическом шлеме и великолепных сапогах, «в которых ничего не стоит пройти полсотни километров в день».

Разумеется, мы, бедняги, были слишком плохо экипированы для такой сложной экспедиции. А между тем мы как раз достигли района, где уже не пройдут даже вездеходы.

— А жаль! — грустно вздохнул герцог. — Нет ничего приятнее, чем сидеть в машине и бить дичь из ружья с оптическим прицелом.

Но в данный момент нас больше всего интересовало, как выдержат трудный поход через саванну герцогские сапоги.

И вот наша маленькая колонна двинулась в путь, разумеется с герцогом во главе. Идти в этих роскошных сапогах по смоченной росой траве не слишком удобно, и только теперь я понял, зачем во время похода нужен складной стул. Едва мы дошли до первого болота, как стул моментально превратился в носилки.

А потом герцогу не повезло. Когда болото кончилось и мы снова ощутили твердую опору под ногами, он попал ногой в углубление, которое, как оказалось, было следом слона. Нога подвернулась, и, хотя герцог героически делал вид, будто не чувствует никакой боли, мы сразу поняли, что у него растяжение.

В нашей походной аптечке было много тараканов и всякой грязи, что вызвало у герцога крайнее омерзение. Как и подобает настоящему мужчине, он снял белую, только что выглаженную рубашку, разорвал ее и крепко забинтовал ногу: при этом лицо его было искажено гримасой, означающей мужественное страдание.

Его слуги, вооруженные мачете, срубили с деревьев несколько толстых веток и соорудили из них своеобразную приставку к раскладному стулу, на которую можно было класть ноги. Теперь они донесут герцога до лагеря, не причиняя ему никаких неудобств.

— В районе лагеря водится немало ду-ду, — сказал Жерэн герцогу перед тем, как мы тронулись в путь. — Вы могли бы подстрелить парочку даже без оптического прицела.

— Ду-ду? — переспросил герцог. — Что это такое?

— Я не знаю, как это будет по-испански, — ответил Жерэн, — но туземцы всегда называют их просто ду-ду. Они темно-коричневые, почти черные и появляются обычно в сумерках.

— Я позабочусь о том, чтобы, когда вы вернетесь, вас ждало жаркое из ду-ду, — довольно заносчиво заявил герцог нам на прощание, когда слуги рысью понесли его в лагерь.

Ниангара, понимавший по-французски, прыснул от смеха.

— Отчего это тебе так весело? — подозрительно спросил Карапи.

— О, подстрелить ду-ду без оптического прицела будет не так-то просто, — ответил я вместо Ниангары. — Здесь нужен даже не оптический, а микроскопический прицел. Ведь «ду-ду» на местном наречии означает «таракан»!

Когда вечером мы вернулись в лагерь, герцог был необыкновенно молчалив.

— Что случилось с белым господином? — спросил Жерэн одного из носильщиков.

— Не знаю, — ответил тот. — Все время он говорил только о ду-ду. Потом я принес ему большого таракана, и он вдруг разозлился…

На следующее утро испанский гранд отбыл в лоно цивилизации с растяжением сухожилия и оскорбленный до глубины души. Нам было бесконечно жаль его.

Однажды проводники притащили маленького львенка, который впоследствии поселился в парижском зоопарке. У него была такая пышная грива, что ее великолепно хватило бы на двух львят.

Судя по всему, где-то поблизости были взрослые львы, и мы постоянно держали ружья наготове, но так и не встретили пи одного царя зверей.

Свирепые и кровожадные львы появляются только в фильмах о Тарзане да еще в романах о джунглях и саваннах. Если уж говорить о свирепости льва, постарайтесь представить себе следующую ситуацию: на дороге лежит лев, и вы, медленно приближаясь к нему, хлопаете в ладоши. Так вот, в девяти случаях из десяти лев убежит, а в десятом случае просто останется лежать.

На людей львы нападают крайне редко. Людоедами становятся только старые, беззубые или раненые львы. Но бывают и исключения. В Танзании, примерно в трехстах — четырехстах километрах от Таборы, живут львы, которые действительно очень кровожадны и часто нападают на женщин и детей. Оказавшись в том районе, я поставил палатку неподалеку от хижин африканцев, окруженных со всех сторон живой изгородью высотой около трех метров. Ночью меня разбудили чьи-то вопли и крики. Оказывается, лев перепрыгнул через изгородь, схватил молодого бычка, не выпуская его из пасти, снова перемахнул через изгородь и исчез.

Прорвать мою тонкую нейлоновую палатку и пожаловать ко мне в гости льву вообще ничего не стоило. Но белый цвет палатки, очевидно, несколько озадачил хищника, и он предпочел искать добычу между более привычными для него хижинами.

Среди носильщиков и проводников назревало недовольство. Действительно, вместо того чтобы думать о пропитании и стрелять дичь, белый человек целый час сидит в кустарнике и фотографирует гнездо с несколькими птенцами, которые так малы, что их даже нельзя есть.

А потом вспыхнул открытый бунт: носильщики заявили, что не будут больше таскать съемочную аппаратуру. И лишь после того, как Жерэн дал честное слово, что мы не пойдем дальше, пока не убьем хотя бы четырех антилоп, носильщики согласились прекратить забастовку, и вскоре эта маленькая ссора была забыта.

Часа за два до захода солнца мы отправляемся в лагерь, и носильщики начинают петь своими красивыми, глубокими голосами.

Я спросил Жерэна, о чем они поют.

— О природе, которая их окружает, — ответил Жерэн.

— О деревьях, о птицах, о прекрасной саванне?

— Не совсем. Они поют примерно следующее:

Почему-то мы с Карапи вдруг подумали, что эта песня звучит вовсе не так красиво, как нам показалось сначала. Особенно обидными нам показались весьма выразительные взгляды, которые бросали на нас наши черные друзья в конце песни. И мы тут же договорились о том, что, хотя песня эта и записана на магнитофон в качестве звукового оформления фильма, переводить на датский язык мы ее во всяком случае не будем.

Когда мы шли между глиняными хижинами Бунхебира, женщины, услышав песню, переставали работать и, ухмыляясь, переглядывались с носильщиками. А те повторяли ее все снова и снова, добавляя новые куплеты, которые Жерэн категорически отказался переводить, но, судя по реакции слушателей, они были ужасно смешные.

Во время долгих странствий по саванне с путешественниками порой случаются самые невероятные вещи.

В один прекрасный день мы приютили Жозефину и Поля. Нашли мы их в небольшой деревушке, оба они были в крайне плачевном состоянии и умирали с голоду; во всяком случае Жозефина одной ногой уже была в могиле.

Жозефина и Поль — это мангусты, близкие родственники кипплинговского Рикки-Тикки-Тави. Я выменял их за три начни сигарет, причем Поль поселился у меня в правом кармане, и Жозефина в левом. Оба зверька сразу же почувствовали себя здесь как дома и после небольших экскурсий по моим плечам всегда возвращались каждый в свой карман.

Через пару дней я подарил им собственную виллу в виде плетеной корзинки, которую один из носильщиков нес на голове. Когда вечером мы разбивали лагерь, Поль и Жозефина вылезали из корзины и приступали к трапезе, которая продолжалась около двух часов. А съесть они ухитрялись совершенно невероятное количество еды; особенно прожорлив был Поль, однако и Жозефина не отличалась умеренностью.

Их излюбленным блюдом были кузнечики, и, когда нам с Карапи надоело гоняться за этими проворными насекомыми, в штатном расписании нашей экспедиции были предусмотрены еще две единицы, отданные ловцам кузнечиков. Кроме кузнечиков Жозефина и Поль любили печенку, а если на десерт они получали еще и по леденцу, то их восторгу не было границ.

Чтобы выдерживать утомительные форсированные марши, мы старались как можно меньше курить, а сигареты дарили местным жителям, дабы завоевать их расположение. Однако наши милые кри-кри, как называли мы Поля и Жозефину за их характерное попискивание, оказались завзятыми любителями хорошего табака. Я узнал об этом лишь после того, как однажды они проникли на склад и устроили там форменный разгром, разорвав немалое количество блоков с сигаретами, С тех пор мы установили для них довольно жесткий рацион: по одной сигарете после ужина.

Пока мы сидели вокруг костра и обсуждали, что будем делать на следующий день, мангусты забирались к нам на колени. Но их главной целью было залезть под рубашку, где им было тепло и уютно, и они быстро засыпали. Когда мы ложились спать, Жозефина и Поль начинали горько плакать, не желая отправляться в свою корзину, и плакали так жалобно, что иногда мы уступали их мольбам и клали маленьких кри-кри рядом с собой в спальные мешки.

Поль спал у Карапи, а Жозефина у меня. Оба кри-кри просыпались ни свет ни заря и начинали шнырять по мешку. Обычно мы ловили их где-нибудь в ногах или под мышками, а после этого для нас уже не представляло большого труда и самим проснуться.

Мы настолько привязались к Жозефине и Полю, что самая мысль о разлуке с ними казалась нам невыносимой. Однако в этой части Африки действовали чрезвычайно суровые законы, запрещающие вывоз животных, и, когда мы прибыли в аэропорт Форт-Аршамбо, у нас не было никаких шансов на получение виз для Жозефины и Поля. Таким образом, обоих кри-кри надо было вывозить контрабандой.

Но осуществить эту операцию было нелегко: едва мангусты просыпались, как тотчас же начинали кричать и кричали не переставая весь день. Их крик напоминал нечто среднее между скрипом кузнечика и писком птенцов, но только мангусты пищат еще более пронзительно.

Чтобы избежать разоблачения, мы пригласили в аэропорт на прощальную пирушку с большим количеством спиртного всех, кто хотел нас проводить; благодаря разноголосому гомону наших подвыпивших гостей и оглушительному треску нескольких трещоток таможенники не услышали писка Жозефины и Поля. Но лишь после того, как загудели моторы, мы облегченно вздохнули и окончательно успокоились.

Наших мангуст мы засунули с головой в носки. Одного я положил в правый карман, а другого в левый. Но кто-то из этих маленьких разбойников ухитрился удрать; во всяком случае около полуночи, когда мы летели над Сахарой на высоте нескольких тысяч метров, я вдруг обнаружил, что один из моих карманов пуст. Проведя тщательное обследование салона, я заподозрил самое худшее. Я знал по собственному опыту, что Жозефина питала совершенно особое пристрастие к мужским брюкам и при первом же удобном случае забиралась в них. Поль тоже был неравнодушен к брюкам.

Ко мне подошла стюардесса и спросила, не потерял ли я чего-нибудь, однако я поспешил ответить, что мне показалось, будто по полу катится какой-то предмет, но, конечно, мне все это приснилось. После того как я сходил в туалет и по дороге убедился, что стюардесса снова дремлет, поиски кри-кри были продолжены. И вдруг я похолодел: беглец сладко спал на пышной груди одной дамы! На даме было меховое боа, а между мехом и грудью устроился проказник Поль.

Что мне было делать? Если я попытаюсь схватить зверька, он непременно ускользнет, а дама перепугается до смерти. Может быть, разумнее будет похлопать ее по плечу и сказать: «Мадам, извините меня, пожалуйста! И разрешите мне забрать этого маленького негодника!» Но к сожалению, мангусты ужас-по похожи на крыс: дама все равно поднимет невероятный крик и перепугает остальных пассажиров.

Стоя рядом с дамой, я позвал шепотом:

— Поль, Поль, мой милый шалунишка Поль!

Мужчина, который сидел рядом с дамой и, как впоследствии оказалось, был ее мужем, вдруг проснулся:

— Между прочим, Полем зовут меня, а не мою жену, сказал он, — или вы просто слишком много выпили.

Я смущенно покачал головой и сказал:

— Извините, но я иногда хожу во сне…

Мне ничего не оставалось, как вернуться на свое место и придумать что-нибудь поостроумнее.

Внезапно я почувствовал, что у меня из кармана чем-то пахнет. Это был кусочек печени, который по-видимому, уже немного испортился. Тут у меня возникла новая идея, и я снова направился к пышногрудой даме.

Ее муж крепко спал, и я осторожно поднес тухлую печенку к самому носу зверька, который, увы, находился совсем рядом с носом дамы. Дама чихнула и поднесла руку к лицу. Поль моментально проснулся, перепрыгнул ко мне на руку и взялся за печенку.

— Мои драгоценности! — взвизгнула дама, шея которой оказалась поцарапана когтями Поля.

— Извините, мадам! — отозвался я, потому что вдруг потерял равновесие и чуть не упал на даму.

— Опять этот пьянчуга здесь, — свирепо пробормотал ее муж, снова просыпаясь. — Пойду позову командира!

— Извините меня, я все время хожу во сне. Это ужасно. Но обещаю вам, что больше не усну. И не стану вас беспокоить.

В Париже, в аэропорту Орли, мы около двух часов ждали самолета, вылетающего в Копенгаген. Жозефине и Полю, просидевшим столько времени в моих носках, очень хотелось подышать свежим парижским воздухом. Я зашел в соседний двор и посадил их обоих на крышу мусорного ящика, нагретого горячим полуденным солнцем. Я тоже подставил солнцу лицо, как вдруг услышал у себя за спиной чей-то возглас:

— Ой, да ведь это крысы!

Обернувшись, я увидел одного из тех чудаков, которые ежедневно обходят все мусорные ящики города в поисках какого-нибудь тряпья. Он отошел от моего ящика и принялся ворошить следующий. И в тот же миг я обнаружил, что Жозефина исчезла. Мои милейшие кри-кри доели последний кусок печени, который я положил перед ними, и Жозефина, повинуясь древнему охотничьему инстинкту, зарылась в мусорный ящик.

Я быстро засунул Поля в карман и начал копаться в мусоре и помоях, разыскивая Жозефину.

Вдруг я услышал голос тряпичника:

— Осторожней, коллега! Здесь полицейский!

Он только что закончил осмотр очередного мусорного ящика и торопливо направился к воротам.

— Что вы здесь делаете, мсье? — строго спросил меня полицейский.

— Извините… я уронил кое-что в мусорный ящик.

Полицейский удивленно взглянул на меня и медленно отошел. Между тем я прислонился к стене и стал делать вид, что просто наслаждаюсь солнцем, хотя краем глаз следил за полицейским. Когда он скрылся из виду, я чуть ли не с головой влез в мусорный ящик и наконец нашел свою возлюбленную Жозефину.

В Дании установлен довольно строгий карантин на ввоз животных, но, к счастью, мангусты спали, когда наш самолет приземлился в Копенгагене. Таможенный чиновник спросил, есть ли у меня с собой табак или коньяк, и я со спокойной совестью ответил, что ничего подобного у меня нет. Чиновник просто забыл спросить, не везу ли я пару мангуст…

Однако наши злоключения, мои, Жозефины и Поля, не кончились с прибытием в Данию. Маленькие кри-кри подросли, стали взрослыми и принялись хозяйничать у меня в квартире. Вскоре они научились открывать холодильник и воровать из него яйца. Эти яйца они закатывали на мои роскошные персидские ковры, обхватывали их передними лапками, поднимались на задние и молниеносным движением разбивали о ковер. Тогда вместо яиц я стал подбрасывать им биллиардные шары, но ко мне незамедлительно явился помощник управляющего домом и от имени дам, живших этажом ниже, призвал меня к порядку. Чтобы как-то умилостивить помощника управляющего, я усадил его в самое удобное кресло и угостил его самой душистой сигарой. Но едва он сунул сигару в рот, как откуда ни возьмись появилась Жозефина, вырвала у бедняги сигару и была с ней такова. Как я уже говорил, Жозефина была неравнодушна к табаку.

Снимая эту квартиру, я обещал не держать ни собак, ни кошек, однако относительно мангуст никаких обязательств я но давал. Тем не менее оскорбленный помощник управляющего был убежден, что мангуст нужно приравнять к собакам и кошкам, а следовательно, им не место в порядочном доме.

С величайшим трудом я уговорил одного из моих друзей взять этих милых зверюшек. К сожалению, он не предупредил жену об этом, и, когда бедная женщина вернулась из магазина, она вдруг обнаружила в квартире двух мангуст. Она боялась мышей, еще больше боялась крыс и, как выяснилось теперь, безумно боялась мангуст. Во всяком случае без предварительных тренировок она добилась совершенно выдающегося спортивного результата, одним прыжком вскочив на высоченный шкаф, где стоял старинный фарфоровый кофейник, фамильная реликвия стоимостью около трехсот (!) крон (эта сумма была указана в судебном иске, по которому с меня взыскали еще и за нанесенную моральную травму).

Да, кофейник свалился на пол, но дама осталась сидеть на шкафу до тех пор, пока домой не вернулся ее муж, мой друг, вернее, мой бывший друг.

Мне не хотелось растерять сразу всех своих друзей, и все-таки я решил сделать последнюю попытку. Мой старый приятель, писатель Йорген Хальк, поведал мне однажды, что самыми счастливыми в его жизни были годы, когда он со своей семьей жил в Индии и у них по всему дому бегали мангусты. Повествуя эту трогательную историю, мой приятель выпил не менее четырех рюмок коньяку. Он с радостью забрал моих кри-кри, взяв с меня слово, что эти милые зверьки останутся в его доме на вечные времена.

Но уже на другой день он позвонил ко мне и попросил забрать животных обратно.

— Ко мне должна зайти теща, а она терпеть не может мангуст, — объяснил он.

Добавлю, что за все время нашего знакомства Йорген Хальк солгал мне один-единственный раз: когда сослался на тещу. Сам он называл это впоследствии вынужденной ложью, обусловленной «чрезвычайными обстоятельствами».

В свое время у меня была маленькая размолвка с одним моим другом, адвокатом Нильсом Вентегодтом. К счастью, Нильс — человек не злопамятный, и, когда я пришел к нему с маленьким дружеским подарком (двумя мангустами), он принял меня с распростертыми объятиями. Его жена приготовила великолепный обед, и, хотя Нильс долго недоумевал, почему ящик с сигарами вдруг оказался пуст еще до того, как мы принялись за коньяк, вечер удался на славу. Но когда я возвращался домой, на душе у меня было неспокойно.

А через три дня мне был предъявлен судебный иск, из которого следовало, что, во-первых, Поль, сожравший пол-ящика сигарет, вскоре получил расстройство желудка и уединился в шкафу со столовым бельем; во-вторых, из передней, куда обе маленькие бестии были посажены под домашний арест, они прогрызли в стене туннель и забрались в спальню; в-третьих, была разорвана подушка и из нее выпущен весь пух; и в-четвертых, мангусты, лишенные биллиардных шаров, заменили их стоявшими на полке бокалами из великолепного богемского хрусталя. По-видимому, когда их бросали на рояль из красного дерева, они, разбиваясь, издавали звук, напоминавший мангустам треск разбивающихся яиц.

В конце концов Нильс согласился принять от меня в дар три ящика сигар, которые я давным-давно купил для мангуст, и инцидент, таким образом, был исчерпан.

Инженер Ян Уре, специалист по поднятию со дна морского затонувших кораблей, не теряет самообладания в самой критической ситуации как под водой, так и на суше. Однако жене его явно не хватает выдержки и трезвого взгляда на вещи. Уре принес зверюшек домой поздно вечером, а встал рано утром и отправился поднимать рыболовный траулер, не разбудив жену.

Между тем Поль и Жозефина уютно устроились в хозяйственной сумке, которая стояла в коридоре. Кстати, в сумке лежали и ключи от входной двери. Увидев диковинных зверей, госпожа Уре громко закричала от страха, а потом попыталась выудить из сумки ключи с помощью длинной палки. Но не тут-то было. Мангусты совсем взбесились! Они шипели, фыркали, и взрывались, словно фейерверк, и с таким ожесточением кусали палку, что она жалобно трещала.

Надо сказать, что кри-кри были необыкновенно темпераментны и в то же время весьма проворны. Они не боялись даже овчарок, а однажды я видел, как за Полем погналась кошка, решив, по-видимому, что это крыса; кошка схватила когтями только воздух, и не успела она прийти в себя от изумления, как Поль бросился на нее и вцепился зубами в хвост.

В конце концов госпожа Уре потеряла всякую надежду на ключи и смирилась с мыслью, что весь день ей придется просидеть под домашним арестом. Когда Ян наконец вернулся домой, жена пригрозила ему немедленным разводом, если только он «не уберет из квартиры проклятых зверей».

В эти трудные для меня дни я вообще не подходил к телефону, и Ян вынужден был обратиться за помощью к одному из своих водолазов, белокурому богатырю двухметрового роста. Уре приласкал мангуст, и они успокоились. Когда пришел водолаз, они сидели на плече у Яна и музицировали. Поскольку госпоже Уре не хотелось расставаться со своей хозяйственной сумкой, а водолазу не хотелось тащиться с этой дурацкой сумкой через весь город, он охотно согласился посадить обоих кри-кри во внутренний карман своей куртки.

Водолаз сел в автобус номер восемь. Свободных мест для сидения не было, и ему пришлось стоять, повиснув на поручнях, так что рубашка вылезла у него из брюк. Мангусты не могли упустить такого удобного случая и моментально вцепились ему в кожу когтями. Но водолаз ужасно боялся щекотки и на глазах у изумленных пассажиров исполнил нечто вроде пляски святого Витта. Хотя он и объяснил кондуктору, что по нему ползают мангусты, тот был неумолим и высадил водолаза на следующей остановке. И бедняге ничего не оставалось, как идти домой пешком.

На другое утро мне вручили срочную телеграмму от Яна. Забрав у водолаза Жозефину и Поля, я отнес их в интернат для домашних животных на улице Петер-Бангсвей. Так как мангусты едят не меньше, чем овчарка, мне пришлось платить за их содержание свыше ста крон в месяц. Но вскоре кри-кри завоевали сердце хозяина интерната, и он со слезами на глазах благодарил меня за то, что я подарил ему обоих мангуст.

Правда, через несколько дней они покусали одну прелестную овчарку и напугали до смерти не менее прелестного павиана, но, поскольку больше они мне не принадлежали и мне не надо было возмещать нанесенный ими ущерб, я в конце концов перестал следить за подвигами Жозефины и Поля.

Почему люди проходят много тысяч километров, чтобы увидеть слона, хотя на него можно посмотреть в зоологическом саду всего за одну крону?

Но прелесть Африки не только в богатстве ее животного мира. Пожалуй, ее главная притягательная черта заключается в том, что каждый путешественник, попавший сюда, становится в значительной мере хозяином своей судьбы. Все зависит от того, насколько разумно или, наоборот, неразумно он ведет себя, преодолевая всевозможные трудности, которые то и дело возникают у него на пути. Если охота его удачна, он будет сыт: в противном же случае ему придется голодать. Если же он поголодает несколько дней подряд, то удачный выстрел принесет ему двойную радость.

Откуда нам в нашей благовоспитанной Дании знать, что такое наесться досыта, если мы никогда по-настоящему не голодали?

Откуда нам знать, как вкусна и прекрасна вода, если мы никогда не умирали от жажды?

Откуда нам, детям цивилизации, знать, что такое настоящая свобода, если мы никогда не были там, где львов, пожалуй, больше, чем людей?

В Африке жизнь протекает более интенсивно и в более острых, хотя и естественных, формах, чем у нас.

Очевидно, скоро мы увидим слонов. Вот уже полторы тысячи километров мы следуем за ними по пятам и с каждым днем становимся все более нетерпеливыми. Но и сегодня мы пошли по ложному следу. В этом мы убедились, когда обнаружили, что муравьи строят крыши над своими муравейниками. Значит, скоро будет дождь. Муравьи — прекрасные метеорологи и никогда не ошибаются. Слоны тоже заранее знают, когда пойдет дождь; поэтому их надо искать на возвышенностях, тогда как мы спустились в низину. Но теперь мы изменили направление поисков и стали подниматься в горы.

Мы не знали, куда будет дуть ветер в тот момент, когда мы настигнем слонов: к нам или от нас. Но мы надеялись, что, нам, наконец, повезет. А пока нашей группе ничего другого не оставалось, как идти по следам слонов.

Дня через два мы увидели наше первое стадо. Слоны нас почуяли и быстро исчезли из виду, однако уже через несколько дней мы снова настигли небольшое стадо, и снова слоны убежали от нас.

С тех пор прошло больше недели, но за все это время нам не удалось увидеть ни одного слона. Следы, на которые мы натыкались, были уже старые, и по ним можно было судить, что слоны куда-то спешат. Загадка эта решилась сама собой, когда в один прекрасный день налетел ураган, небо заволокли низкие, свинцовые тучи и хлынул ливень. Как я уже говорил, слоны давно чувствовали приближение бури и торопились укрыться в горах. Мы не были столь предусмотрительными и поняли, что дело плохо, всего за полчаса до того, как началось светопреставление. Сначала наступило зловещее безветрие; температура воздуха поднялась до сорока пяти градусов, а небо стало совсем черным. К счастью, в этот момент мы находились поблизости от нашего лагеря и машин. Сломя голову мы бросились в лагерь, быстро убрали палатки, сели в машины и отправились дальше, стараясь ехать как можно быстрей. Но слишком много времени было потеряно; до ближайшей возвышенности оставался еще целый день пути.

Вскоре нам пришлось остановиться. Ветер надвинулся на нас, как стена. Он срывал листья и цветы, ломал ветви, вырывал с корнем деревья. Когда я вылез из машины, ветер чуть не свалил меня с ног. Земля и небо слились воедино, и могучие смерчи вздымали камни и пыль на двадцать — тридцать метров в высоту.

Однако круглые хижины африканцев, как это ни удивительно, упорно не поддавались неистовому натиску бури: они словно намертво присосались к земле. И лишь те легковерные, что послушались белых и построили себе четырехугольные жилища, остались без крова при первых же порывах ветра.

Потом разверзлись хляби небесные и на землю полились такие потоки воды, что мы чуть не захлебнулись, когда пытались вдохнуть хоть немного воздуха. Дождь шел около четверти часа, может быть полчаса, но за это время здесь выпало больше осадков, чем в Дании за полгода. Дождь кончился так же неожиданно, как и начался, и почки, которые буря не успела сорвать, начали распускаться буквально на глазах.

Но нам было не до почек, ибо машины наши прочно застряли в грязи. Их пришлось разгружать, отцеплять прицепы, рубить ветви и подкладывать их под колеса. Выбравшись из одной лужи, мы тотчас же попадали в другую, а впереди было еще три с половиной километра сплошного болота.

Снова приближается буря. Едва здесь пронесется один ураган, как максимум через сутки налетит второй, потом третий и так до бесконечности.

С каждой минутой у нас остается все меньше шансов на то, чтобы выбраться из этой трясины, так как грунт становится все мягче и мягче. Через каких-нибудь два дня вся местность превратится в одно сплошное бездонное болото. Ни носильщиков, ни проводников подгонять не надо: они работают как звери, ибо знают, что, если нам не удастся выехать на твердый грунт, экспедицию можно будет считать законченной. И едва ли кому-либо доставит удовольствие возвращаться пешком в Форт-Аршамбо, на что уйдет не менее двух месяцев.

Мы срубили несколько сот деревьев и кустов. Вниз мы клали самые толстые ветви, на них укладывали ветви потоньше, а сверху зеленую слоновью траву, похожую на наждачную бумагу.

У нас не было быков, чтобы вытаскивать машины из грязи, и мы могли рассчитывать только на мачете — длинные ножи, которыми рубили лес. Насколько отчаянным было наше положение, я понял только после того, как, к моему крайнему удивлению, за работу взялся даже наш повар Аббах. Я уже говорил, что, купив кремовую дамскую шляпу, он считал ниже своего достоинства заниматься физическим трудом и предпочитал повелевать своими товарищами. Однако в создавшейся критической ситуации он трудился не покладая рук.

Иногда нам удавалось продвинуть наши машины на полметра вперед, иногда они лишь погружались на полметра в грязь.

Наши носильщики и проводники прочесывали все окрестные районы в поисках людей, которые могли бы прийти нам на помощь, но все было тщетно. Это малонаселенная область Африки, и непрошеных гостей она встречает чрезвычайно негостеприимно.

Наконец нам на помощь пришли обитатели одной маленькой деревушки, расположенной очень далеко от того места, где застряли наши машины. Здесь собрались мужчины, женщины и дети, и стальной ритм песни сразу объединил их усилия. И то, что оказалось неподвластно сотням механических лошадиных сил, было совершено силами человеческими.

Благодаря их самоотверженной помощи нам все-таки удалось преодолеть эти последние три с половиной километра воды, грязи и болота. Были перенесены буквально на руках триста килограммов сахара, двести килограммов табака (весь сахар и табак мы подарили нашим добровольным помощникам), две тысячи литров бензина, вся съемочная аппаратура, электрический генератор для магнитофонов и многие другие грузы, столь же тяжелые, сколь и полезные.

Наконец земля перестала уходить у нас из-под ног, мы сели в машины и поехали дальше. Долго еще за нами следом бежали наши новые друзья и громко кричали:

— Прощайте, прощайте, до свидания! Приезжайте к нам снова!

Едва ли эти добрые и чистосердечные люди отдавали себе отчет в том, что, чем меньше они будут иметь дело с белым человеком, тем для них же будет лучше.

Мы поднимаемся все выше и выше в горы, где дождь не так опасен для наших машин, как в низинах. Потом мы останавливаемся, оставляем машины под присмотром пятерых африканцев, а сами идем дальше пешком.

Каждое утро в пять часов наши проводники разбегаются в разные стороны, разыскивая следы слонов. Примерно через час они возвращаются и, немного посоветовавшись, сообщают нам, какие следы оставлены именно тем стадом, которое мы преследуем, и куда ведут самые свежие следы.

После этого мы, трое белых, в сопровождении носильщиков, с ружьями и кинокамерами начинаем очередной переход, а остальные двести носильщиков убирают палатки, упаковывают вещи и длинной вереницей следуют за нами.

Однажды утром около пяти часов меня разбудили чьи-то голоса. Когда я выглянул из-под противомоскитной сетки, один из проводников указал на несколько огромных следов, которые оставил слон как раз посередине между моей палаткой и палаткой Карапи. Очевидно, слоны, которых мы преследовали вчера, решили навестить нас и прошли ночью через весь лагерь, не причинив нам ни малейшего вреда, хотя единственной нашей защитой от этих гигантов были тонкие противомоскитные сетки.

— Ведь не могли же они не почуять, что мы находимся совсем рядом? — удивился Карапи. — Почему же они не напали на нас?

— Этого я не могу вам объяснить, но полагаю, что поздно вечером и ночью слоны обычно настроены более или менее миролюбиво, — ответил Жерэн. — Недавно мне рассказывали, что на берегу реки Саламат находится деревушка, куда слоны имеют обыкновение заходить с наступлением темноты и тереться о соломенные крыши хижин. Разумеется, они чувствуют запах человека, особенно после того, как крыши валятся на землю, но не причиняют людям вреда. Однажды со мной произошел удивительный случай, о котором я крайне редко рассказываю, потому что мне просто могут не поверить. Когда-нибудь я расскажу вам эту историю. А сейчас у нас нет времени, пора идти дальше!

Кстати, немецкий путешественник Генрих Оберйоган, посвятивший много лет изучению слонов, рассказывает в своей книге «Слоны с берегов озера Чад», что слоны неоднократно проходили совсем рядом с ним, когда он спал. «И слоны никогда не нападают на спящего человека», — заключает он.

Вечером, когда мы разбивали лагерь, нам совсем не хотелось есть, хотя ужин был давно готов. Сначала нам нужно было утолить жажду, и мы непрерывно пили в течение часа или двух, чтобы вернуть организму истраченную в пути влагу. Однажды вечером, когда мы устроились вокруг костра и отдыхали после трудов праведных, Жерэн вдруг сказал:

— Сейчас я расскажу вам о том, что со мной однажды произошло. Вместе со своим носильщиком Ниангарой я возвращался в лагерь. Время было позднее, и скоро стало совсем темно. Мы смертельно устали и шли как во сне, механически переставляя ноги. Вдруг Ниангара толкнул меня в бок. Прямо перед нами стоял громадный слон, прекрасный и величественный, один из самых великолепных экземпляров, какие я только видел. Именно его мы преследовали по пятам весь день. Едва я поднял ружье, как увидел неподалеку еще несколько слонов и тотчас же понял, что мы попали в самую гущу огромного стада.

О том, чтобы стрелять, я больше и не помышлял. Надо было как можно скорее юркнуть куда-нибудь в кусты. Сначала мы спрятались за древесный ствол, но не успели как следует осмотреться, как вдруг обнаружили, что на стволе этом растут волосы! Оказывается, это было не дерево, а слон. Теперь я склонен верить преданиям африканцев, которые повествуют о том, что слоны умеют исчезать так же внезапно, как и появляться, — закончил Жерэн свой рассказ.

Ночью и особенно утром в Африке бывает очень холодно. Но в первые недели нашего путешествия мы с Карапи страдали не только от холода, но и от чудовищной, убийственной усталости, которая сковывала нас после очередного перехода. Несколько раз мы вообще не могли разогнуться по утрам, и нас поддерживали с обеих сторон носильщики.

Первое время каждый из нас выпивал около двадцати литров воды в день — я понимаю, что для тех, кто не знает здешнего климата, это звучит невероятно, и тем не менее это правда. Когда вечером мы наконец останавливались на ночлег, мы были с ног до головы залиты потом и умирали от изнеможения.

— Такое неумеренное потребление воды отнимает массу сил, — говорил нам Жерэн. — Пейте меньше, иначе далеко вы не уйдете.

В течение нескольких дней мы приучали себя обходиться, как и Жерэн, одной чашкой чая, которую выпивали поутру. Потом целый день мы не ели и не пили, ужинали около восьми часов вечера.

Недели через две мы научились преодолевать до тридцати пяти километров в день, а иногда мы шли даже по шестьдесят километров в день без тропинок и дорог. Это самая труднопроходимая местность, какую только можно себе представить. Иногда мы шли по грязи и болотным топям, чуть не проваливаясь в трясине, постоянно мокрые по пояс. Мы совершали форсированные марши, пытаясь догнать, наконец, слонов. Эти колоссы идут со скоростью около десяти километров в час, тогда как мы проходили не более восьми-девяти километров в чае. В полдень, когда температура воздуха поднималась с тридцати пяти до сорока — сорока двух градусов по Цельсию, слоны останавливались в тени деревьев, чтобы переждать жару, и стояли так в течение нескольких часов, обмахиваясь ушами. Но у нас не было времени пережидать жару: полуденные часы были нашим единственным шансом догнать этих толстокожих великанов.

Как правило, все шло согласно заранее намеченному плану. Заметив в отдалении слонов, мы подкрадывались к ним с наветренной стороны, чтобы они как можно скорее учуяли нас. Узнав о нашем присутствии, животные задирали хоботы и трубили так, словно уже наступил день страшного суда. После этого они обращались в бегство, вытаптывая густой кустарник, как цветочную клумбу, и ломая деревья, как зубочистки.

Под могучей поступью этих многотонных мастодонтов дрожала земля. К нашему великому счастью, слоны боялись нас не меньше, чем мы их. Проходили часы, а они бежали без устали и в тот день уже не могли есть от охватившего их беспокойства. Это было целью всей операции: лишить их возможности нормально питаться.

У слонов всегда великолепный аппетит, и поэтому они невероятно прожорливы. Эти гиганты едят не переставая весь день и добрую половину ночи. Многие исследователи даже утверждают, что слоны едят всю ночь и никогда не спят. Но это уже преувеличение. Очевидно, все-таки слоны любят вздремнуть часок-другой.

А. Е. Темпл-Перкинс, один из наиболее известных в Восточной Африке охотников, высказывает предположение, что слоны съедают не менее четырехсот килограммов зелени в день. Кстати, из этого можно сделать вывод, что во времена Ганнибала в Сахаре росли густые леса, ибо он держал в Карфагене четыреста боевых слонов. Чтобы прокормить четыреста слонов в нынешнем Тунисе с его климатом и растительностью хотя бы в течение одной недели, наверное, пришлось бы вырвать всю траву и собрать все листья с деревьев.

Поскольку теперь мы беспокоим слонов почти каждый день, у них не хватает времени для еды. Они стали нервными, раздражительными и необыкновенно пугливыми: малейший звук саванны обращает их в паническое бегство. Постепенно силы их начинают иссякать. Наша задача — окончательно измотать их. Когда они совсем устанут, мы сможем подходить к ним совсем близко и снимать крупным планом.

В первые недели преследования первыми уставали мы, но скоро мы вошли в прекрасную спортивную форму и ходьба стала доставлять нам неслыханное удовольствие. Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо: ни спортивные игры, ни альпинизм не давали мне так много, как эти изнурительные переходы по саванне.

Наши носильщики и проводники ходили легко, изящно и непринужденно, и со временем мы научились восхищаться красотой и пластикой их движений. Вначале мы смеялись, когда они делали огромный крюк, вместо того чтобы просто перепрыгнуть через поваленный ствол дерева или какое-нибудь другое препятствие. Но скоро мы поняли, что такой прыжок требует известного напряжения сил и воли и потому утомляет, тогда как процесс ходьбы совершается абсолютно механически и идти можно даже во сне.

Интересно отметить, что гибкие, худощавые африканцы, словно состоящие из одних мускулов, особенно легко проходят первые двадцать километров; следующие десять километров они идут с некоторым трудом, а через тридцать километров еле волочат ноги: это относится не только к носильщикам, но и к проводникам, которые не несут никакого груза.

Разумеется, физически африканцы развиты гораздо лучше, чем мы, белые, но тот голодный рацион, к которому они привыкли, исключает сколько-нибудь значительные перегрузки для организма, поэтому ходьба на очень большие расстояния представляет для них немалые трудности.

Что же касается меня и Карапи, то нас всю дорогу подгоняло одно немаловажное обстоятельство: по молчаливой договоренности мы давно уже превратили нашу экспедицию в соревнование по ходьбе.

Месяца за два до отъезда в Африку Карапи начал тренироваться, чтобы войти в соответствующую спортивную форму, а кроме того, он на два года моложе меня. Зато обувь у него была тяжелее, чем моя, что имеет немаловажное значение, когда иной раз приходится делать по шестьдесят километров в день. В конце многочасового марша мы обычно заводили оживленную беседу, чтобы показать, что нисколько не устали.

— Послушай, Йорген, — сказал мне однажды Карапи. — Просто удивительно, как легко я, швед, понимаю твой датский язык. А когда мне приходилось бывать в Копенгагене, из каждых десяти датских слов я понимал максимум три.

Это замечание Карапи было для меня как гром среди ясного неба; если же принять во внимание, что мы уже дошагивали шестидесятый километр нашей ежедневной нормы, то нетрудно будет понять, как близок я был в тот момент к роковому концу. Дело в том, что целый месяц я, ломая язык, пытался изъясняться по-шведски, а мой шведский друг наивно полагал, что я говорю по-датски. С тех пор мы говорили с ним только по-английски.

В этот день мы прошли около шестидесяти километров, преследуя слонов по пятам. Нам очень хотелось как можно скорее начать съемки. Весь день стадо находилось в непрерывном движении. На этот раз слоны даже отказались от своей обычной послеполуденной сиесты, потому что жара была не такой изнуряющей, как в остальные дни. Однако следы свидетельствовали о том, что великаны идут медленнее, чем обычно, и часто ложатся в большие лужи, оставшиеся после дождя. Вот место, где слон огромного роста прилег отдохнуть, и следы на мягкой земле свидетельствуют о том, что у него колоссальные бивни.

Нас воодушевляла самая мысль о том, что слоны находятся где-то совсем близко и мы отстаем от них всего на какие-нибудь полчаса. Мы шли словно на «втором дыхании», не замечая ни времени, ни усталости. Внезапно землю окутали сумерки, и нам пришлось остановиться, так как в безлунную ночь носильщики потеряют наши следы.

Проводники быстро соорудили несколько навесов и накрыли их сухой травой. Дожди уже прошли, мы могли бы спокойно обойтись и без навесов, но по мнению Жерэна, ни в коем случае не следует опускаться ниже какого-то определенного уровня, ибо в противном случае и проводники, и носильщики потеряют к нам всякое уважение. В данном случае этим уровнем является именно навес; если же мы просто ляжем под дерево и уснем, то окончательно уроним себя в глазах наших друзей — африканцев.

В такой первобытной хижине с трудом может уместиться только один человек. На земле лежит лишь охапка травы вместо матраца.

Больше всего мне не хватало противомоскитной сетки, однако я снял рубашку, завязал узлом ворот и рукава и, превратив ее таким образом в мешок, просунул туда голову и руки.

Поздно ночью мне вдруг показалось, будто тело мое прижигают раскаленным железом. И хотя я был так измучен последним переходом, что далеко не сразу стряхнул с себя сон, я почувствовал, как весь содрогаюсь от страшной боли. Нет, это были не москиты, а нечто похуже.

В следующий миг я окончательно проснулся.

— Термиты! — завопил я и выскочил из-под навеса, взывая о помощи.

Со всех сторон ко мне бежали африканцы с факелами, разожженными от костра. Вероятно, они первый раз в жизни видели, как белый исполняет какой-то замысловатый ритуальный танец, чем-то отдаленно напоминающий их собственные.

Я тотчас же понял, что моя одежда просто кишит кровожадными термитами, и быстро сорвал ее с себя, отбросив подальше. И тут же допустил новую оплошность: я ступил в какую-то мягкую, словно живую, массу и вдруг почувствовал, как пламя охватывает мои ноги. Меня угораздило попасть в самую середину гигантского моря термитов. Завывая от боли, я сделал несколько огромных прыжков, а потом стал умолять проводников, чтобы они спасали съемочную аппаратуру, которая все еще лежала под навесом, вся облепленная термитами.

Оказалось, что и земля, и все окружающие предметы были покрыты сантиметровым слоем муравьев. Чтобы добраться до камер, термитов пришлось разгребать факелами. Прошло несколько секунд, и навес вспыхнул, словно облитый бензином. Вскоре прибежали Карапи и Жерэн с ружьями наперевес.

— На тебя напали дикие звери? — спросил Карапи.

— Миллионы диких зверей! — зарычал я в ответ, сбрасывая термитов со своего нагого тела.

— Едва ли имеет смысл снова ложиться спать, — спокойно пометил Жерэн. — Скоро рассветет, а наши носильщики имеют обыкновение вставать на заре. Часов около семи они будут ндесь.

Жерэн распорядился зажечь два костра, один большой, с дымом, чтобы носильщикам было легче нас найти, а другой поменьше, возле которого можно сидеть и греться.

Когда мы расселись вокруг костра, Жерэн рассказал нам о термитах. Обычно они движутся сплошным потоком около двух-трех метров в ширину и до полукилометра в длину. Фактически ничто не может остановить их. Если вы вовремя заметите, что они приближаются к вашей хижине, можно разжечь большой костер и попытаться остановить их стеной огня. Но как правило, они, не останавливаясь ни на миг, продолжают движение по прямой и тушат собой костер. К тому же заметить их вовремя практически невозможно, так как термиты начинают двигаться только после захода солнца.

Когда они подползают к дому, самое благоразумное — это бежать как можно скорее. Если впопыхах вы забыли дома канарейку, то на другое утро от нее останется только скелет. Такая же участь постигает собак, кошек, коз и других животных: за одну-единственную ночь полчища термитов обглодают их до костей. Единственным утешением хозяина всей этой живности может быть то, что, когда наутро термиты бесследно исчезнут, в доме не останется ни змей, ни москитов, ни тараканов, ни прочих вредоносных тварей.

Одного парня, напившегося до бесчувствия, односельчане решили примерно наказать и заперли в сарае, построенном неподалеку от деревни. Ночью он стал дико кричать, но никто не обратил внимания на отчаянные вопли несчастного пьянчуги, а наутро в сарае нашли его скелет: это все, что оставили термиты.

Начинало светать, и я вернулся к месту пожара, где находился мой навес. Здесь все еще были термиты; образовав строй шириной около метра, они медленно уходили в саванну. Однако они не ползли через пожарища, а огибали его извивающейся лентой. Фланги этого удивительного войска охраняли термиты-солдаты с огромными челюстями, а в середине двигались термиты-рабочие. Стоило прикоснуться к ним соломинкой, как они немедленно смыкали на ней свои челюсти, а ползущие поблизости солдаты в свою очередь вцеплялись в своих собратьев. Когда мы поднимали соломинку, на ней висела живая цепь длиной до тридцати сантиметров и толщиной с большой палец руки.

Наши проводники были замечательными следопытами. Как только мы «теряли» следы слонов, они моментально рассыпались по саванне веером и быстро находили их снова. Уже через неделю после того, как мы начали преследование, они знали каждого слона в стаде и даже называли его по имени, хотя ни одного из них ни разу в глаза не видели. Они узнавали их по следам и повадкам, и всегда могли назвать нескольких «шалунов», которые были не прочь порезвиться где-нибудь в стороне от основного стада. Поэтому наши следопыты обычно шли по следам двух-трех старых самцов, выдерживающих главное направление движения более четко, чем остальные животные. Они могли определить с точностью до нескольких минут, когда были оставлены те или иные следы. Рано утром мы обычно были на расстоянии одного-двух часов от стада; сначала мы даже немного нагоняли слонов, особенно если был хороший грунт. Но приблизиться к ним ближе чем на полчаса нам никогда не удавалось, так как часов около десяти слонов вдруг охватывало беспокойство и они уходили от нас далеко вперед.

Несколько капелек росы, выпавших на след, говорят о том, что слоны прошли здесь уже давно. А чуть примятая травинка означает, что след этот совсем свежий. Если же травинка начинает распрямляться, значит, слоны были здесь примерно полчаса назад. Лужа слоновьей мочи высыхает примерно за три четверти часа. Весьма важным временным показателем служат экскременты слона. Если они настолько теплые, что от них идет пар, значит, стадо где-то совсем близко. Если пар не идет, но, приблизив к ним руку, вы ощущаете тепло, значит, слоны находятся от вас примерно в десяти минутах ходьбы. Но поскольку расстояние между стадом и нами обычно бывало гораздо больше, наши следопыты погружали в «слоновий пирог» палец, и, если после этого они начинали размахивать руками и кричать «Минги-моту, минги-моту, сахиб!», это означало, что слоны были здесь не больше получаса назад, так как внутри «пирог» еще совсем теплый. И мы прибавляли шагу, пытаясь «достать» это неуловимое стадо.

Когда мы почти догоняли слонов, они вдруг поворачивали и двигались через болото. Нам приходилось идти по пояс в трясине, тогда как слоны с завидной легкостью преодолевали самые труднопроходимые топи. Их ступни устроены таким образом, что они расширяются, когда слон ставит ногу, и сужаются, когда он делает следующий шаг. Поэтому слонам незнакомо то мерзкое ощущение, которое возникает, когда вы, опуская ногу, не знаете, удастся ли вам вытащить ее из трясины для следующего шага.

Вышеупомянутый Генрих Оберйоган считает, что слоны крайне редко ходят через болота и загнать их туда может лишь стремление уйти от преследования охотников. Однако строение слоновьей стопы и тот несомненный факт, что слоны предпринимали длительные обходные маневры, чтобы только покупаться в болоте, убедили меня в обратном. И я совершенно уверен, что в болоте слоны себя чувствуют почти так же уютно, как рыба в воде.

Много раз, когда болота, раздвигая берега, превращались в настоящие озера, мне казалось, что следы нашего стада безвозвратно потеряны. Но у следопытов было безукоризненное чутье, и они моментально определяли направление, по которому пошли слоны.

Переправляясь вброд через озера, носильщики наши нередко уходили с головой под воду, но при этом они никогда не забывали поднять над поверхностью воды наши ружья и киноаппараты, чтобы они не намокли.

Когда мы впервые подошли к стаду на довольно близкое расстояние, я приказал расчехлить все киноаппараты, чтобы в любой момент можно было приступить к съемкам. Однако Жерэн быстро охладил мой пыл. Он сказал:

— Не торопитесь! Слоны еще не настолько устали, чтобы вы успели снять больше двух-трех кадров. Если же они нападут, поверьте, вам будет не до съемок.

Если слоны чувствуют запах человека, находящегося от них на большом расстоянии, они всегда обращаются в бегство, так как не могут точно определить, откуда им грозит опасность. Если же слоны учуяли человека, который находится от них близко, они бросаются на него со скоростью 25 километров в час, чтобы растоптать и уничтожить двуногого врага.

Прошло уже два месяца с тех пор, как мы начали преследование, позади осталось две тысячи километров первозданной саванны, и слоны явно устали. Эта усталость проявилась у них как-то внезапно, потому что теперь мы видим стадо каждый день и не выпускаем из рук кинокамер. Ниангара все время присматривает за мной, как нянька: глядя в видоискатель, я вижу только величественную красоту этих мастодонтов и совершенно забываю об опасности.

Ниангара — человек удивительно смелый и благородный. Если над нами нависает угроза нападения, он никогда не отступает, предварительно не похлопав меня по плечу, и я неизменно успеваю удрать еще до того, как ситуация становится критической.

Когда мы подходим к стаду слишком близко, носильщики, как правило, куда-то исчезают. Однако Ниангара всегда остается на передовой, ведя неусыпное наблюдение за слонами. На руке у него висит мешочек с мукой очень мелкого помола, которую он непрерывно высыпает, следя за малейшим дуновением ветра. В тропиках ветер беспрестанно меняет направление, и, хотя слоны не замечают нас даже на расстоянии десяти — пятнадцати метров или, возможно, принимают нас за каких-нибудь газелей, на нашей экспедиции можно будет поставить крест, едва они учуют наш запах.

Как это ни парадоксально, увидеть этих гигантов бывает нелегко. Существует немало преданий, из которых следует, что слон может спрятаться даже за маленькой кочкой, а Генрих Оберйоган, почти не расстававшийся со слонами в течение четырех лет, всерьез утверждает, будто слоны умеют дематериализовываться, да, да, просто исчезать бесследно. И самые лучшие следопыты не могут обнаружить никаких следов, которые вели бы в том направлении, куда исчезли слоны. Единственным, хотя и не слишком правдоподобным объяснением того, что видел Оберйоган, может служить способность слонов двигаться в минуту опасности задом наперед. Об этом мне рассказывали многие охотники и исследователи, посвятившие себя изучению слонов.

Среди охотников часто идут споры о том, на какое животное опаснее всего охотиться. Охотники из Судана утверждают, что самый опасный враг — это слон. Другие охотники полагают, что опаснее всего охота на льва, ибо раненый лев чаще всего прячется где-нибудь в засаде и нападает так быстро и неожиданно, что охотник не успевает выстрелить.

Очень агрессивен раненый буйвол. Могучие рога — это не только эффективное наступательное оружие, но и мощный броневой щит, который почти исключает возможность застрелить буйвола спереди.

И наконец, многие охотники непоколебимо уверены, что опаснее всех носорог. Лишь очень меткий стрелок может сра-нить его в тот момент, когда, охваченный яростью, он, как буря, несется на внезапно появившегося врага.

Однако охотник с кинокамерой находится в совершенно других условиях, нежели охотник с ружьем. Ему не нужно убивать животных, зато нередко он должен подойти к объекту съемок в десять раз ближе, чем это необходимо для обычной охоты.

Если лев не ранен и вы, увидев его, хлопнете в ладоши или громко закричите, то он немедленно убежит. Таким образом, о какой-то особой опасности в данном случае говорить не приходится. Зато подойти и ко льву, и к буйволу на близкое расстояние довольно трудно, потому что оба они обладают великолепным зрением, тонким слухом и прекрасным обонянием. И едва они обнаруживают фотографа, как тотчас же убегают, если только им не приходит в голову броситься на него.

Труднее всего предвидеть действия носорога. Он близорук, и к нему можно подойти чуть ли не вплотную, прежде чем он почует неладное. Тогда он сразу бросается в атаку. К счастью, его можно легко испугать, выстрелив в воздух или, еще лучше, в землю перед его мордой. Неожиданно взметнувшееся облачко пыли приводит носорога в ужас, и он обращается в постыдное бегство.

Когда я впервые приехал в Руанда-Урунди, у меня произошла весьма драматическая встреча с носорогом. Я шел со своей камерой по низине, которую местные жители называли Долиной носорогов. Носорогов там было видимо-невидимо. Один из них спал, и я заметил его лишь после того, как приблизился метров на двадцать. Я немедленно начал съемку, но в тот же миг носорог проснулся и вскочил на ноги: очевидно, он услышал треск кинокамеры. Я думал, что он попытается убежать, но вместо этого носорог бросился на меня. Поскольку в этот момент я смотрел в видоискатель камеры, мне показалось, что расстояние до носорога гораздо больше, чем оно было на самом деле. И лишь после того как нацеленный на меня рог заполнил весь видоискатель, я опустил камеру, но было уже поздно. Через секунду я взлетел на воздух со сломанным ребром и тяжело рухнул на землю. Но съемка получилась на редкость удачной.

По-моему, слон — самое опасное животное. Пытаясь незаметно подобраться к стаду, вы в общем рискуете жизнью, ибо слоны всегда выставляют сторожевые посты, местонахождение которых установить бывает нелегко. У Жерэна на виске до сих пор отчетливо виден глубокий шрам, постоянно напоминающий ему о встрече с одним слоном. Выполняя обязанности дозорного, слон этот набросился на Жерэна, обхватил его хоботом и отбросил на несколько метров в сторону.

Самое потрясающее впечатление за все время нашей экспедиции на меня произвел «слоновий рай». В небольшой долине на берегу узенькой речушки солнце раскаляет своими лучами землю и песок. Обожженный солнцем песок в свою очередь согревает воздух, который поднимается вверх, и поэтому здесь постоянно дует прохладный ветерок от реки.

Слоны здесь оставили множество своих следов. И если мы залезем на деревья, то едва ли они учуют незваных гостей.

На всякий случай мы основательно полощемся в речушке. Проводники смазывают кожу свежим слоновьим навозом, особенно под мышками и в паху. Однако мы с Карапи ограничиваемся тем, что смазываем навозом одежду, — впрочем, запах от нас все равно исходит тошнотворный.

Едва мы успеваем забраться на деревья, как прибегают проводники и сообщают, что приближается большое стадо слонов. Очевидно, сегодня нам повезет больше, чем в остальные дни.

Наше терпение снова подвергается серьезному испытанию, ибо проходит немало часов, прежде чем в отдалении появляются слоны, утолившие наконец свой голод. А тем временем нас пожирают муравьи и мухи, привлеченные запахом слоновьего навоза.

Увидев стадо, мы замечаем, что там назревают какие-то важные события. Старые самцы беспокойно ходят вокруг стада, подняв уши и хоботы. Они явно чем-то взволнованы. Слонихи сбились в кучу вокруг одной из своих подруг, которая стоит в самой середине стада. Они поддерживают ее хоботами, и в видоискатель кинокамеры я вижу, что сейчас произойдет чрезвычайно радостное событие. Радостное и, несомненно, знаменательное для всего стада. И тем более радостное, что у слоних беременность длится целых двадцать два месяца.

Огромные самцы, которые растерянно мечутся вокруг самок, мешают мне наблюдать за тем, что происходит в стаде. Проходит полтора часа, и я вдруг замечаю новорожденного: он с трудом поднимается на ноги и начинает сосать.

Некоторые специалисты по слонам утверждают, что новорожденные слонята сосут с помощью хобота. Однако большинство исследователей считает, что это утверждение не соответствует действительности, и я с ними вполне согласен. Пока малыш сосет, его гладит хоботом не только мать, но и остальные слонихи, которые принимали роды в качестве акушерок.

Часа через два после родов слоны снова трогаются в путь. К сожалению, они разделились на две группы, и группа с новорожденным слоненком направляется к тому месту в излучине роки, которое не видно с нашего наблюдательного пункта. Слоненок все время окружен своими акушерками, которые то и дело заботливо проводят хоботами по спине новорожденного.

У малыша кожа светло-розового цвета, и на ногах он стоит удивительно твердо для своего чрезвычайно юного возраста.

Другая группа слонов двигается в более удобном для нас направлении. Они идут очень организованно. На флангах, примерно в двухстах — трехстах метрах от стада, вышагивают старые, умудренные опытом слоны с могучими бивнями. А в середине стада идут молодые слоны, самки и малыши. Они не торопятся и все время что-то жуют. Вот один из них вырывает с корнем большой пучок травы, стряхивает с него землю, ударив о передние ноги, и небрежным движением хобота бросает и рот. Другой слон поднимается на задние ноги и срывает с ветки целый букет сочных зеленых листьев. Затем он садится па хвост и, аппетитно пережевывая листья, раздумывает над тем, не повторить ли ему еще раз этот цирковой трюк.

Несколько слонов направляется к тому самому дереву, на котором сижу я. Один из них ломает хоботом ветку, а я чуть не задыхаюсь от волнения, так как мне кажется, что он более чем пристально смотрит в этот момент на меня. Если бы слон приподнялся на задние ноги, ему ничего не стоило бы вырвать камеру у меня из рук. Но ничего страшного не произошло, и он спокойно разжевывает ветку, которая скрипит, как будто попала на мельничные жернова.

Многие слонихи беременны, а многие идут рядом со своими слонятами. Мне приходится ущипнуть себя за руку, чтобы убедиться в том, что я не сплю. Слоны здесь живут так же привольно и спокойно, не ведая опасности, как жили их предки много веков тому назад. Да, это действительно слоновий рай.

Эта ветхозаветная идиллия производит такое ошеломляющее впечатление, что у меня начинает кружиться голова. Я совершенно забываю о съемках своего будущего фильма, и Ниангара весьма деликатно указывает мне на кинокамеру. Скоро уже отснято три полных кассеты. Как я уже говорил, слоны никак не реагируют на треск кинокамеры. А если бы я зарядил свой фотоаппарат, то щелканье затвора наверняка вызвало бы страшную панику среди животных.

Достигнув берега, мастодонты набирают хоботом сырого песку и бросают себе на спину, рассыпают за ушами, а потом входят в реку. Первые шаги они делают немного неуверенно, как человек, пытающийся определить ногой температуру воды. Но проходит несколько секунд, и они уже резвятся на самой середине реки, словно расшалившиеся школьники. Те, кому мало ванны, принимают душ, поливая друг друга струями воды.

Только один маленький слоненок немного трусит. В воду-то он вошел, но едва она поднимается ему до брюха, как от водобоязни бедняжка чуть не теряет равновесия. Тогда к нему подходят слонята постарше и объясняют, что купаться совсем не страшно.

— Пошли, Юмбо, вода теплая-претеплая! — кричат они.

И маленький Юмбо, совсем осмелев, заходит так глубоко, что ему приходится воспользоваться хоботом вместо дыхательной трубочки.

А когда взрослые слоны выходят на берег, он начинает капризничать, потому что ему хочется покупаться еще, и вообще он ведет себя как очень непослушный ребенок.

Родителям ничего не остается, как вернуться за ним в воду. Юмбо сердито поднимает уши, упирается, негодует, но что может поделать маленький слоненок, когда сзади его подталкивают почти шесть тонн живого веса…

Мы уже хотим спуститься с деревьев, как вдруг замечаем группу слонов, стоящих немного поодаль. И мы становимся свидетелями того, с какой трогательной заботливостью эти животные относятся друг к другу. Один большой старый слон, у которого остался только один бивень, прилег отдохнуть, но снова подняться без посторонней помощи он, по-видимому, уже не мог. И четверо его товарищей немедленно пришли к нему на помощь. Они осторожно пытаются поднять своими хоботами распластавшегося на земле гиганта и еще более осторожно подсовывают бивни ему под брюхо. Когда старому слону наконец удается встать на ноги, товарищи некоторое время идут с ним рядом, поддерживая его справа и слева.

Кто знает, возможно, ему уже около сотни лет и он скоро умрет. Но слоны никогда не оставляют своих стариков на произвол судьбы. Раньше высказывалось предположение, что слоны живут пятьсот — шестьсот лет, но теперь средняя продолжительность их жизни установлена довольно точно: она составляет «всего лишь» восемьдесят — сто лет.

Истории о кладбищах слонов, где счастливцы находят десятки тонн слоновой кости, пока еще не подкреплены никакими фактами. Все эти басни, очевидно, основаны на том, что мертвых слонов находят чрезвычайно редко. И это не удивительно. Чувствуя приближение смерти, слоны ищут уединения и прячутся где-нибудь в кустарнике или болоте. Когда они умирают, на трупы набрасываются коршуны и гиены и быстро поедают их, а кости во влажном тропическом климате быстро разрушаются.

Я много раз бывал в Африке и исколесил ее вдоль и поперек, но лишь дважды видел слонов, умерших естественной смертью. От них осталось очень немного: несколько костей и щетина на хвосте.

Однажды мы натолкнулись на следы, оставленные огромным стадом. В нем насчитывалось около пятисот слонов. Мы бросились в погоню и… какое потрясающее зрелище! Ничего подобного я в жизни не видел! Лишь двое из проводников умели считать, но ни у кого не вызывало сомнения, что слонов здесь не менее пятисот.

Разумеется, перед нами была лишь незначительная часть этого огромного стада, пасущегося в густом кустарнике, но зато это были самые большие слоны. Они всегда замыкают колонну, чтобы в случае опасности защитить тех, кто помоложе и послабее.

Мне удалось подойти к ним совсем близко, настолько близко, что для съемки пришлось использовать широкоугольный объектив.

Какие замечательные гиганты! Великаны, каких никто никогда не видел ни на фотографии, ни в кино. Настоящие мамонты! Некоторые из них весили до семи тонн. Если исходить из того, что слоны в этом стаде весят в среднем по четыре тонны, то всего перед нами было две тысячи тонн слонов. Не удивительно, что под их могучей поступью земля продавливалась, как болотная топь, а потом становилась твердой, как бетон.

И тем не менее эта колонна длиной около трех километров передвигается почти бесшумно. Без крайней на то необходимости слоны не сломают ни одного дерева, не наступят ни на одну ветку. Лес трещит, только когда они едят, ибо им приходится валить деревья, чтобы достать листья, до которых они не могут дотянуться хоботом.

Между тем носильщики начали ворчать: какого дьявола мы возимся с этим дурацким фильмом, который к тому же еще совершенно несъедобен?

Возможно, им казалось, что за их дружескую помощь мы платили им черной неблагодарностью. Ведь они дали нам возможность увидеть нечто такое, чего не видел ни один белый. И вероятно, настало время подумать о вознаграждении наших черных друзей: еще в самом начале путешествия мы обещали убить для них слона. Но сначала мне хотелось сделать несколько фотоснимков.

За последнюю неделю я собрал довольно интересный материал, который позволил мне впоследствии опровергнуть точку зрения многих зоологов, утверждавших, будто африканский слон вымирает. Но с каждым днем меня обуревала все большая жадность, и мне хотелось продолжать съемки до бесконечности. Слоны, казалось, совершенно не обращали внимания на треск кинокамеры. Жерэн объяснил нам, что даже слабый шепот может выдать нас, но жужжание кинокамеры слоны, очевидно, принимают за стрекот кузнечиков или цикад.

Когда я кончил снимать фильм и сменил кинокамеру на фотоаппарат, мне скоро воочию пришлось убедиться в том, какой у слонов великолепный слух.

Поскольку киносъемки прошли в высшей степени удачно, я совсем осмелел. Мы с Ниангарой подкрались к слонам метров на десять. В видоискатель я наблюдал, как на переднем плане грозно стоят два старых самца, а за ними пасется остальное стадо. Все дышало миром и покоем. Слоновая идиллия! Я щелкнул затвором, и в тот же миг все стадо, охваченное паническим ужасом, пришло в неистовство. Если бы я не растерялся, то сделал бы потрясающие фотографии, но меня словно парализовало. А слоны размахивали своими гигантскими ушами, поднимали над головой хоботы и трубили с такой невероятной силой, что я ощущал могучую вибрацию воздуха не только ушами, но и кожей. Один из самых больших самцов вдруг сделал несколько шагов по направлению ко мне. У меня за спиной вдруг раздались два выстрела. Это Жерэн выстрелил в воздух, чтобы слоны поняли, откуда им грозит опасность, и двинулись в другую сторону. Одновременно он крикнул:

— Йорген, беги!

Но я не мог сдвинуться с места. И тут началось светопреставление. Они пробегали совсем рядом со мной. Молодые слоны отчаянно ревели, с надрывным треском падали деревья, комля дрожала и гудела, а пыль столбом поднималась в воздух, застилая солнце темной непрозрачной пеленой.

Потом наступила мертвая тишина. Мне даже казалось, что и слышу, как пыль снова оседает на землю.

Я все еще стоял как загипнотизированный, когда ко мне подошел Жерэн и спросил, не забыл ли я о том, что у меня есть кинокамера.

— Из-за пыли была слишком плохая видимость, — ответил он как можно спокойнее.

Но героем дня стал Олле Карапи. Оказалось, что хитрый Олле установил кинокамеру на штатив и, хотя сам он, увидев надвигающихся на него слонов, благополучно убежал в какое-то укрытие, камера все время работала, и таким образом были отсняты самые лучшие кадры в нашем фильме.

Через пару дней мы снова наткнулись на слонов. Наша группа пробиралась сквозь густые заросли бамбука, и только я открыл рот, чтобы спросить что-то у Жерэна, как вдруг послышалось нечто похожее на отдаленные раскаты грома. В ответ па мой недоуменный взгляд Жерэн выразительно показал на свой живот. Меня даже в пот бросило от страха Оказывается, отдаленный гул, который я услышал, был просто урчание в животе у слона, а сами слоны, по-видимому, находились всего в нескольких метрах от нас.

К сожалению, нам никогда не удавалось сделать больше одного-двух снимков за день, так как щелканье затвора приводило этих гигантов в панический ужас. Но в общем мы отсняли уже много километров пленки, и пора было подумать о выполнении обещания, которое мы дали нашим друзьям африканцам.

Мы обещали им слона, однако мысль о том, что нам придется убить одного из этих великолепных животных, повергала меня в уныние. Когда мы снимали фильм и, дрожа от страха, подкрадывались к стаду на расстояние десять — двадцать метров, это было как спорт, опасный и увлекательный. Но теперь мы собирались залечь в ста метрах от стада и послать в намеченную жертву кусок свинца с ударной силой в тысячу двести килограммов, что было не более славным деянием, чем убийство стреноженной коровы.

Но нам надо было накормить двести голодных, усталых людей и поэтому приходилось решать не слишком приятную альтернативу — кого убивать: двадцать грациозных антилоп или одного слона?

Когда мы достали наши тяжелые охотничьи ружья, носильщики поняли, что скоро они наконец получат своего долгожданного слона. Они были вне себя от радости и тотчас же разбежались по всей округе, чтобы выбрать слона побольше я получше. Мы обещали убить именно того слона, какого они сами нам укажут, но бивни у него должны быть достаточна длинные. Африканцам же хотелось получить прежде всего молодого и жирного слона, потому что они очень любят сладковатый на вкус слоновый жир, который едят сырым. По-моему, он ужасно невкусный, но для обитателей здешних мест это, по-видимому, самое изысканное лакомство.

О том, как проходила охота, мне до сих пор неприятно вспоминать. Это было не просто убийство, а хуже, чем убийство, ибо сначала нам удавалось лишь ранить наши жертвы.

Я нисколько не сомневаюсь в том, что Жерэн — один из самых выдающихся охотников на слонов не только в Судане, но, возможно, и во всей Африке. У него прекрасные ружья самых последних моделей. И тем не менее охота складывалась на редкость неудачно. Первого слона, которого нам удалось ранить, мы преследовали целых сто километров, и все-таки он ушел от нас. За вторым слоном мы шли по пятам километров тридцать и в конце концов тоже сбились со следа.

Жерэн был совершенно подавлен этой неудачей. Чуть что, он взрывался, кричал на проводников по всякому поводу и совсем без повода, а с нами, то есть со мной и Карапи, разговаривал желчно и раздраженно. Мы чувствовали, что вина за его неудачные выстрелы ложится и на нас, ибо, если бы не наш фильм, носильщики и проводники не оказались бы на голодном пайке.

По мнению Жерэна, чтобы убить слона, надо целиться ему в ухо. Однако другие охотники на слонов полагают, что лучше всего стрелять прямо в сердце, а знаменитый Дж. А. Хантер, убивший в Восточной Африке свыше тысячи слонов, разделяет убеждение остальных восточноафриканских охотников, что надежнее всего бить слона в лоб.

Мы испытали все три способа, но результаты были самые плачевные. Великолепные голландские ружья Жерэна имеют ударную силу около четырех тонн, причем стреляли мы с весьма близкого расстояния и, как мы убедились впоследствии, когда проявили кинопленку, все пули попали в цель. Однако пи один выстрел не оказался смертельным, и первые четыре слона даже не были хоть сколько-нибудь тяжело ранены, так пик в конце концов ушли от нас. Двух из них мы преследовали почти целый день, всю ночь и еще следующий день.

Жерэн был настолько раздосадован, что два дня ничего не си. Когда мы возвращались в лагерь, он всю дорогу молчал, словно боялся спугнуть невидимых слонов. Вечером он улегся па свое спартанское ложе и всю ночь не сомкнул глаз, а рано утром, еще до восхода солнца, встал и коротким жестом дал ним понять, что пора снова идти на поиски слонов.

Наши носильщики и проводники были тоже чрезвычайно огорчены случившимся. Им было жалко нас, белых охотников, а кроме того, они пришли к выводу, что ружья Жерэна заколдованы. И мне кажется, что Жерэн был весьма близок к тому, чтобы тоже поверить в злые чары.

В тот день Жерэн сказал, что сегодня мы сделаем последнюю попытку и в случае неудачи вернемся домой. Это решение могло иметь для него самые роковые последствия. Ведь если ему не удастся убить слона, которого он обещал нашим помощникам-африканцам, его репутация охотника будет основательно подмочена. Ни один местный житель больше никогда не пойдет к нему в носильщики или проводники, а следовательно, ему перестанут поручать организацию охотничьих экспедиций, во всяком случае в этом районе Африки. И его блистательная карьера великого охотника будет погублена навеки.

Часов в десять утра мы наткнулись на стадо слонов. Носильщики указали нам на великолепного самца, и мы начали осторожно подкрадываться к нему. Жерэн приготовил самое тяжелое из своих ружей. Настала долгожданная минута!

Жерэну в оправдание я должен сказать, что в Судане слоны намного крупнее, чем в Кении, Танзании и Уганде. В Кении, например, слон, весящий пять тонн, считается гигантом, а в Судане встречаются слоны, которые весят восемь — десять тонн. Череп и скелет у суданского слона намного тяжелее, чем у его восточноафриканского собрата, и ничего нет удивительного в том, что убить его труднее.

В Восточной Африке шестидесятикилограммовые бивни являются чуть ли не музейной редкостью, а в Судане мы не раз видели самцов с такими длинными бивнями, что во время отдыха они опирались ими о землю. А когда они шли через саванну, им приходилось откидывать голову назад.

Жерэн впереди. Он уже совсем рядом со слоном, огромным, как гора. Но почему-то Жерэн медлит с выстрелом: возможно, ему надо как следует прицелиться, чтобы на этот раз уж никак не промазать, а возможно, ему просто мешает какая-нибудь ветка и он ждет, чтобы слон немного передвинулся.

Ниангара нервно щиплет свой мешочек с мукой. Мука, высыпаясь, летит по направлению к слонам, но мы находимся в двух шагах от стада и все равно не можем предупредить Жерэна о том, что ветер переменился.

Увы, наши самые худшие опасения сбываются. Слоны учуяли нас и, словно по команде, устремляются прочь. К счастью, они мчатся в противоположном от нас направлении, хотя мы находимся в такой опасной близости от стада, что оно могло бы просто втоптать нас в землю.

Но Жерэн не хочет рисковать понапрасну и опускает ружье, так и не сделав выстрела вслед убегающим слонам. Потом он тяжело опускается на землю, словно его самого сразила пуля охотника, а ружье падает возле него. Никто не решается подойти к Жерэну, чтобы подобрать ружье. Теперь он погиб, и на всей его охотничьей карьере поставлен крест. Он раз и навсегда потерял уважение своих друзей африканцев, и теперь они будут относиться к нему, как к парии.

Слоны исчезают в отдалении, и саванну сковывает мертвая тишина. Только крупная зеленая муха назойливо жужжит над Жерэном, будто он уже стал трупом. Муха садится ему на щеку и ползает вокруг рта, но Жерэн ее не замечает.

То, что с ним сейчас произошло, было хуже, чем если бы его даже растоптали слоны. Опозоренному охотнику ничего больше не остается, как ехать домой и разводить кур или беспробудно пить.

Жерэн поднимается на ноги и медленно идет обратно. Лицо его как застывшая маска. Ружье остается лежать на земле, и его забирает Ниангара. За последние четыре дня Жерэн состарился на много лет.

Неожиданно из кустарника доносится невероятный шум и треск. Жерэн останавливается как вкопанный. Он не может поверить собственным ушам. Проходит секунда-другая, и он хватает ружье, которое протягивает ему Ниангара.

Когда слоны обратились в бегство, сначала они устремились к озеру по узкой тропе, скрытой от нас кустарником. И вот теперь они возвращаются, вдвойне объятые ужасом, так как воздух словно пропитан запахом белого человека.

Земля дрожит под тяжестью гигантов. Деревья с треском валятся на землю. Я приникаю к тонкому стволу какого-то дерева, и слоны пробегают так близко от меня, что при желании я мог бы прикоснуться к ним рукой. Я совершенно убежден в том, что в течение нескольких секунд сердце у меня вообще не билось. Никогда в жизни мне не было так страшно.

Но Жерэн не теряет самообладания. Он стоит за деревом и вглядывается в несущееся мимо него стадо.

Колонну слонов замыкает огромный самец с великолепными бивнями. Он немного отстает от своих товарищей, а потом внезапно останавливается, прижимает уши к голове, изгибает хобот в кольцо и бросается на Жерэна, который находится от него в каких-нибудь десяти — пятнадцати метрах. Когда от Жерэна его отделяют всего пять метров, гремит выстрел. Я знаю, что пуля, попавшая слону в лоб под таким углом, не может его остановить. Но ударная сила в четыре тонны все же заставляет его повернуть голову и изменить направление движения. Снова гремит выстрел. Пока слон поворачивает голову, Жерэн успевает прицелиться ему в ухо, и пуля попадает великану в мозг.

Без единого звука слон падает на землю, падает как подкошенный.

Грохоту выстрела вторит треск ветвей и корней, так как, падая, умирающий слон увлекает за собой небольшое дерево. Затем наступает мертвая тишина.

Вся природа словно парализована ужасом, охватившим ее после грома выстрелов. Несколько сухих листьев, взметнувшихся в воздух, когда слон наконец рухнул, медленно опускаются на землю. Легкое облачко пыли, окутавшее мертвое животное, постепенно рассеивается по саванне.

Судорожно приподнимается передняя нога, слабо вздрагивает голова — и все кончено. Сраженный колосс лежит совершенно неподвижно. Его двухсоткилограммовое сердце остановилось навеки.

Как-то незаметно для самих себя мы подходим к погибшему животному и долго стоим, скорбно и благоговейно.

Даже Жерэн, великий охотник, вовсе не чувствует себя героем и триумфатором.

— Он умер, — говорит он тихо, отдавая ружье Ниангаре.

Но глубокая тишина всегда обостряет слух, и многие из наших проводников услышали последние слова Жерэна. Сначала они умолкают, как на миг умолкает певец, делая глубокий вздох, а в следующий миг из их могучих глоток вырывается ликующий крик, резко разрывающий тишину. Несколько человек вскакивают на убитого слона. Со всех сторон несутся радостные возгласы.

Такова была реакция этих людей, измученных голодом и лишениями. И было бы бессмысленно осуждать их за это.

Ликующие крики долго еще звучали в наших ушах, сотрясая воздух.

Мы с Карапи стояли и молча смотрели на происходящее, стояли и смотрели…

Жерэн отвернулся и медленно пошел по саванне. Как-то он сказал мне, что каждый раз, когда ему приходилось убивать слона, он клялся себе, что это последний слон в его жизни. И я понял, что Жерэн хотел этим сказать. Он давал людям пищу, выполняя свой долг, но какой это был грустный и тяжелый долг!

А еще через несколько секунд все без исключения проводники кричали, завывали и вопили от радости. Теперь на целый год они будут обеспечены мясом. Перед ними лежала огромная гора мяса весом в пять тысяч килограммов. И одновременно это была плата за те сотни изнурительных километров, которые они преодолели, следуя за нами. Плата и чудесное расстройство желудка для всей честной компании.

Я до сих пор никак не могу понять, каким образом весть об удачной охоте так быстро разнеслась по саванне. Во всяком случае уже через несколько часов сюда стали стекаться толпами жители окрестных деревень. Наши двести носильщиков, которых мы оставили в лагере в десяти километрах отсюда, прибежали вприпрыжку вместе со всем нашим багажом.

Для нас, белых, экспедиция была закончена, но нам не хотелось уходить с последнего действия только что разыгравшейся драмы.

Сначала над саванной вдруг взвились языки пламени. Это африканцы зажгли высокую слоновую траву, чтобы, когда она сгорит, было легче бежать к убитому слону. Местные жители прекрасно знают, что, чем быстрее трава сгорит, тем быстрее вырастет свежая трава и здесь снова можно будет пасти скот и охотиться на диких зверей. Когда огонь приближается к какой-нибудь деревне, ее обитатели просто зажигают траву вокруг нее и тушат огонь огнем. Возможно, одна-две хижины все-таки загорятся, но их некогда тушить. Люди танцуют танец слона. Пот струится по рукам, отбивающим дробь на тамтаме; потом залиты тела танцующих.

Это могучая первобытная Африка, быть может, единственный уголок во всей Африке, еще не зараженный нашей цивилизацией.

Здесь никто не замечает белых людей. Никто не замечает киноаппаратов. Они не видят и не слышат ничего, кроме тамтама. Там-там, там-там-там-там-там-там-там…

Десятки, сотни тел танцуют так, словно это одно тело, которым дирижирует одна душа. Души вдруг покинули эти танцующие тела. Сейчас здесь осталась только одна душа — душа того, кто играет на тамтаме. Он не только отбивает ритм танца, но и беседует с танцующими на языке тамтама. Он управляет каждым их движением.

Там-там, там-там, там-там… Всех охватывает экстаз.

Некоторые танцуют почти под самым костром, но не видят языков пламени, не чувствуют боли, не чувствуют ничего, кроме ритма. Там-там-там-там-там-там…

Они все танцуют и танцуют, танцуют все быстрей, все неистовей. Им никогда не удалось бы танцевать так по заказу туристов или ученых, даже если бы им преподнесли подарков на миллион крон.

Зато маленький тамтам и волшебник, играющий на тамтаме, заставляют их совершать нечто непостижимое и невозможное.

Африка охвачена радостным неистовством!

Мы не понимаем языка танца и не можем проникнуть в его сокровенный смысл. Но для африканцев это родной язык, и они говорят на нем все образней и красноречивей.