К сердцу Африки

Затихшая мелодия

Прошло много лет, и вот я снова оказался в Муаензи. Остановившись возле автозаправочной станции, я попросил наполнить мне бензином бак и канистры, а сам отправился к мэру хлопотать о ночлеге. Неподалеку от меня в том же направлении шел юноша, который играл на рожке простую, незамысловатую мелодию. Мелодия эта показалась мне знакомой, и вдруг я вспомнил, что она стала главной музыкальной темой в моем фильме «Черный экстаз». Но в тот раз ее исполнял Н’Кая на нгонфи, национальном инструменте народа бабембе. Теперь инструмент был другой, он звучал прозрачнее и тверже, в нем не было гитарной хрупкости нгонфи. Наступили новые времена, зазвучали новые инструменты, но мелодия пока что осталась прежней. Я скоро почувствовал, что ее ритм совпадает с ритмом моих длинных шагов, и пошел в такт музыке. Однако это не европейский военно-маршевый шаг, а легкий и пластичный шаг народа бабембе.

Мэр Муаензи любезно предоставил в мое распоряжение «Дом для почетных гостей». Это была не глиняная хижина, как во всех маленьких деревушках, а настоящий дом с кирпичными стенами, ставнями и деревянными дверьми, которые запирались. Однако мальчик-слуга пожаловался, что двери эти не отпираются, и мне пришлось входить и выходить через окно.

В доме был водопроводный кран, из которого не только лилась вода, но и порой вылезали весьма любопытные насекомые. Комнаты были довольно чистые, и, что самое приятное, здесь не метались сломя голову летучие мыши, которых вообще было великое множество. Как это ни удивительно, на полу не было ни мышиного, ни крысиного помета и овсяная крупа, которую я просыпал в углу кухни, лежала нетронутая в течение нескольких дней.

Конечно, мне сразу следовало бы обратить внимание на это странное обстоятельство, но я был слишком поглощен поисками своих старых друзей, а кроме того, мне не терпелось поскорее увидеть все то новое, что появилось в Муаензи за это время.

В один прекрасный день жрец Н’Гондо подарил мне пятнистого петуха. Его лапы были связаны лианой.

Притащив петуха домой, я развязал ему лапы, и он немедленно принялся разгуливать по всему дому. Петух поклевал овес на кухне, поискал насекомых, зашел в ванную и уже хотел было напиться воды из-под решетки, как вдруг заклохтал испуганно, взмахнул крыльями, стал бегать кругами по комнате, потом упал и издох.

В тот же миг до меня наконец дошло, почему в доме не было ни крыс, ни мышей.

После короткой, но ожесточенной схватки я убил трехметровую змею, темно-зеленое шипящее чудовище, поселившееся под решеткой в моей ванной комнате.

Уже на следующей неделе в доме появилась первая мышь, а через пару дней — еще одна. Я старался не спугнуть их; каждый день они получали свою порцию овсяной крупы и в конце концов стали такими ручными, что не обращали внимания даже на стук моей пишущей машинки.

Пока в доме были мыши, я мог спокойно принимать душ.

Однажды на рыночной площади я увидел молодого человека. В руках у него был какой-то предмет, который я издали принял за нгонфи. Но когда молодой человек подошел ко мне поближе, я понял, что это не нгонфи, а самый обычный транзисторный приемник. На его владельце была пестрая яркая рубашка, настолько яркая, что могла бы ослепить даже павлина.

Да, здесь много изменилось.

Я уже сообразил, что на этот раз мне будет не так-то просто разыскать старинные музыкальные инструменты, на которых когда-то так искусно играл народ бабембе. И мои самые мрачные предчувствия оправдались. В первых двадцати деревнях, которые я посетил, вообще не было никаких инструментов.

— Где же ваши инструменты? — спросил я.

— Мы сожгли их! — ответили мне, и аналогичный ответ я слышал почти в каждой деревне.

— Почему?

— Это орудия дьявола. Они противны всевышнему!

И я понял, что за последние двенадцать лет в стране бабембе основательно поработали миссионеры. Однако в том, что старинные инструменты бабембе варварски истреблялись, были виноваты не только миссионеры. Разумеется, они принесли в жертву христианству древнюю музыкальную культуру целого народа, ибо вели неустанную борьбу не только с китеки и другими идолами, но и с музыкальными инструментами, которые помогали бабембе вступать в связь с дьяволом. Но едва ли миссионеры могли запретить вообще все народные инструменты, на которых играли во время работы или ритуальных празднеств.

К сожалению, у бабембе вошли в моду транзисторы, проигрыватели и прочие трескучие порождения нашей бесподобной цивилизации, что также разрушает древнюю культуру этого бесконечно талантливого народа.

Мне все-таки удалось отыскать своего старого друга М’Бери, великого знахаря и жреца, который в свое время пользовался такой большой властью, что французы даже наложили запрет на его китеки.

— Кто это пришел? Патер? — немного испуганно шепнул М’Бери на ухо моему переводчику, когда мы нанесли ему визит.

— М’Бери, неужели ты не узнаешь меня? — воскликнул я.

М’Бери внимательно посмотрел на меня, и вдруг лукавая улыбка осветила его лицо.

— Узнаю. Ну конечно, это ты фотографировал тогда мои китеки, — сказал М’Бери. — И мы прозвали тебя «приятель дьявола»… Ха-ха-ха, — рассмеялся старый жрец.

Я был уверен, что это прозвище, которое мне дали за повышенный интерес к китеки, давно забыто, но, оказывается, у М Бери, несмотря на годы, отличная память.

— А ты помнишь, М’Бери, музыкальные инструменты, на которых играли во время того празднества, когда ты отгадывал имя неродившегося ребенка?

— Конечно помню! Но только их почти не осталось в наших деревнях…

Да, я уже понял, что со времени моего последнего путешествия в страну бабембе, здесь произошли большие перемены.

М’ Бери оказался прав. Чтобы собрать небольшую коллекцию инструментов, представляющих древнюю музыкальную культуру народа бабембе, мне пришлось исколесить тысячи километров, и обшарить каждую деревню. Но в конечном итоге я собрал меньше инструментов, чем десять лет назад их было в какой-нибудь самой маленькой деревушке.

Грустный и расстроенный, я погрузил свою коллекцию в машину. Эти чудесные древние инструменты теперь многие называли здесь старым хламом. Машина тронулась и медленно поехала по узеньким улочкам Муаензи. В тени высокого дерева расположилась группа молодых людей, которые с безразличными лицами слушали треск транзистора. Несколько юношей сидели перед пошивочной мастерской и что-то шили на швейных машинах. Присмотревшись, я увидел, что они шьют рубашки и платья из каких-то дешевых тканей, безвкусно размалеванных на европейский манер. Конечно, здесь никто не пел, как бывало в старину, когда работа приносила людям радость. Ведь пение может затормозить рабочий цикл, а кроме того, трудно подыскать песенный ритм, соответствующий грохоту швейной машины, особенно когда на ней работают сдельно.

Мелодия затихла!

Когда я выезжал из деревни на дорогу, настроение у меня было самое подавленное. Вместе со мной в машине ехало трое юношей-бабембе, которые захотели меня проводить. Внезапно они начали петь, и, хотя я не понимал слов, мне было ясно, что это радостный гимн природе, рожденный красотой зеленых холмов, трелями птиц и прелестью пальм, величественно покачивающих своими кронами.

Проехав всего несколько километров, мы остановились. Большой грузовик занесло на скользкой глине, и он стал поперек узкой дороги, причем одно колесо съехало в кювет. Ритмично напевая, шестеро мужчин стали толкать его то назад, то вперед и в конце концов вытащили его на проезжую часть.

Наконец мы достигли деревни, расположенной на реке Ниари. Старейшина деревни, крепкий седовласый старик, подарил мне в знак дружбы, как того требует обычай, два только что снесенных яйца. Еще живы среди бабембе добрые старые обычаи, но дни их, очевидно, сочтены.

Проводить меня к паромной переправе собралась вся деревня. А немного поодаль уже начинал строиться новый мост из стальных конструкций.

Я осторожно въехал на паром, и паромщик запел свою песню. Стальной мост скоро будет готов, и тогда песню паромщика забудут навсегда. А пока мои трое друзей бабембе подтягивали ему с берега, ведя мелодию высоким фальцетом, чтобы было слышно на другой стороне реки.

Когда паром приближался к противоположному берегу, я все еще слышал их голоса. Но мелодия постепенно затихала, приглушенная расстоянием и шумом реки. Наконец паром остановился, и я завел двигатель. Поднимаясь на высокий берег, я оглянулся и в последний раз посмотрел на своих друзей бабембе, которые все еще пели прощальную мелодию.

— Салеквену, бабембе!