Как рыба без воды. Мемуары наизнанку

Глава XII. Актер или зэк?

Актер или зэк?

Я впервые задумался над этим вопросом в тюрьме.

Дело было во Френе…

Я там не сидел, я там работал.

Я там работал не надзирателем, я снимался.

В тот день мы снимали простую сцену: я адвокат и иду по тюрьме на встречу со своим клиентом.

Эта сцена была одновременно хорошей и плохой новостью.

Хорошей потому, что снималась целиком и, значит, не придется снимать в нескольких ракурсах.

Плохой потому, что снималась целиком и, значит, при малейшей ошибке надо начинать все сначала.

И начинать сначала что? Проход по коридору с вереницей тюремных камер.

За каждой дверью светилась пара глаз. И по мере того, как я проходил мимо решеток, глаза эти становились все грустнее…

Сцена завершалась последним планом и последним взглядом — самым унылым из всех.

— Давайте еще разок снимем, по-быстренькому! — уговаривал нас режиссер самым ласковым тоном.

Я вернулся к исходной точке в начале коридора.

Два раза, три раза, десять, двенадцать, и все время этот взгляд в конце, такой упорный и немигающий, как будто у того человека на глазах нет век.

На девятнадцатом дубле я услышал призыв последней пары глаз совершенно отчетливо.

И тогда я принял вид скромного и проницательного человека, который знает, что жизнь — нелегкая штука, и понимает, насколько жестоко со стороны кинозвезды являться сюда и бесстыдно демонстрировать свое легкомысленное искусство.

«Ну-ка, быстро, — говорю я себе, — где там у нас скромные, проникновенные слова… Э-э…»

— Как дела?

— Это ж сколько раз ты ходил туда-сюда?

— Я сделал девятнадцать дублей, а что?

— Да, старик… (Пауза.) Тебе не позавидуешь…

Я, кинозвезда, снимаюсь в фильме, в главной роли, написанной специально для меня, вся съемочная группа смотрит мне в рот… А он из своей камеры заявляет мне такое?

Совершенно сбитый с толку, я поспешно пытаюсь найти другие такие же скромные и проникновенные слова.

— Ладно, а вы-то чем в жизни занимаетесь?

— Захватом заложников. Правда, в этот раз дело сорвалось.

Нет, вы можете себе представить?

По его мнению, лучше один раз провалить план захвата и оказаться за решеткой, чем быть по эту сторону решетки и снимать план с девятнадцати дублей…

Вечером, по дороге домой, я все думал об этом разговоре.

Вопросы неотступно роились в голове.

Неужели он действительно счастливей меня?

Чего мне не хватает?

И вообще, что такое счастье?

Кстати, куда я засунул ключи?

И почему в мясном магазине всегда говорят: «Тут немного побольше, ничего?»

И прочие подобные вопросы, обычно осаждающие человека, когда он остается наедине с собой.

Если взять меня лично, то я частенько откладывал эти вопросы на потом, а смелость приберегал на завтра.

Но тут уж меня допекло! Я мертвой хваткой вцепился в проблему.

Так кто кого: актер зэка или наоборот?

Зэка сажают в темницу, актер работает в полутемном зале.

Актер — это стразы и норка… Зэк — это стрессы и нары…

Зэк сидит в тюрьме, актер в плену у славы.

Так.

Возьмем актера, назовем его Игрек, для удобства.

А заключенного — Игрок, чтобы было не так скучно.

Бандит каждое утро спозаранку готовит свой налет.

Актер каждый день с 14.30 готовится к выходу.

В час X бандит входит в банк.

В час X с четвертью — потому что вовремя начинать не получается никогда — актер выходит на сцену.

Если дело выгорает, бандит получает кучу бабок, и актер тоже получает кучу бабок.

Но если все сорвется, бандита посадят под замок, а актер не будет знать, куда податься.

После чего актер хочет, чтобы его снова взяли, а зэку плевать, его и так уже взяли.

Заключенный знает, что ему дали три года, а актер не знает, сколько ему маяться, два месяца или пожизненно…

Зэку дают и кров, и пищу, актер же не знает, на что купить еду. И что он тогда делает? Идет грабить банк, а потом в тюрьме организует театральный кружок.

Итак, что и требовалось доказать, факт налицо, я не нашел ответа на вопрос.

А ведь это не вопрос, а проблема!

Потому что хотя с виду и не скажешь, но мне тоже случается чувствовать себя как рыба без воды.

Мне тоже случается лить слезы над утраченным временем, и не только после чтения Пруста.

И если бы мне довелось еще раз увидеть того самого зэка, я бы задал ему один вопрос:

«А что такое счастье?»

Неотступно преследуемый этим вопросом, я неожиданно для себя снова оказался в тюрьме, горя желанием выяснить, что же он имел в виду.

Вот незадача. Тот парень накануне сбежал.

— Сбежал? Но почему?

— Поди пойми, — сказал мне тюремный надзиратель. — Должно быть, хотел «от счастья убежать, пока оно не скрылось». С заключенными такое иногда приключается. Люди живые, на месте им не сидится.

И он проводил меня до дверей: его взгляд из-под полуопущенных век светился мудростью, сочувствием к слабым и кое-чем еще, крепостью в 12, 5 градуса.

— Заходи в любое время, примем как родного. А за него не переживай: там, где он сейчас, ему наверняка лучше.

— Вы так считаете? А тогда, знаете ли… Скажите мне, а что такое счастье?

Услышав эти слова, Фред — да, его звали Фред, или Фрейд, уже не помню, — по-братски положил мне руку и дубинку на плечо.

— Счастье, — сказал он мне, поковыряв в носу, — счастье — это когда одна форма скуки сменяется другой.

И, больше ничего не добавив, он громко вздохнул и с силой толкнул дверь.

Я был так потрясен, что даже не услышал, как она с оглушительным грохотом захлопнулась за моей спиной.

Я стоял на тротуаре дурак-дураком и механически повторял бесценные, магические слова.

— Одна форма скуки сменяется другой… Одна другой…

Я обернулся к зловещей двери, глянул на вооруженную до зубцов тюремную стену и прокричал:

— Кто это сказал — вы или он?

— Это сказала Колетт!

И тут же заключенные, видимо озабоченные тем же вопросом, начали кричать и трясти решетки:

— Гони Колетт! Гони Колетт!

Звучало как «Оголи Колетт! Оголи Колетт!»

А я уходил все дальше от тюрьмы и чувствовал себя свободным и словно бы освещенным изнутри посетившим меня откровением…

Так, значит, вот оно, все то, чего я искал.

Выходит, счастье заключено в одной нехитрой фразе.

«Оголи Колетт»…