Как рыба без воды. Мемуары наизнанку

Глава XIV. Ури рыдает, Ури хохочет

Факультеты медицинских институтов, кафедры психологии, ученые из Академии наук могли бы с большой пользой для себя изучать его как феномен. Потому что Жерар Ури, безусловно, был человек феноменальный.

Когда я снимался в кино в роли разных недотеп, например в «Злоключениях Альфреда» или в «Невезучих», то я не только не причинял себе вреда — мне еще за это платили! Тогда как Ури совершенно бескорыстно преподнес мне невероятное количество катастроф, целый букет чудесных, неожиданных неприятностей, таких, что просто пальчики оближешь, фейерверк падений, череду ушибов, которые так и сыпались на его голову.

Как-то прохаживались мы с ним под ручку. Я на всякий случай положил руку сверху — так в случае чего легче отскочить… Да-да, с Жераром обыкновенная прогулка под ручку могла запросто закончиться переломом. Гуляем мы себе, значит, его рука снизу, моя сверху, по двору киностудии в Эпине, где мы снимали «Побег».

Он мне пересказывает какую-то беседу, которая у него состоялась с Лино Вентурой. «Лино мне сказал то-то, Лино мне сказал се-то» Я, честно говоря, слушал вполуха. То ли речь шла о сто первом конфликте Вентуры с кинокомпанией, то ли о его совершенно особенном способе готовить спагетти с соусом песто — уже не помню.

«И Лино мне говорит, — продолжает Жерар, остановившись, — мне в ногу воткнулся гвоздь».

Я не слишком уловил связь между гвоздем в ноге и макаронами в соусе песто, но, радуясь случаю изобразить внимательного слушателя, сказал:

— Лино напоролся на гвоздь, когда готовил макароны?

— Нет, — отвечает мне Жерар с кривой ухмылкой, — это я напоролся на гвоздь.

— Когда готовил спагетти?

Дались же мне эти спагетти! А как иначе было показать, какой интерес вызывает у меня беседа с ним?

— Да только что!

Я опустил глаза: действительно, из ботинка у него торчал длинный стальной штырь, и лилась кровь.

Я не знал, что делать. Не то чтобы я оробел при виде крови, нет, конечно, но все же… Я слишком часто видел, как раненые ковбои испускали дух именно тогда, когда из их груди извлекали стрелу. Я принял решение отложить свое вмешательство на потом, а мужество — на завтра и храбро завопил:

— Ассистент!

Прибежал первый ассистент. С первого взгляда оценив серьезность ситуации, он принял решение и тоже в свою очередь завопил:

— Ассистент!

Тут примчался второй ассистент. Но не стал звать другого ассистента, потому что у него ассистента не было. Ему пришла в голову счастливая мысль открыть аптечку, и таким образом стрелу наконец извлекли из тела, и наш ковбой не испустил дух. Ему, естественно, предложили отнести его в настоящую аптеку, но тут уж было дело чести, и Жерар отказался. Ни за что он не рискнет поставить под угрозу боевой дух съемочной группы, члены которой, заслышав, как он ревет белугой, высыпали из павильона. Никогда он не оскорбит их взор зрелищем ослабевшего, а может, даже умирающего вождя! Он набрал побольше воздуха и из последних сил захромал ко входу в павильон. Он был ранен, но не сломлен. Так он и подвернул себе лодыжку — на первой же ступеньке лестницы, ведущей в медпункт.

Назавтра Джон Ури, он же Жерар Уэйн, красовался в двух великолепных повязках: на левой лодыжке и на правой стопе, обутой в теплую домашнюю туфлю.

В сущности, такое может случиться с кем угодно, даже со мной. Напороться на гвоздь во время прогулки — что уж тут необычного… Но по-настоящему он удивил меня несколько дней спустя.

Он делал прикидку сцены в деревенской кухне, где мы вскоре собирались проводить натурную съемку.

— Мы вас побеспокоим совсем ненадолго, сударыня, я только покажу кухню оператору-постановщику.

Потом Жерар обернулся ко мне: «В начале сцены, ты, Пьер, будешь… вот здесь!» — И он положил ладонь на плиту.

Странно, но сначала я почувствовал запах. Резко запахло жареным поросенком, потом раздался визг. Визг поросенка, которого режут. Крестьянка, видимо привыкшая к крикам разных животных, подумала, что вряд ли кому взбредет на ум класть руку на раскаленную плиту. Но надо сказать, что для Жерара всё декорация. Все бутафория. И в этих условиях раскаленная плита — вещь совершенно неприличная.

Я крикнул первому ассистенту, чтобы он позвал второго. Последний явился очень быстро, под мышкой он нес походную аптечку. Он с ней теперь вообще не расставался — таков был приказ продюсерской группы. Теперь он знал аптечку как свои пять пальцев и уверенно смазал ладонь Жерара мазью и забинтовал, стараясь при этом не наступить ему ни на гипс, ни на тапочек. Жерар смог вернуться к работе, с небольшим увечьем, но легким сердцем. Он ликовал.

— Ах, — сказал он мне, широко улыбаясь. — Как вспомню, что я чуть было не сел на нее! Это ведь настоящее везенье, правда?

Вот уж точно везенье. Зато с лошадью ему повезло куда меньше.

Мы снимали на лугу. Молодая актриса должна была подойти к рабочей лошади, славному невозмутимому першерону, на вид совершенно равнодушному к блеску седьмой музы. На окружающую его суматоху он смотрел взглядом сома-пенсионера. Несмотря на инертность животного, наша актриса его немного побаивалась. Как всякая добрая горожанка, она впервые столкнулась с домашней скотиной — не на фото и не в виде котлеты.

Жерар с некоторой даже долей снисходительности весело сказал ей:

— Смотри! Лошадь — добрейшее животное!

И, чтобы окончательно ее успокоить, обнял коня за шею.

Что характерно, несчастья, приключающиеся с Жераром, всегда разнообразны. Признаки, их предвещающие, никогда не повторяются, так что у зрителей нет времени скучать. На сей раз то был не запах и не крик, а ноги. Мы увидели, как его ноги оторвались от земли и стали ритмично подергиваться, выписывая антраша, достойные самого Нижинского. Мой взгляд, оторвавшись от этих немыслимых танцевальных фигур, скользнул вверх, к першерону. Мотнув головой, коняга крепко ухватил режиссера за левое плечо и подкидывал в воздух, как охапку сена. Немного удивленный тем, что сено дергается и вопит, конь разжал зубы. У Жерара в общем-то не было времени выбирать между пробитой стопой и вывихнутой лодыжкой, и он приземлился как мог, то бишь на голову, и, громко крича, вновь впал в состояние агонии.

Прекрасно натренированный второй ассистент уже был рядом, держа аптечку наготове. К концу съемок он так и не научился выставлять камеру, но мог дать сто очков вперед любому сотруднику скорой помощи.

Жерар всегда идет до конца. Если он «освещен огнями рампы», значит, ему на голову рухнул прожектор. Если «стоит на верном пути», значит, забыл убрать ногу с рельсов перед проездом камеры. Он никогда не делает ничего наполовину. Даже в нерабочее время. Взять, например, лыжи или коньки. Для любого нормального человека перелом ноги — это месяц гипса, в худшем случае два, но всегда можно выпросить поблажку за хорошее поведение и ограничиться тремя неделями с условным освобождением, во время которого надо регулярно отмечаться у начальства со своим больничным листом. У него все не так. Врожденный изъян? Или его тазобедренная кость не приглянулась главврачу? Или рентгенолог добавил пару штрихов от себя? Кто знает. Но как бы то ни было, а ему впаяли шесть месяцев больницы, и он отбыл срок от звонка до звонка!

Господь Бог иногда чудит. Отчего он так привязался к Жерару, отчего с таким завидным постоянством ежедневно обрушивал ему на голову неприятности? Отчего, наконец, он не успокоился, а сыграл с ним такую подлую шутку на съемках «Укола зонтиком»?

За несколько дней до первого взмаха хлопушки американский актер, назначенный на роль наемного убийцы (и невероятно подходивший для нее), попал в больницу. Умер художник-постановщик, ближайший друг Жерара, а вскоре Жерар потерял мать.

Мне выпала честь быть с ней знакомым. Очаровательная женщина, которая была музой великих музыкантов, художников, обладала большим умом и несравненным художественным чутьем. И главное, она была его матерью. Они были сильно привязаны друг к другу. Он места себе не находил от горя.

Жерар умел так щедро делиться радостью, смехом, счастьем с другими потому, что внутри, в душе своей, он всегда носил эту радость. Но в конце концов несчастье добралось и до него.

Он упорствовал, не желая пропустить ни единого съемочного дня, продолжая снимать фильм во что бы то ни стало. Для него то был ежедневный поединок уныния и веселья. Надо было видеть, как он сидел в режиссерском кресле, совершенно убитый, с красными глазами, и безжизненным голосом произносил: «Работаем… Снято…» Мне по ходу фильма полагалось путаться ногами в ковре, спотыкаться, шлепаться наземь, проделывать забавные трюки, и всякий раз я искал его вопрошающим взглядом в ожидании одобрения. И тогда в перерыве между двумя всхлипами он смотрел на меня мутным взором и без малейшей улыбки ласково говорил:

— Очень забавно получилось, я так смеялся…

Конечно, его веселье проиграло несколько сражений, но войну он в конце концов выиграл. И мало того что выиграл, он помогал держаться и нам.

В этой ежедневной битве, где решается наша общая судьба, редко выпадает счастье встретить таких полководцев, таких непримиримых борцов со всеобщей скукой, настоящих героев сопротивления. Жерар — один из них. Его фильмы видели все, всем нам он помог пополнить наши личные запасы жизнелюбия. Так что каждый раз, когда я слышу слова «Жизнь прекрасна», передо мной на миг возникает Жерар Ури.