Как сделать птицу

Глава первая

Там эти крылья, они в небе. Они направлены вниз и напоминают пару пересушенных старых носков, забытых на бельевой веревке. Если бы вы были человеком, склонным к драматическому видению мира, вы бы, возможно, подумали, что это окрестный ангел, пролетая над Блэкджек-роуд, в отчаянии оторвал свои крылья и оставил их висеть в небе в качестве предупреждения.

Но я знала, что они не были крыльями ангела, как не были они и крыльями живой птицы. Я знала, что они сделаны из бальзового дерева, и я знала, что их туда повесил мистер Нельсон, потому что я видела, как он это сделал. Когда-то они были крыльями деревянного орла, прочно водруженного в небесах в постоянно атакующем, устремленном вниз, к воображаемой жертве, положении, что должно было отпугивать птиц от выращиваемых мистером Нельсоном яблок. Такое расположение крыльев было для них блистательным и голливудским, они парили над миром и были видны издалека, они царили и властвовали. А потом, когда тело орла упало, а крылья повисли, вы поневоле, глядя на них, начинали испытывать чувство какой-то безысходности. Вы поневоле каждый раз замечали, что вид у них уже далеко не такой торжествующий, каким он был когда-то. И вы не могли удержаться от мысли, что если их увидит кто-нибудь другой, возможно, он даже рассмеется или примет их всего-навсего за крылья какого-то нелепого воздушного змея.

И именно из-за этих безысходных крыльев мой побег начался не так безупречно, как хотелось бы. Когда я покидала дом, было темно, поэтому я не могла их видеть, но знала, что они там, что они бьются в конвульсиях, подобно раненому или как уминающая без воздуха рыба. Я выкатила из гаража велосипед и уже почти отправилась в ночное странствие, когда крылья начали исполнять свой смертельный танец в моем сознании. Я старалась не поддаваться, но, сказать по правде, крылья все-таки навели на меня тоску. Я так разнервничалась, что мне пришлось на какое-то время остановиться и спокойно осмотреться по сторонам.

Луна, похожая на отпечаток костлявого пальца на черной скатерти, бледно и зыбко покоилась в небесах. Дома были объяты глубоким молчанием и покоем, и я пыталась объяснить сама себе, что для грусти нет причин и что ни даже эти крылья, ни то, как блекнет и истончается луна, словно превращаясь в кусочек ветоши, не может меня опечалить. Вокруг не было никакого просвета, ни одного яркого пятна, расставание с которым стоило бы моих слез. Поля были похожи на мятые одеяла, небрежно наброшенные на спящую землю. Дом Гарри Джейкоба смотрелся мрачно, он стоял, точно парализованный тьмой. В дневное время он был светло-зеленым, цвета мятной жевательной резинки, он, неловко нахохлившись, возвышался на травянистом пустоватом склоне, напоминая птицу, которая присела ненадолго и еще не решила, лететь ей дальше или остаться здесь. Сейчас же он, элегантно укутавшись в ночные тени, пристально меня рассматривал, глядя сверху вниз и как бы зная наверняка, что я намереваюсь сделать, стоя там, внизу, одна, в темноте. Сверчки жалобно постанывали, тоненькие веточки деревьев ломались с легким треском, и вот в самой гуще этих звуков я почти расслышала, как дом сдавленно и насмешливо фыркнул, как всегда делала моя мать, когда я высказывала свое мнение. Ну, не надо притворяться, хотелось мне сказать зеленому дому Гарри Джейкоба, не надо притворяться, что ты теперь такой же, как все. Не стоит напускать на себя серьезный вид оттого лишь только, что ночь сделала тебя одного со всеми цвета. Как только рассветет, ты снова станешь старым зеленым домом — домом, который выглядит неправильно.

Я повернулась спиной к дому Гарри и задрала платье, чтобы перекинуть ногу через велосипедную раму. Эдди ужаснулся бы, увидев, что я собираюсь ехать на его велосипеде в этом длинном платье. Это было глупо, но мне было наплевать. Я даже радовалась тому, что это так глупо.

А наш дом был одним из тех, которые выглядят как раз правильно. Его не нужно было стесняться — нашего дома, украшенного верандой, похожей на бульдожью морду, белыми ставнями и пенящимися по бокам цветами английских роз, высаженных моей матерью. На фасаде было два совершенно одинаковых окна, что придавало дому уравновешенный и любезный вид и делало его похожим на лицо, которое не может исказиться ни от ярости, ни от боли. Я чувствовала себя странно, размышляя о том, как дом выглядит снаружи и каков он внутри, о том, как не соответствуют друг другу два этих ощущения и что пытаться увязать их между собой — все равно что носить вывернутое наизнанку платье, делая при этом вид, что все в порядке. Одна только мысль об этом заставила меня внутренне подобраться и как бы слегка расставить локти, как делаешь, когда пробираешься сквозь толпу. Любой сторонний наблюдатель непременно подумал бы, что в таком доме обязательно есть пианино, что там непременно сидят за столом с салфеткой на коленях, тихонько напевают что-то себе под нос, или штопают дыру на старом добром свитере, или же поднимаются с кресла, чтобы пойти и заварить себе чайку. Я постаралась как следует запомнить это внешнее впечатление от дома, притворяясь, что его спокойное невозмутимое лицо соответствует действительности.

И вот, запечатлев в памяти эту картинку, я уже и впрямь была готова отправиться в путь, как вдруг на меня нахлынуло странное чувство. Оно накрыло меня как огромная всепоглощающая волна, выйдя прямо из темноты. Не из дома, а просто из темного воздуха. И это были уже не крылья, это был почти звук… но не совсем, а скорее, ощущение, что звук где-то рядом, что он таится и вздрагивает от нетерпения, как какое-то длинноухое животное в своей норе. Я знала, что, если он действительно прозвучит, он не окажется приглушенным шумом листьев, мягко касающихся воздуха.

Я быстро обернулась.

На траве стоял Гарри Джейкоб. Он выглядел как-то мрачно и неестественно и был абсолютно неподвижен. На нем была бледного цвета пижама, которая слегка колыхалась и трепетала от движения воздуха. Он стоял, склонив голову набок.

— Эй, Гарри, ты напугал меня, — окликнула я его громким шепотом. — Какого черта ты здесь делаешь?

Гарри сделал по направлению ко мне несколько шагов и облокотился о столбик ограды с таким выражением лица, какое у него бывает, когда он чего-нибудь не может понять и когда все мыслящие части его сознания сталкиваются друг с другом, круша и приводя в непригодность сами себя. Я не любила смотреть на его лицо, когда на нем отражались следы таких разрушений: это выводило меня из себя.

— А вот что ты, Мэнни, здесь делаешь? Куда это ты собралась в такое время? Сейчас пять утра. И почему на тебе это платье?

Я взглянула вниз, на свое платье, с деланно утомленным и в то же время невинным видом, как будто просто хотела вспомнить, какое же именно платье на мне надето.

Это было красное платье. Мы оба это знали.

— Это платье моей матери.

— А почему ты его надела?

— Потому что надела. Чтобы отпраздновать. — Я выпятила нижнюю губу, как делала всегда, когда меня что-нибудь возмущало.

— А что ты празднуешь? — Гарри посмотрел вниз и пнул ногой землю. В последнее время поводов для праздника было немного.

— Все что угодно. Звук приближающегося поезда. Надо уметь находить что праздновать. — Я взмахнула руками, потому что мне захотелось что-нибудь выбросить, только выбрасывать было нечего.

— Куда ты едешь? В этом платье невозможно ехать на велосипеде.

— Да ну? А вот смотри! — Я закрутила длинный подол платья и перекинула его через руль, чтобы показать ему, как это делается.

Гарри подошел поближе и встал прямо передо мной.

— Но так видно твои ноги, — сказал он. А потом улыбнулся: — До самых трусиков.

Черт возьми, мне нравилась эта его улыбка. Он улыбался половинкой рта и выглядел при этом как-то кривобоко и мило. Но я не собиралась улыбаться ему в ответ. Я не хотела, чтобы наш разговор стал нежным.

— И что? Кто здесь что увидит в это время суток? — Я откинула голову и услышала, как мой собственный неприятный смешок вырвался в ночь. Мне не хотелось смотреть на Гарри. — Я еду в Мельбурн. И не просто так. У меня там дело, а потом посмотрим. Кто знает? Я, может, и еще куда-нибудь поеду. В Сидней. Или даже в Париж.

Он просто стоял и кивал, сложив руки на груди, опустив глаза. Я планировала все сделать так, чтобы обойтись без прощаний или объяснений, а теперь вот Гарри исковеркал весь мой план тем, что возник в ночи, такой странный и напряженный, в то время как он должен был спать.

— А ты что, следил за мной, Гарри?

— Чушь, Мэнни, ты же знаешь, что нет. Просто я не спал и услышал, как открывается ваш гараж. Я выглянул, а вдруг это кто-то чужой, понимаешь, вдруг его кто-то взламывает, и увидел тебя, ты там просто стояла в этом платье, вот я и подумал… Короче, я не знаю, что я подумал.

Он провел рукой по волосам, и они распались на пробор. Я почти протянула руку, чтобы пригладить его волосы и откинуть их назад, как мне нравилось больше всего. В каштановых волосах Гарри есть вьющиеся пряди, и, когда они правильно обрамляют его лицо, он выглядит как-то по-особенному, как прелестный взрослый ребенок, как человек, который никогда не совершит недоброго поступка и которому никогда не придет в голову грязная мысль. Сейчас, когда он откинул эти пряди назад, он стал выглядеть хуже, и я поняла, что правильно делаю, что уезжаю. Кроме того, Гарри всегда носил одну и ту же старую одежду.

— Знаешь что? Беда в том, что мы разные. Ты медленный, а я быстрая. Мы как будто участвуем в разных забегах, ты и я. — Я не хотела так говорить. Иногда фразы вырывались наружу до того, как я успевала проверить их на наличие в них пустот или скрытого оружия.

Гарри отступил на шаг, словно по нему ударила сила-тех подлых слов, которые я произнесла. Он повернул голову и стал всматриваться в поля, но было ясно, что он ничего перед собой не видит.

— Беда в том, что я не участвую ни в каком забеге. — Он качал головой так, как будто испытывал нечто вроде отвращения, как если бы в воздухе потянуло чем-то мерзким. — Так ты делаешь все, что захочешь, так, Мэнни? — Он не смотрел на меня. Он просто выплевывал слова, будто они уже перезрели и начали гнить у него внутри.

Казалось, что окружавшая нас ночь начала увядать. Я вздохнула и стала смотреть на луну. Ей пора бы уже сдаться, и просто уйти, и дать дорогу солнцу, думала я. Потом я поправила какие-то вещи в корзине, и не потому, что они в этом нуждались, а потому, что надо было что-то сделать. Через некоторое время Гарри заговорил:

— А твой папа знает? — Его взгляд был жестким, и это меня задело. Гарри никогда так не смотрел.

— Конечно он не знает. Именно поэтому я и уезжаю так тихо и в такой час. Я собираюсь доехать до Каслмейна и сесть на первый утренний поезд. И не заставляй меня переживать из-за этого, Гарри.

Он начал отворачиваться от меня, и уже одно то, как он это делал, заставляло меня переживать. Практически все, что он делал, заставляло меня переживать. И это злило меня. Я чуть не набросилась на него с обвинениями, как он вдруг оглянулся, подняв руку и как бы салютуя мне на прощанье, и при этом я видела только его профиль, затуманенный темнотой.

— Надеюсь, ты победишь в своем забеге, — сказал он громко и резко. Но было непонятно, действительно ли он желает мне этого, или же он желает мне обратного. А потом он пошел прочь. Просто так: шаг, другой, третий.

Если что-то и могло по-настоящему вывести меня из себя, так это когда от меня так уходили. Я бросила велосипед, но он все равно не обернулся. Я побежала за ним и схватила его за запястье.

— И что, ты даже не скажешь мне «до свидания», Гарри? — Мой голос стал громким, он вырвался из меня, как бы спотыкаясь. Гарри смотрел вниз, на мою руку на своем запястье, так, словно моя рука повела себя слишком фривольно и у нее больше не было права находиться там, где она была. Я отпустила его запястье и нахмурилась.

— До свидания, Мэнни. — Пижама трепетала на нем, словно ее бил озноб.

— Пока, Гарри. — Я почти совсем незаметно коснулась его руки. А потом развернулась и пошла, уже больше ни разу не вспомнив о тех старых крыльях.