Как сделать птицу

Глава тридцать вторая

Внезапно на меня навалилась такая усталость, что я могла думать только о том, что хочу спать. Я не хотела, чтобы ко мне пришло слишком много новых мыслей, прежде чем я высплюсь и смогу их хорошо обдумать. Проблема заключалась в том, что я понимала, что ко мне приходят более верные мысли именно тогда, когда я не в состоянии их хорошо обдумывать. Казалось, океан просто отдает их мне.

В любом случае, я решила, что посплю, а потом поеду к Айви. Я отправилась на поиски парка и раскидистого дерева, дающего хорошую тень, поскольку я доверяла деревьям. Но, побродив немного по окрестностям вместе со своим велосипедом, я поняла, что в Мельбурне немногие деревья дают то интимное уединение, о котором я мечтала. В отличие от красного ясеня возле моего дома. Тогда меня посетила другая идея. Эта идея чертовски напоминала выстрел с очень дальнего расстояния, но, раз уж она до меня долетела, я не стала ей противиться. Она касалась той женщины, с которой я познакомилась в поезде. Она дала мне свою визитку, и ведь сказала же она, что я могу ей звонить, если мне понадобится помощь. Я собиралась спросить ее, можно ли мне к ней зайти на чашку чая, а потом, когда мы примемся болтать о театре, я собиралась, может быть, случайно заснуть прямо на ее хорошеньком пухлом диване.

Я набрала номер, но на том конце включился автоответчик. Я глубоко вздохнула, уставясь на ее визитку. Хелена Дубровник, Чарлз-стрит, 33, Прарэн. Не знаю, что это было: то ли мрачная целеустремленность, то ли тихое отчаяние, но я отыскала бюро услуг, порылась в справочнике, и, поскольку оказалось, что она живет не очень далеко, я к ней поехала.

Хелена жила в маленьком типовом домике с плетеной из зеленой проволоки калиткой, с маленьким запущенным тенистым садиком и со старым, обтянутым вельветом диваном, стоящим на открытой веранде. Я увидела диван сквозь деревья и не смогла удержаться. Я направилась к нему так, словно это был мой дом. Я легла и открыла свою книгу ноктюрнов. Я собиралась вновь предаться, ненадолго, океаническим размышлениям, но очень скоро заснула.

А разбудила меня вовсе не Хелена Дубровник. Это была девочка с веснушчатым лицом и вьющимися каштановыми волосами, откинутыми назад и закрепленными заколкой-бабочкой. На ней была школьная форма, а на ее лице — слегка хмурое выражение. Через плечо висела школьная сумка.

— Ты хочешь повидаться с моей мамой? — спросила она.

Я не очень понимала, как следует ей правильно ответить. Я села и попыталась вспомнить, кто я такая, хотя бы — кто я такая по отношению к дивану. Я извинилась за то, что уснула на диване, и сказала, что я жду, когда Хелена вернется домой. Девочка кивнула так, будто нашла это объяснение вполне удовлетворительным, и, бросив сумку на землю, начала в ней рыться.

— А ты записана? — Она подняла на меня глаза, но в ее взгляде не было никакого недоверия.

— Нет.

— Так, значит, хочешь записаться?

— Нет. Зачем?

— Чтобы повидаться с мамой.

— Нет, я просто хотела заглянуть к ней ненадолго.

Девочка пожала плечами и озадаченно на меня посмотрела.

— Принимаешь наркотики? — Она опять нахмурилась. Учитывая ее возраст, ее, безусловно, нельзя было назвать застенчивой.

— Нет. Я просто устала, вот и все. А который час?

— Около четырех. А если ты устала, почему бы тебе не лечь в кровать и не поспать?

Она присела на подлокотник и подбросила в воздух какие-то ключи. Я сказала ей, что моя кровать далеко, и, чтобы хоть ненадолго приостановить этот дикий шквал ее вопросов, я спросила, сколько ей лет.

— Двенадцать. А тебе сколько?

— Семнадцать.

— Круто. А что это за книга?

У меня на коленях лежала книга ноктюрнов. Я объяснила ей, что это собрание картин парня по имени Уистлер. Услышав его имя, она засмеялась.

— Он что, свистел?[2]

— Не думаю, — мрачно сказала я. Мне хотелось заступиться за парня по имени Уистлер, хотя я даже не была с ним толком знакома. Однако мне казалось, что он меня хорошо знает.

— Ты смешно выглядишь. — Ее нимало не напугала моя мрачность.

— Почему?

— Платье смешное.

— Оно раньше было маминым. — Я поморщилась. Почему я не захватила с собой чего-нибудь, чтобы переодеться?

— Ну и ну. Я бы ни в жизни не надела мамину одежду.

— А почему?

Девочка наморщила носик и ненадолго задумалась, но ответа, видимо, так и не нашла. Она снова подбросила ключи в воздух и ловко их поймала, уверенно хлопнув ладонями.

— Просто не надела бы, — сказала она, и я пришла к выводу, что у нее хорошее чутье.

— И правильно. От этого одни проблемы.

— А у тебя проблемы?

Я сдула с колена листок.

— Типа того.

— Какие? Что ты натворила? — Внезапно у нее сделался взволнованный и заговорщический вид, и она резко ко мне склонилась.

— Ну, думаю, я сбежала из дома.

— Круто. — Она надула губы и одобрительно кивнула.

Должна вам признаться, я испытала облегчение оттого, что мне наконец удалось ее впечатлить, особенно после того как я потеряла столько баллов из-за маминого платья. Я позволила ей поразмыслить над этим. Она молчала, и только я начала думать, что у нее закончились все вопросы, как она выступила с очередным вопросом, и это был вопрос-красавец.

— А твоя мама в ярости, что ты взяла ее платье?

Я чуть не рассмеялась.

— Нет. Моя мама живет во Франции. Она и не узнает, что я надела ее платье.

— А почему она живет во Франции? Почему она не живет с тобой?

Похоже, девочка искренне обеспокоилась. Раньше меня никто об этом не спрашивал. Не думаю, что и я сама задавалась этим вопросом. На мгновение я опешила.

— Потому что. Потому что она немного не в себе. За ней присматривают.

Мы с папой отвезли ее в аэропорт. Никто вслух не говорил, что она уезжает навсегда. Говорили, что она неважно себя чувствует и что она едет, потому что нуждается в присмотре. Возможно, говорили, она скучает по родине. Возможно, говорили, ей станет лучше и она вернется летом. Но я понимала, что все это просто слова. Невозможно было понять о ней хоть что-нибудь, потому что ее там не было; ее не было в комнате, ее не было в машине, ее не было в ее собственном теле, даже в ее глазах ее не было. Она неподвижным взглядом смотрела из своих глаз, будто они были окном, выходившим на другой пейзаж, пейзаж, которого мы видеть не могли. Она сидела на переднем сиденье, глядя прямо перед собой. Работало радио. Мы все молчали. Молчали до тех пор, пока не оказались на таможне, возле дверей «прощай навсегда». Она вдруг пришла в волнение. Она стала хмуриться, напряглась. Папа положил руку ей на плечи, как будто она была ребенком, который впервые идет в школу и нуждается в поддержке. А потом он притянул ее к себе и обнял, и я отвернулась, потому что мне показалось, что в этом есть что-то интимное, что, бывает, происходит между мужем и женой. А когда настал мой черед, я увидела, что она по-настоящему на меня смотрит, и она сказала страннейшую вещь. Она сказала; «Я люблю Манон». Как будто она обращалась к кому-то другому. А потом моя мама просто ушла туда, откуда она когда-то пришла.

— У нее депрессия? — спросила девочка.

— Да, депрессия. Говорят, это маниакально-депрессивный психоз.

— Тогда ей стоило бы повидаться с моей мамой. — Девочка сложила руки на груди. Было видно, что она очень гордится своей мамой.

— Почему?

— Потому что это ее работа. Она всегда общается с людьми с депрессией. Они после этого лучше себя чувствуют.

— Она что, врач? Я думала, она театральный режиссер.

— Она психотерапевт и театральный режиссер.

Ну, скажу я вам, это просто выбило меня из колеи. Я бы никогда не подумала, что Хелена психотерапевт, но, с другой стороны, я ведь в свое время не подумала и того, что она театральный режиссер. Однажды я общалась с психотерапевтом, с таким, который лечит от горя. Меня к ней отвел папа. Ее звали доктор Болт. Доктор Бэ, как я впоследствии стала ее называть, выглядела как такая женщина, с которой миссис миссис Поррит могла бы по вечерам играть в карты. На ней были черные слаксы, а ее прическа представляла собой незыблемую коричневую башню. Ее туфли были украшены золотыми цепочками, пущенными поперек стопы. Подозреваю, она тоже про меня подумала, что я смотрюсь забавно. Обычно так оно и бывает. Взаимно. Она задавала мне много вопросов, которые мне весьма нравились, просто потому, что я люблю, когда мне задают вопросы. При этом возникает чувство, что неожиданно все, что ты говоришь, оказывается важным. Но, думаю, она буксовала в неправильных местах. Все происходило так, будто она вела расследование, как сыщик, и она все время кидалась на очевидные улики и упорно пыталась выколотить из них все, что только возможно, поэтому самого главного и не заметила. Она сочла, что у меня нарушения в питании.

— Как часто ты ешь? Считаешь ли ты, что у тебя есть лишний вес? Тебя беспокоит твой вес?

Я сказала:

— Послушайте, я знаю, что худая, но это потому, что у меня быстрый метаболизм. Я очень прожорливая, и я много ем. Иногда я за день съедаю целую буханку хлеба, и это правда. Я много двигаюсь.

Ну а потом речь зашла о голосе, звучащем в моей голове. О Ком-то Противном. Она все расспрашивала и расспрашивала меня, был ли этот голос голосом какого-то другого человека.

— Нет, — ответила я, — это мой голос, молчаливый голос, который почти непрерывно озвучивает мне самой мои же собственные мысли, просто чтобы я знала, что они у меня есть, думаю так.

— Есть что? — спросила она.

— Есть мысли.

— А, понимаю. А о чем говорит этот голос? — Она царапала что-то в своем блокноте.

— Обо всем, о чем угодно. Иногда он не дает мне спать. Иногда я с ним беседую.

— С кем?

— С голосом.

Она кивнула, будто этот ответ полностью соответствовал ее ожиданиям.

— А что голос говорит во время этих бесед?

— В основном он говорит противные вещи.

— Вы можете его увидеть?

— Только в интеллектуальном смысле.

— А голос вызывает паранойю? Вам начинает казаться, что вам угрожает опасность? Вам кажется, что им управляет кто-то другой? — Доктор Бэ склонила голову набок, она говорила так, будто предлагала мне чашечку чаю.

Я услышала, как Некто Противный усмехнулся: «Вот здорово, да она считает, что ты того-с». Я заметила на столе коробочку гигиенических салфеток, одна из них выглядывала наружу.

— Нет, — сказала я. — Некто Противный — не сумасшедшая часть меня, не в этом дело.

Мне казалось, что я вор, а доктор Бэ никак не может уяснить, что именно я украла и как я это сделала. Она сплетала и расплетала пальцы рук. Она спрашивала меня о смерти Эдди. Она принимала такой согбенный понимающий вид и говорила голоском, похожим на траурную ленточку: «А как это на вас повлияло? Могу себе представить, как это было нелегко».

Конечно, тут я уже начала плакать. Я злилась на себя за то, что плакала. Как будто ей как-то удалось пробраться внутрь. Что ж, двери-то открыты. И все же как, по ее мнению, я должна была найти слова, чтобы рассказать ей, как это повлияло на меня? Я и сама не могу до сих пор в этом разобраться. У них что, есть измерительные приборы? Мне хотелось сказать, что тянет на сто чертовых процентов, или на тысячу камней, или на миллионы миль… и даже этого мало, даже это не показывает, насколько повлияло.

Я пожала плечами. В любом случае я не могу толком говорить, когда плачу. Через какое-то время, после тихих всхлипов, когда я уже должна была взять себя в руки, я сказала: «Я с этим живу».

Она кивнула и протянула мне гигиеническую салфетку; ту, которая ждала, когда же ее вытащат. Я никогда не знаю, что делать с этими салфетками. Мне никогда не хочется промакивать глаза, это слишком патетично, и я всегда все втягиваю обратно в себя. Поэтому я просто ею пошуршала и скомкала ее в руке. Доктор Бэ выступила с речью о том, что это нормально — испытывать такие чувства, особенно когда потеря столь внезапна. А я никогда и не думала, что это ненормально.

Я вам скажу, про что я думаю, что это ненормально: это когда кто-то носит слаксы. Тот, кто носит слаксы, так же нелеп, как и они. По мне, вот что ненормально. Я знаю, что в мире полно таких людей, но от этого они не начинают казаться мне нормальными.

— Эй, — позвала девочка, — а ты играешь в нарды?

Я покачала головой. Я сказала, что хуже всего я играю в нарды, что действительно недалеко от истины. Она возразила, что это не важно, и мы все равно можем поиграть, и она разрешит мне сделать первый ход. Но я не хотела заходить в дом. Я знала, что Хелена — не носитель слаксов, но меня не привлекала перспектива пройти еще один сеанс психотерапии, поэтому я сказала, что мне пора идти и не могла бы она передать от меня привет Хелене. Девочка кивнула.

— Напомни, как тебя зовут.

— Манон. А тебя?

— Карла Дубровник.

Я была уже у калитки, я укладывала свои вещи на багажник и собиралась сесть на велосипед, когда она соскочила с дивана и окликнула меня.

— Эй, Манон, а чем тогда занимается твой папа?

— Он ветеринар.

Похоже, ее занимал этот вопрос, и она была удовлетворена моим ответом. Я спросила ее, кто ее отец. Она сказала, что у нее нет отца, нет и никогда не было. Она весело улыбнулась и подняла руку, чтобы коснуться ветвей дерева. И вот я говорю ей «до свидания», а она стоит, одной рукой касаясь веток, а другой махая мне.

Хорошая маленькая девочка, подумала я. Я уже почти начала мечтать, что у меня такая мама, как Хелена, но вместо этого я подняла руки вверх. И тогда я подумала о папе.