Каникулы с дядюшкой Рафаэлем

У ДЯДЮШКИ ЗАГРУШКИ

Дядюшка Загрушка сидел у окна и курил. Одна створка была приоткрыта, чтобы дым шёл наружу. Ведь дядюшка Загрушка не такой уж завзятый курильщик, как мой отец, и любит чистый воздух. Выкурит сигарету, проветрит комнату и как следует запрёт окно: на дворе-то ведь зима ещё!

— Здравствуй! — приветствовал он меня, когда я вошёл. — Я уже думал, ты не придёшь. Ты хоть немного-то упражнялся? — спросил он.

— Упражнялся.

— Каждый день?

— Каждый день? Каждый день я не мог.

— Ишь какие разговоры! Или ты воображаешь, что у других времени больше? Просто тебе не хотелось. Как захочешь, всегда времени хоть немного найдётся. Когда дядя Але́ксин на кларнете играть учился, было у него уже шестеро или семеро детей. Как ты считаешь, времени много свободного он находил? Как бы не так! Он ждал, пока все заснут, взбирался по лестнице на чердак и там играл.

— Я не мог.

— А дядюшка Алексин мог? Отлично на чердаке он упражнялся! Чтоб не мешать никому, он кларнет засовывал в сапог и перебирал пальцами в сапоге. Чему ты смеёшься? Или музыка — только забава для тебя? Сыграй мне «си бемоль», — строго приказал он.

— Какое ещё «си бемоль»? — спросил я.

— Сначала сыграй нижнее. Потом можешь сыграть верхнее.

— Верхнее?

— Сначала сыграй нижнее!

— Я ещё не умею играть.

Дядюшка Загрушка посмотрел на меня, и я покраснел.

— Играй! — приказал он ещё раз.

Я дунул в трубу, но едва только раздался звук, дядюшка Загрушка рассердился:

— Что это такое? Насмешки строишь? Я постарше тебя. Если нужно, я в два счёта с таким щенком разделаюсь. Твой папочка в твои годы каждый день что-то в дом приносил. А ты что делаешь? Придёшь из школы, берёшь санки и тут же мчишься в Ага́чину!

— Я не хожу в Агачину.

— Молчи, а то подзатыльник дам! Дома тебя не бьют, в школе не бьют, растёшь — заботы никакой не знаешь! Придётся с твоим отцом поговорить. Не может ли он каждый день щелчком-другим тебя угостить? Да будь у меня такой мальчишка, я бы каждый день его драл. Так через годок-другой из него виртуоз получился бы. Ты знаешь, что такое виртуоз?

— Нет, не знаю.

— Зачем же ты в школу ходишь? В школу ходишь, а ничего не знаешь. Кто тебя учит? Учитель?

— Нет, учительница.

— И с ней я поговорю, пусть возьмёт тебя в руки. Мне показалось, ты парень во! И вдруг на́ тебе! Думаешь, трубу взял — и шагом марш? Таких растрёп в деревне я миллион найду. Но таких мне и даром не надо. Такого растрёпу я за шиворот возьму и вон вышвырну. Гляди, как ты стоишь! — Он дёрнул меня за плечи, словно хотел выпрямить. — Видал ты, чтобы какой-нибудь музыкант так стоял? Может, и видел, а я ещё раз говорю, что это был никакой не музыкант. А тоже какой-нибудь растяпа. — Дядюшка Загрушка помолчал, потом сказал уже спокойнее: — Важно, как ты держишь трубу, как выглядишь, понял? Выглядишь чуточку чудно́, и люди на тебя уже пальцем показывают: смотрите, мол, какой смешной парень на геликоне играет. Глядите, глядите, у этого парня глаза словно яблоки!

Я улыбнулся.

— А это всё важные вещи, — продолжал Загрушка. — Один музыкант глаза таращит, другой щёки надувает. Зачем щёки надувать? Кто-нибудь возьмёт да и ткнёт в них булавкой. — Теперь засмеялся и он. — Считать умеешь?

— Считать?

— Считать не научишься, никакого проку из тебя не получится. У нас, например, есть целая нота. — Он взял со стола бумагу, из кармана достал карандаш и нарисовал неуклюжий кружочек. — Какая это нота?

— Целая.

— А как ты считать будешь?

— Раз.

— Как бы не так! Какая целая нота?

— Целая.

— Заладил: «Целая, целая»! Это я тебе сказал, что целая, но сколько времени будем мы считать целую ноту?

Я пожал плечами.

— Сколько у тебя по арифметике?

— Тройка.

— Я поставил бы тебе единицу. Если мы возьмём яблоко и разрежем его на четыре части, сколько будет четвертинок?

— Четыре.

— Вот видишь. Я тебе сам всё уже заранее сказал. Сколько нужно отсчитать, чтобы сыграть целую ноту?

— Четыре.

— Дуй в трубу и считай!

— Так ведь не получится ничего.

— Кто тебе сказал?

— Как я могу дуть и считать?

— Так же, как и другие.

— Вместе считать и дуть?

— Считать на четыре.

— Но ведь и вправду так сделать нельзя.

— «Нельзя, нельзя»! Если ты этому не научишься, никогда в жизни музыкантом не станешь. Я не говорю, что это легко. Будь музыка лёгким делом, каждый дурак на трубе бы играл. Тут-то и зарыта собака. Музыкант должен знать ноты, должен уметь обращаться с инструментом и, кроме всего прочего, уметь считать. Гляди на меня. — Дядюшка Загрушка выпрямился, закрыл глаза и некоторое время не шелохнулся. — Ты что-нибудь заметил?

— Заметил.

— Что ты заметил?

— Вы закрыли глаза.

— Балда! Я спрашиваю: заметно ли было, что я считал?

— Нет, не заметно.

— Теперь понимаешь? Вот чему ты должен научиться. Ты считаешь, но никто этого не замечает. Попробуй-ка!

Я закрыл глаза и сосчитал до четырёх.

— Считал?

— Да, считал.

— До скольких ты считал?

— До четырёх.

— Я вижу, из тебя выйдет толк. Теперь ты можешь при счёте отбивать такт ногой. Вот так.

Он закрыл глаза, выставил правую ногу и начал медленно поднимать и опускать носок.

— Понял?

— Понял.

— В школах будто бы такт отбивать запрещают, но ты можешь отбивать сколько тебе угодно. Пойдём дальше. Извлеки из трубы длинный звук и при этом считай до четырёх. Действуй!

Я приложил к губам мундштук и сыграл длинный звук.

— Ты сейчас считал?

— Да, считал.

— Какая же это была нота?

— Целая.

— Почему же это была целая нота?

— Потому что я считал до четырёх.

— Я вижу, ты понимать начинаешь. Сколько долей в половине ноты?

— Две.

— Очень-очень хорошо! Сумел бы ты её сыграть?

Я приложил мундштук к губам и сыграл половину ноты.

— Если будешь так успевать, очень меня порадуешь. Я отцу не пожалуюсь и про учительницу думать не стану. Какие у тебя были отметки?

— В прошлом году?

— В табеле.

— Две двойки!

— По каким предметам?

— По словацкому языку и по русскому.

— Глуповат ты ещё… Половинные ноты мы считаем так: раз-два, три-четыре, раз-два, три-четыре… — После каждых двух слов он взмахивал рукой, как будто что-то отрубить хотел. — Раз-два, — взмах, — три-четыре, — новый взмах руки.

При четвертных нотах он взмахивал каждый раз: раз, два, три, четыре…

При нотах в одну восьмую долю он сунул руки в карманы и только покачивал головой: ра-аз, два-а, три-и, четы-ре…

При нотах в шестнадцатую долю он покачивал головой быстрее: ра-а-аз, два-а-а-а, три-и-и-и, че-ты-ре-е.

Исписал нотами целый лист, сунул мне в карман и велел прийти через неделю.