Карфаген смеется

Глава двенадцатая

Я достиг совершеннолетия в тот день, когда выпал густой белый снег, заваливший ангар с моей «Розой Киева», и тогда же наконец получил письмо от миссис Корнелиус. Она снова поселилась в своем старом доме на Сидни-стрит в Уайтчепеле. Я и представить не мог, как же это хорошо – вернуться на родину. Она продолжала делать все возможное, чтобы помочь мне перебраться в Англию. Что еще важнее – майор Най обещал заняться моим делом. Он теперь получил постоянное место в Военном министерстве. Миссис Корнелиус была уверена, что они смогут вызвать меня в Англию самое позднее к весне. Тем временем добрый старый Лондон жил весело, и она была очень рада вернуться домой. Она посетила множество представлений. Она снова выступала на сцене, пока только в хоре, но ей предоставлялась возможность получить большую роль, если она правильно разыграет все карты. Я обрадовался, что она смогла продолжить карьеру. Я не собирался срочно отправляться в Лондон, но не видел никаких оснований мешать ее хлопотам. Я послал ей одну из своих вырезок в доказательство того, что и сам добился успеха. «Скоро, – написал я, – я смогу предложить вам работу – развлекать пассажиров на борту моего первого воздушного лайнера».

Черный ангар, огромный квадрат, возносившийся над чистым снегом, в тот день пустовал – у рабочих был выходной. Я поехал в своем новом 3 1\2-литровом «хотчкисс турере» в Сен-Дени прежде всего для того, чтобы показать машину Эсме. Она решила, что это самый красивый автомобиль на свете. Я заподозрил, что наибольшее впечатление на нее произвело то, как синий корпус автомобиля сочетался с цветом ее глаз.

Она завернулась в белую горностаевую шубку и стала почти невидимой – только пар от дыхания белым дымком поднимался в воздух. На мне, как обычно, была медвежья шуба, в карманах по-прежнему лежали казачьи пистолеты, которые я считал счастливыми. Все Рождество и новогодние праздники мы провели в бесконечных походах по вечеринкам. Мы встретили всех светских персонажей Парижа, включая странную негритянку Джанет Бейкер[150], мужеподобное высокомерие которой казалось мне порочным. Я был удивлен, что она оставалась звездой оперы, хотя, наверное, этот вид искусства, в котором ценятся крайности и преувеличения, всегда готов принять новое и непривычное. Мы подружились с мсье Делимье, одним из лучших французских министров, частным акционером компании и сторонником проекта коммерческих воздушных перевозок при участии правительства. Его заинтересовало мое происхождение. Он сказал, что у него много хороших друзей в русской среде. На той же вечеринке я встретил псевдоинтеллектуала, коммуниста и еврея Леона Блюма[151], который привел Францию к гибели в 1930‑х годах. В те дни было невозможно избежать встречи с евреями в любой сфере, будь то бизнес, искусство или политика. Они растили козлов отпущения и простофиль, на которых можно свалить вину, если дела пойдут не так, как надо.

Поездка по снегу в Сен-Дени в мой день рождения остается одним из моих самых светлых воспоминаний. Тогда все шло прекрасно. У меня были признание, известность, работа и друзья. Немногие молодые люди в двадцать один год могли похвастаться такими достижениями. Прямые голые деревья, как салютующие солдаты, выстроились по обе стороны от дороги, стаи черных птиц выкрикивали свои приветствия, несколько снежинок упали с веток и теперь таяли на дрожащем капоте моего автомобиля, Эсме прижималась ко мне, когда водитель нажимал на газ. Из домов выбегали дети, они махали руками и кричали от восторга, церковные колокола пели, и даже овцы поднимали головы, чтобы проблеять нам «ура!». Я приподнял свою внушительную шляпу, приветствуя семейство, ехавшее в тележке, которую тащили две лошади серой масти. Я потянулся и нажал на клаксон, когда крестьянин с семейством пробирался по дороге от одного поля к другому. Я кричал от радости, видя в стальном небе летящих гусей, которые поднялись над большим ангаром и двигались все выше и выше, пока не скрылись с глаз: «Знамение!» Я приказал водителю остановить автомобиль и заставил Эсме выйти. Сторож, стоявший у ворот, узнал меня. Он пропустил нас, и мы прошли по свежему снегу в ангар. Отворив маленькую дверцу, мы проникли внутрь. Окна в крыше замерзли и приобрели волшебный вид. Лед в холодном прозрачном воздухе сверкал так, что опоры и леса мерцали, как серебро.

– Это сказочная страна! – Эсме стояла в лучах света. На ее меха падал иней, похожий на маленькие звездочки.

– Это сказка наяву. – Морозный воздух меня бодрил. Когда я говорил, снег приглушал эхо. – Подожди, мы еще взлетим выше облаков, ты и я, потягивая коктейли и слушая оркестр. Мы полетим в Америку.

– Ты должен пригласить Дугласа Фэрбенкса – пусть он полетит первым! – Она стояла прямо под массивным корпусом дирижабля. – Он так любит приключения!

Я сказал, что напишу ему в тот же вечер.

По пути домой Эсме пожаловалась, что снег ее ослепил. У нее ужасно разболелась голова. Днем девушка легла в кровать и не смогла вечером пойти к де Гриону. Она настояла, чтобы я не отказывался от приглашения и пошел один. Я ушел, Эсме осталась одна. Она лежала, приложив к голове лед, – крошечная, нежная фигурка в постели, среди кружев и белого белья. Я чувствовал, что подвел ее. Возможно, переход от трущоб Галаты к парижскому высшему свету оказался слишком внезапным? Она часто тушевалась в обществе более искушенных людей старшего возраста, которые, конечно, предполагали, что она принадлежит к их классу. Она затруднялась в выборе слов, хотя все ценили ее скромное очарование. Считая Эсме моей сестрой, за ней ухаживали красивые молодые люди. Я не осуждал их. Меня это нисколько не огорчало. Я никогда не сомневался в искренней привязанности Эсме. Я уже говорил, что с удовольствием разрешал ей принимать приглашения на прогулку в парке или даже на обед, хотя и предупреждал, что намерения молодых людей не всегда будут благородными. Ей следовало принимать меры против тех, кто приглашал ее в мюзик-холлы или на частные ужины. Она доверчиво, не возражая, приняла мой совет. Она сказала, что я знаю о мире гораздо больше, чем она. В таких вопросах я был ее наставником, истинным старшим братом. Иногда казалось, что она принимала наш обман за чистую правду. Часто она и наедине называла меня братом. Когда мы занимались любовью (а это по целому ряду причин случалось довольно редко), Эсме говорила, что совокупление приобретало восхитительный оттенок греха, кровосмешения. Она оставалась моей свежей, прекрасной, чистой розой, лишенной недостатков, – как будто девственная невеста, перед которой открывался весь мир. Сам я наконец повзрослел и знал, что ей еще долго предстояло расти. Не стоило спешить. Ее девичество прекрасно – пока оно есть. Мою юность забрали война и революция. Я завидовал людям, которые могли наслаждаться юношеской свободой. Если бы у меня были дети, я обеспечил бы им абсолютную безопасность, долгое и хорошо спланированное обучение. Раннее столкновение с миром ни к чему хорошему не приводит. Я чувствовал, что за спиной у меня уже целая прожитая жизнь, но я не пожелал бы такого никому.

К счастью, я смог уйти с вечеринки Гриона пораньше, вместе с Колей. Мы сказали, что должны обсудить некоторые технические проблемы. В Нейи, когда мы приняли немного свежего кокаина, Коля справился об Эсме. Если приступы будут продолжаться, то мне, по его мнению, следовало пригласить специалиста, которого он рекомендовал.

– Но, возможно, она просто страдает от malaise du papillon. – Я не понял, что он имел в виду, когда говорил о «болезни бабочки»[152]. Он не захотел уточнять и добавил: – Димка, ты должен быть готов к тому, что она вскоре пойдет своей дорогой.

Это проявление Колиной ревности показалось мне неожиданным.

– У нее есть все, чего она хочет! Свобода, какой только она пожелает. Она получит все что угодно. Ты это знаешь, Коля. Она – ребенок. Я обязан защищать ее. Возможно, когда ей тоже исполнится двадцать один, я женюсь на ней. Это все, чего я жду.

Похоже, мои слова произвели впечатление на Колю. Он согласился, что брак предоставлял определенные удобства. Он всегда с нежностью говорил о жене. Он любил ее так же сильно, как я – Эсме. Но мы слишком распереживались. Он встал и оделся.

– Идем, мой милый Димка. Теперь мы отправимся на настоящую вечеринку.

Мы поехали в моем «хотчкиссе» в ночной клуб на рю Буасси д’Англа, хотя уже было два часа утра. Здесь Коля чувствовал себя непринужденно. Нас окружали живописцы и поэты. Яркие зеленые, красные и фиолетовые фрески были выполнены в новейшем кубистском стиле. Музыка казалась лихорадочной, высокой, нервной и прерывистой, как в новых русских балетах. Я с тревогой ожидал появления Сережи – здесь было полно русских из Колиного прошлого, изгнанных призраков, отдавших свои антисоциальные таланты всеобщему хаосу. Мужчины открыто танцевали с другими мужчинами. Многие женщины носили фраки и обнимали своими похотливыми руками податливых молодых девушек. Танцуя, все целовались, обнимались, гладили и ласкали друг друга. Коля смело заказал у официанта «Ш и К», и нам тут же принесли «коктейль» – бутылку шампанского и небольшой пузырек с кокаином. Нас почти немедленно окружили знакомые, которые возникали у нашего стола из полутьмы. Некоторых я знал очень хорошо, еще со времен «Алого танго» и «Привала комедиантов». Они как будто перенеслись прямо из петербургского клуба в его парижскую версию, даже не сменив свою эксцентричную одежду. В прежние времена они казались достаточно безвредными, но среди них скрывались политики и гангстеры. Я предположил, что в Париже положение не изменилось. И конечно, некоторые люди, выглядевшие простыми клоунами, вскоре попытались задушить былую защитницу, мадемуазель Свободу.

Из этого небезопасного логова мы перебрались на частную вечеринку, где Мистангет[153] и половина артистов из «Казино де Пари» устраивали импровизированное представление. Я как раз слушал смешную песню о полете на аэроплане – и тут кто-то коснулся моей руки. Хорошо одетый человек, темноглазый и смуглый, улыбнулся мне, как будто узнал старого знакомого. К моему удивлению (он казался французом), мужчина заговорил со мной по-русски. Он был из Одессы, но я никак не мог его вспомнить.

– Ставицкий, – представился он, пожимая мне руку. – У нас был небольшой бизнес несколько лет назад. Вы тогда были еще мальчиком. Вы не изменились.

Я тотчас вспомнил нашу единственную встречу. Этот человек с помощью моего кузена Шуры покупал кокаин у голландского дантиста, в приемной которого я и познакомился с миссис Корнелиус. Ставицкий был одет очень вычурно, как одесский денди, хотя теперь жил в Париже, а не в Одессе.

– Вы, похоже, преуспеваете. – Я был рад его увидеть.

Он усмехнулся:

– Не стану жаловаться. Да и вы тоже кое-чего добились. Этот дирижабль, ваша афера, – удачная идея, а?

Мне не понравилось, что он назвал мой проект аферой, но я привык к снисходительному жаргону парижан и поэтому не очень обиделся. Мы вместе пили водку и гренадин, как в старые добрые времена. Ставицкий сказал, что надеется повидаться со мной снова. Если у меня появятся другие патенты, следует ему сообщить. Когда Ставицкий уже возвращался к своему столику, я спросил, нет ли каких-нибудь известий о Шуре.

– Я могу точно вам сказать, где он. Ведет небольшую операцию в Ницце. Я видел его неделю назад. Передать ему что-то?

– Только то, что я в Париже. Он может найти меня через мастерскую по созданию дирижаблей в Сен-Дени.

– Я ему скажу. – Ставицкий подмигнул. – Вам не стоит платить за это такие деньги. – Он указал на остатки нашего кокаина. – Приходите в следующий раз ко мне. Для друзей у меня особые цены.

Он взмахнул рукой и исчез в волнующемся людском море, окружавшем нас. Он был добрым человеком, в следующие несколько лет добился заслуженной известности, но – увы – его использовали ленивые политиканы, которые, сами будучи евреями, выставили евреем и его. Ставицкого убили в маленькой хижине в швейцарских горах[154]. До некоторой степени, полагаю, мне следовало радоваться тому, как потом пошли мои дела, хотя тогда я никакой радости не испытывал. Если бы я задержался в Париже подольше, то и сам мог бы разделить судьбу Ставицкого.

Поначалу ничто не предвещало беды. Но 30 января случилась забастовка в ангаре для дирижаблей. Все инженеры и монтеры потребовали более высокой заработной платы. Это было ударом хотя бы потому, что я считал наши отношения с рабочими просто превосходными. Мы стояли плечом к плечу, стремясь к общему идеалу. Во всем был повинен, несомненно, какой-то агитатор-социалист. Состоялось экстренное совещание совета. Мсье де Грион сказал, что мы, несомненно, должны отклонить все требования. Эти саботажники коварно подрывали самые основы французского общества. Речь шла не просто о наших непосредственных интересах, но об интересах всех приличных людей. Понимая его принципы, я был тем не менее обеспокоен смыслом его слов. Наш график оказался под угрозой. Мы обещали закончить проект через год. В нашем проспекте говорилось о первом путешествии в ноябре 1921 года и о регулярных рейсах с января 1922‑го. Остановить работу теперь было бы просто безумием. Мы не могли позволить себе нарушить ритм нашей работы. Мы не просто потеряли бы неделю или две: следовало поддерживать взаимодействие проектировщиков и инженеров на всех уровнях. Де Грион сочувствовал мне, но его аргументы были сильнее. Только мы с Колей проголосовали против резолюции, которая запрещала вести переговоры с рабочими.

С этого момента я стал удивленным свидетелем безумной, не поддающейся описанию лавины событий. В течение месяца половина наших людей перешла в другие конторы. Мы не могли продолжать работу, не имея полной команды, наем и обучение нового персонала заняли бы очень много времени. Мсье де Грион оставался непреклонным. Я сказал, что его упрямство угрожает нам гибелью. Я видел, что мои мечты снова рухнули, в тот самый момент, когда я уже поверил в их осуществление. Постепенно в сомнительных газетах стали появляться разные истории. «Трансатлантическая аэронавигационная компания» попала в сложное положение и пыталась добиться финансирования от правительства. Акционеры начали продавать свои акции. К апрелю некоторые даже заговорили о предъявлении исков. По крайней мере, в одном скандальном листке нас с Колей назвали парочкой русских шарлатанов, обманувших французскую общественность своими мошенническими прожектами. У моей двери ночью и днем дежурили репортеры, которые пытались выяснить, была ли доля правды в этих слухах. Неужели компания на краю банкротства? Я приходил в бешенство. Я не мог ничего ответить. Я объяснял, что всегда был только ученым, а не финансистом. План представлялся исключительно убедительным, потому что мое судно – самое современное в своем роде. Я предъявлю миру свои достижения, если смогу закончить строительство. Я обвинял забастовщиков в близорукости. Это, конечно, стаю красной тряпкой для большевистской прессы. В заголовках красных газет появились обвинения, адресованные половине выдающихся бизнесменов Франции (а также «белогвардейским агентам»), – нас обвиняли в преднамеренном мошенничестве. Акции «Аэронавигационной компании» очень быстро упали в цене. Мсье де Грион с грустью сказал мне, что ему придется выйти из совета. Только Коля поддерживал меня, пытаясь убедить людей остаться, поскольку без них компания, несомненно, рухнет.

– Зачем закрывать золотой рудник, когда нужно лишь продолжать копать?

Но они не слушали. Они вызывали у меня отвращение.

Эсме, похоже, совсем не поняла, что я имел в виду, когда речь зашла об этом предательстве и наших трудностях. Зачем нам снова нужно переезжать, отказываться от автомобиля, увольнять слуг? Я попросил ее относиться к нашим финансовым делам серьезнее. Ранее, чтобы найти Эсме какое-то занятие, я попросил ее озаботиться покупкой еды и одежды. Она плакала и говорила, что ничего не понимает. Это я должен был решать, что делать. Я вышел из себя. Ей надо взять себя в руки. У нас чрезвычайная ситуация! Я излил свой гнев на этого ребенка. Я выскочил из дома и в течение получаса прохаживался взад-вперед по улице, пытаясь успокоиться. Но когда я вернулся, ее не было. Слуги сказали, что она уехала на автомобиле, – вот и все. Я всерьез обеспокоился.

Мы с Колей вместе поужинали. Он счел новости печальными, но с виду воспринял все несколько лучше, чем я. Он показал мне пакет, который доставили в офис в тот день. Коля вложил его в мою руку.

– Что это?

– Спасение, – сказал он. – Если нам оно нужно. К счастью, я ожидал, что это понадобится, если мы полетим на «Розе».

Вскрыв конверт, я обнаружил совершенно новый французский паспорт на свое имя с визой на въезд в Соединенные Штаты.

– Все практически чисто, – заверил Коля. – Помог мсье Делимье. Ты не помнишь, как заполнял анкету перед самым Рождеством?

Я подписывал так много разных бумаг… Вообще, я серьезно относился к тем документам, на которых ставил подпись, потому что не знал, в какой степени несу ответственность за дела фирмы. Но я не смог ничего припомнить.

– Ну, мы все были очень заняты тогда… – сказал Коля.

– А есть ли паспорт для Эсме?

– Она несовершеннолетняя. В отличие от тебя, у нее поначалу не было никаких бумаг, которые могли бы подтвердить национальность или, в конце концов, личность. Но ее паспорт скоро прибудет, я уверен.

Новые документы, уложенные в нагрудный карман, казалось, теперь защищали мое сердце.

– Но как же мы сохраним компанию, Коля? Все директора ушли в отставку. Теперь ни у кого нет акций, в том числе и у твоего тестя. Мы – единственные акционеры.

– О, это правда. – Коля двумя бледными пальцами отодвинул тарелку и глотнул кларета. – Неглупо сделано, а? Интересно, а они вообще думали, что дело с кораблем зайдет так далеко?

Я ничего не мог понять и просто кивнул. Он улыбнулся мне дружески, но слегка насмешливо, и вздохнул:

– Димка, я полагаю, нас с тобой подставили, устроив мошенничество с акциями. Иначе почему нас никто не предупредил? Нам никто не посоветовал продать акции. Нам никто не предложил уйти в отставку.

– Но вся катастрофа произошла из-за забастовки, – заметил я.

Коля погладил меня по руке:

– Забастовку, мой дорогой, легко организовать. А организовав, устроить все в пользу управляющих, а не рабочих.

Все еще пребывая в недоумении, я пожал плечами и покачал головой:

– Неужели забастовщиков подкупили?

– Дьявол не всегда ходит с красным флагом, Димка. Иногда он посылает доверенных лиц. Агитаторов можно купить, особенно если они профессионалы. Когда ситуация накаляется, рабочие твердо стоят на своем. Капитал стоит на своем, и кто-то наживает состояние на дирижабле, который никогда не полетит.

– Но кто? У меня неоплаченные счета. Нет доходов. Арендная плата. Разные долги. Слуги. У меня практически нет наличных.

– И здесь то же самое, малыш.

– Но мсье де Грион кажется достаточно обеспеченным, верно? И его друзья. Конечно, он тебя не подведет. Он побоится скандала. Ведь его дочь может пострадать.

– Совершенно уверен: его вполне устроит, если банкротство компании мне серьезно навредит. Моя жена потом получит подарок. У меня больше не останется собственного капитала. И все снова будут довольны. Для него – просто идеальная ситуация. Возможно, он все это детально распланировал. Однако я склоняюсь к мысли, что решение нашлось случайно. Он надеялся получить крупные правительственные гранты, другие контракты. А так он может просто списать все потери.

– И пострадают только обычные акционеры.

Он пристально посмотрел мне прямо в глаза, как будто пытаясь передать телепатическое сообщение:

– И ты, дорогой Димка. Есть еще огромные счета компании. Заработная плата, не выплаченная служащим и инженерам. Проекты, сырье, аренда. Все вместе, вероятно, не меньше миллиона.

У меня закружилась голова. Я на миг лишился дара речи. Разумеется, заметил я, личной ответственности за все долги я не несу! Коля сжал мою руку:

– Но скандал, связанный с банкротством, прежде всего коснется тебя. Желтая пресса уже обвиняет иностранцев. И они найдут прекрасную жертву – тебя. Иностранный жулик? Возможно, большевистский агент. У антисемитов тоже будет настоящий праздник.

– Я не еврей! И не коммунист!

– Как ты это докажешь?

Слова Коли звучали очень убедительно. Он пытался объяснить мне реальное положение дел. Я понял: если люди, которые пожелают выставить меня лжецом и вором, займутся изучением моего прошлого и доберутся до одесских историй, то у недоброжелателей появятся убедительные для многих доказательства. И тем не менее я решил бороться с подобными инсинуациями. В конечном счете, это было в моих интересах.

– Я знаком с адвокатами. Я докажу свою невиновность, Коля!

Князь Петров не выразил ни малейшего восторга:

Тебе для этого понадобятся деньги. Я помогу, но я теперь ограничен в средствах. Кто-то сможет ссудить тебе крупную сумму?

После этого я пал духом. Несколько месяцев я избегал единственного человека, готового дать мне деньги (пусть он и требовал от меня слишком много). Во всем Париже больше никто не протянет мне руку помощи. Я снова оказался в проигрышном положении. В каком-то смысле оно было еще хуже, чем раньше. ЧК может пронюхать о моей уязвимости. Во мне вновь ожили старые страхи. Я поклялся, что никогда больше не сяду в тюрьму. Большевики однажды уже обвиняли меня в мошенничестве, в Киеве, а теперь самые настоящие мошенники хотели засадить меня в тюрьму, доказав, что я большевик! И все-таки я по-прежнему верил в свой дирижабль. Это был прекрасный проект. Реальный. Он, несомненно, меня спасет!

– Британцы, как и голландцы, инвестируют средства в коммерческие воздушные перевозки. Почему бы не обратиться за поддержкой к ним?

– Это невозможно с политической точки зрения, – очень спокойно ответил Коля. – Нам нужны частные средства. А те, у кого есть деньги, ненавидят скандалы.

– Большая часть каркаса уже построена. У нас есть расчеты по газу, ткани и двигателям. Мы вот-вот определим стоимость гондолы. Все сработает, Коля!

Мой друг расстроился еще сильнее. На глазах у него выступили слезы.

– Димка, я советую тебе оставить надежду на постройку корабля. Спроектируй другой дирижабль. Найди нового покровителя за границей. Воспользуйся этим паспортом при первой возможности!

– Мне придется уехать в Константинополь?

– В Америку, разумеется. Там настоящие деньги. Там действительно заинтересованы в новых идеях. Да, если бы я мог выбирать, то отправился бы в Нью-Йорк.

– Коля, это невозможно. Бумаги Эсме еще не готовы.

– Они могут прийти в любой день. Ты не сумеешь ей помочь, если тебя арестуют.

– У меня нет денег на билет.

– Я смогу найти деньги на билет первого класса.

Коля изо всех сил умолял меня спасаться, и я восхищался им все больше. Но я никак не мог собраться с силами. Жизнь казалась такой легкой и безопасной, перспективы – радужными, и вот в одно мгновение все рухнуло.

– Мне нужно время, – ответил я. – Я не могу покинуть Эсме. Ты знаешь, как много она для меня значит.

– Никто не заставляет тебя ее покидать, Димка. Она последует за тобой почти немедленно. Я позабочусь о ней. Она может жить у нас.

Я знал, что он прав. Мне нужно было уехать раньше, чем выдвинут обвинения. Тогда, по крайней мере, я не окажусь в положении разыскиваемого преступника.

– Слава богу, у меня есть друг, на которого можно положиться. Но что, если тебя тоже попытаются обвинить?

– Ничего не случится. У меня есть семейные связи и титул – это прекрасные гарантии. Я боюсь, что пострадать можешь только ты один, Димка. Не стану божиться, но с виду похоже: они сознательно все устроили так, чтобы ответственность пала на тебя.

Как простые люди могли совершить такое предательство? Я преодолел великое множество опасностей, я часто рисковал и терпел лишения, лишь бы проникнуть в ясный, простой, гармоничный мир, а в итоге меня предали, более тонко, более хладнокровно, чем в России. Франция, мать современного правосудия, собиралась пожертвовать мной, чтобы удовлетворить жадность и амбиции своих великих людей. Идеалист, человек разума беспомощен в поединке с силами пятого измерения, измерения тайной власти. Нечестивые радуются, когда побеждают поэтов и ученых, когда их бросают на алтари Гога и Магога и окровавленными ножами вырезают невинные сердца. Пятое измерение – земля Сиона, пространство, лежащее за пределами географии, темный мир темных мужчин и женщин, которые решили проникнуть в наши страны и захватить их, заменить всех нас двойниками, в которых вселятся духи мертвых карфагенян. Именно так Карфаген добивается успеха – используя деньги и человеческое безумие. Остались в прошлом слоны и бронзовые гонги, блестящие металлические орудия и крики бородатых красногубых солдат. Больше нет рабов, скованных цепями, бредущих под ударами кнутов и склоняющихся под палящим солнцем. Теперь рабы сидят за столами в идеально чистых офисах, они ползают в угольных забоях с современными безопасными лампами, они работают в клубных шоу и не могут понять, что душой и телом принадлежат невидимым существам, владыкам пятого измерения. Сион – это Карфаген, и Карфаген не умрет. Он принимает тысячу обличий, и его жертвы – честные, разумные, невинные и святые. Война продолжается, но нас слишком мало. Я могу расслышать их смех, далекий и беспощадный, дразнящий и жадный, отдающийся эхом из-за барьера, отделяющего одно измерение от другого. Смех Карфагена придает мне сил. Я сопротивляюсь. Они не могут понять. Они избивали меня своими прутьями. Они вынудили меня преклонить колени. И все-таки я продвигаюсь вперед. Im darf men keyn finger in moyl nit araynleygen![155] Армии Турции и Израиля объединяются против меня, но я продолжаю борьбу. У меня мало друзей, но они сильны. Мне очень жаль, что их не было рядом со мной в Париже, в те ужасные часы моего падения. Но настанет время для мести. Мы двинемся вперед, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.

Первого апреля 1921 года город начал зеленеть и расцветать. Ранние утренние зори светлыми пятнами покрывали изящную поверхность Люксембургского сада, и люди, освобождаясь от зимних коконов, ходили по улицам все быстрее и легче. Симпатичные девочки оборачивались и смотрели на мой солидный автомобиль, когда я проезжал мимо, но я почти никого не замечал. Меня тревожили неприятности. Когда начали приходить письма от кредиторов, а люди на улицах возле наших опустевших контор стали меня оскорблять, я решил, что больше не могу ждать. Бродманн и его чекисты вот-вот поймут, что я беззащитен и слаб, а французская полиция арестует меня за мошенничество. С каждым днем дела шли все хуже. Не осталось никаких сомнений, что де Грион и его друзья из высшего общества решили принести меня в жертву, – так они смогли бы заявить, что иностранный авантюрист обманул их. Некоторые газетные статьи в консервативной печати, несомненно, были основаны на сведениях, полученных от де Гриона. Мы с Колей, как и большинство обычных акционеров, оказались единственными по-настоящему пострадавшими, но никак не могли это доказать. Все было на стороне де Гриона – все средства информации, в моем случае. Я читал статьи: там писали, что я большевистский агент, мошенническим способом добывающий золото для Москвы, что я представлял интересы немецких сионистов, что меня разыскивали за преступления в Италии и Турции. Я уже достаточно знал о таких кампаниях и мог предсказать результат. Я был превосходным козлом отпущения, как заметил Коля. Мне следовало позабыть о продолжении борьбы во Франции. Все могло кончиться только тюремным заключением. Мне нужно отправиться за границу и там очистить свое имя. С французским паспортом я без особых затруднений мог добраться до Англии, но я все еще находился бы слишком близко к источнику опасности. Коля, как всегда, дал самый лучший совет. Я проведу некоторое время в Америке, встречусь там с Эсме и Колей, а затем, когда всю эту историю позабудут, поеду в Англию.

В тот день, возвращаясь домой, я решил рассказать Эсме о своем намерении сесть на корабль, идущий из Шербура в Нью-Йорк. Коля будет оберегать ее до тех пор, пока она не последует за мной. У меня не осталось выбора. В Америке я мог быстро вернуть себе честное имя. К тому времени, когда Эсме приедет, я снова добьюсь успеха. Наивность и оптимизм американцев теперь казались привлекательными. Очевидно, у них были деньги на разработку новых проектов. Они еще не поняли, какую выгоду им принесла война. Теперь Америка, впервые в истории, стала основным международным кредитором, все еще не осознавая той огромной власти, которую она приобрела в мире, где почти все страны столкнулись с угрозой банкротства. В Соединенных Штатах прежние газетные вырезки окажутся очень полезными и подтвердят мои претензии. У меня скопилось много статей и интервью, в которых в основном шла речь о моих первых успехах в Киеве и Константинополе.

Я приехал домой и обнаружил, что там никого нет. Неделю назад ушли слуги, но теперь исчезла и Эсме. Когда компания начала разваливаться, Эсме стала часто отлучаться из дому. Сначала ей приходилось появляться в обществе, чтобы в мое отсутствие справляться со скукой, а теперь она использовала выходы в свет, чтобы забыть об ужасах возвращающейся бедности. Я пообещал себе как следует растормошить ее накануне отъезда. Мы должны провести вместе несколько чудесных дней, прежде чем я сяду на «Мавританию», лайнер, который я избрал для путешествия. Это уже был не самый большой в мире корабль, и там нередко оставались свободные места, но все говорили, что этому судну свойственна довоенная элегантность, которой недоставало новомодным лайнерам «Кунард» с их современной отделкой и пастельными красками. Сев за стол, я написал письмо миссис Корнелиус. На мое последнее сообщение, в котором речь шла о достигнутых успехах, ответа не последовало. Теперь я должен был рассказать ей о перемене своего положения. Я не смогу оказаться в Англии в ближайшее время. У меня была виза на шесть месяцев пребывания в Америке, и я мог ее продлить в случае необходимости. Сначала я намеревался задержаться в Нью-Йорке, а потом отправиться в Вашингтон. Там я рассчитывал встретиться с правительственными чиновниками и предъявить им свои патенты. Я пожелал ей удачи на сцене, предположил, что ее таланты могут полнее раскрыться в кино, и попросил передать наилучшие пожелания майору Наю.

Эсме не вернулась домой к восьми. Я оставил ей записку и отправился на встречу с Колей. Он настоял на том, чтобы посетить ночной клуб на рю Буасси д’Англа и попробовать хот-доги: «Так ты узнаешь, какую еду подают в Америке, и не будешь ничему удивляться!» Казалось, мой друг находился в приподнятом настроении, но я считал, что он просто притворяется, желая подбодрить меня. Расставание с ним было почти так же болезненно, как и расставание с Эсме. Он сказал, что, вероятно, приедет через несколько месяцев, как только утихнет скандал. Судя по всему, он сам привезет ко мне Эсме. Только на это я и надеялся. Я боялся снова окунуться в бездну кошмара и с трудом мог думать о самых важных вещах. Я не хотел покидать двух своих лучших друзей и уезжать из Европы. Соединенные Штаты до сих пор казались мне очень далекими. Огромная страна находилась где-то за краем мира. Но это придавало ей привлекательности.

Сидя за небольшим столом под аркой, разукрашенной ярко-желтыми и темно-красными гротескными узорами, мы с Колей смотрели, как балерины танцевали под музыку негритянского оркестра, пародируя классические движения. У моего друга появились новые сведения:

– Остановишься в отеле «Пенсильвания». Все говорят, что там великолепно. Отель настолько современен, что подземная железная дорога ведет прямиком в подвалы, просто для удобства гостей. Я заказал тебе номер через агентство Кука. В паспорте указано, что ты инженер, так что у тебя не возникнет проблем. Инженеры в Америке – национальные герои. В следующий раз ты явишься в Париж на своем собственном пассажирском самолете. Не бойся, Димка, ты докажешь, что все обвинения лживы!

Мы выпили за мой успех, но я все еще боролся со страхом. В России моими действиями управляли великие исторические силы, но во Франции судьбу творил простой финансовый обман. (Все же теневой мир Карфагена, пятое измерение, живет по собственным правилам, он готовится завоевать нас, и его нынешнее оружие – деньги, фондовая биржа. Он находится на Востоке, и в то же время повсюду, ибо это измерение пересекает наш мир в тех плоскостях, которые пока еще не подвластны обычной науке.) Той ночью я попрощался с Колей. Отказавшись на сей раз от номера в Нейи, мы заняли комнату на рю Бонапарт. Это было чудесное прощание, мы плакали. Нам с Колей было суждено быть вместе, так же как и с Эсме. Тонкие черты моего друга в свете фонарей, пробивавшемся с улицы, напоминали призрачный, трагический лик Пьеро девятнадцатого века. Конечно, мы еще встретились до моего отъезда в Шербур, но тот вечер стал подлинным моментом расставания.

Я пришел домой и обнаружил, что Эсме еще не разделась. Ее волосы были взъерошены. В белом с серебром вечернем платье она напоминала безумную рождественскую фею, порхающую по пустым комнатам. Эсме была пьяна. Она сказала, что вернулась и увидела, что меня нет. Уверенная, что я ее бросил, она взяла такси и решила искать меня на улицах. Я показал ей свою нераспечатанную записку, лежавшую там же, где я ее оставил. Она бездумно посмотрела на бумагу, молча качая головой. На мгновение глаза ее стали плоскими, как у марионетки, лишенными выражения и разума. Потом она опустила веки и осела на стул, как будто все ее тело свернулось в комок и ее рассудок втянуло в какую-то потаенную бездну. Я испугался, что вызвал подобную реакцию. Когда я попытался растормошить Эсме, она задрожала, взглянув на меня с испугом и ожиданием. Я отстранился от нее:

– Что случилось?

Она не могла пошевелиться. Губы девушки сжались, потом безвольно приоткрылись. В итоге я подхватил ее, отнес в спальню, уложил в постель и раздел. Она лежала, до подбородка укрытая простыней, ее глаза следили за мной, когда я готовился ко сну. Эсме не отвечала на мои вопросы. Я решил, что переволновался. Причина ее поведения – выпивка и позднее время. Я заснул, решив посвятить ее в свои планы утром.

За завтраком Эсме снова стала собой – она была остроумна, весела, счастлива, как канарейка. Она договорилась пообедать с подругой Агнес на Елисейских Полях. Про Агнес я ничего раньше не слышат. Не пожелает ли Эсме, чтобы я ее сопровождал? Но у Агнес был какой-то секрет, который следовало обсудить в отсутствие мужчин.

– У меня тоже есть важный секрет, Эсме. Тот, который я хотел рассказать вчера вечером.

Эсме склонила голову набок, ее голубые глаза застыли, кусок тоета повис в воздухе на полпути ко рту.

– Ты покупаешь новый автомобиль? Проблемы с дирижаблем?

Небрежная и легкомысленная, она стала истинной парижанкой, которая не относится серьезно ни к чему, кроме только что купленной туши для ресниц. Я не завидовал ее счастью, но был немного раздражен и в итоге не сумел сдержать гнев и невесело рассмеялся:

– Новости дурные, дорогая. Наша компания просто уничтожена. Стервятники уже близко, и я – единственное мясо, которое осталось им на поживу. Все остальные сбежали.

Она неожиданно захихикала – словно птица запела во время похорон.

– Они не смогут навредить тебе, Максим. Ты неуязвим. Ты придумаешь новый план.

Я рассчитывал на сочувствие или, по крайней мере, на понимание. Эта уверенность меня не ободрила, а рассердила.

– План довольно смелый, – сказал я. – Выслушай меня, Эсме.

Она уже встала. Думаю, что она хотела укрыться от правды, сбежать от тревожных вестей. Вот почему она вела себя так странно накануне вечером. Она быстро и нервно направилась к двери, по-прежнему похожая на маленькую девочку.

– Тогда, конечно, нам нужно поговорить, Максим. Я буду дома к вечеру. Давай выпьем чаю около четырех. Встретимся здесь?

– Я хочу поговорить сейчас.

– В четыре. – Она развернулась, подбежала ко мне, обвила руками мою шею, поцеловала в нос и улыбнулась. – Если новости дурные, то четыре часа – самое подходящее время, чтобы их услышать. Если хорошие – мы сможем сегодня вечером отпраздновать.

Я посмотрел на груду писем, которые все еще боялся распечатать. Все они были связаны с крахом компании. Я так и не прочел их. Я вернулся в постель, пролежал там до обеда, пытаясь обдумать сложившуюся ситуацию. Я никак не мог поверить, что стал нищим. Я лежал в своей огромной чистой кровати, разглядывая декоративный потолок, а парижская весна проникала в роскошную комнату вместе с солнечными лучами. Моим единственным имуществом, за исключением счастливых пистолетов, оставался «хотчкисс», который следовало продать, а деньги передать Коле для Эсме. Было бы глупо отдавать деньги ей. Эсме распоряжалась ими, как правило, экстравагантно и могла все истратить за пару дней. Дом был оплачен только на месяц вперед, большая часть мебели распродана. Осталось решить всего несколько вопросов. Я мог положиться на Колю – он позаботится обо всем остальном. Единственное, чего я боялся, – что мои новости могут слишком сильно потрясти Эсме. Я опасался, что она снова впадет в ступор. Я не смогу ее покинуть, если случится припадок. Помня об этом, я попытался отрепетировать предстоящий разговор. Но одна половина моего мозга не могла как следует отвечать на вопросы другой. Я никак не хотел принять неизбежное: мне приходилось расставаться с девушкой, которую я считал частью себя. Но, по крайней мере, я уже привык к разочарованиям и предательствам. Со дня нашей первой встречи она видела только свет и свободу. Как тяжело ей придется теперь, когда она останется беззащитной!

Я съел бутерброд и выпил стакан пива в баре за углом, а потом спустился по Сен-Мишель к Сене. Стояла сырая весенняя погода, легкий туман висел в воздухе и над водой. Книжные киоски на пристани по большей части закрылись, но несколько терпеливых стариков сидели, словно взъерошенные псы, и стерегли свои лотки. Звуки, доносившиеся с моста, были такими тихими и приглушенными, что мне показалось, будто время застыло и я остался единственным живым человеком в целом городе. Звуки становились все глуше и слабее. Люди, мимо которых я проходил, казались нереальными, как на кинопленке, хотя мое внимание то и дело привлекали яркие цветные пятна. Я двинулся по мосту к Нотр-Даму, остановился и осмотрел массивные двери собора. Они казались надежной баррикадой, защищавшей храм от разрушительного воздействия внешнего мира. Париж окружал меня всей своей чувственной прелестью, его деревья, на которых только начали распускаться почки, росли на большом расстоянии друг от друга. Париж был наименее сострадательным из городов, в основном занятым собой. Он неохотно награждал за успех и быстро карал за неудачи. Глядя на тогдашний надменный Париж, сложно было представить, на что походил город во время революции или осады, когда по улицам с криками носились буйные толпы. Я думал, что мог понять, как на город обрушились его же обитатели, обезумевшие существа с воспаленными глазами, пытавшиеся сжечь Париж и убедиться, что он смертен. Если их намерения были и впрямь таковы, они потерпели неудачу. Париж остался безразличным. Бедность и тревоги вызывали у него лишь отвращение. Шум оскорблял этот город – и он отворачивался.

К тому времени, когда я повернул назад, начался сильный дождь. У небольшой круглой церкви Сен-Жюльен-ле-Повр я услышал почти механический стук капель воды и почувствовал запах сырости, доносившийся с церковного кладбища. Завеса дождя медленно надвигалась на меня. Я укрывался в проулках и дверных проемах. Я не мог допустить, чтобы меня обнаружил Бродманн или Цыпляков. Но Париж знал, где я, он намеревался выбросить меня, как будто я – чужеродное тело. Я мечтал о теплом хаосе Рима, даже о грязи и нищете Константинополя. Я не мог вообразить, на что похож Нью-Йорк. В других городах, в своих башнях из мрамора и гранита, все еще трудились картографы мира. Торговцы оружием и зерном щупали пульс доведенной до отчаяния планеты. Греков отдали на растерзание туркам, русских – полякам, украинцев – русским, а итальянцев – югославам. Достоинство и честность были хитроумно опозорены. Джазовая музыка заглушила все протесты. Может, в Америке, которая во многом несла ответственность за всеобщее смятение, еще хуже, чем здесь? Я сопротивлялся своему страху. Еще оставались русские колонии в Венесуэле, Бразилии, Перу и Аргентине. Если Соединенные Штаты не оправдают моих ожиданий, я могу отправиться на юг. Оттуда было бы легко вернуться в Европу. С этой утешительной мыслью я зашел в маленький кинотеатр «Одеон» и снова посмотрел фрагмент из «Рождения нации». Небо очистилось, и надежда вновь ожила.

Я пришел домой в четыре, но Эсме не возвращалась до шести. Она очень мило извинялась, проклинала автобусы, такси и движение на Южном берегу, непрерывно целовала меня, рассказывала о подарке, который она мне купила. Эсме оставила его в трамвае. Она непременно раздобудет другой в понедельник. Было уже слишком поздно для чая, но, поскольку Эсме находилась в таком чудесном настроении, я решил с ней поговорить:

– Эсме, я собираюсь уехать из Франции.

– Что? – Она перестала рыться в своей сумочке. – В Рим?

– Они посадят меня в тюрьму, если я не уберусь как можно дальше. Так что я поеду в Америку.

Эсме слегка улыбнулась. Она подумала, что я шучу.

– Но я хочу поехать в Америку с тобой.

– Ты присоединишься ко мне, как только у Коли появится для тебя паспорт. Пока возникла заминка, потому что у тебя нет нужных документов. Очень многие эмигранты находятся в такой ситуации, и потому требуется время. Это займет не больше нескольких недель. А потом мы снова будем вместе.

– Где я буду жить? – Она поморщилась, отложив сумочку в сторону. – Комнаты оплачены только на месяц.

– Коля предложил тебе комнату в их парижской квартире. Они с Анаис бывают там редко, и тебе это жилище достанется в полное распоряжение. И слуги. Все, чего ты хочешь. Возможно, Коля и Анаис смогут привезти тебя в Нью-Йорк. Они собираются туда поехать в скором времени.

Эсме побледнела и прикусила нижнюю губу. Она вертела головой, как будто что-то потеряла.

– Тебе не нужно бояться, – мягко произнес я. – Ты скоро встретишься с Дугласом Фэрбенксом.

Она улыбнулась:

– Максим, ты любишь меня?

– Всем сердцем. – Этот вопрос меня слегка обеспокоил. – Ты – моя жена, моя сестра. Моя дочь. Моя роза. – Я шагнул к ней.

– Почему ты меня любишь?

– Увидев тебя впервые, я что-то почувствовал. Как будто узнал. Я всегда искал тебя. И я нашел тебя снова. Я уже говорил тебе это.

– Я тоже тебя люблю, Максим. – Она, казалось, все еще думала о чем-то другом – возможно, никак не могла смириться с новостями, которые я сообщил.

– Я останусь, моя любимая, если тебе так хочется.

Она была отважной, моя маленькая девочка.

– Нет. Это неправильно. Я хочу, чтобы ты поехал. Я скоро присоединюсь к тебе. Ты должен следовать своей судьбе. Теперь она ведет тебя в Америку.

– Ты просто великолепно все восприняла.

Я ожидал рыданий.

– Все к лучшему, – решительно ответила Эсме.

Я протянул руку и коснулся пальцами ее губ. Эсме поцеловала кончики пальцев, глядя на меня со странным, почти трагическим выражением. Потом она вздохнула и опустила голову. Я сжал ее плечо.

– Ты даже не заметишь, что я уйду. Ты будешь знать, что душой я всегда рядом с тобой. Я люблю тебя, Эсме.

– Я всегда чувствую, что ты со мной. – В ее негромком голосе, как ни странно, слышалось смущение. Ее ответ был загадочным и в то же время трогательным.

– Постарайся не скучать по мне, – сказал я.

– Ты ведь не покинешь меня навсегда, правда, Максим?

– Ничего подобного! Когда-нибудь мы поженимся. Когда ты станешь достаточно взрослой с точки зрения закона. – Я улыбнулся. – Возможно, в Америке – там брачный возраст меньше. Так будет даже лучше. Хочешь, поженимся на Диком Западе? А в гостях у нас будут индейские воины? В маленькой деревянной церкви посреди прерий?

– Это будет так чудесно и романтично! – Эсме встала. Внезапно смутившись, она взяла меня за руку. – Пойдем в постель!

Наш вечер прошел прекрасно, любовные ласки были нежными и спокойными. Повторилось то, что пережили мы с Колей. Когда любовники собираются расстаться на время, происходит своего рода освобождение.

О Эсме, моя сестра. Моя вечная спутница. Мой идеал. Я никогда не хотел, чтобы ты стала женщиной. Они взяли тебя и окунули твое лицо в грязь и ужас мира. Ты сказала, что наконец проснулась. Но что дурного в снах? Они никому не вредят. Они не оставляют следов. Зачем говорить о смерти, когда она неизбежна? Что вынуждает этих людей распространять печальные новости, как крысы распространяют чуму? Зачем нам нужно терпеть страх? Меня лишили красоты и надежды. Кнутами и пистолетами они изгнали меня из детства в эту невыносимую, холодную, непроглядную пустыню. Дети бредут по грязи двадцатого века. Они бредут по разрушенному миру, бездомные и лишенные любви. Questo dev’essere un errore. Non mi dimentichi[156]. Men ken platsn![157]

Дождь лил до самого Шербура: волны дождя летели, как дым, над лугами и лесами, французские цветы цвели и листья на деревьях трепетали. В поезде было тепло. Там пахло углем, чесноком и старушечьими духами. Моя отважная маленькая девочка стояла рядом с Колей на платформе, махая носовым платком, оборачиваясь и то и дело улыбаясь моему другу, как будто в ответ на его удачные шутки. Коля явно замерз – он надел тонкую черную шляпу из камвольной ткани, руки засунул в карманы, на его бледном лице ничего не отражалось, он с каким-то напряжением ожидал отхода поезда. Эсме, в красном и белом, порхала, как праздничный флаг. Она, кажется, все еще подпрыгивала, махая мне платком, когда поезд повернул и я потерял ее из виду. В тот момент я не очень беспокоился. Перспектива путешествия, как обычно, отодвинула на задний план все прочие мысли. Я не хотел размышлять о том бедствии, которое лишило меня первого настоящего шанса на успех. Если бы я сосредоточился на подобных мыслях, это кончилось бы в лучшем случае ненужной меланхолией, а в худшем – безумием. Так что я откинулся на сиденье, приподнял шляпу, приветствуя трех старых дев, собиравшихся в гости к сестрам, и благонравного школьника, державшего в руках томик Золя, а затем стал смотреть в окно.

Я видел лишь светлую сторону событий. Я был, в конце концов, Максимом Артуровичем Пятницким, гражданином Франции, деловым человеком, собиравшимся сесть на гигантский пароход. О скандале позабудут. Мои достижения запомнят. Теперь я носил прекрасную одежду, в багаже у меня лежали патенты вместе с грузинскими пистолетами. Не было нужды впустую тратить время на извинения. Я стал свободным человеком. Мне исполнился двадцать один год. Я уже пережил больше, чем большинство людей переживает за много лет. А в Америке мои дипломы и достойный военный опыт произведут еще более внушительное впечатление, чем в Европе. Старые девы, беседуя со мной, явно восторгались моими манерами и внешностью. Когда поезд достиг конечной станции, я помог им сойти на платформу, а потом уже занялся своими делами. Окруженный множеством носильщиков, я прошел от станции к докам. Мой корабль нельзя было не заметить. Это судно затмевало все здания и все прочие корабли, стоявшие в порту. Я никогда не видел такого большого лайнера. Я смотрел вверх, пытаясь разглядеть обстановку на палубах. Маленькие белые лица поворачивались ко мне издалека. «Мавритания» предстала массивной стеной из темного металла, увенчанной белыми с золотом уступами: «монстр девятипалубный», как описал ее Киплинг[158]. Надежно отслужив всю войну, теперь она вновь вернулась в частные руки и тем не менее осталась кораблем, к которому большинство путешественников испытывали сильнейшую привязанность, особенно теперь, когда трусливые подводные лодки потопили ее сестру, «Лузитанию»[159]. Опередив носильщиков, я поднялся по трапу, приготовленному для пассажиров первого класса. У высокой арки (такая могла вести во дворец) меня приветствовал одетый в форму стюард, который осмотрел мой билет, а потом проводил меня на шлюпочную палубу первого класса. В гавани навязчивые гудки буксирного судна грубо и резко разносились в тающем тумане. Медь, дерево, краска и посеребренный металл моего корабля излучали внутреннее сияние, как будто «Мавритания» была живым созданием. Я никогда не испытывал такого ощущения безопасности, как в тот момент, когда входил в свою каюту.

Дав стюарду и швейцарам чаевые и задержавшись, чтобы выглянуть в иллюминатор и осмотреть крыши и шпили Шербура, я улегся на широкую кровать и зажег сигарету. Я не беспокоился о том, сколько времени займет мое путешествие – пусть даже целый год или больше. На мгновение меня неожиданно пронзила острая боль. Я понял, что ни Эсме, ни Коли здесь не будет и они не смогут разделить мой восторг. Но потом я принял немного кокаина и вскоре взял себя в руки. Я решил, что буду мыслить позитивно и наслаждаться каждым мгновением, проведенным на борту плавучего города. В конце концов, у меня до сих пор не сложилось ясного представления о том, что делать по прибытии в Америку. Я вымылся и переоделся.

Два часа спустя суматоха на судне внезапно прекратилась. Не желая отказываться от новых впечатлений, я вышел из каюты как раз в тот момент, когда мы отчаливали от берега. Я присоединился к другим пассажирам, уже стоявшим у поручней на носу корабля. Буксиры медленно вытягивали нас в открытое море. Солнце светило слабо, мутные оранжевые отблески виднелись у горизонта. Море было серо-белым, вокруг летало множество птиц. Взревела корабельная сирена, восторженно прощаясь с берегом. Буксиры, шипя и гудя, отошли от корабля и помчались прочь, рассекая волны и втягивая невидимые лебедки. Нос «Мавритании» опустился, затем изящно поднялся. Мы с восторгом приветствовали брызги морской воды, которые приносил к нам легкий бриз.

Между нами уже возникло ощущение товарищества, как и должно быть всегда на таком судне. Мы уходили в волшебные сумерки. Медленно, один за другим, на корабле зажигались ряды электрических ламп. «Мавритания» была великолепна. Она казалась невероятным, неземным чудом. И этот благородный, аристократический корабль поворачивал на закат, к западу. Я спустился в каюту – хотел перед обедом добавить еще несколько штрихов к своему костюму.

Я внимательно осмотрел отражение в зеркале, повязывая галстук. Увиденное меня вполне удовлетворило – я был бесспорно красив. Фигура оставалась превосходной, высокий лоб свидетельствовал о серьезности и благородном происхождении, выдающийся нос подчеркивал агрессивную, но вполне обоснованную самоуверенность, в темных глазах светилась романтическая чувствительность. Я мог с легкостью войти в круг дворян и интеллектуалов. Выпрямив спину, я послал последний привет Франции. Я с превеликой радостью покидал эту землю надменных воров с мягкими руками и древними именами. Теперь я вдыхал чистый воздух океана. Впервые после отъезда из Одессы я мог не скрывать своего имени и не опасаться ревности, зависти или убийства. Я предположил, что в первый вечер из соображений хорошего тона не стоило облачаться в мундир, но его можно надеть на следующий день.

Через некоторое время я, в накрахмаленном, превосходно сшитом смокинге, спустился по широкой бело-желтой лестнице в кают-компанию. Звуки оркестровых барабанов и скрипок доносились из далекого обеденного салона. Играли вальс. Я едва не заплакал от умиления. Хриплый джаз, яркие цвета кубистов, умные глупости, конструктивистские изыски – всего этого здесь как бы не существовало. Я окунулся в мир благородства и богатства, к вступлению в который готовился всегда, с самых первых лет в Киеве. До сих пор меня всегда лишали такой возможности – либо невежественная толпа, либо хитроумные буржуа-банкиры. Признаюсь, я пребывал в приподнятом настроении. Я испытывал чувство, которое могу описать только как благоговение. Я чувствовал, что приблизился к блаженству.

На плавучем острове «Мавритании» теперь я смогу добраться до своего мира. Я наконец обрел истинное духовное пристанище!