Часть 1
Смотри, видишь вон того человека? Подожди! Поверни голову вон туда, смотри на меня, продолжай разговаривать. Не хотелось бы, чтобы он оглянулся и заметил меня. Теперь можешь смотреть снова...Вон тот коренастый в пальто с меховым воротником? Нет, конечно же, нет. Высокий, бледный, в черном пальто, разговаривает с худой белокурой девицей за прилавком. Ему как раз заворачивают засахаренные апельсиновые корки. Странно, мне он никогда не покупал засахаренные апельсиновые корки.
Что случилось?...
Ничего, мне просто нужно высморкаться.
Он ушел? Скажи мне, что он ушел.
Он сейчас расплачивается?...Можешь рассмотреть, какой у него кошелек? Точно его опиши, не хочу оглядываться. Из коричневой крокодильей кожи? Да? О, я довольна.
Почему я довольна? Просто так. Ну ладно, конечно же, я подарила ему этот кошелек на день рождения. Десять лет назад. Любила ли я его?...Сложный вопрос, дорогая. Да, думаю, любила. Он уже ушел?
Хорошо, я рада, что он ушел. Подожди, мне надо припудрить носик. Видно, что я плакала?...Глупо, я знаю, ну вот видишь, как бывают глупы люди? Мое сердце до сих пор начинает биться чаще, когда я его вижу. Сказать тебе, кто он? Могу сказать, здесь нет никакой тайны. Этот человек был моим мужем.
Идем, возьмем фисташковое мороженое. Я правда не понимаю, почему говорят, что зимой нельзя есть мороженое. Зимой мне очень нравится есть мороженое в этой кондитерской. Были времена, когда я почти верила, что всё, что может быть совершено, будет совершено, не потому что это хорошо или исполнено смысла, а просто потому что это возможно. Как бы то ни было, вот уже несколько лет, с тех пор, как я одна, люблю приходить сюда зимой между пятью и семью часами вечера. Мне нравится этот пурпурный декор, викторианская мебель, старые официантки, большая столичная площадь за окном, здесь можно наблюдать за новыми посетителями. Во всем этом есть какая-то теплота, какая-то атмосфера "конца века". И здесь - самый лучший чай, ты не заметила?... Знаю, женщины нового поколения не ходят в кондитерские. Предпочитают экспресс-кафе, где всё - в спешке, где нет удобных стульев, где чашечка черного кофе стоит сорок филлеров, где на обед можно съесть салат - вот что сейчас пользуется спросом. Но это - не мой мир. Я предпочитаю изысканные кондитерские вроде этой, с пурпурными коврами, с этими старинными графинями и княгинями, с зеркальными сервантами. Как ты, наверное, догадываешься, я бываю здесь не каждый день, но заглядываю сюда зимой, мне здесь уютно. Мы с мужем часто здесь встречались примерно в шесть часов вечера, когда пора пить чай, он приходил после работы.
Да, он сейчас как раз шел домой с работы. Сейчас двадцать минут восьмого, он в это время идет домой. В без пяти шесть он позвонит посыльному, который отряхнет его пальто и шляпу и вручит ему, потом мой муж выйдет из конторы, машину отправит вперед, чтобы пройтись и подышать воздухом. Он не очень-то часто ходит пешком - вот почему он такой бледный. Или, возможно, есть какая-то иная причина, сейчас я уж и не знаю. Не знаю, в чем причина, потому что не виделась и не разговаривала с ним три года. Не люблю эти ханжеские маленькие расставаньица, когда бывшие супруги идут под руку из суда, обедают вместе в знаменитом ресторане в парке, нежны и предупредительны друг с другом, словно ничего не произошло, а потом, после развода и обеда, расходятся по своим делам. Я не верю, что мужчина и женщина могут остаться хорошими друзьями после развода. Брак - это брак, развод - это развод. Вот как я считаю.
А ты как думаешь? Правда, ты никогда не была замужем.
Я не считаю, что отношения, в которые вступили люди, которые они несколько десятилетий подпитывали, обеты, которые они необдуманно принесли - это простые формальности. Я верю в святость брака. Для меня развод - некое кощунство. Вот так меня воспитали. Я верю в святость брака, не просто из-за своего воспитания, а потому, что моя религия требует от меня этой веры. Я верю в святость брака, потому я - женщина, и развод для меня - не большая формальность, чем церковный ритуал или регистрация брака: оба эти ритуала связывают людей, их тела и души, на веки вечные, или разделяют их и отправляют каждого своей дорогой. Ни мгновения я не тешила себя мыслью, что мы с мужем останемся "друзьями" после развода. Конечно, он был галантен и продолжал беспокоиться обо мне, он был великодушен, как того требуют обычаи. А вот я - нет. Я не была вежлива или великодушна. Я даже забрала пианино, да, имела право. Я была в ярости и жаждала мести, я бы с радостью забрала весь дом, вплоть до занавесок - всё. В тот момент, когда мы развелись, я стала его врагом, и останусь им до самой смерти. Я не хочу получать от него дружеские приглашения на обед в ресторане в парке, не хочу играть роль маленькой женщины, не хочу быть деликатной, не хочу приходить в дом бывшего мужа и присматривать там за всем, потому что слуги крадут у него постельное белье. Мне будет всё равно, даже если они украдут всё, я даже не брошусь к нему, если услышу, что он болен. Почему? Потому что мы развелись, понимаешь? Это нельзя просто так сбросить со счетов.
Подожди, я забираю обратно свои слова о его болезни. Не хотелось бы, чтобы он заболел. Если заболеет, я его проведаю в санатории. Над чем ты смеешься? Надо мной? Думаешь, я надеюсь, что он заболеет и я смогу его проведать? Ну, конечно, я на это надеюсь. Надеюсь и буду надеяться. Но не хотелось бы, чтобы он заболел серьезно. Он был такой бледный, ты не заметила?...Он такой бледный уже несколько лет.
Я всё тебе расскажу. У тебя есть время? Жаль, вот у меня времени очень много.
Посмотри, вот мороженое. После школы я нашла работу в конторе. Мы тогда еще переписывались, да? Ты уехала прямиком в Америку, но мы некоторое время продолжали переписываться, три или четыре года, думаю. Помню, у нас была нездоровая, глупая щенячья влюбленность. Сейчас я такое осуждаю. Кажется, мы не можем жить без любви. Тогда я любила тебя. Как бы то ни было, твоя семья была богата, а мы жили в трехкомнатной квартире, и двери кухни выходили в коридор - квартира очень среднего класса с выходом в коридор. Я смотрела на тебя снизу вверх, с восхищением, сейчас я понимаю, что у молодых людей это - признак эмоциональной привязанности. У меня тоже была нянька, но она получала горячую воду только после того, как я покупаюсь. Такие детали очень важны. Между нищетой и богатством - пугающе много оттенков светскости. А если спускаться вниз от нищеты, как ты думаешь, сколько оттенков там? Ты богата, так что тебе неведомо, сколь огромна разница между четырьмя и шестью сотнями в месяц. Эта разница - больше, чем между двумя и десятью тысячами в месяц. Сейчас я очень много об этом знаю. Когда я жила дома, наш доход составлял восемь сотен. Мой муж зарабатывал шесть с половиной тысяч в месяц. Этим нельзя было не воспользоваться.
У них всё было немного не так, как у нас. Мы жили в съемной квартире, они - на съемной вилле. У нас был балкон с геранью, у них - маленький сад с двумя клумбами и старым орехом. У нас был обычный ледник, который мы летом наполняли льдом, а у моей свекрови был маленький электрический холодильник, который мог производить и маленькие аккуратные кубики льда. К нам приходил обычный домашний мастер, а у них работала супружеская пара - слуга и кухарка. У нас было три комнаты, у них - четыре, на самом деле - пять, если посчитать холл. Но их холл был настоящим залом с легкими шифоновыми занавесками на дверях, а у нас - просто входной холл с ледником, темный городской будапештский холл со щеткодержателем и старомодной вешалкой. У нас был радиоприемник с тремя переключателями, который папа собрал из собственноручно купленных деталей, это была радиола - по радио можно было словить даже Японию, а граммофон работал от сети и автоматически переключал записи. Меня воспитывали с мыслью, что я сама должна зарабатывать себе на жизнь, а моего мужа воспитывали главным образом для утонченной вежливой жизни в соответствии с важными светскими правилами. Следование правилам было жизненно необходимо. Между нами лежала социальная пропасть, но я тогда этого не понимала.
Как-то раз за завтраком у нас был разговор. "Эта розовато-лиловая обивка в столовой немного утомляет, - сказал он. - Она какая-то грубая и громкая, какк люди, которые всё время друг на друга кричат. Поищи по городу, дорогая, найди новую обивку к осени".
Двенадцать стульев нужно было обить в менее "утомительный" цвет.
Я посмотрела на него в замешательстве. Думала, он шутит. Но он вовсе не шутил - продолжил дальше читать газету с абсолютно серьезным выражением лица. Я видела, что он, очевидно, обдумывает то, что только что сказал, думает о том, что розовато-лиловый цвет - слишком распространенный, должна признать - действительно его раздражает. Его выбрала моя мать. Это была новейшая мода. Когда он ушел, я расплакалась. Я не совсем тупая, я отлично поняла, что он хочет сказать...Он хотел сказать то, что нельзя сказать прямо, простыми словами: что между нами - культурная пропасть, что его мир - это не мой мир, что, несмотря на то, что я знала и выучила всё, что мне следовало выучить, несмотря на то, что я принадлежала к среднему классу, так же, как и он, мои обстоятельства - в крошечных, но жизненно важных деталях - отличались от того, что он любил и к чему привык. Средний класс вовсе не так чувствителен к мельчайшим различиям, как аристократы. Представители среднего класса должны всегда поддерживать и демонстрировать свой статус. Высшему классу нет нужды это делать: их положение обеспечено с рождения. Представители среднего класса всегда стремятся занять какое-то положение или упрочить его. Мой муж был не из поколения стремящихся: фактически он превосходил даже тех, кому было что защищать. Как-то он завел об этом речь. Он читал немецкую книгу, говорил, что находит там ответы на великие вопросы бытия, в том числе - на вопросы личности. Я не люблю такие "великие вопросы", я считаю, что жизнь состоит из миллиона маленьких вопросиков, и только их совокупность на самом деле имеет значение. Так что я спросила немного насмешливо:
- Ты правда думаешь, что наконец-то познал себя?
- Конечно, - ответил он и посмотрел на меня из-за очков с такой ребяческой серьезностью и добродушием, что я пожалела о своем вопросе.
- Я - художник, - продолжил он. - Это - единственное мое дарование. Это распространено среди представителей моего класса. Вот как семьи в конце концов терпят крах.
Больше он никогда об этом не говорил.
Тогда я не поняла его слова. Он ничего никогда не писал, не рисовал, даже не играл на музыкальном инструменте. Презирал "любителей искусств". Но много читал, "систематически" - его любимое слово, как-то даже слишком систематически, как по мне. Я читала страстно, по настроению. Он читал так, словно выполнял важную жизненную миссию. Начав читать книгу, он не бросал ее, пока не дочитает, даже если она его раздражала или наскучила. Чтение имело для него религиозный смысл: он ценил буквы столь же высоко, сколь священники ценят реликвии. Но так же он относился и к картинам, и к музеям, театрам и концертам. Его интересовало всё, буквально всё. А меня "интересовал" только он.
В том-то и дело, что он не занимался никаким видом искусства. Он управлял фабрикой, много путешествовал, нанимал художников и очень хорошо им платил. Но очень старался не навязывать коллегам свои вкусы, весьма отличавшиеся от вкусов большинства сотрудников и консультантов. Он никогда не повышал голос. Говорил мягко и вежливо, словно постоянно за что-то извинялся, словно растерян из-за какой-то проблемы и нуждается в помощи. В то же время он знал, когда нужно настоять на своем в важных вопросах и в бизнесе.
Знаешь, кем был мой муж? Он был редчайшим созданием в мире. Он был мужчиной. Мужественным.
Не в романтическом, театральном смысле слова. Не в том смысле, в котором можно сказать о боксере-чемпионе. У него был мужественный дух: пытливый, логичный, неутомимый, авантюрный и подозрительный. Вот еще одна вещь, которую я о нем не знала в то время. Выяснение таких вещей - один из сложнейших жизненных уроков.
Этому нас с тобой в школе не учили, правда?
Наверное, мне следует начать с того момента, когда он познакомил меня с одним из своих друзей, писателем Лазарем. Знаешь его?...Читала его книги?...Я прочла всё, что он написал. Я пробиралась через его книги, думая, что в них должен таиться какой-то секрет, словно они могут решить загадку моей собственной жизни. Но нет. На такие загадки ответов нет. Сама жизнь дает ответы, иногда - довольно неожиданные. До знакомства я не читала ни строчки из его книг. Да, имя было на слуху, но я понятия не имела, что муж знаком с ним лично, что они дружат. Я пришла домой однажды вечером на третьем году брака и обнаружила его в нашей квартире с моим мужем. Это стало началом нового этапа моего образования. Впервые я поняла, что ничего не знаю о своем муже. Я жила с человеком и ничего о нем не знала. Иногда я думаю, или, точнее, знаю, слишком хорошо знаю, что понятия не имею, что за человек - мой муж, что ему нравится, совсем ничего не знаю о его желаниях. Знаешь, что они делали в тот вечер, Лазарь и мой муж?...
Они играли.
Это была странная, жуткая игра.
Она не была подозрительной, ничего такого. В любом случае, мой муж презирал все виды официального отдыха, даже карты. Они играли. но как-то гротескно и пугающе, так что я сначала просто не поняла, но испугалась и занервничала, когда они говорили, словно услышала разговор сомнамбул. Я не узнавала в человеке, который разговаривал с этим незнакомцем, своего мужа. Как я уже сказала, мы были женаты три года. Незнакомец вскочил, посмотрел на моего мужа и очень вежливо сказал:
- Здравствуй, Илонка. Надеюсь, ты не возражаешь против того, что я привел Петера домой?
И указал на моего мужа, который стоял неуклюже и смотрел на меня извиняющимся взглядом. Я думала, они сошли с ума. Но потом они почти не обращали на меня внимания. Незнакомец похлопал моего мужа по спине и сказал:
- Мы встретились на площади Арены. Представляшь, он не хотел остановиться, дурак, просто поздоровался и пошел дальше. Конечно, я не собирался отпускать его просто так. Я сказал: "Петер, старый ты дурак, не хочешь со мной разговаривать?...". Потом я взял его за руку и привел к нам. Так что, дорогой, - сказал он и протянул руки, - обнимитесь. Я даже разрешу тебе ее поцеловать.
Можешь представить, как я там стояла. Перчатки в руке, сумочка на плече, в шляпке, стояла посреди комнаты, как овца, смотрела ошалело. Моей первой мыслью было броситься к телефону и позвонить врачу или в скорую. Или в полицию. Но муж взял мою руку и поцеловал ее со словами:
- Оставим всё это в прошлом, Илонка. Я так рад, что вы счастливы вместе.
Потом мы сели ужинать. Писатель сел на место Петера, взял инициативу в свои руки и начал распоряжаться, словно он - хозяин дома. Ко мне он по-свойски обращался на "ты". Естественно, служанка решила, что мы все сошли с ума, и так испугалась, что уронила блюдо с салатом. В тот вечер они мне не объяснили, что это за игра и в чем ее суть. Мне нельзя было ничего говорить. Они это всё запланировали вдвоем, пока меня ждали, и разыграли всё идеально, как профессиональные актеры. В основе игры лежала идея, что я развелась с Петером несколько лет назад и переехала к писателю, другу моего мужа. Петер так расстроился из-за этого - в смысле, в игре - что отдал нам всё: дом, мебель, земельный участок. Петер, по правилам игры, встретил писателя на улице, и писатель взял его за руку - в смысле, моего оскорбленного, брошенного мужа - и сказал: "Послушай, давай забудем былые обиды. Что было, то прошло, приходи к нам, поужинаем вместе". И Петер принял приглашение. И теперь мы были все вместе, втроем, в доме, где я "раньше" жила с Петером, у нас был дружеский ужин, писатель теперь "был" моим мужем, спал на кровати Петера, занял его место в моей жизни...Понимаешь? Вот в такую безумную игру они играли.
А потом в игру внесли тончайшие коррективы.
Петер притворился, что он - на грани, его терзают воспоминания. Писатель притворился, что он как-то слишком свободен и расслаблен, слишком легко к этому относится, потому что, в конце концов, вся эта двусмысленная ситуация и у него вызвала стресс, потому что он чувствует свою вину перед Петером, вот почему ведет себя так шумно и развязно. Я "притворилась"...но нет, я не притворялась, я просто сидела с ними и смотрела, то на одного, то на другого - на этих взрослых интеллигентных мужчин, которые по какой-то неведомой для меня причине играли в идиотов. Мало-помалу я начала понимать более тонкие "правила игры". Но кое-что я поняла уже в тот вечер.
Я поняла, что мой муж, которого я до того считала полностью своим, считала своим каждый дюйм его тела и все глубины души - вовсе не был моим, он был незнакомцем со своими тайнами. Я словно узнала о нем что-то шокирующее: что он сидел в тюрьме или предавался извращенным страстям, что-то, что не соответствовало моим представлениям о нем, не соответствовало его портрету, который я нарисовала в своем воображении Я понимала, что мой муж лишь в некотором смысле связан со мной, а в остальном он остается загадочной незнакомой фигурой, кем-то столь же чужим, как писатель, который остановил его на улице и "привел сюда". Я понимала: то, что происходит, в каком-то смысле направлено против меня, за моей спиной они - не только друзья, но еще и сообщники.
Я поняла, что мой муж живет не только в том мире, который известен мне. Поняла, что этот мужчина, писатель, обладает властью над душой моего мужа.
Что такое, по-твоему, власть?...О ней так много написано и сказано. Что такое политическая власть, в чем ее источник, как так получается, что один человек может навязать свою волю миллионам людей? И в чем заключается наша власть, власть женщин? Ты говоришь - любовь. Ну, возможно, любовь. Что до меня, у меня иногда возникают сомнения насчет этого слова. Я не отрицаю любовь, ни в коей мере. Это - самая могущественная сила на земле. Но всё же иногда я чувствую, что мужчины любят нас потому, что у них просто нет иного выбора, а на любовь - и на нас - они смотрят свысока. У каждого настоящего мужчины есть тайник, словно он закрыл часть своей души, утаил ее от женщин и сказал: "Ты можешь дойти вот сюда, дорогая, но ни шагу дальше. Здесь - моя седьмая комната. Здесь я хочу быть один". Самых глупых женщин это приводит в ярость. Они теряют самообладание. Более мудрые сначала грустят и страдают от любопытства, а потом - смиряются.
Но что за власть может быть у человека над душой другого? Почему этот несчастный, неприкаянный, умный, пугающий, и в то же время - глупый раненый человек - писатель - обладает такой властью над душой моего мужа?
Как я выяснила, властью он действительно обладал: опасной, даже смертельной властью. Однажды, намного позже, муж сказал, что роль этого человека - "свидетель" его жизни. Он очень старался объяснить. Вот как он это сформулировал: в жизни каждого человека присутствует свидетель, кто-то, кого мы встретили в молодости, признали и считаем сильнее себя, так что всё, что мы делаем потом, мы делаем в попытке скрыть то, чего стыдимся, от свидетеля, превратившегося в безжалостного судью. Свидетель-судья не сразу готов нам поверить. Он знает о нас что-то, чего не знает никто другой. Мы можем стать важными людьми - можем стать хоть министрами или лауреатами Нобелевской премии, но свидетель просто стоит рядом и усмехается, словно говорит: "Ты что, действительно принимаешь себя всерьез?"...
Дальше он объяснил, что всё, что мы делаем, в какой-то мере делается для этого свидетеля: это его нужно убедить, это ему мы что-то должны доказать. Наши карьеры, невероятные усилия наших жизней прежде всего осуществлялись ради свидетеля. Знаешь, этот неловкий момент, когда молодой муж представляет жену другу, великому соратнику его детства, потом стоит рядом и с беспокойством следит, одобрил ли друг его выбор спутницы жизни, находит ли ее привлекательной?... Конечно, друг вежлив и чуток, но втайне ревнует, потому что, что бы он о ней ни думал, эта женщина заменила его фигуру в любовных отношениях. Так что, понимаешь, именно так они меня взвешивали в тот вечер. Проблема в том, что эти двое уже многое знали, намного больше, чем то, о чем я только начала догадываться.
Еще из их разговора в тот вечер я поняла, что эти двое сообщников, мой муж и писатель, имеют свое собственное мнение по поводу мужчин и женщин, и отношений в целом, и муж со мной это мнение никогда не обсуждал. Это было обидно, потому что получалось, что я не достойна того, чтобы со мной обсуждали такие вещи - вещи в целом.
Незнакомец ушел после полуночи, и я спросила у мужа прямо:
- Ответь честно, ты смотришь на меня свысока?
Он смотрел на меня сквозь дым сигары - его глаза превратились в щелочки, словно он страдал похмельем после оргии - и тщательно обдумывал мой вопрос. По правде говоря, когда закончился этот вечер, когда муж перестал играть в эту странную игру с писателем, которого привел к нам домой, я чувствовала себя хуже, чем после настоящей оргии. Мы оба были истощены. В моей душе кипели странные, горькие чувства.
- Нет, - мрачно ответил муж. - Я не смотрю на тебя свысока, вовсе нет. С чего ты взяла? Ты - умная женщина с мощными инстинктами, - добавил он.
Звучало убедительно, но я не очень-то ему поверила. Села напротив него за убранный стол - мы сидели за столом весь вечер, не перешли в удобную гостиную, потому что гость предпочел сидеть и болтать среди гор окурков и пустых бутылок от вина.
- Да, я умна и у меня мощные инстинкты, - подтвердила я, потом ненадолго замолчала. - Но что ты думаешь о моем характере, о душе?
Я понимала, что вопрос звучит несколько пафосно. Муж слушал меня внимательно, но ничего не ответил.
Словно говорил: "Это должно остаться моей тайной. Довольно того, что я признаю твой ум и силу инстинктов".
Вот так всё началось. Этот вечер я запомнила надолго.
Писатель не был частым гостем в нашем доме. И с моим мужем виделся нечасто. Но когда бы они ни встретились, я чувствовала себя, как женщина, уловившая на муже чужой запах, который пристал к его рукам, даже если он просто пожал руку другой женщине. Конечно, я ревновала к писателю и некоторое время уговаривала мужа, чтобы он пригласил того на ужин снова. Мужа это смущало, и он отказывался это сделать.
- Он - не очень-то светский человек, - говорил муж, не глядя мне в глаза. - Он - анахорет. Писатель. Всё время работает.
Но я узнала, что они иногда встречаются втайне. Заметила их однажды в кафе. Я просто переходила через дорогу. Чувство было такое, словно меня укололи чем-то острым - ножом или иглой: ужасно больно. Они меня не видели, сидели под навесом, мой муж что-то говорил, они смеялись. Мой муж был - словно незнакомец, лицо изменилось, ничего общего с лицом, которое было у него дома, с лицом, которое я знала. Я быстро пошла дальше, чувствовала, что побледнела. Кровь отлила от щек.
"Ты с ума сошла, - думала я. - Что тебе не так?...Этот человек - его друг, знаменитый писатель, особенный, очень умный человек. Так что плохого в том, что они иногда встречаются? Это ничего не значит. Чего ты от них хочешь?...Почему твое сердце бьется так быстро?...Боишься, что они не возьмут тебя в свои игры, в одну из этих особенных гротескных игр? Боишься, что они не считают тебя достаточно умной или культурной? Ты ревнуешь?".
Я рассмеялась. Но сердце не перестало бешено колотиться в груди. Мое сердце колотилось так, как в тот день, когда меня отвезли в больницу рожать. Но то бешеное сердцебиение дарило сладкое и счастливое чувство.
Я шла дальше по улице, шла настолько быстро, насколько могла, я чувствовала, что меня надули, чего-то лишили. Мой муж не хочет, чтобы я встречалась с этим выдающимся человеком, привилегий знакомства с которым пользуется с юности. Мой муж вообще был неразговорчив. Я чувствовала, что меня надули, даже предали. Мое сердце еще бешено колотилось в тот вечер, когда муж вернулся домой в обычное время.
- Где ты был? - спросила я, когда он целовал мою руку.
- Где? - муж выглядел озадаченным. - Нигде. Шел домой.
- Ты лжешь, - сказала я.
Муж посмотрел на меня долгим взглядом. Отвечая, он, кажется, почти что скучал:
- Ты права. Я забыл. Столкнулся с Лазарем. Выпили вместе кофе. Видишь, забыл. Ты меня видела в кафе?
Он говорил искренне и спокойно, с оттенком удивления. Мне стало стыдно.
- Прости, - сказала я. - Я просто несчастна из-за того, что так мало знаю об этом человеке. Мне он не кажется настоящим твоим другом. Или моим. Или нашим общим другом. Пожалуйста, не общайся с ним. Попытайся его избегать, - умоляла я.
Муж посмотрел на меня удивленно.
- О, - сказал он, очень тщательно, как обычно, протирая очки. - Избегать Лазаря нет нужды. Он никогда не навязывается.
Это был последний раз, когда муж о нем упомянул.
Но теперь мне захотелось знать о Лазаре всё. Я нашла некоторые его книги, все - с дарственными надписями, в библиотеке мужа, и прочла всё, что смогла. Что было особенного в этих дарственных надписях: как бы это сказать - они были непочтительны...Нет, не то...они были странно язвительными. Так, словно автор презирал не только человека, для которого подписывал книги, но и сами свои книги как таковые, и себя за то, что их написал. В дарственных надписях было что-то самоуничижительное, ироничная меланхолия. Словно под своей фамилией он на самом деле написал: "Ладно, я сделал дарственную надпись, но на самом деле я - не совсем тот человек, за которого меня можно принять на основании этой книги".
До того момента я считала, что призвание писателя сродни сану священника в миру. Книга была для меня торжественной кафедрой, с которой эти люди обращаются к миру! Я понимала не всё, что он пишет. Словно он брезговал людьми, даже читателями, такими людьми, как я, и был полон решимости не открыть им о себе ничего важного. Читатели и критики могут много чего сказать о такой тенденции. Писателя многие ненавидели, но, конечно, некоторые ненавидят любого известного человека. Во время наших встреч писатель никогда не говорил о своих книгах или о литературе в целом. Он просто обо всем хотел узнать. Однажды он к нам зашел, и мне пришлось объяснять ему во всех подробностях, как готовить жаркое из кролика. Можешь в такое поверить? Да, жаркое из кролика. Он хотел записать всё до мельчайших подробностей, даже попросил поваренную книгу. А потом начал обсуждать жирафов. Это всё было очень интересно. Он мог говорить о чем угодно, и обо всем знал очень много, не говорил он только о литературе.
Не коснулось ли их обоих крыло безумия? Лично я первым делом так и подумала. Но потом отмела эту мысль. Просто я такого не ожидала, так часто бывает в жизни. Они не были безумны, они были просто очень скрытными людьми.
Потом Лазарь исчез из нашей жизни. Мы читали его книги и статьи, но с ним не виделись. Иногда ходили слухи о его связях с каким-нибудь политиком или известной женщиной, но никто ничего не знал в точности. Политики клялись, что наш знаменитый друг-писатель состоит в их партии, некоторые женщины хвастали тем, что им удалось поймать этого неуловимого экзотического зверя и связать его. Но беглец в тысячный раз скрылся в норе и исчез. Шли годы, мы ничего о нем не знали. Что он делал в то время? Не знаю. Жил. Читал. Писал. Может быть, показывал фокусы. И это напомнило мне...
Прошло пять лет. Я была замужем уже восемь лет. Ребенок родился на третий год. Да, мальчик. Я тебе присылала его фотографию. Знаю - он был великолепен. Потом я перестала кому-либо писать, даже тебе. Ребенок был для меня всем, ради него жила, все остальные, близкие или далекие, исчезли. Человек не должен любить так сильно. И никто не должен быть объектом такой любви, даже наши дети. Любовь - жесточайший вид эгоизма. Так вот, когда родился ребенок, наша переписка прекратилась. Ты была моей самой близкой подругой, но я в тебе больше не нуждалась, потому что появился ребенок. В течение двух лет жизни ребенка я испытывала самое большое счастье, которое могла подарить мне судьба. Я чувствовала себя сверхчеловеком, я была спокойна и в то же время всего боялась. Я знала, что ребенок не выживет. Откуда я это знала? Люди просто знают такие вещи. Некоторые из нас чувствуют всё, знают всё о своей судьбе. Я знала, что такого счастья, красоты и доброты, которые соединились в этом малыше, не может быть в мире. Я знала, что он умрет. Нет, не спорь и не пугайся так: я лучше тебя знаю, о чем говорю. Но эти два года были годами счастья. Потом он умер от скарлатины. Зимой, через три недели после своего второго дня рождения.
Почему невинные дети умирают? Можешь мне сказать? Ты об этом не думала? Я думала долго и напряженно. Даже Бог не ответит на этот вопрос.
Мне больше особо нечем было заняться, так что вот об этом я и думала. Да, и сейчас думаю. И буду думать, пока жива. После такой утраты никогда не оправишься. Смерть ребенка - единственная настоящая пытка. Всё остальное - всего лишь тень этой муки. Знаю, тебе это неведомо. Что ты знаешь? Не знаю, что сказать, не знаю, завидую я тебе или жалею из-за того, что ты об этом не знаешь...Думаю, жалею.
Может быть, всё было бы по-другому, если бы ребенок родился не на третий год брака. И всё остальное тоже было бы иначе, совсем иначе, если бы он выжил. Могло бы быть. В конце концов, ребенок - это величайшее из чудес, единственный настоящий смысл жизни, но все-таки - не следует себя обманывать - никакой ребенок не решит проблемы, возникшие между двумя людьми. Ребенок не может утолить тревогу или устранить противоречия. Но теперь об этом говорить нет смысла. Факт в том, что он родился в определенный день, прожил два года и умер. После этого я еще два года прожила с мужем, а потом мы расстались.
Сейчас я абсолютно уверена, что мы не расстались на третий год брака не из-за ребенка. Почему?... Потому что когда я узнала, я уже не могла жить с мужем. Нет ничего более ужасного, чем знать, что ты любишь человека, но больше не можешь с ним жить.
- Почему? - спросила я у него однажды, и он сказал, в чем, по его мнению, проблема.
- Ты хочешь, чтобы я отказался от своей человеческой природы, - ответил он. - А я не могу это сделать. Я скорее умру.
Я сразу поняла его и сказала:
- Тогда не умирай. Живи и оставайся для меня незнакомцем.
Муж всегда имел в виду именно то, что сказал, уж таким он был человеком. Он не всегда делал это прямо - иногда нужно было несколько лет, чтобы слова превратились в поступки, но рано или поздно за словами следовали поступки. Другие люди после ужина обсуждают надежды и планы с помощью слов, а потом сразу же забывают то, что сказали, но когда мой муж говорил о таких вещах, за этим следовали действия. Словно у него существовала какая-то глубинная связь со словами: то, что он однажды сказал, оставалось с ним и не отпускало. Если он сказал: "Я скорее умру", мне следовало знать, что именно это он имеет в виду, что он не собирается мне подчиниться и скорее умрет. Это была часть его характера, его судьба...Иногда в беседе он ронял несколько слов, критиковал кого-нибудь, или вдруг раскрывал свой план, потом больше ничего об этом не говорил, но в один прекрасный день я вдруг замечала, что человек, которого он критиковал, исчез из нашей жизни, что вскользь упомянутый план через два года оказывался воплощен в жизнь.
На третий год я уже знала, что у нашего брака - большие проблемы. Муж относился ко мне с галантной нежностью. Он любил меня. Не обманывал. Не встречался с другими женщинами, у него была только я. Но все-таки - пожалуйста, отвернись на минутку, кажется, я краснею, - в течение первых трех лет брака, и особенно - в течение последних двух лет совместной жизни - я чувствовала, что я для него - не столько жена, сколько...
Он любил меня, без сомнений. Но в то же время чувство было такое, словно он главным образом терпит меня в своем доме, в своей жизни. Он был исполнен терпения, но так, словно у него не было выбора и он просто покорился необходимости жить со мной, делить со мной кров, жизненное пространство. Вот какое было чувство. Он был со мной столь же нежен и пленителен, как обычно, снимал очки, слушал, давал советы, иногда даже шутил, мы ходили в театры и вели светскую жизнь, но я видела, как он отстраняется, и в его двусмысленной насмешливости сквозит подозрение. Он не раскрывался перед людьми полностью. Он внимательно их слушал, полностью осознавая свои обязательства перед ними, потом вежливо отвечал, но в его голосе я слышала покровительственные нотки, некую жалость, словно он не совсем им верил, словно знал, что даже под самыми искренними заявлениями людей остаются невысказанные слои отчаяния, ярости, лжи и невежества. Конечно, такое он не мог бы сказать людям, вот почему слушал их с этой осуждающей снисходительностью, с этим серьезным скептическим выражением, иногда улыбаясь и кивая, словно говоря собеседнику: "Продолжай. Я знаю то, что знаю".
Ты спрашивала, любила ли я его. Я с ним настрадалась. Но я знаю, что любила его, и даже знаю, почему...Я любила его, потому что он был печальным затворником, потому что ему никто не мог помочь, даже я. Но понадобилось много времени и страданий, прежде чем я это поняла. Много лет я думала, что он смотрит на меня свысока, что он обо мне невысокого мнения...но было и кое-что еще.
В сорок лет этот мужчина был замкнут, как монах в пустыне. Мы жили в мировой столице, у нас было много знакомых, мы вращались в изысканном обществе. Но получилось так, что мы были одиноки.
Лишь однажды я увидела его в другом свете, лишь однажды и на мгновение. Это произошло, когда родился ребенок, когда этому бледному, грустному, одинокому человеку впервые разрешили войти в комнату. Он вошел неуклюже, словно играл в очень неловкой сцене, слишком человек, словно стыдился актерства. Он остановился возле колыбели, склонился над ней, как обычно, сцепил руки за спиной, осторожный и сдержанный. Я была тогда истощена. но присмотрелась к нему. Он склонился над колыбелью, и тут, на мгновение, его бледное лицо озарил внутренний свет. Но он ничего не сказал. Долго смотрел на младенца, наверное, минут двадцать, не шевелясь. Потом подошел, положил руку мне на лоб и молча стоял у моего изголовья. Смотрел он не на меня, а в окно. Был рассвет туманного октябрського дня. Он задержался у моего изголовья, гладил мой лоб. Его ладонь была горячей. Мгновение спустя он уже разговаривал с врачом. Словно резко прервал один разговор и начал другой, на другую тему.
Но сейчас я знаю, что в то мгновение, наверное, первый и последний раз в жизни, он был счастлив. Может быть, он даже раскрыл тайну того, что называл человеческой природой. Пока ребенок был жив, он говорил со мной по-другому, с большей задушевностью, но я все равно чувствовала, что не являюсь его половинкой. Знаю, есть люди, которые отчаянно пытаются преодолеть некое внутреннее сопротивление - смесь гордыни, страха, чувствительности и неуверенности, это не позволяет им слиться с толпой. Но мой муж, во всяком случае, на время, примирился с миром ради ребенка. Я видела, как он борется с собой, и, пока ребенок был жив, меня переполняла безумная надежда. Он пытался изменить свою природу, приручить ее так же, как цирковой дрессировщик приручает льва. Он был молчалив, горд и печален, но делал всё возможное, чтобы стать скромным и покорным. Например, дарил мне подарки. Мне хотелось плакать от того, как этот новоявленный "скромный" человек, мужчина, который всегда стыдился дарить мне маленькие подарки на Рождество или день рождения, настаивая на чем-то дорогом вроде круиза, шубы, нового автомобиля или украшения, теперь начал дарить мне то, в чем я действительно нуждалась - трогательные маленькие подарки, почти ничего не стоившие, например, пакетик жареных каштанов, купленный по дороге домой, конфеты и тому подобное. Тогда у меня было всё самое лучшее: лучшие врачи, лучшая нянька и это чудесное кольцо, которое я ношу сейчас. Да, оно дорогое. Но теперь он приходил домой с застенчивой улыбкой и неловко разворачивал маленький пакетик, в котором была, например. детская кофточка и капор тонкой вязки. Он клал это всё на пеленальный столик, поспешно виновато улыбался и быстро уходил из комнаты.
Как я уже сказала, тогда мне хотелось плакать. Плакать от радости и надежды.
Но было и другое чувство, важная часть целого - это был страх. Я боялась, что он не победит в этой битве, не сможет побороть себя, боялась, что мы не сможем наладить свою жизнь, даже с помощью ребенка. Боялась, что во всем этом есть что-то неправильное. Но что бы это могло быть?... Я ходила молиться в церковь. "Господи, помоги мне!" - умоляла я. Но Господу известно, что единственная помощь, которую мы можем получить - та, которую мы сами даем.
Но пока ребенок был жив, мой муж, конечно, боролся с собой.
Вижу твое нетерпение. Ты хочешь спросить, что за проблема была между нами. Хочешь знать, что за человеком был на самом деле мой муж... Сложный вопрос, дорогая. Я ломала над этим голову восемь лет. Даже после того, как мы расстались, я продолжала ломать над этим голову. Иногда мне казалось, что я наконец-то узнала правду. Но это всё были сомнительные догадки. Я не могу назвать болезнь, могу лишь перечислить симптомы.
Ты спрашиваешь, любил ли он меня?...Ну да, любил. Но, думаю, по-настоящему он любил только своего отца и своего сына.
Он заботился об отце и очень его уважал. Навещал каждую неделю. Моя свекровь обедала у нас каждую неделю. "Свекровь" - что за противное слово. Но эта женщина, мать моего мужа, была одним из самых утонченных созданий, встреченных мною в жизни. После смерти свекра эта богатая сверхэлегантная женщина осталась одна в большом доме, я боялась, что она слишком к нам зачастит. Люди такие ограниченные. Но она была - сама чувствительность, сама предупредительность. Она переехала в маленькую квартирку, ни для кого не была обузой, все сложные и хлопотные жизненные вопросы решала сама с невероятной заботливостью и прозорливостью. Она не просила ни жалости, ни доброты. Конечно, она знала о своем сыне то, что я знать не могла. Только матери знают правду. Она знала, что ее сын нежен, уважителен и внимателен, но дело в том, что она его не любила. Ужасно! Но нам следовало относиться к этому спокойно, потому что к этому я привыкла в отношениях с мужем - мы оба узнали этот от Лазаря: правда обладает некой творческой очищающей силой. Между матерью и сыном никогда не возникало споров или разногласий. "Дорогая матушка, - говорил он, и она отвечала: "Дорогой сын". Всегда был этот ритуал целования ручки, некая формальная вежливость, если хочешь. Но никогда никакой душевной близости. Они никогда не оставались в комнате наедине, один из них всегда вставал и находил какое-то дело или приводил кого-то третьего. Они боялись остаться наедине, словно существовал какой-то безотлагательный вопрос, который им немедленно надо было обсудить, и возникнут проблемы, настоящие проблемы, если их тайна откроется, тайна, о которой они, мать и сын, не могут поговорить. "Что бы это могло быть?" - иногда спрашивала себя я. Вот так обстояли дела.
Я хотела, чтобы между ними установился мир. Но они могли существовать, лишь не пересекаясь! Я хотела прощупать характер их отношений, очень осторожно, как прощупывают рану. Но первое прикосновение их напугало, и они сразу начали говорить о чем-то другом. Что я могла сказать?...Ни для обвинений, ни для жалоб не было видимого, осязаемого предмета. Можно ли было предположить, что мать и сын в прошлом причинили друг другу боль? Я такое предположить не могла, потому что оба они идеально надлежащим образом "выполняли свои обязанности". Как если бы они всю жизнь создавали себе алиби. Наши именины, дни рождения, Рождество - все эти важные и второстепенные племенные ритуалы, общие для всех семей, отправляли должным образом вплоть до мельчайших деталей. Мама получила подарок, мама вручила подарок. Мой муж поцеловал ей ручку, она поцеловала его в лоб. За обедом или ужином мама садилась во главе семейного стола, и все вели с ней уважительные беседы на темы семьи и мира в целом, никогда с ней не спорили, слушали мамино строгое, вежливое и спокойное изложение взглядов, а потом ели и говорили о чем-то еще. О, эти семейные обеды! Это молчание в паузах между разговорами! Эти разговоры о чем-то еще, это вежливое молчание, ныне и присно, и вовеки веков! Я не могла поговорить с ними об этом между супом и главным блюдом, между днем рождения и Рождеством, между юностью и старостью. Я не могла сказать им: "Вы всегда говорите о чем-то еще". Я ничего не могла сказать, потому что даже со мной муж всегда говорил о чем-то еще, и я страдала от того же молчания, от того же игнорирования со стороны свекрови, иногда я даже думала, что винить надо нас обеих - его мать и меня, потому что мы не знали, что с этим делать: нам не удалось выведать у моего мужа его тайну, мы не выполнили свою миссию, единственную истинную миссию своей жизни. Мы просто не понимали этого мужчину. Она дала ему жизнь, я подарила ему ребенка...есть ли что-то большее, что женщина может дать мужчине? Ты ведь согласна, что женщина ничего большего мужчине дать не может? Не знаю. В один прекрасный день я начала сомневаться. Вот что я хочу сказать тебе сегодня, потому что мы встретились, потому что я его увидела, и теперь чувствую, что всё это кипит во мне, и я должна кому-то рассказать, потому что думаю об этом всё время. Так что сейчас говорю тебе. Я тебе не надоела? У тебя есть полчаса? Послушай, времени еще достаточно.
Он, наверное, уважал нас обеих, даже в какой-то мере любил. Но ни его мать, ни я его не понимали. Это - большая ошибка нашей жизни.
Ты говоришь, что нам не нужно "понимать" любовь, потому что это невозможно? Ты ошибаешься, дорогая. Я всегда это говорила. Говорила, что это предопределено Господом. Любовь или есть, или ее нет. Что здесь понимать?...В чем ценность человеческого чувства, если оно основывается на том, что мы можем объяснить?... Но с возрастом мы понимаем, что всё не так, не так, как мы думали: мы действительно должны попытаться "понять" вещи, в том числе - любовь. Не надо качать головой и улыбаться, это - правда. Мы - люди, мы осознаем всё, что с нами происходит. Наши чувства и страсти становятся допустимыми или недопустимыми благодаря сознанию. Любить - недостаточно.
Давай не будем об этом спорить. Я знаю то, что знаю. И я заплатила за это знание высокую цену. Какую?...Я заплатила своей жизнью, дорогая, всей своей жизнью. Факты таковы, что я сижу здесь с тобой в этой кондитерской, в этом очаровательном пурпурном зале, и наблюдаю, как мой муж покупает засахаренные апельсиновые корки для кого-то другого. Не то чтобы меня удивляло, что он покупает засахаренные апельсиновые корки. У него во всем такой вкус.
Для кого он их покупает? Для другой женщины, конечно же. Даже не хочу называть ее имя. Для женщины, на которой он потом женился. Ты не знала, что он женился второй раз? Я воображала, что эта новость дошла и до Бостона, что ты даже в Америке об этом слышала. Это говорит о том, насколько мы бываем глупы. Как глупо думать, что наши личные дела, то, что для нас действительно важно, имеет мировое значение. Пока это всё происходило, в смысле - развод и второй брак моего мужа - в мире творились действительно важные события, страны разделяли, люди готовились к войне, и однажды война началась...Не то чтобы это стало неожиданностью. Лазарь говорил: "Если люди готовятся к чему-то - например, к войне - с таким рвением, с такой решимостью, прозорливостью и расчетливостью, в конце концов война обязательно начнется". В то же время я не удивлялась, видя крупные заголовки о сводках моей личной войны, моих собственных битв, поражений и редких побед - это были сводки с линии фронта, которой была моя жизнь... Но это - другая история. Когда родился ребенок, всё это еще было в далеком будущем.
Наверное, можно сказать так: на два года, пока был жив ребенок, мой муж примирился с миром и со мной. Это был не настоящий постоянный мир, еще нет, пока что это было нечто вроде перемирия, прекращения огня. Он ждал и наблюдал. Трудился над тем, чтобы привести душу в порядок. В конце концов, он был мужчиной с безупречной душой. Как я уже сказала, он был мужчиной. И более того - он был джентльменом. Я имею в виду не того рода господ, которые посещают клубы джентльменов, дерутся на дуэлях или стреляются из-за того, что не могут выплатить карточный долг. Он никогда не прикасался к картам. Как-то раз, помню, он сказал, что джентльмен не играет в карты, потому что не имеет права на деньги, которые не заработал. Иными словами, он был джентльменом такого сорта. Он был вежлив и терпелив со слабыми. С равными он был строг и помнил о своем статусе, потому что никакой другой статус не признавал. По его мнению, социального статуса выше, чем у него, не существовало. Восхищался он только художниками. Говорил, что они избрали самый тяжкий путь. Они - дети Господни. Мой муж признавал только превосходство настоящих художников и никого другого.
Поскольку мой муж был джентльменом, после рождения ребенка он попытался смягчить эту пугающую отсраненность в душе, столь болезненную для меня. Он делал поистине трогательные попытки сблизиться со мной и ребенком. Как если бы тигр решил перейти на вегетерианскую диету или вступить в Армию Спасения. Как тяжела жизнь, как тяжело быть человеком...
Вот так мы жили два года. Не очень хорошо, не очень счастливо. Но спокойно. Эти два года, должно быть, дорого ему стоили. Чтобы идти против своей природы, нужно приложить сверхчеловеческие усилия. Он трудился до седьмого пота ради нашего счастья. Начав с полного паралича, он попытался расслабиться, стать беззаботным и добродушно-веселым. Бедняга!...Наверное, он страдал бы меньше, если бы я предоставила ему психологическую свободу, все мои потребности в любви мог удовлетворить ребенок. Но во мне тоже что-то тогда менялось, что-то, что я не могла понять. Моя любовь к ребенку проявлялась исключительно через моего мужа. Наверное, за это Бог решил меня наказать.
Почему ты так на меня смотришь?...Не веришь?...Или, может быть, боишься?...О, дорогая, поверь, эта моя история просто очаровательна.
Я обезумела из-за ребенка, жила только для него, и только в течение этих двух лет я чувствовала, что в моей жизни есть смысл и цель...но я любила ребенка из-за мужа, ради мужа, теперь понимаешь? Я хотела, чтобы ребенок привязал его ко мне, всю его сущность. Сколь ни ужасно это звучит, сейчас я понимаю, что ребенок, по которому я буду скорбеть вечно, был лишь средством для того, чтобы заставить мужа меня любить. Если бы меня привели в исповедальню и оставили там до утра, я не нашла бы слова, чтобы признаться ему в этом. Но даже без слов в глубине души он знал об этом, так же, как знала я, даже без слов, потому что у меня еще не для всего в жизни были слова... Правильные слова всегда приходят слишком поздно, и мы платим за них ужасную цену. У Лазаря тогда слова были. Однажды муж дал мне эти слова, ненамеренно - так люди находят потайной карман. Но это было потом. Пока что мы жили вместе и почти ничего друг о друге не знали. Всё было в образцовом порядке, во всяком случае, внешне. Во время завтрака нянька приносила ребенка, который был одет в светло-голубые и розовые цвета. Муж разговаривал со мной и ребенком, потом садился в машину и ехал на фабрику. Мы часто приглашали на обед гостей, они пили за наше здоровье, хвалили наш очаровательный дом: меня, молодую мать, прекрасного младенца и нашу идеальную жизнь. О чем они думали, уходя? Глупцы завидовали, а те, кто был помудрее и почувствительнее, должно быть, вздыхали с облегчением, покинув наш дом, и думали: "Наконец-то одни!". Мы подавали изысканные блюда и редчайшие иностранные вина, наслаждались спокойной вдумчивой беседой. Но чего-то не хватало, и гости, которые это чувствовали, были невероятно рады уйти. Моя свекровь обычно приходила в состоянии легкой паники и уходила настолько поспешно, насколько позволяли приличия. Мы всё это чувствовали, но не знали. Может быть, мой муж знал, наверное, знал...Но тогда он мог только стиснуть зубы и продолжать быть беспомощно счастливым. Я его не отпускала, ни на секунду не позволяла его душе сбежать. Повисла на нем с ребенком. Молча шантажировала его своими эмоциональными потребностями. Можно ли этой властью связать человека?...Да, можно, это - единственная власть. Все мгновения моей жизни были посвящены ребенку, но только потому что я знала: пока есть ребенок, мой муж - мой и только мой. Такой грех Господь не прощает. Вы не можете кого-то заставить вас любить, и не можете заставить себя любить кого-то. Но всё равно пытаетесь навязать свою волю, напрягаете каждый мускул и нерв для любви. Ты говоришь, это - единственный способ?...Ладно, так я его и любила.
Мы паразитировали на ребенке и вели бесконечную войну. Воевали мы не с помощью слов, а с помощью улыбок, разговоров и терпения. Потом, в один прекрасный день, всё и случилось. Я устала, моя энергия иссякла. Словно мои руки и ноги просто уснули. Не только мой муж отдавал все силы работе - я тоже.
Я устала так, как устают люди, которые скоро заболеют. Это было ранней осенью много лет назад. Была мягкая нежная осень. Мы только что отпраздновали второй день рождения ребенка, у него начал развиваться по-настоящему интересный, очаровательный, трогательный собственный характер, он начал превращаться в личность. Однажды вечером мы сидели в саду. Ребенка уложили спать.
- Как насчет того, чтобы на шесть недель поехать в Мерано? - спросил муж.
Два года назад это я спрашивала у него, как насчет того, чтобы поехать ранней осенью в Мерано. Я суеверна: немного люблю знахарство и верю в целебные свойства виноградной диеты. Муж тогда со мной не поехал, нашел какую-то отговорку, чтобы остаться дома. Я знала, что он не любит путешествовать со мной, потому что боится близости, возникающей в путешествии, боится дней, когда двое людей оставлены на произвол друг друга в номере отеля в чужом городе.
Дома между нами стоял наш дом, наша работа, наши друзья и дело жизни. В этот раз муж хотел наградить меня наилучшим образом.
Мы поехали в Мерано. Свекровь переехала к нам на время нашего отъезда, как делала обычно. Она присматривала за ребенком.
Путешествие было странное. Это был медовый месяц, прощание, знакомство и швыряние перчатки: всё вместе. Он пытался открыть мне свою душу. Вот в чем всегда можно быть уверенной, дорогая: в обществе мужчины никогда не скучно. Я много страдала, меня это почти убивало, иногда я чувствовала себя полностью опустошенной, иногда - рождалась заново рядом с ним, но ни на мгновение мне не было скучно. Просто чтобы прояснить ситуацию. Так что в один прекрасный день мы выехали в Мерано.
Осень была золотая, буйная, восхитительная, словно в опере. Мы ехали на машине. Деревья были усеяны желтыми фруктами. Воздух был зрел и насыщен ароматами, весь мир был садом в поворотной точке. На улицах были люди, богатые люди, беззаботные люди, они роились повсюду, плавали. Большие осы с толстыми брюшками жужжали на жаре, отяжелевшей от света. Там были американцы, только что напившиеся на солнце, были француженки, яркие, словно стрекозы, и более сдержанные английские туристы. Мир еще не поднялся на борт: мгновение всё - Европа, сама жизнь - купалось в ослепительном свете. Но чувствовался и налет паники, было чувство, что надо насладиться сразу всем, пока это всё не исчезло. Люди чувствовали, что судьба - не на их стороне. Мы поселились в лучшем отеле, ходили на концерты, слушали хорошую музыку, у нас было две смежных комнаты с видом на горы.
Чем были наполнены эти шесть недель? Чего мы ждали? Надеялись ли мы на что-то? Кажется, мы жили в молчании. Муж приносил книги для чтения: у него был идеальный слух во всем, что касалось языка, и, как великий музыкант, он мог отличить фальшивую ноту от настоящей. В этом смысле он был похож на Лазаря. Мы сидели на балконе в сумерках, и я читала ему: французские стихи, английские романы, тяжеловесную немецкую прозу. Гете и избранные сцены из 'Флориана Гейера' Гауптмана. Муж любил эту пьесу. Он видел ее однажды на сцене, в Берлине, и не мог забыть. Кроме того, ему нравилась 'Смерть Дантона' Бюхнера. И 'Гамлет'. И 'Ричард III'. Моей обязанностью было читать ему стихи великого венгерского поэта Яноша Арани из позднего цикла 'Осенние крокусы'. Потом мы одевались, ужинали в одном из лучших ресторанов, пили сладкое итальянское вино и ели мясо морского краба.
В некотором смысле мы жили, как нувориши, как люди, которые хотят наверстать всё, чего у них не было, насладиться этим всем, всем сразу. Люди, которые слушают Бетховена, жуют каплуна и хлебают французское шампанское в такт музыке. Но это было и неким прощанием. Эти годы, последние годы перед войной, были пропитаный такой особой атмосферой. Словно неосознанное прощание. Мой муж говорил именно так: что-то, связанное с Европой. Я ничего не говорила. Я покидала не Европу. Можем ли мы, две женщины, признать тот факт, что такие понятия, как 'Европа' имеют с нами мало общего? Что я знала в глубине души - так это то, что мне не хватало силы отказаться от чего-то более важного. Я почти задыхалась от беспомощности.
Однажды ночью мы сидели на балконе. На столе стоял виноград в стеклянной миске и большие желтые яблоки. В Мерано пришло время сбора яблок. Воздух был такой сладкий, так наполнен запахом яблок, как если бы кто-то снял крышку с огромной банки консервации. Под балконом французский уличный оркестр играл мелодии из старой итальянской оперы. Муж принес на стол вино, вино, 'Лакрима Кристи', было темное и стояло в хрустальном кувшине. Сладость была во всем, даже в музыке, что-то немного перезрелое, с налетом тошноты. Муж тоже это почувствовал и объявил:
- Завтра едем домой.
- Да, - согласилась я. - Вернемся домой.
Вдруг муж начал говорить этим глубоким меланхоличным голосом, который всегда меня трогал. Словно играл ритуальный инструмент какого-то примитивного племени:
- Скажи, Илонка, как по-твоему, что нам делать дальше? - спросил он.
Понимала ли я, что он имеет в виду? Он говорил о нас, о нашей совместной жизни. Была звездная ночь. Я смотрела на звезды, на осенние звезды итальянского неба, и дрожала. Я почувствовала, что пришло время сказать правду. Мои руки и ноги сковал холод, но ладони вспотели от волнения.
- Я не знаю, правда не знаю. Я не вынесу разлуки с тобой. Не могу представить жизнь без тебя, - ответила я.
- Знаю, это очень сложно, - спокойно ответил муж. - Я тоже не хотел бы этого. Наверное, сейчас - неподходящее время. Может быть, подходящее время никогда не наступит. Но в нашей совместной жизни, так же, как в этих каникулах, есть что-то постыдное и неподобающее. Не об этом ли мы не решаемся сказать?
Наконец он это произнес. Я закрыла глаза, у меня закружилась голова. Так я и молчала, глаза закрыты.
- Так что скажи мне, наконец, что нас разделяет? - спросила я.
Долго он ничего не отвечал, просто думал. Отложил сигарету и закурил другую. Он тогда курил крепкие английские сигареты, из-за запаха которых у меня немного кружилась голова. Но этот запах тоже был частью его, как запах сена в его комоде с бельем, потому что ему нравилось душить одежду горьким маслянистым ароматом сена. Какие необычные детали формируют наше восприятие человека!
- Я не испытываю особой потребности в том, чтобы меня любили. - наконец, сказал муж.
- Это невозможно, - сказала я, скрипя зубами. - Ты - человек. Ты наделен абсолютной потребностью быть любимым.
- Вот именно в это женщины не могут поверить, не знают и не понимают, - сказал муж, словно обращаясь к звездам. - Существует тип мужчин, не нуждающихся в любви. Такой мужчина прекрасно себя чувствует без любви.
Он говорил без пафоса, отстраненно, но очень естественно. Я знала, что сейчас он говорит правду. Во всяком случае, он верил, что говорит правду. Я начала спорить:
- Ты не можешь знать о себе всё. Может быть, тебе просто не хватает смелости чувствовать. Тебе следует быть менее самоуверенным, более скромным, - умоляла я.
Он отшвырнул сигарету. Встал. Он был высоким - ты видела, какой он высокий? - на голову выше меня. Но сейчас он возвышался надо мной, опираясь о решетку балкона, над его головой сияли чужеземные звезды, он был еше более меланхоличен, чем обычно. Мне хотелось разгадать его, раскрыть тайну его души. Он скрестил руки на груди.
- Что такое жизнь женщины? - размышлял он. - Чувства владеют каждой ее клеткой, от головы до пят. Я прекрасно об этом знаю, но понимаю лишь на интеллектуальном уровне. Я не могу поддаться чувствам.
- А ребенок? - громко спросила я.
- В том-то и дело, - резко ответил он, его голос слегка дрогнул. - Я готов со многим мириться ради ребенка. Я люблю ребенка. Через ребенка я могу любить тебя.
- И я...., - начала я, но не закончила. Не решилась сказать мужу, что и для меня ребенок - средство моей любви к нему.
Той ночью мы долго разговаривали и долго молчали. Иногда мне кажется, что я помню каждое слово.
- Женщине этого не понять. Жизнь мужчины зависит от состояния его души. Остальное - дополнение, побочный продукт. А ребенок? Ребенок - удивительное чудо, - сказал муж и повернулся ко мне.
- Сейчас - подходящее время, чтобы принести обеты. Давай поклянемся прямо сейчас. Поклянемся друг другу, что всегда будем вместе. Но попытайся любить меня немного меньше. Больше люби ребенка, - умолял муж, немного хрипло, словно угрожал мне. - Твое сердце должно отпустить меня. Вот всё, чего я хочу. Ты знаешь, у меня нет никакого корыстного мотива. Я не могу жить под эмоциональным давлением. Есть мужчины более женственные, чем я, для них жизненно важно быть любимыми. Есть другие, они даже в самые лучшие времена всего лишь терпят то, что их любят. Я - из таких мужчин. Это - некая застенчивость, если угодно. Чем более мужественен мужчина, тем он более застенчив.
- Чего ты хочешь? - крикнула я. - Что я могу сделать?
- Давай заключим пакт, - сказал он. - Давай сделаем это ради ребенка, тогда мы сможем остаться вместе. Ты знаешь, чего именно я хочу. Только ты можешь мне помочь, - сказал муж, хмурясь. - Только ты можешь ослабить этот узел. Если я действительно захочу уйти, я просто уйду. Но я не хочу бросать ни тебя, ни ребенка. Сколь невозможным это ни кажется, я буду стараться более настойчиво. Я хочу, чтобы мы оставались вместе, вместе, но не так напряженно, не так неограниченно, не под вопросом жизни и смерти. Потому что я так больше не могу, - добавил он. - Мне очень жаль, но просто не могу, - и он вежливо улыбнулся.
Потом я спросила глупость:
- В таком случае, зачем ты на мне женился?
- Когда я на тебе женился, я знал о себе почти всё. Но о тебе знал недостаточно. Я женился на тебе, потому что не знал, что ты любишь меня настолько сильно.
Он произнес это почти испуганно.
- Разве это преступление? - спросила я. - Разве это преступление - любить тебя так, как люблю я?
Он рассмеялся. Он стоял во тьме, курил сигарету и нежно смеялся. Это был грустный смех, но вовсе не циничный или надменный.
- Это хуже, чем преступление, - ответил он. - Это - ошибка.
Потом добавил дружелюбно:
- Не я придумал этот ответ. Первым это сказал Талейран, когда узнал, что Наполеон приказал казнить юного герцога Энгиенского. Я должен тебе сказать, это - клише.
Плевать мне на Наполеона и герцога Энгиенского! Я понимала, что именно он хочет сказать. Я начала с ним торговаться.
- Послушай, - сказала я. - Положение ведь может быть не настолько невыносимым. Мы оба будем стареть. Может оказаться, что тепло любви согреет тебя, когда ты начнешь мерзнуть.
- Ну вот в этом-то и дело, - тихо ответил он. - В этом всё дело. В этой мысли, что старость неизбежна, что она подкрадывается к нам.
Когда муж это говорил, ему было сорок восемь, сорок восемь исполнилось именно той осенью. Но выглядел он намного моложе. Стареть он начал после нашего расставания.
Больше мы той ночью это не обсуждали. И на следующий день не обсуждали, никогда. Через два дня поехали домой. Вернувшись, мы нашли ребенка в лихорадке. Через неделю он умер. После этого мы никогда больше не говорили о личном. Мы просто жили вместе и чего-то ждали. Чуда, наверное. Но чудес не бывает.
Однажды в полдень, через несколько недель после смерти ребенка, я вернулась с кладбища и пошла в детсткую. Муж стоял в темной комнате.
- Что ты здесь делаешь? - грубо спросил он. Потом пришел в себя и вышел из комнаты.
- Прости, - бросил через плечо.
Комнату обставлял муж. Лично выбирал всю мебель, расставлял, именно там, где мебель должна стоять. По правде говоря, он редко заходил в комнату, пока ребенок был жив, и даже тогда стоял смущенный на пороге, словно боялся неуклюжести и смехотворности эмоциональной сцены. Но он каждый день просил принести ребенка ему в комнату, каждое утро и каждый вечер ему должны были предоставить отчет о том, как ребенок спал, и общий отчет о его здоровье.
Потом муж зашел в детскую лишь однажды: это было через несколько недель после похорон. Во всяком случае, мы заперли комнату, ключи были у меня, и так продолжалось три года, до нашего развода, мы не открывали комнату, всё оставалось так, как было в момент отбытия ребенка в больницу. Иногда я пробиралась в комнату, чтобы там убрать...так, чтобы никто не знал, конечно же.
После похорон я почти обезумела. Но взяла себя в руки и волочила ноги, просто потому, что не хотела развалиться окончательно. Откуда-то я черпала сверхчеловеческую силу. Я знала, что, вполне возможно, ему даже хуже, чем мне, что он может быть близок к серьезному нервному срыву, и, что даже если он это отрицает, он может во мне нуждаться.
Но что-то проихошло между нами в те недели, или, скорее, между ним и миром...Не могу найти точные слова. Что-то в нем сломалось. Всё это, конечно, произошло без единого слова. Не так ли обычно бывает с серьезными событиями, которые даже могут угрожать жизни? Если человек расплакался или начал кричать, значит, кризис миновал.
На похоронах муж тоже был спокоен. Ничего не сказал. Его спокойствие передалось мне. Мы молча шли за маленьким бело-золотым гробиком, с прямой спиной и сухими глазами. Но, знаешь, он ни раз не пошел со мной на кладбище проведать могилу....Наверное, он ходил туда один, я не знаю.
- Если человек расплакался, знай - это обман. Тогда уже всё прошло, - однажды сказал мне муж. - Я не верю слезам. Боль молчалива и не льет слёзы.
Что произошло со мной за те несколько недель? Оглядываясь назад, я сказала бы, что пролагала путь к мести. К мести? Против кого? Против того, кто лечил ребенка? Это было бы глупо. Поверь, ребенка лечили лучшие врачи города.
О таком говорят: 'Господь не дает испытаний больше, чем человек может вынести'. Именно так и было. Ровно столько я могла вынести. Но всё происходило постепенно. Их мелочные заботы, кажется, волновали их больше, чем спасение жизни моего ребенка. Конечно, этого я им простить не могу, даже сейчас. Мне хотелось им отомстить. Но мне хотелось и другой мести, желание мести гнездилось не только в мозгу, но и в сердце. Это была месть равнодушия. Странное равнодушие и презрение пылало тогда у меня в груди. Это было люто-холодное пламя. Неправда, что страдания очищают, что мы становимся лучше, мудрее, более понимающими, страдая. На самом деле мы становимся холодными и равнодушными. Когда впервые в жизни мы по-настоящему поймем свою судьбу, мы станем почти спокойны. Спокойны и невероятно, ужасающе одиноки.
В течение тех недель я не ходила на исповедь, как раньше. В чем мне было исповедоваться? В чем был мой грех, и как я его совершила? Я чувствовала себя самым невинным созданием из когда-либо живших на свете. Сейчас я себя так не чувствую...Грех - это не только то, о чем сказано в катехизисе. Грех - не просто то, что мы совершаем. Грех - также и то, чего мы жаждем, но слишком слабы, чтобы совершить. Когда мой муж - в первый и последний раз в жизни - гаркнул на меня хриплым голосом в детской, я поняла свой грех. В его глазах я была грешницей, потому что не смогла спасти ребенка.
Ты смотришь в пустоту. Вижу, ты в замешательстве. Ты чувствуешь, что только из тяжело раненных чувств мужчина может бросить в лицо столь несправедливые обвинения. Я ни на мгновение не сочла его обвинения несправедливыми. 'Да, но вспомни, как много ты всего сделала', - говоришь ты. Ну да, меня не за что арестовать, кто бы что ни думал. Я восемь дней сидела у изголовья ребенка. Я спала там и нянчила его. Я единственная пошла против общепринятой практики и вызвала других врачей, когда первый, а потом и второй не смог помочь. Да, я сделала всё, что могла. Но я сделала всё это для того, чтобы мой муж нашел силы жить, чтобы он оставался моим, чтобы любил меня - потому что любить он меня мог только через ребенка. Понимаешь?...Это за мужа я молилась, когда молилась за ребенка. Жизнь моего мужа имела значение. Только по этой причине жизнь ребенка была так важна. Ты говоришь, что это - грех!...Что такое грех? Я тогда не знала. Теперь знаю. Люди, которые являются частью нас, нуждаются в любви и поддержке, они ближе всего к нашему сердцу, их любовь лежит глубоко в нас, им нужна вся наша сила. Всё это рухнуло, когда умер ребенок. Я знала, что потеряла мужа, потому что, хоть он ничего и не говорил, обвинял он меня. Ты скажешь, что обвинять меня - смехотворно и нечестно. Не знаю. Не могу об этом говорить.
После смерти ребенка я была полностью истощена, и конечно же, сразу заболела плевритом. Несколько месяцев я лежала в постели, мне стало лучше, потом случился рецидив. Я лежала в больнице. Муж приносил мне цветы, проведывал каждый день, в обед и вечером, когда возвращался с фабрики. У меня была сиделка. Я была так слаба, что меня нужно было кормить с ложечки. И всё это время я знала, что всё это не поможет, что муж не простит меня, что болезнь не снимет с меня вину. Он был нежен и галантен, как обычно...Я плакала каждый раз, когда он уходил.
Свекровь часто меня проведывала. Однажды, в конце февраля, когда я немного восстановила силы, она сидела у моего изголовья и вязала, как обычно. Одарила меня дружелюбной улыбкой и доверительно прошептала:
- За что ты хочешь отомстить, Илонка?
- Что? - спросила я испуганно и почувствовала, что краснею. - Что это за разговор о мести?
- Ты повторяла что-то такое в лихорадочном бреду. Кричала: 'Месть, месть!'. Никакой мести, дорогая, только терпение.
Я слушала взволнованно. Впервые после смерти ребенка я действительно что-то слушала. Потом заговорила:
- Это невыносимо, мама. Что я сделала не так? Знаю, я не святая, но я просто не могу понять, что я сделала не так, какой грех совершила. Разве я - не часть его жизни? Нам нужно развестись? Мама, если вы думаете, что нам лучше расстаться, я разведусь с ним. Знайте, я не думаю ни о чем другом, все мои чувства принадлежат ему. Но если я не могу ему помочь, лучше разведусь. Пожалуйста, мама, посоветуйте, что делать.
Свекровь посмотрела на меня с серьезной мудростью и печалью.
- Не расстраивайся, дитя. Ты прекрасно знаешь. что я не могу дать тебе совет. Это просто жизнь: надо жить и справляться с этим.
- Жить?! Жить?! Я - не дерево! Я не могу жить, как дерево. Нам нужно что-то, ради чего можно жить. Я встретила его и выросла, чтобы любить его: в жизни вдруг появился смысл. А потом вдруг всё странным образом изменилось...Не то чтобы он изменился. Не то чтобы он стал любить меня меньше, чем в первые годы брака. Он любит меня даже сейчас. Но он на меня злится.
Свекровь ничего не сказала. Кажется, она не одобряла то, что я только что сказала, но не пыталась возразить. .
- Я права? - встревоженно спросила я.
- Ты выбрала неверное слово, - ответила свекровь, тщательно выбирая слова. - Не думаю, что он на тебя злится. Или, точнее, не думаю, что он злится именно на тебя.
- А тогда на кого же? - нетерпеливо спросила я. - Кто причинил ему боль?
- Сложный вопрос, - старая дама нахмурилась. - Тяжело на него ответить.
Она вздохнула и отложила вязание.
- Он никогда не говорил с тобой о своем детстве?
- О да, - ответила я. - Иногда. Очень своеобразно. У него такой странный нервный смех, когда он говорит о личном. Люди. друзья...Но он никогда не говорил, что кто-то причинил ему вред.
- Нет, конечно, нет, - небрежно сказала свекровь. - Так сказать нельзя. Причинить ему вред? У жизни так много способов причинить людям вред.
- Лазарь, - сказала я. - Писатель...вы его знаете, мама? Он, должно быть, единственный, кто значет что-то о моем муже.
- Да, - подтвердила свекровь. - Он обожал Лазаря. Этот человек определенно знает что-то о Петере. Но о нем говорить не будем. Он - плохой человек.
- Интересно, - сказала я. - У меня такое же чувство.
Свекровь снова принялась за вязание. Нежно улыбнулась и добавила, почти вскользь:
- Не волнуйся, дитя. Боль пока еще слишком свежа, но жизнь идет вперед и чудесным образом устраивает человеческие дела, в том числе - все те, которые сейчас кажутся невыносимыми. Ты выйдешь из больницы, вернешься домой, и вместо первого ребенка появится новый...
- Я в это не верю, - ответила я и почувствовала, как сердце сжалось от отчаянья. - У меня плохое предчувствие. Кажется, мы приблизились к концу чего-то. Скажите мне правду: вы считаете, что наш брак - действительно неудачный?
Свекровь резко посмотрела на меня из-под полуопущенных ресниц через линзы очков.
- Нет, я не считаю твой брак неудачным, - ответила она.
- Интересно вы это говорите, - горько сказала я. - Иногда мне кажется, что мой брак настолько плох, насколько это только возможно. Мама, вам известны браки получше?
- Получше? - спросила свекровь озадаченно и оглянулась, словно всматривалась вдаль. - Может быть. Не знаю. Счастье, настоящее счастье, не выставляет себя напоказ. Но, конечно, мне известны браки похуже. Например...
Она замолчала. Словно вдруг испугалась, пожалела о том, что открыла рот. Но я ей теперь не позволю увильнуть от темы. Я села в кровати, сбросила покрывала и потребовала, чтобы она продолжала.
- Например?
- Ну ладно, - сказала свекровь и вздохнула. - Жаль, что приходится говорить о таких вещах. Но если тебя это утешит, признаюсь, мой брак был еще хуже, потому что, честно говоря, я не любила своего мужа.
Она говорила спокойно, почти равнодушно, как иногда говорят старики на пороге смерти, люди, которые знают истинный смысл слов, ничего не боятся и заботятся больше о правде, чем о сохранении мира. Я побледнела.
- Это невозможно, - пробормотала я, как дура. - У вас была такая хорошая жизнь.
- Жизнь была неплохая, - сухо ответила свекровь и принялась яростно вязать. - Я принесла ему фабрику, ты ведь знаешь. Он, в свою очередь, принес мне любовь, одна из сторон всегда дарит больше любви, чем другая. Но проще тем, кто любит. Ты любишь своего мужа, так что тебе проще, хотя ты от этого страдаешь. Мне приходилось изображать чувство, не имевшее ничего общего с тем, что я чувствовала на самом деле. Это намного тяжелее. Я притворялась всю жизнь, видишь, вот так. Такова жизнь. Романтики, люди страстные, конечно, ожидают большего. Меня никогда не обуревали страсти. Но, поверь, твое положение лучше. Я почти тебе завидую.
Она склонила голову набок и уставилась на меня.
- Но не думай, что у меня была тяжелая жизнь. Моя жизнь не отличалась от чьей-либо другой. Я говорю тебе это лишь потому, что ты спросила, и потому что твой разум помрачен лихорадкой. Ну вот, теперь ты знаешь. Ты спрашивала, худший ли у тебя брак на свете. Я так не думаю. Это - брак, - объявила свекровь, словно произнесла приговор.
- Мама, вы посоветуете нам остаться вместе? - спросила я в страхе.
- Конечно, - ответила она. - А ты как думала? Как ты представляла себе брак? Как минутную прихоть? Как яркую идею? Брак - святыня, один из законов жизни. В этом даже и сомневаться незачем, - наставляла она меня, по-видимому, обидевшись.
Мы долго молчали. Я смотрела на ее костлявые руки, ее умные ловкие пальцы и узоры для вазания. Смотрела на ее бледное спокойное лицо с гладкими чертами в обрамлении седых волос. Ни следа страдания. Даже если она страдала, думаю, ей удалось одержать величайший человеческий триумф - сдать с отличием жизненный экзамен. Жизнь ее не сломала. Что еще может сделать человек? Всё остальное - желания, недовольство - ничто в сравнении с этим. Вот что я себе говорила. Но в глубине души чувствовала, что не могу просто принять эту ситуацию. Так что сказала:
- Я не могу смириться с тем, что он несчастен. Если он не может быть счастлив со мной, надо отпустить его, пусть ищет счастье где-то в другом месте, с кем-то другим. С нею.
- С кем? - спросила свекровь, внимательно изучая швы своего вязания, словно в мире не существовало ничего более важного.
- С его истинной женой, - грубо ответила я. - Вы ведь знаете. Истинная. Единственная женщина, предназначенная для него.
- Что ты о ней знаешь? - спросила свекровь, говорила она спокойно, но не смотрела на меня.
Тут я снова смутилась. Всякий раз, споря с этими людьми, с матерью и сыном, я всегда себя чувствовала как ребенок, которого впустили в серьезное взрослое пространство жизни.
- О ком? - жадно спросила я. - О ком я должна знать?
- О ней, - осторожно ответила свекровь. - Об истинной жене, о которой ты говорила...о предназначенной ему.
- А что? Есть предназначенная ему? Она где-то существует? - спросила я очень громко.
Свекровь склонилась над вязанием, ответила тихо:
- Где-то всегда есть кто-то, кто предназначен.
Потом она замолчала. И больше никогда со мной об этом не говорила. Она была такой же, как ее сын, просто как отрезала.
Но потом, через несколько дней после этого разговора, произошел кризис, а потом я выздоровела. Сначала мне сложно было ревновать всерьез, она ведь говорила в общих чертах, символически. Ну, конечно, всегда где-то живет истинная любовь, предназначенная тебе. 'Но как же я, какова моя роль?' - спросила я, выздоровев. Кто - его истинная жена, предназначенная ему жена, если не я? Где она живет? Как выглядит? Она моложе, чем я? Она блондинка? Что ей известно? Я была просто в ужасе.
Я была в панике. Я быстро выздоровела, вернулась домой, начала шить платья, поспешила к парикмахеру, начала играть в теннис, занялась плаваньем. Дома всё оказалось в порядке...настолько, что я подумала, что кто-то здесь жил, пока меня не было. Или тут было что-то еще: знаешь, осознание того, что моя жизнь последние несколько лет была относительно счастливой - несмотря на страдания, неприкаянность и всё, что мне казалось невыносимым, а теперь всё это прошло, всё было хорошо, лучше, чем когда-либо? Странное чувство. Всё в доме было на своих местах, но комнаты казались пустыми, словно по ним прошелся судебный пристав, словно самые важные предметы мебели осторожно и бережно куда-то перенесли. Конечно, дом наполняет не мебель, а чувства в сердцах людей.
Мой муж тогда настолько от меня отдалился, что с таким же успехом мог бы жить за границей. Я не удивилась бы, если бы в один прекрасный день мне доставили от него письмо из соседней комнаты.
Раньше он говорил со мной о фабрике, о своих планах, неуверенно, словно ставил опыт. Потом ждал, склонив голову, и слушал мой ответ, словно самого его изучали. Больше мы не обсуждали планы: казалось, что у него больше нет никаких планов ни на что. Он больше не приглашал в гости Лазаря. За год мы с ним ни разу не увиделись, только читали его книги и статьи.
Я прекрасно помню этот день: четырнадцатое апреля, воскресенье, я сидела на террасе, читала книгу, в саду передо мной - аккуратно высаженные к весне грядки желтого молочая. Вдруг я почувствовала, что в душе что-то перевернулось. Пожалуйста, не смейся, я не собираюсь корчить из себя Жанну д'Арк. Я не слышала божественные голоса. Но голос был, он был так силен - это было самое страстное чувство из всех, которые могли бы у тебя возникнуть. Голос сказал мне, что я больше не могу продолжать жить так, что ни в чем нет смысла, что мое положение унизительно, жестоко и бесчеловечно. Я должна измениться. Должна сотворить чудо. В жизни бывают головокружительные мгновения, когда мы видим всё очень ясно, осознаем свою силу и потенциал, понимаем, на что нам не хватало уверенности или смелости. Это - решающие моменты жизни. Они приходят к нам без объявления, как смерть или обращение. Это был один из таких моментов.
Я дрожала. Покрылась гусиной кожей. Мне стало холодно.
Посмотрела в сад, и глаза наполнились слезами.
Что я чувствовала? Я чувствовала, что должна сама отвечать за свою жизнь. Что моя жизнь зависит от меня. Нет смысла ждать явления ангелов в моей личной жизни или в отношениях. У нас с мужем проблемы. Он не принадлежит мне, не хочет принадлежать мне полностью. Я знала, что в его жизни нет другой женщины...Я была очаровательна, молода, и любила его. Лазарь был не единственной могущественной фигурой в его жизни, не единственным, у кого была власть. У меня тоже была сила, и я собиралась ее применить.
Я почувствовала, как сквозь меня прошел поток абстолютной силы. Я могла бы убить кого-то или построить новый мир. Наверное, только мужчины на самом деле чувствуют эту силу и осознают ее в решающие моменты жизни. Мы, женщины, обычно в такие мгновения чувствуем ужас и впадаем в оцепенение.
Но я не собиралась отступать. В тот день, воскресенье, четырнадцатого апреля, через несколько месяцев после смерти ребенка, я сделала единственный полностью осознанный выбор в своей жизни. Не смотри на меня испуганными глазами. Слушай внимательно. Я расскажу тебе, что произошло.
Я решила заполучить своего мужа.
Почему ты не смеешься? Не смешно? Вот мне тоже было не смешно. Меня страшили масштабы задачи. Я так боялась, от одной мысли дух захватывало. Я считала выполнение этого задания смыслом своей жизни. Я больше не могла себя сдерживать. В решении этой проблемы нельзя было полагаться на время или на удачу, я просто не могла ждать, пока что-то произойдет, не могла смириться с мыслью, что всё будет продолжаться, как раньше. Я поняла, что не я определяю ход событий, а развитие событий решает за меня. Мы с мужем сражалались не на жизнь, а на смерть, но не могли расстаться, пока между нами не встанет какая-то опустошительная сила. Или этот мужчина вернется ко мне телом и душой без скрытности и стыда, или я от него уйду. У него была тайна, которую я не знала, и я узнаю эту тайну, даже если придется ее выцарапать зубами и ногтями, даже если она зарыта глубоко в земле, словно давно закопанная кость, которую откапывает собака, или тело возлюбленной, которое хочет выкопать сумасшедший любовник. Я докопаюсь до правды или уйду. Всё это не может так дальше продолжаться. В общем, как я и сказала, я решила заполучить своего мужа.
Звучит просто. Но ты - тоже женщина, ты знаешь, что это - одна из самых сложных в мире задач. Иногда мне кажется, что самая сложная.
Ты знаешь, как бывает, когда мужчина решает что-то сделать и преодолевает все препятствия, всё, что может ему помешать осуществить его план и воплотить его волю...ну да, это была такая ситуация, такое умонастроение. Те, кого мы любим, олицетворяют для нас весь мир. Когда Наполеон, о котором я мало что знала кроме того, что он какое-то время был властелином мира и убил герцога Энгиенского, и что этот поступок был хуже чем грехом, это было грубой ошибкой - я уже об этом упоминала? Что я хочу сказать: когда Наполеон решил завоевать Европу, его решение было не более судьбоносным, чем мое в тот момент. Вот что я поклялась сделать в то ветреное воскресенье апреля.
Наверное, что-то похожее чувствует исследователь, решивший отправиться в Африку или на Северный полюс, мало беспокоясь о том, каких диких зверей и климат он там может найти. В таком случае он может что-то открыть, найти что-то ранее неведомое, что-то, на что не наткнулись исследователи прежде...Да, проект женщины, которая хочет раскрыть тайну мужчины, столь же грандиозен. Но женщина раскроет тайну, даже если ей придется спуститься для этого в ад. Вот что я решила сделать.
Или, возможно, мое решение определило, что я должна это сделать...никогда в точности не знаешь, как происходят такие вещи. Люди делают то, что позволяют им сделать обстоятельства. Это - как быть лунатиком, лозоходцем, местным ведуном, которого племя избегает в священном ужасе. И не только племя, но и власти, потому что в его глазах есть что-то пугающее, что-то, с чем шутки плохи. Словно у них на лбу - печать того, что они заняты исключительно опасным делом и не успокоятся, пока не доведут дело до конца... Вот что я чувствовала, когда, осознав ситуацию и приняв осознанное решение, ждала мужа домой в тот день. Таково было мое умонастроение, когда он вернулся с воскресной прогулки.
Он гулял в долине, выгуливал эту собаку, которую так любил, венгерскую выжлу песочного окраса, которую брал с собой всюду. Он открыл калитку и зашел в сад. Я наблюдала за ним, скрестив руки на груди, с верхней ступеньки веранды. Была весна, яркое солнце, ветерок шевелил ветви деревьев и ерошил мои волосы. Я никогда не забуду то мгновение, холодный свет, озаряющий далекий пейзаж, сад и меня. Я была словно под действием чар.
Хозяин и собака вдруг невольно остановились, как люди инстинктивно останавливаются, столкнувшись с чем-то странным, с чем-то, что готово дать отпор. 'Подойдите сюда, - спокойно думала я. - Идите-идите, все вы - другая женщина, друзья, детские воспоминания, семья, весь враждебный мир людей - идите сюда. Я отберу у вас этого мужчину'. Мы сели обедать.
После обеда у меня слегка заболела голова. Я пошла в свою комнату, закрыла шторы и легла, пролежала так до вечера.
Я не писательница, как Лазарь, так что не могу описать свое состояние в тот день, не могу описать, что я думала, какие мысли роились у меня в голове...Я лишь видела задачу впереди, знала лишь, что не могу себе позволить быть слабой, что я должна сделать то, что решила сделать. В то же время я знала, что никто не может мне помочь, что я понятия не имею, как с этим справиться или с чего начать...Понимаешь? Иногда мне казалось, что просто смешно было ставить перед собой столь невыполнимую задачу.
- Что я могу сделать? - спрашивала я себя снова и снова. В смысле, я не могла писать в газеты с просьбой о совете, подписываясь псевдонимом 'Обманутая жена'. Знаю я такие письма и ответы редакторов - обманутую женщину просят не сдаваться, пишут, что, наверное, у ее мужа просто слишком много работы, что она должна присматривать за домом, наносить на ночь такие-то пудры и притирания, чтобы сохранять свежесть кожи, и муж снова в нее влюбится. Ну, такое мне не поможет. Пудры и притирания не принесут желаемый результат. И в любом случае - я всегда вела домашнее хозяйство на высшем уровне, все вещи лежали на своих местах. И я была в тот год красива, наверное, красивее, чем когда-либо. 'Ты гусыня, глупая гусыня, как можно было вообще думать об этом', - говорила себе я. Здесь было что-то совсем другое.
Я не могла обратиться за советом к мудрецам или прорицателям, не могла написать письмо с просьбой о совете знаменитым писателям, не могла открыто обсуждать это с подругами или родственниками - этот казавшийся неважным вопрос, который на самом деле имел для меня величайшее значение. Вопрос был такой: как заполучить мужчину...Легкая головная боль к вечеру превратилась в привычную жестокую мигрень. Но я приняла двойную дозу лекарства и ничего не сказала мужу, пошла с ним в театр, потом был ужин.
На следующий день, в понедельник пятнадцатого апреля - видишь, как точно я помню эти дни, помнить их - вопрос жизни и смерти! - я проснулась на рассвете и пошла в ту маленькую церквушку в районе Табан, в которой последний раз была почти десять лет назад. Обычно я ходила в церковь в Крижтине, в которой мы венчались. Там граф Иштван Сечени принес клятвы верности Крещенце Зелерн. Если ты об этом не знала, говорю тебе сейчас. Говорят, брак у них был не очень удачный. Не то чтобы я верила в эти слухи, но люди любят сплетничать.
Церковь в Табане была в то утро совсем пустая. Я сказала ризничему, что хочу исповедаться. Немного подождала на скемье тускло освещенной церкви. В конце концов появился старый незнакомый мрачный седой священник, зашел в исповедальню, жестом указал мне, чтобы я вошла и преклонила колени. Этому незнакомому священнику, которого я не видела никогда прежде и никогда больше не увижу, я и рассказала всё.
Такая исповедь бывает лишь раз в жизни. Я рассказала о себе, о ребенке, о муже. Призналась, что хочу вернуть сердце своего мужа и не знаю, что делать, что взываю к Господу о помощи. Рассказала, что всегда придерживалась строгой морали, никогда не могла помыслить ни о ком, кроме своего мужа. Сказала, что не знаю, кто виноват - он или я...В общем, рассказала ему всё. Не так, как рассказываю тебе сейчас. Сейчас я не могу рассказать всё, не рискнула бы...А тогда, в тусклой церкви, утром перед незнакомым старым священником я обнажила душу.
Исповедь длилась долго. Священник слушал.
Ты бывала во Флоренции? Видела статую Микеланджело? Знаешь, такая чудесная скульптурная группа из четырех фигур в Дуомо....погоди минутку, как она называется? Да, Пьета. Главная фигура - автопортрет, престарелый Микеланджело. Я была там однажды с мужем, это он показал мне статую. Сказал, что лицо статуи - это лицо человека без желаний, без гнева, лицо, очищенное огнем, лицо человека, которое всё знает и ничего не хочет, не хочет даже мстить или простить - ничего, абсолютно ничего. Стоя перед статуей, муж говорил мне, что вот такими нам следует быть. Это - окончательное человеческое совершенство, священное равнодушие, абсолютное одиночество и глухота как к радости, так и к скорби...Вот что он сказал. Во время исповеди я случайно взглянула на лицо священника и со слезами на глазах увидела, как ужасающе его лицо похоже на мрамор Пьеты.
Он сидел, полузакрыв глаза, скрестив руки на груди. Руки он скрестил по привычке. Он не смотрел на меня. Голову слегка склонил набок, слушал почти как слепой, храня странное молчание, словно вообще не слушал. Впечатление было такое, словно он слышал это всё уже много раз прежде, словно знал, что всё, что я скажу, избыточно и безнадежно. Вот как он слушал. Слушал внимательно, всё его внимание было направлено на меня, внимание этого странного приземистого человека. А его лицо, да...это было лицо человека, который знает всё, слышал все рассказы людей о страданиях и скорби, и все равно знает что-то еще, о чем нельзя сказать вслух. Когда я, наконец, закончила, он некоторое время молчал.
- Ты должна верить, дитя мое, - в конце концов, сказал священник.
- Я верю, преподобный отче, - механически ответила я.
- Нет, - сказал священник, и его спокойное, почти мертвенное лицо начало оживать, в водянистых старых глазах загорелся огонь. - Ты должна верить иначе. Не трать время на разработку планов. Просто верь. Вот всё, что тебе нужно делать. Верь, - пробормотал он.
Священник, должно быть, был очень стар, моя долгая исповедь его утомила.
Я подумала, что он не захочет или не сможет сказать что-то еще, так что просто ждала свою епитимью и отпущение грехов. Я чувствовала, что нам больше нечего сказать друг другу. Но после долгого молчания, когда священник, похоже, клевал носом, он вдруг открыл глаза и заговорил с оживлением.
Я слушала его и всё больше изумлялась. Никто прежде не говорил так со мной, и уж точно - не на исповеди. Он говорил простыми словами, естественным разговорным тоном, словно находился не в исповедальне, а разглагольствовал где-то в компании. Говорил просто, безо всякой елейности, иногда вздыхая, как добрый старик в печали. Он говорил так естественно, словно весь мир был церковью Господа, так что человеку нет нужды специально важничать, возводить очи к небу или бить себя кулаком в грудь - нужно просто говорить правду, но только - всю правду...Вот что говорил священник.
Я сказала 'говорил'? На самом деле он не столько говорил, сколько болтал расслабленным тихим голосом. Акцент у него был слегка славянский. Последний раз я слышала этот ритм, этот региональный диалект в Земплене в детстве.
- Заблудшая душа, - сказал он, - хотелось бы тебе помочь. Когда-то, очень давно, ко мне пришла женщина, которая так сильно любила мужчину, что убила его. Она убила его не ножом или ядом, а своей любовью, потому что хотела владеть этим мужчиной всецело, хотела отнять его у мира. Они много воевали из-за этого. Мужчина так устал, что однажды умер. Он умер, потому что с него было довольно этой войны. Знаешь, дочь моя, у людей бывают разные виды власти друг над другом. У них есть много способов убить друг друга. Любить - недостаточно, заблудшая душа. Любовь может принимать крайне эгоистичные формы. Человек должен любить, умаляясь, с верой. Жизнь как таковая имеет смысл только при условии, если есть вера. Господь даровал людям любовь, поэтому они могут выносить этот мир и друг друга. Но тот, кто любит без умаления, возлагает тяжелую ношу на плечи возлюбленного. Понимаешь, дитя мое? - спросил священник так нежно, словно был старым учителем, который объясняет ребенку алфавит.
- Думаю, понимаю, - я была немного испугана.
- Ты поймешь это со временем, но тебе придется много страдать. Страстные души, подобные твоей, обуреваемы гордыней и много страдают. Ты говоришь, что хочешь завладеть сердцем своего мужа. Также ты говоришь, что твой муж - настоящий мужчина, не легкомысленный распутник, а серьезный мужчина с чистым сердцем, у которого есть тайна. Что за тайна это могла бы быть? Вот что ты полна решимости выяснить, заблудшая душа, вот что ты хочешь узнать. Разве тебе не ведомо, что Господь даровал людям отдельные души, каждому мужчине и каждой женщине? Каждая душа полна тайн, каждая душа бесконечна, как Вселенная. Зачем ты хочешь раскрыть тайну души, которую Господь создал с тайной? Может быть, смысл и миссия твоей жизни - справиться с этим, вынести это. Кто знает, может быть, ты причинишь мужу боль, даже уничтожишь его, пытаясь обнажить его душу, пытаясь заставить его принять жизнь или испытать чувства, которым он считает себя обязанным сопротивляться. Человека нельзя заставить любить силой. Женщина, о которой речь, была молода и красива, как ты, и совершила все глупости, какие только могла, чтобы вернуть любовь мужа: она флиртовала с другими мужчинами, чтобы вызвать его ревность, прожигала жизнь, пыталась стать еще красивее, тратила состояние на венские наряды, самые модные платья - так иногда поступают несчастные женщины, когда в их сердце нет веры и они теряют духовное равновесие. Это не помогло, она бросилась в мир, в клубы, на вечеринки, туда, где толпы людей и яркий свет, где люди пытаются сбежать от пустоты своей жизни, своих бесплодных и безнадежных страстей, куда люди приходят забыться Как это всё безнадежно, - тихо сказал священник почти что про себя. - Забыться невозможно.
Вот как он говорил. Я вся обратилась в слух. Но он словно едва замечал мое присутствие. Бормотал в сторону, словно кому-то другому, как бормочут старики. Словно пытался убедить в чем-то мир. Потом продолжил:
- Нет, забыться невозможно. Бог не позволит нам забыть вопросы, которые задает нам жизнь в буре страстей. Ты в лихорадке, дитя. В лихорадке эгоизма и тщеславия. Может быть, чувства твоего мужа к тебе вовсе не таковы, как ты их воспринимаешь: может быть, он - просто гордый или одинокий человек, который не может или боится выказать свои чувства, потому что его когда-то тяжело ранили. В мире много таких раненных людей. Я не могу отпустить грехи твоему мужу, дитя, потому что ему тоже не хватает смирения. Когда двое столь гордых людей сходятся вместе, возникает много страданий. Но сейчас твоя душа столь полна жадности, что мне это напомнило о грехе. Ты хочешь отнять у другого человека его душу. Так всегда бывает у влюбленных, именно этого они хотят. А это - грех.
- Я не знала, что это - грех, - сказала я, по-прежнему стоя на коленях и дрожа.
- Если мы не довольствуемся тем, что предлагает нам мир, когда люди предлагают нам какую-то часть себя, а мы жадно хотим украсть их тайны, это всегда грех. Почему ты не можешь жить скромнее? Усмирить свои эмоциональные потребности...Любовь, настоящая любовь, терпелива, дитя мое. Любовь долготерпит и не проходит. Ты избрала путь невозможный и бесчеловечный. Ты хочешь завладеть своим мужем. И это - после того, как Господь устроил твою смертную жизнь именно вот таким образом. Понимаешь?
- Но я страдаю, преподобный отче, - сказала я, боясь, что сейчас расплачусь.
- Ну так страдай, - ответил священник спокойно, почти равнодушно.
- Почему ты боишься страданий? - спросил он, немного помолчав. - Страдание - это огонь, который очистит тебя от жадности и тщеславия. Что такое счастье?... И что дает тебе право быть счастливой? Уверена ли ты, что твое желание и любовь столь бескорыстны, что ты заслуживаешь счастья? Если бы это было так, ты бы не стояла здесь сейчас на коленях, а жила бы жизнью, предначертаной для тебя, выполняла бы свои задачи, желая сделать то, чего от тебя требует жизнь, - сказал священник сурово, уставившись на меня.
Он впервые так смотрел на меня своими маленькими сверкающими глазками. Произнеся всё это, он сразу отвел взгляд и закрыл глаза.
Потом, после долгого молчания, заговорил вновь.
- Ты говоришь, что твой муж злится на тебя из-за смерти ребенка?
- Я это чувствую, - ответила я.
- Да, - сказал священник, обдумывая этот вариант. - Это возможно.
Очевидно, такое предположение не застало его врасплох, он явно считал, что в отношениях между людьми возможно что угодно. Почти в качестве случайного предположения он спросил:
- А ты сама никогда себя в этом не винила? - голос его снова звучал ровно, он просто беседовал.
У него явно был акцент, немного словацкий. Не знаю, почему, в тот момент его региональный акцент меня утешал.
- Как я могу ответить на этот вопрос, преподобный отче? Кто мог бы на него ответить?
- Теперь послушай, - вдруг сказал священник так нежно и неформально, что мне захотелось поцеловать его руку. Говорил он с горячностью, в простой сельской манере, которую могут позволить себе только старые сельские священники:
- Я не знаю, что таится в твоей душе, пока ты мне не расскажешь, а то, что ты мне рассказала сегодня, дитя мое, было просто некой стратегией или уловкой. Но Господь шепчет мне на ухо, что это - не вся правда. Он шепчет мне, что ты постоянно винишь себя то в одном, то в другом. Конечно, я могу ошибаться, - добавил он, извиняясь, вдруг остановился и замолчал. Я видела, что он о чем-то жалеет.
- Но это хорошо, - спустя некоторое время сказал священник тихо, почти застенчиво. - Винить себя - это хорошо. Потому что со временем ты можешь исцелиться.
- Что мне делать? - спросила я.
- Молись, - ответил он просто. - И работай. Вот что велит нам делать религия. Я знаю только это. Ты сожалеешь о своих грехах? Раскаиваешься?
- Сожалею и раскаиваюсь, - пробормотала я.
- Пять 'Отче наш' и пять 'Дева Мария', - сказал священник. - Отпускаю тебе твои грехи.
Потом он начал молиться. Меня он больше слушать не хотел.
Однажды утром, две недели спустя, я нашла в кошельке мужа сиреневую ленту.
Хочешь верь, хочешь - нет, но я никогда не рылась в кошельке или карманах мужа. Ничего у него не брала. Он давал мне всё, что я просила, так что зачем мне было воровать? Знаю, многие женщины воруют у мужей из чувства долга, это у них - почти как добродетель. Женщины вообще много чего делают во имя добродетели. 'Я - не какая-нибудь распутница', - говорят женщины и делают то, к чему у них совсем не лежит душа. Но я не такова. Я не хвастаюсь. Просто не такова.
Я заглянула в его кошелек в то утро только потому, что он позвонил и сказал, что забыл его дома и пришлет за ним одного из посыльных. Ты скажешь, это - не причина, да, конечно. Но в его голосе было что-то странное, какая-то спешка, почти восторг. Его голос в телефонной трубке звучал взволнованно. По его голосу можно было понять, что эта маленькая забывчивость для него что-то значила. Такие вещи слышишь не ушами, а сердцем.
Это был кошелек из крокодильей кожи, который он доставал сейчас, ты его видела. Я тебе говорила, что это я ему его подарила?...Он преданно им пользуется. Я тебе говорила, что этот человек - преданный и честный. Он хранит верность даже предметам. Ему хотелось всё хранить и за всем присматривать. Это говорил в нем буржуа, благородный буржуа. Не только предметы ему хотелось беречь, но и всё, что казалось ему радостным, красивым, ценным и важным в жизни, много чего: хорошие привычки, способ действий, мебель, христианская этика, мосты, творения нечеловеческого труда, подлинность и страдания, гениев и рабочих...Это всё были для него части одного целого: он любил мир и хотел его спасти от опасности. Люди это называют культурой. Мы, женщины, не используем столь громкие слова в разговоре друг с другом. Достаточно хранить мудрое молчание, когда мужчины начинают сыпать латинскими цитатами. Нам ведома подлинная суть вещей. Им ведомы лишь концепции. Это обычно - разные вещи.
Но вернемся к кошельку из крокодильей кожи. Муж следил и за кошельком, потому что он был красивый, тонкой работы, и потому что я его ему подарила. Когда нужно было починить кошелек, муж его чинил. Он был педантичен в деталях. Однажы он сказал, смеясь, что он - настоящий авантюрист, потому что авантюристом можно быть лишь при условии, если вокруг тебя порядок и ты заботишься о вещах... Ты удивлена? Да, я тоже часто удивлялась, когда он такое говорил. Жить с мужчиной очень тяжело, дорогая: видишь ли, у них есть душа...
Хочешь сигарету?...Я закурю, потому что немного волнуюсь. Когда вспоминаю эту сиреневую ленту, всегда возвращается эта тревога.
Как я уже сказала, было что-то в его голосе в тот день. Не в его правилах было завонить домой из-за таких мелочей. Я предложила принести кошелек на фабрику в обед, если он ему так нужен. Но муж поблагодарил меня и отказался. 'Положи его в конверт, - сказал он. - Посыльный скоро придет'.
Теперь я решила изучить кошелек, каждую щель и закуток. Впервые в жизни я делала нечто подобное. Поверь, я изучала его очень внимательно.
В самом дальнем отделении лежали деньги, визитка Института инженеров, восемь монет по десять филлеров и пять монет по двадцать филлеров, кроме того, там были его водительские права и сезонный абонемент в баню с фотографией. Фотографию сделали десять лет назад, он тогда как раз постригся, мужчины тогда выглядят до смешного моложе своего возраста, словно только что завалили экзамены в школе. Еще там было несколько визиток, просто имя, никакой виньетки и указания должности. К таким вещам он относился однозначно. Никаких гербов и вензелей, вышитых на белье или выгравированных на столовом серебре. Не то чтобы он это презирал, но тщательно скрывал от мира. Он говорил, что звание человека определяется только его характером. Иногда он неожиданно что-нибудь такое говорил - из гордости или чувствительности.
В других отделениях кошелька не было ничего важного. Всюду царил идеальный порядок, как во всей его жизни, как в шкафчиках его стола, как в его шкафу, как в его заметках. Вокруг него всегда царил порядок, так что, естественно, в его кошельке тоже был порядок. Может быть, лишь в его сердце порядка не было, там не было полной гармонии, знаешь ли...люди, так пекущиеся о внешнем порядке, могут скрывать внутри истинный беспорядок. Но на раздумья времени не было. Я копалась в его кошельке, словно крот в комьях земли.
В самом глубоком кармашке я нашла фотографии, в том числе - фото ребенка. Мальчику было восемь часов от роду, у него было много волос, он сжимал кулачки и поднимал ручки. Он весил три килограмма восемьдесят грамм и быстро уснул...Вот когда они сделали фото. Как ты думаешь, сколько еще мне будет больно? До самой смерти? Думаю, да.
Вот что оказалось для меня самым важным, когда я рылась в самом потайном кармашке кошелька: фотография и сиреневая лента.
Я достала ленту, потрогала ее и, конечно же, понюхала. Она ничем не пахла. Лента была старая, темно-сиреневая. Пахла крокодильей кожей. Длина - четыре сантиметра - я измерила, ширина - сантиметр. Аккуратно отрезана ножницами.
Я так испугалась, что пришлось сесть. Я сидела так с лентой в руке, по-прежнему полна решимости заполучить своего мужа, завоевать его так, как Наполеон хотел завоевать Англию. Я сидела так, меня ужасно трясло, словно я только что прочла, что моего мужа арестовала на окраине города, потому что он кого-то ограбил или убил. Я была - словно та женщина, жена 'Дюссельдорфского монстра', которая в один прекрасный вечер узнала, что полиция забрала ее мужа, потому что этот добродушный парень, образцовый отец, мужчина, который платил все налоги до копейки и любил пропустить стаканчик после ужина, имел обыкновение потрошить людей, попадавшихся на его пути. Вот как я себе чувствовала, когда заметила и достала сиреневую ленту.
Думаешь, у меня была истерика? Нет, дорогуша, я ведь - женщина: преступница и превосходная сыщица, святая и шпионка - всё в одном флаконе, если речь идет о мужчине, которого я люблю. Я этого не стыжусь, именно для этого меня создал Господь. Такова моя миссия на земле. Земля ушла у меня из-под ног - тому было несколько причин.
Одна из причин - я ничего не знала о ленте, никогда ее раньше не видела. Женщины просто знают такие вещи. Я никогда не носила такую ленту, ни на платье, ни на шляпке. Я слежу за тем, чтобы не носить такие мрачные похоронные цвета. Так что определенно никаких сомнений - лента не имела ко мне никакого отношения. Эту ленту муж не отрезал с какого-нибудь моего платья или шляпки, чтобы хранить на память обо мне. Я поняла, что сожалею об этом.
Еще одна причина - вот почему меня словно иглами кололи в руки и ноги - заключалась в том, что лента была не только не моя, но и не моего мужа. Именно этот предмет мой муж много лет хранил в кошельке, именно из-за него он позвонил домой из офиса в волнении - вряд ли нужно говорить о том, что он позвонил именно из-за ленты, поскольку не испытывал настоятельной потребности в деньгах или визитках, или в членских сертификатах, не утром на фабрике - этот предмет был для него чем-то большим, чем сувенир. Нет, это была улика преступления. Вот почему я оцепенела.
Значит, мой муж носит с собой некий сувенир, который для него важнее, чем я. Вот что значила сиреневая лента.
Могло ли это значить что-то еще? Лента не выцвела, просто выглядела немного потертой, как обычно выглядят вещи мертвецов. Вы замечали, как стареют шляпы и носовые платки мертвецов, почти сразу же после смерти владельца? Как-то теряют цвет, словно листья, сорванные с ветки, зеленый цвет сразу начинает исчезать, как зеленая акварель...Кажется, существует особый вид электричества, которое проходит не только через людей, но и через их вещи: что-то излучающее свет, словно солнце.
В этом смысле сиреневую ленту сложно было считать живой. Впечатление было такое, словно она протерлась очень давно. Та, кому она принадлежала, наверное, давно умерла...или, по крайней мере, умерла для моего мужа. Вот на что я надеялась, рассматривая ленту, нюхая ее снова, я терла ее пальцами, вопрошала ее...но лента не открыла свою тайну. Она хранила молчание с упрямством неодушевленного предмета.
Но в то же время лента была невероятно живой. Была полна издевательской надменности. Словно зловредный домовой высунул свой апоплектический сиреневый язык, чтобы дразнить меня и насмехаться надо мной. Лента говорила на языке домового: 'Смотри, я скрывалась за аккуратным продуманным фасадом твоей жизни. Я существовала тогда и существую сейчас. Я - тайная правда».
Поняла ли я слова ленты?...Я была так взволнована, обманута и взбудоражена! В душе пылыл гнев и любопытство, я была готова броситься на улицу в поисках женщины, которая когда-то носила эту ленту в волосах или на корсете...Я раскраснелась от ярости из-за этого оскорбления. Взгляни, даже сейчас мое лицо пылает, красное - я просто думаю о сиреневой ленте. Погоди, я немного припудрюсь, хочу вернуть себе презентабельный вид.
Вот. Спасибо, теперь чувствую себя лучше. Вскоре пришел посыльный, я аккуратно сложила всё в кошелек - визитки, паспорт, деньги и сиреневую ленту, столь важную для моего мужа, что он взволнованно позвонил утром на фабрику и прислал за ней посыльного...Вот я стояла там, в мозгу созрело великое решение, я пылала от возмущения, ничего не понимая в жизни.
Или, точнее, я кое-что о ней знала.
Мой муж не был ни болезненно чувствительным юнцом, ни жалким стареющим развратником. Он был зрелым мужчиной, так что действия его были рациональны и объяснимы. Он был не из тех людей, которые будут носить втайне в кошельке сиреневую ленту без причины - насколько я понимала. Если это была тайна, я понимала ее столь же хорошо, как тайну своей собственной жизни.
Раз он это делает, раз носит много лет в кошельке сентиментальный пустяк, тому должна быть серьезная причина. Так что особа, которой когда-то принадлежала эта тряпица, должно быть, очень важна для него.
Определенно важнее, чем я. Мою фотографию он нигде не носит. Ты можешь сказать, что моя фотография ему была не нужна, потому что он и так видел меня достаточно, круглые сутки. Да, но этого никогда не бывает достаточно. Он должен меня видеть, даже если его нет рядом. И когда достает кошелек, там должна быть моя фотография, а не сиреневая лента какой-то чужой женщины. Тебе так не кажется?...Ну вот. Это - наименьшее, что мог бы сделать мужчина.
Вот так в моей душе тлела ненависть, словно кто-то поджег мое спокойное семейное гнездышко беспечной спичкой. Что бы ни таилось за фасадом нашей жизни, это всё рвно была солидная устойчивая жизнь, настоящая форма совместной жизни с крышей и фундаментом...Именно на крышу упала одна заженная спичка.
Он не пришел обедать домой. Нас пригласили на обед. Я оделась так, чтобы убить вечер, приложила все силы, чтобы быть красивой. Надела белое платье, которое приберегала для важных случаев. Оно было из шелка, как свадебное. Оно было торжественным и величественным. Днем я провела два часа в парикмахерской. Но даже после этого не стала почивать на лаврах, поехала в город купить розетку из сиреневой ленты, ленты в форме сиреневой фиалки - сладкая дурацкая маленькая безделушка, довольно модная в том году. Я заботилась о наряде на этот вечер, словно актриса перед премьерой. Когда муж приехал домой, я уже надела меховый палантин. Он быстро переоделся, поскольку опоздал. На этот раз я терпеливо его ждала.
Мы молча сели в машину. Я видела, что он устал, мыслями был где-то далеко. Мое сердце бешено колотилось, но в то же время я чувствовала ужасающе мрачное спокойствие. Я знала лишь то, что в этот вечер решится моя судьба. Я грациозно сидела рядом с мужем, волосы красиво уложены, белое шелковое платье и палантин из голубого песца, надушена и поистине опасна, розетка из сиреневой ленты - там, где сердце. Мы приехали в роскошный дом, у ворот - швейцары, в холле - лакеи. Сняв пальто и вручив его лакею, муж посмотрел в зеркало, увидел там мое отражение и улыбнулся.
Я была так красива в тот вечер, что даже он это заметил.
Он одернул пиджак и поправил перед зеркалом галстук-бабочку рассеянным, немного нервным движением, словно ему мешало присутствие напыщенного лакея. Мужчины, которые одеваются быстро и особо не заботятся об одежде, часто возятся с галстуком-бабочкой, потому что он съезжает то в одну, то в другую сторону. Он улыбнулся мне в зеркале - очень нежно и галантно, словно говоря: 'Да, я знаю, что ты очень красива. Может быть, самая красивая из женщин. Проблема не в тебе'.
Но он ничего не сказал. А мне было интересно, красивее ли я другой женщины, чью ленту он так тщательно бережет. Потом мы вошли в большой зал, где собралось уже множество гостей - знаменитости, политики, члены правительства и знаменитые красавицы - все они болтали между собой, словно были родственниками, но что бы они ни сказали, остальные уже знали об этом всё, всё, на что им намекнули, и всё, что они подозревали, все они были посвящены. Во что посвящены? В утонченный, декадентский, волнующий, душный, исполненный превосходства, безнадежный, холодный заговор, в котором участвует весь свет, высший свет. Это был огромный зал с колоннами из красного мрамора. Среди гостей сновали слуги в бриджах и белых гольфах, разносили хрустальные подносы с коктейлями и красочными ликерами, горькими, как яд. Я лишь пригубила один их этих горьких напитков, я не переношу алкоголь - сразу начинает кружиться голова. В любом случае, в тот вечер я не нуждалась в крепких напитках. Я ощущала какое-то иррациональное, смехотворное, довольно ребяческое напряжение, словно судьба отметила меня для выполнения какого-то сложного личного задания, словно все наблюдали за мной, именно за мной - все эти красивые, интересные женщины, умные, могущественные мужчины...Я всё время хихикала. Я была очаровательна со всеми, вела себя так, словно я - принцесса восемнадцатого века в напудренном парике. И знаешь что? Обо мне в тот вечер действительно говорили...Невозможно сопротивляться жизни, которую излучает кто-то в моем положении. Вдруг я увидела, что стою среди красных колонн в центре зала, меня окружают мужчины и женщины, я была в точке фокуса, мне кланялись, каждая моя реплика производила фурор. В тот вечер я излучала пугающую уверенность. О да, это был настоящий успех...Но что такое успех? Успех - это воля к власти, во всяком случае - так кажется, огромная воля к власти, которая сжигает всё и всех, кто попадается ей на пути. И всё это - просто потому, что мне нужно было узнать, существует ли где-то женщина, когда-то носившая сиреневую ленту на платье или на шляпке, женщина, значившая для моего мужа больше, чем я...
Я никогда раньше не прикасалась к коктейлям, и в тот вечер их отставила. Позже, за ужином, я выпила полбокала кислого французского шампанского. Вела себя так, словно слегка подвыпила... но как-то по-трезвому: это был здравомыслящий вид опьянения.
Мы ждали, пока накроют ужин, собрались группами в холле, словно на сцене. Мой муж стоял в дверях библиотеки и разговаривал с концертирующим пианистом. Я чувствовала, что он время от времени смотрит на меня, знала, что он бросает на меня любопытные взгляды, не понимая причины моей популярности, внезапного, полного, иррационального светского успеха, которым я наслаждалась - ему было приятно, но в то же время он был обеспокоен. Муж выглядел озадаченным, и я гордилась, ощущая его смятение. Теперь я точно знала свою задачу, и знала, что этот вечер - мой.
Это - самые яркие мгновения жизни. Свет вдруг открывается, и все взгляды устремлены на тебя. Я бы не удивилась, если бы мне в тот вечер сделали предложение. Должна тебе сказать, что свет, тот свет высшего общества и публики со всего мира, безнадежно чужд моей природе. Это муж ввел меня в высший свет, и я там всегда чувствовала себя, как на сцене. Ходила на цыпочках очень осторожно, как в парке развлечений, в доме с привидениями и движущимися полами...Я боялась поскользнуться и упасть. Много лет я была в компании сверхвежлива или сверхсдержанна, или, скорее, неестественна ...Иными словами, я была испугана, холодна или очень дружелюбна - фактически всё, чем я не являюсь на самом деле. Словно охватил какой-то ужасный спазм, но в тот вечер боль прошла. Спазм больше не мучил меня. Я видела всё в бледной дымке - свет, лица людей. Я бы не удивилась, если бы люди начали мне аплодировать.
Потом я почувствовала, что кто-то на меня смотрит. Медленно обернулась и посмотрела на человека, чей взгляд ощущался столь материальным, столь наэлектризованным. Это был Лазарь. Он стоял у колонны и разговаривал с нашей хозяйкой, но смотрел на меня. Мы не виделись год.
Лакеи открыли зеркальные створчатые двери, и гости начали просачиваться в тускло освещенный свечами обеденный зал, все двигались так, словно участвуют в театральном шествии.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги