Лазарь подошел ко мне.
- Что с вами случилось? - спросил он, голос у него был сдавленный, почти официальный.
- А что? - спросила я немного хрипло, голова еще кружилась от успеха.
- В вас что-то изменилось, - ответил Лазарь. - Я просто хочу извиниться за ту дешевую шутку, которую мы с вами сыграли. Вы помните?...
- Помню, - ответила я. - Пожалуйста, не беспокойтесь. Гении любят играть.
- Вы в кого-нибудь влюблены? - спросил он абсолютно серьезно, абсолютно спокойно, глядя мне прямо в глаза.
-Да, - ответила я спокойно и торжественно. - В своего мужа.
Мы стояли в дверях обеденного зала. Он оглядел меня с головы до ног. Очень нежно и с огромной симпатией прошептал:
- Бедная душа.
Потом взял меня за руку и провел к столу.
Он был одним из моих соседей по столу. С другой стороны от меня сидел пожилой граф, который понятия не имел, кто я, и забрасывал меня пышными комплиментами. Слева от Лазаря сидела жена знаменитого дипломата, которая говорила только на французском. Блюда тоже были французские. Между переменами блюд и отрывками разговора на французском Лазарь повернулся ко мне и сказал очень тихо и естественно, без какого-либо вступления, словно мы просто продолжили разговор, начатый намного ранее:
- И что вы решили делать?
Я медленно управлялась с птицей под соусом. Склонилась над тарелкой с ножом и вилкой в руке, улыбнулась ему и ответила настолько легко, словно это была пустая болтовня.
- Я решила заполучить его. В смысле, вернуть.
- Это невозможно, - сказал Лазарь. - Он вас никогда не бросал. Вот поэтому и невозможно его вернуть. Вернуть можно неверного. Того, кто ушел. Но того, кто никогда на самом деле не уходил, вернуть невозможно. У вас не получится.
- Так зачем же он женился? - спросила я.
- Потому что иначе он был бы потерян.
- Каким образом потерян?
- Эмоционально. Он почувствовал что-то, что было намного сильнее, чем он, и почувствовал, что он этого недостоин.
- Эмоционально? - спросила я тихим ровным голосом, склонившись над столом, чтобы никто больше меня не услышал. - Это та эмоция, которая привязывает его к женщине с сиреневой лентой?
- Что вам об этом известно? - Лазарь напрягся.
- Лишь то, что мне нужно знать, - честно ответила я.
- Кто вам это рассказал? Петер?
- Нет, - ответила я. - Вам не кажется, что мы знаем всё о тех, кого любим.
- Это правда, - мрачно ответил Лазарь.
- А вы? - я удивилась спокойствию своего голоса. - Вы знаете женщину с сиреневой лентой?
- Я...? - пробормотал Лазарь и кивнул лысой головой. Он явно расстроился. - Да, я ее знаю.
- Вы иногда с нею видитесь?
- Редко. Практически никогда, - он посмотрел в потолок. - Я не видел ее уже очень давно.
Лазарь начал нервно стучать по столу своими длинными костлявыми пальцами. Жена дипломата сказала что-то по-французски, я ответила что-то на вопрос старого графа, а он, бог весть зачем, пытался меня развлечь парочкой китайских изречений. Но мне было сложно сосредоточиться на его китайских изречениях. Принесли шампанское и фрукты. Когда я сделала первый глоток бледно-розового шампанского, и графу удалось с определенными трудностями выпутаться из разговора о китайских изречениях, Лазарь снова повернулся ко мне.
- Зачем вы надели сегодня вечером этот сиреневый бант?
- Вы заметили? - спросила я и сорвала виноградину с грозди.
- Сразу же, как только вы вошли в комнату.
- Как вы думаете, Петер тоже заметил?
- Будьте осторожны, - предупредил меня Лазарь. - Вы играете в опасную игру.
Мы посмотрели на Петера, словно заговорщики. Было что-то призрачное в огромном зале, в трепещущем пламени свеч, в приглушенных тонах нашего разговора, в словах, которые мы произнесли, а еще более - в настроении, которое они навеяли. Я сидела прямо, не шевелясь, смотрела вперед и улыбалась, словно мои соседи по столу развлекали меня чудесными шутками и очаровательными историями. Нет нужды говорить, что меня заинтересовало сказанное Лазарем. Никогда прежде или после того я не слышала ничего, что заинтересовало бы меня больше, чем слова Лазаря в тот вечер.
Когда мы встали из-за стола, Петер подошел ко мне.
- Вы так много смеялись за ужином, - сказал он. - Вы бледны. Не хотите выйти в сад?
- Нет, - ответила я. - Со мной всё в порядке. Это просто свет.
- Идемте в теплицу, - сказал Лазарь. - Там можно выпить крепкого кофе.
- Возьмите меня с собой, - нервно улыбнулся Петер. - Я бы тоже не отказался посмеяться.
- Нет, - ответила я. Лазарь со мной согласился.
- Нет. На этот раз правила игры отличаются от установленных ранее. На этот раз мы играем вдвоем, и тебе присоединиться нельзя. Иди поговори со своими графинями.
И тут муж заметил сиреневую ленту. Он по своему обыкновению близоруко заморгал и невольно наклонился ко мне, словно что-то изучал. Потом Лазарь взял меня за руку и увел.
Я оглянулась у входа в теплицу. Муж по-прежнему стоял в дверях обеденного зала, перед ним убирали со стола, он близоруко смотрел на нас. На его лице было так много печали, беспомощности, и, да, отчаяния, что я невольно остановилась и оглянулась. Думала, при виде его мое сердце разобьется. Наверное, я никогда не любила его больше, чем в тот момент.
Так вот мы сидели в теплице, мы с Лазарем...Надеюсь, эта история тебе не наскучила? Скажи, если надоест. Но долго надоедать тебе не буду. Знаешь, тот вечер промелькнул, как сон.
Теплица была наполнена ароматами, теплая и влажная, климат тяжелый, как в джунглях. Мы сели под пальмой, в открытую дверь были видны ярко освещенные залы... Где-то вдали, в углу на третьем этаже, играла музыка: тихая, утонченная музыка. Гости танцевали. В другой комнате играли в карты. Это было грандиозное меропрятие - шикарное и бездушное, как всё в этом доме.
Лазарь курил, слушал и наблюдал за танцующими. Я не видела его год, и теперь он мне казался совершенным незнакомцем...Он излучал такое невероятное одиночество, словно жил на Северном полюсе. Одиночество и спокойствие. Грустное спокойствие. Я вдруг поняла, что он перестал чего-либо хотеть: он не хотел счастья, не хотел успеха, может быть, больше не хотел писать. Всё, чего он хотел - это узнать мир, понять его, постичь его правду...Он был лысым и всегда выглядел так, словно вежливо скучает. В то же время в нем было что-то от буддистского монаха, его слегка косые глаза непостижимым образом смотрели на мир, невозможно было сказать, думает ли он о чем-нибудь.
Когда мы выпили свой черный кофе, он сказал:
- Я могу быть с вами честен?
- Я ничего не боюсь, - ответила я.
- Послушайте, - сказал Лазарь сурово. - Никто не имеет права вмешиваться в чужую жизнь, и я - не исключение. Но Петер - мой друг...не в дешевом поверхностном смысле слова. У меня очень мало друзей. Этот мужчина, ваш муж, хранит волшебные воспоминания о вашей молодости и свои тайны. То, что я хочу сказать, может звучать несколько драматично.
Я сидела умиротворенная, как добрая правительница маленькой страны. Я была высечена из камня.
- Продолжайте, - сказала я Лазарю.
- Хорошо, скажу вам как можно грубее. Забудьте об этом!
- Действительно грубо, - сказала я. - Но не понимаю, что нужно забыть?
- Петера, сиреневую ленту и особу с сиреневой лентой. Понимаете? Я говорю грубо, как в кино. Забудьте...Вы не ведаете, что творите. Расчесываете рану, которая начала заживать. Эта рана больше не кровоточит. Кровь начала сворачиваться. Покрылась очень тонкой корочкой. Я наблюдаю за вашей жизнью много лет, наблюдаю за развитием этой ситуации. Теперь вы хотите прощупать рану. Но предупреждаю - если вы ее будете щупать, вы ее расцарапаете ногтями, кровь будет повсюду...Что-то - на самом деле кто-то - в нем может истечь кровью.
- Это настолько опасно? - спросила я, наблюдая за танцующими.
- Думаю, да, - ответил Лазарь, тщательно всё обдумав. - Именно настолько опасно.
- Значит, я просто должна это сделать, - сказала я.
Что-то такое было в моем голосе - какой-то хриплый звон или дрожь...Лазарь взял меня за руку.
- Будьте терпеливы. Повремените с этим, - умолял он. Он был очень взволнован.
- Нет, - ответила я. - Я не буду это откладывать. Меня обманывали пять лет. Мне хуже, чем женщинам, чьи мужья - вероломные одуревшие идиоты, волочащиеся за каждой юбкой. Пять лет я воевала с кем-то, кого не видела в лицо, с кем-то, кто жил с нами в доме, как призрак. Ну, с меня хватит. Не могу больше сдерживать свои чувства. Пусть мой враг будет существом из плоти и крови, а не призраком...Вы как-то сказали, что правда всегда проще, чем кажется.
- Проще, - попытался успокоить меня Лазарь, - и безмерно опаснее.
- Ну так пусть будет опасно, - сказала я. - Что может быть хуже, чем жить с человеком, который мне не принадлежит?...Который скрывает какие-то воспоминания и пытается освободиться от того, что чувствует и помнит, потому что это желание ему не пристало?...Разве не вы сами мне об этом сказали? Ну так пусть признается в недостойном желании, пусть пойдет к ней и отдаст ей свою честь и достоинство.
- Это невозможно, - голос Лазаря дрожал от волнения. - Это его убьет.
- Мы в любом случае погибнем, - спокойно ответила я. - Ребенок от этого умер. Я фактически превратилась в сомнамбулу. Знаю, что иду к пропасти, к границе между жизнью и смертью. Пожалуйста, не вмешивайтесь, пожалуйста, не повышайте голос, иначе я упаду. Помогите, если можете. Я связала свою жизнь с его жизнью, потому что любила его. И думала, что он любит меня... Пять лет я жила с мужчиной, сердце которого никогда не принадлежало мне полностью. Я делала всё возможное для того, чтобы он был моим. Пыталась его понять. Утешала себя невозможными объяснениями. Говорила себе, что он - мужчина, он гордый, мужчина своего класса, одинокий мужчина. Но это всё была ложь. Потом я попыталась привязать его к себе самыми крепкими человеческими узами - ребенком. Мне это не удалось. Почему? Можете мне объяснить, почему?... Это просто судьба?...Или что-то другое?...Вы - писатель, умный человек, сообщник, свидетель жизни Петера...почему вы сейчас молчите? Иногда мне кажется, что вы причастны ко всему этому, ко всему, что случилось. У вас есть власть над душой Петера.
- Когда-то власть была, - ответил Лазарь, - но мне пришлось делить ее с кем-то еще. Вы тоже должны быть готовы ею поделиться. Так все смогут выжить, - сказал он в смущенном замешательстве.
Я никогда не видела этого, по-видимому, самоуверенного, но одинокого мужчину столь неуверенным в себе. Буддистский монах теперь был просто обычным человеком, который с радостью бы сбежал, чтобы не отвечать на такие болезненные и опасные вопросы. Но я не могла его отпустить.
- Вы лучше меня знаете, что любовью поделиться нельзя, - возразила я.
- Это клише, - раздраженно ответил Лазарь и закурил. - Поделиться можно всем. Особенно - в любви.
- Что останется в моей жизни, если я поделюсь любовью? - спросила я с такой страстью, что сама себя испугалась. - Дом? Социальный статус? Кто-то, с кем я буду обедать, из чьих рук иногда буду получать дар нежности, словно больной, которому дают ложку лекарства?...Вы можете себе представить что-то более унизительное, более бесчеловечное, чем необходимость делить с кем-то такую полужизнь? Если я хочу кого-то, я хочу его полностью, - сказала я почти громко.
Так я и говорила: в отчаянии, почти театрально. В страсти всегда присутствует налет театральности.
Тут мимо теплицы прошел кто-то в военной форме...Этот человек остановился, вздрогнул, оглянулся и поспешил прочь, качая головой.
Мне стало стыдно. Я повторила тише, извиняющимся тоном:
- Мне нужен целый человек, кто-то, кого не надо делить с другими. Разве это невозможно?
- Нет, - ответил Лазарь, внимательно рассматривая сжатый кулак. - Это просто очень опасно.
- А наша жизнь, наша совместная жизнь - это не очень опасно?...Как вы думаете? Это ведь смертельно опасно, - заявила я, и после этих слов побледнела, потому что почувствовала, что это - правда.
- Сущность жизни, - ответил Лазарь, теперь - сама сдержанность и галантность, как человек, вернувшийся к своим основам, покинув мир страстей, человек, вернувшийся в более мягкий климат точных мыслей и концепций, используя правильные формулировки. - Сама жизнь смертельно опасна. Но люди по-разному уживаются с опасностью. Некоторые живут так, словно идут по бескрайней равнине с посохом в руке. А есть люди, которые постоянно хотят стремглав прыгнуть в Атлантический океан. Опасности для того и нужны, чтобы выживать, - сказал Лазарь очень серьезно. - Это - самое сложное, самый героический поступок, который может совершить человек.
В теплице журчал маленький фонтанчик. Вода согревала руки. Мы слушали его очаровательную музыку, и музыку в доме - примитивную отрыжку.
- Даже не знаю, - спустя некоторое время сказала я, - с кем я должна его делить. С женщиной или с воспоминанием?
- Это неважно, - пожал плечами Лазарь. - Это, скорее, воспоминание о человеке, чем живой человек. Он от нее ничего не хочет - только...
- Только чтобы она существовала, - сказала я.
- Да, - подтвердил Лазарь.
- В таком случае, нам нужно от нее избавиться, - я встала и посмотрела на свои перчатки.
- От кого? От женщины?... - спросил Лазарь и медленно нехотя встал.
- От женщины, от воспоминания, от жизни, - сказала я. - Можете меня отвести к этой особе?
- Нет, - ответил он. Мы возвращались к танцующим.
- Тогда я сама ее найду, - сказала я. - В этом городе миллион жителей, в стране - несколько миллионов. У меня нет никаких улик - только сиреневая лента. Я никогда не видела ее фотографию, даже не знаю, как ее зовут. Но я уверена так же, как уверен лозоходец на бескрайней равнине. Или изыскатель, который чувствует под ногами руду...Я абсолютно уверена, что найду ее - эту незнакомку, это воспоминание или существо из плоти и крови, препятствующее моему счастью. Вы во мне сомневаетесь?
Лазарь пожал плечами. Посмотрел на меня внимательно, печально и вопрошающе.
- Наверное, - сказал он, - я в целом верю в людей, которые позволяют своим инстинктам свободно править ими. Верю во все их чудеса и злодеяния...Я верю, что вы найдете кого-то среди всех этих миллионов, и эта женщина отзовется на ваш зов так же, как одна радиостанция на коротких волнах отвечает на зов другой. В этом нет ничего загадочного. Сильные чувства всегда сходятся...Но что, по-вашему, произойдет, когда вам удастся ее найти?
- Потом? - неуверенно спросила я. - Всё станет понятнее. Я должна посмотреть ей в лицо, оценить ее...И если она действительно...
- Она? - нетерпеливо спросил Лазарь.
- Просто она, - столь же нетерпелмво и резко ответила я. - Другая, враг...Если это она дейсвительно мешает счастью моего мужа, если из-за нее мой муж не может принадлежать мне полностью, потому что какое-то желание привязывает его к ней, какие-то воспоминания, сентиментальное недоразумение - что бы это ни было...ладно, я предоставлю их на волю их судьбы.
- Даже если это будет означать гибель Петера?...
- Ему же хуже. Если это то, что его убьет, пусть терпит, - зло ответила я.
Мы уже стояли у дверей в большой зал.
- Он уже сделал всё возможное. Вы не представляете, сколько усилий ему пришлось приложить за последние несколько лет. Можно было бы горы свернуть с той силой, которую он потратил на отрицание этих воспоминаний. Я иногда просто удивлялся. Он попытался совершить самое сложное деяние в мире. Знаете, что он сделал? Он сознательно попытался избавиться от чувств. Всё равно что пытаться поговорить и урезонить динамитную шашку, уговорить ее не взрываться.
- Я вам не верю, - в замешательстве сказала я. - Это невозможно.
- Почти невозможно, - мрачно ответил Лазарь. - Но он всё же попытался. Зачем?...Чтобы спасти свою душу. Сохранить самоуважение, без которого не может жить ни один мужчина. Он сделал это и для вас, а когда родился ребенок, он сделал это для ребенка, напряг все силы и мускулы...Потому что он вас любит. Надеюсь, вы это понимаете?
- Я знаю, - ответила я. - Я бы не стала сражаться за него, если бы он...Но он не любит меня беззаветно и всеобъемлюще. Кто-то стоит между нами. Уйдет или эта женщина, или я. Эта женщина с сиреневой лентой, конечно же, могущественна и ужасна?...
- Если вы ее найдете, - сказал Лазарь, моргая и всматриваясь вдаль, - вы удивитесь. Удивитесь тому, насколько правда проще, чем вы воображали, насколько обыденнее, и в то же время - намного более гротескна и опасна.
- И вы ни при каких обстоятельствах не назовете мне ее имя?
Он ничего не ответил. По его глазам и голосу я поняла, что он обеспокоен и не может принять решение.
- Вам нравится бывать в доме свекрови? - вдруг спросил Лазарь.
- Моей свекрови? - удивилась я. - Конечно, нравится. Но она тут при чем?
- Я лишь хочу сказать, что Петер в доме матери чувствует себя как дома, - пробормотал Лазарь. - Если человек что-то ищет, он всегда в первую очередь ищет дома... Жизнь иногда устраивает всё так искусно, так самовластно, словно в детективном романе...Знаете, как это бывает: полиция лихорадочно ищет повсюду улики, простукивает стены, а письмо, которое они ищут, лежит прямо перед ними, на столе жертвы. Но никому не приходит в голову искать его там.
- Я должна обратиться за помощью в поисках женщины с сиреневой лентой к матери Петера? - еще в большем замешательстве спросила я.
- Могу сказать лишь, - ответил Лазарь осторожно, не глядя на меня, - что, прежде чем отправиться в большой мир на поиски разгадки тайны Петера, осмотритесь сначала во втором доме Петера - в доме его матери. Я уверен, там вы найдете что-то, что вам поможет. Родительский дом всегда в определенной мере - место преступления. Там вы найдете всё, что вам нужно знать о мужчине.
- Спасибо, - ответила я. - Завтра утром я пойду к ней и осмотрюсь там...Только я не понимаю, что мне там надо искать.
- Что захотите, - ответил Лазарь, снимая с себя всю ответственность.
Музыка начала вопить. Мы вошли в зал, шли среди танцоров. Мужчины разговаривали со мной, потом, некоторое время спустя, муж взял меня за руку и вывел из зала. Мы поехали домой. Всё это произошло пятнадцатого апреля, вечером понедельника, на пятый год нашего брака.
Той ночью я спала крепко. Словно выгорела. Электрический ток иногда пронзает предметы и выжигает в них силу к сопротивлению. В душе воцаряется тьма. Когда я проснулась и вышла в сад - была ранняя весна, утро было теплое, дул сирокко, так что иногда я завтракала в саду - муж уже ушел. Я завтракала одна, потягивала горький час, есть не хотелось.
На столе лежали газеты. Заняться мне было нечем, так что я начала читать заголовки. Маленькое государство только что исчезло с карты мира. Я попыталась представить, что почувствовали жители этой чужой страны, проснувшись утром и узнав, что их жизни, их обычаи, всё, во что они верили безгранично, исчезло за одну ночь, перестало что-либо значить, и теперь они на пороге чего-то нового - может быть, чего-то лучшего, может быть - худшего, но в любом случае - чего-то, абсолютно отличающегося от страны, которую они знали, и это тоже может утонуть в волнах, и тут они отныне будут жить - в абсолютно новых условиях, под водой. Я думала об этом, о себе и о том, чего я хочу... Что за божественную заповедь я получила, что за послание небес? Что означает непрестанное волнение моего сердца? Что значит моя тревога, мое унижение и горе в сравнении с тревогой и горем этих миллионов людей, которые проснулись сегодня утром и узнали, что потеряли самое дорогое, что у них было, то, что составляло главный смысл их жизни - сладкий, тайный, знакомый уклад их Родины? ... Но я рассеянно листала газеты, не в силах сосредоточиться на международных делах. Спрашивала себя, какое право я имею столь чрезмерно переживать о себе, быть столь одержимой тем, что случилось со мной, имею ли я право так заботиться о своей жизни... Миллионы людей живут в бедствиях и страхе, как я могу в это время переживать о том, что мне не принадлежит до последнего атома сердце моего мужа? Что значит тайна моего мужа или мое личное счастье в сравнении с мировыми тайнами, мировыми бедствиями? Что я делаю - играю в детектива в мире, который и так уже достаточно дик, пугающ и таинственен?... Но, знаешь, это были мнимые вопросы, притворство...Чувства одной женщины не равны целому миру. Потом я вспомнила слова старого священника, спросила себя, прав ли он. Может быть, мне действительно не хватало веры и смирения... Может быть, мне действительно присуще некое высокомерие, нечто недостойное христианки, женщины и человека: есть что-то высокомерное в этом безумном проекте, в этой любительской детективной попытке соскрести налет частного мира и раскрыть тайну моего мужа, что-то недостойное в попытке найти эту таинственную особу с ее сиреневой лентой. Наверное...но мои нервы в то время были так напряжены, я не могу четко объяснить свои чувства.
Я сидела в саду, чай остыл, сияло солнце. Неугомонные птицы уже заливались щебетом. Пришла весна. Я подумала о том, как не любит весну Лазарь: он говорил, что всё это плодородие и испарения плохо влияют на желудочный сок и нарушают баланс разума и чувств... Вот что он сказал. А потом я вспомнила всё, о чем мы говорили всего несколько часов назад, ночью, с фоновой музыкой, возле фонтана в этом богатом, холодном, роскошном доме, в удушающих запахах джунглей теплицы. Вспомнила, и мне показалось, что обо всем этом я где-то прочла.
Тебе знакомо это чувство: между болью и отчаянием, в разгар самых трагических событий вдруг становишься хладнокровной, равнодушной, почти бодрой? Например, когда человека, которого ты любила больше всего на свете, хоронят, а ты вдруг вспоминаешь, что не закрыла дома дверцу холодильника, и собака, наверное, сейчас ест холодное мясо, которое ты приготовила на поминки?... И пока все стоят возле гроба и поют псалмы, ты начинаешь думать, как всё уладить, очень спокойно шепчешь о холодильнике?... Потому что такова наша жизнь: мы живем меж двух столь безгранично разделенных берегов, в мире таких огромных расстояний. Я сидела на солнце и размышляла словно о чьих-то чужих напастях, довольно холодно и рационально думала обо всем, что произошло. Вспоминала всё, что сказал Лазарь, слово в слово, но сейчас его слова не поразили меня так сильно, как тогда. Вчерашнее напряжение рассеялось. Я вспоминала, как сидела с писателем в теплице, но чувство было такое, словно это была не я. Я думала о сиреневой ленте, как думают о светской сплетне. В конце концов, о событиях и сущности моей жизни тоже могут рассуждать за чаем или ужином вот так: 'Знаете Х?...Да, промышленник и его жена. Они живут на холме в Рожадомбе. У них не всё гладко. Жена узнала, что благоверный полюбил другую. Вообразите, она нашла в его кошельке кусок сиреневой ленты, так всё и раскрылось...Да, они расходятся'. Вот так будут обсуждать то, что произошло со мной, с нами. Как часто я слышала такое о других парах, мимоходом услышанные в компании реплики, меня это никогда не беспокоило...Неужели в один прекрасный день наша жизнь тоже станет темой светских сплетен - мой муж, я и женщина с сиреневой лентой?
Я закрыла глаза, развалилась на солнце и, как мудрая матрона примитивной деревни, попыталась представить лицо женщины с сиреневой лентой.
Потому что это лицо где-то жило - на соседней улице, где-то во Вселенной. Что я знаю о ней? Что мы можем знать о ком-то? Пять лет я жила с мужем и верила, что знаю о нем всё, знаю все его привычки и жесты, то, как он поспешно моет руки перед едой, никогда не глядя в зеркало, приглаживает волосы рукой, то, как он вдруг улыбается рассеянной яростной улыбкой, никогда не рассказывая мне, о чем он думает, и всё то, что мы узнаем о теле и душе благодаря интимным контактам, сколь бы пугающими, равнодушными, трогательными, гнетущими, чудесными или безучастными они ни были. Я верила, что больше о нем узнать нечего. А в один прекрасный день поняла, что не знаю о нем ничего...фактически я знаю о нем меньше, чем Лазарь - этот странный, разочарованный, саркастичный человек, у которого была такая власть над душой моего мужа. Что за власть?... Человеческая власть. Она отличалась от моей, превышала мою власть женщины. Я не могу это объяснить, могу лишь почувствовать, я всегда это чувствовала, с того самого мгновения, когда впервые увидела их вместе. Но этот же человек день назад сказал мне, что теперь он обязан разделить свою власть с женщиной с сиреневой лентой...Теперь я знала, что, какие бы прекрасные или ужасные события ни творились в мире, нет смысла обвинять себя в эгоизме, отсутствии веры или смирения, бесполезно сравнивать свои проблемы с проблемами стран мира, с проблемами миллионов людей, которые страдают от своих трагедий, потому что я ничего не могла сделать - такая вот мелочная и эгоистичная, одержимая и слепая - кроме как пойти на улицу и найти женщину, с которой я должна встретиться лицом к лицу. Я должна увидеть ее, увидеть ее кожу, лоб, руки. Лазарь сказал - и сейчас, жмурясь на солнце, я снова слышала его голос столь же отчетливо, как тогда, когда он сидел напротив меня на вечеринке с музыкой, в пьянящей ирреальной атмосфере нашей беседы, и говорил о том, что правда была опасна, но на самом деле - намного более привычная и обыденная, чем я могла себе представить. Что это за 'привычная' правда могла быть? Что он имел в виду?
Как бы то ни было, не посоветовал ли он, куда смотреть, не дал ли ключ к отысканию правды?
Я решила тем же утром проведать свекровь и серьезно с нею поговорить.
Я раскраснелась от жары. Снова почувствовала, что вступила в горячий сухой поток воздуха. Попыталась охладиться с помощью осознанных рациональных размышлений. Я пылала от гнева, как в тот день, когда впервые открыла - казалось, что прошло уже много времени, а на самом деле это было лишь накануне - потайной кармашек в кошельке мужа. Лазарь сказал, чтобы я ничего не трогала и ждала... Не было ли это всё просто ужасным видением? Может быть, уличающее доказательство, сиреневая лента, не столь важна, как мне кажется? Или, может быть, это просто Лазарь снова играет в свои игры, играет в такую же странную непостижимую игру, как в тот вечер много лет назад? Возможно, жизнь для Лазаря - просто ужасная непостижимая игра, объект для проведения экспериментов для собственного удовольствия. Быть может, Лазарь - просто химик, работающий с кислотами и коррозивными веществами, не беспокоясь о том, что однажды он может просто взорвать весь мир? ... В его глазах был какой-то холод, помню этот безжалостный, беспристрастный, спокойный, равнодушный и при этом безмерно любопытный взгляд, когда он посоветовал мне пойти в дом свекрови и 'поискать там ключи к разгадке' тайны Петера...Но всё же я знала, что он говорит правду, не играет в игры. Знала, что опасность, о которой он меня предупреждает, реальна.
Знаешь, бывают дни, когда не хочется выходить из комнаты. Когда солнце, звезды, всё вокруг говорит с тобой, хочет сказать что-то очень важное. Нет, не только о сиреневой ленте и о том, что таится в в доме моей свекрови или где-то еще. Это - реальность, правда, таящаяся за ними.
Потом в сад вышла кухарка, вручила расходную книгу, мы подбили итоги, обсудили обед и ужин.
Муж тогда зарабатывал много, и давал мне столько, сколько я хотела, не контролируя мои траты. У меня была чековая книжка, я могла тратить деньги, когда захочу. Конечно, я была очень осмотрительна, особенно - в то время, покупала лишь самое необходимое. Но 'самое необходимое' - очень растяжимое понятие... Я не могла не заметить, что для меня 'самым необходимым' стали вещи, которые всего несколько лет назад были для меня атрибутами тщеславия - невозможной роскошью. Рыбу мы покупали в самой дорогой лавке деликатесов в городе, птицу заказывали, не глядя, по телефону. Я уже много лет не была на базаре - ни с кухаркой, ни без нее. Я не знала, сколько стоят первые весенние фрукты, просто велела слугам покупать самые лучшие и дорогие...Мое восприятие реальности в то время как-то исказилось. И тем утром, с расходной книгой в руках, в которой эта жадная сорока-кухарка нацарапала цифры, которые ей нравились, впервые за много лет я поняла, что всё горе и отчаяние, от которого я страдала, всё, что я считала предметами первостепенного значения, было порождением денег и тлетворных чар, с помощью которых деньги воздействовали на меня...Я подумала, что, если бы была бедна, наверное, меньше волновалась бы о муже, о себе и о лиловой ленте. Бедность и болезнь чудесным образом совершенно меняют приоритеты: чувства и психологические ценности летят в окно. Но я не была ни бедна, ни больна в строго медицинском смысле. Вот почему я сказала кухарке:
- Приготовь сегодня вечером холодного цыпленка под майонезом. Но я хочу только грудку. И салат-латук.
Потом я пошла в дом переодеться, и отправилась в мир на поиски женщины с сиреневой лентой. Такова была моя миссия. Я это не планировала. Я ничего специально не намеревалась сказать или сделать: просто повиновалась внутренней команде.
Я шла по улице, сияло солнце, и, конечно, я не имела ни малейшего представления, куда я иду или что ищу. Нужно зайти к свекрови - вот что я знала. Как бы неопределенно это ни звучало, у меня не было ни малейшего сомнения, что я найду особу, которую ищу. Не знала я лишь об одном: одним слово, почти в конце нашего разговора, Лазарь уже всё объяснил, я найду тайную тропу. Просто погружусь в житейскую паутину и разорву ее.
Но я совсем не удивилась, когда нашла ее. Такое дешевое слово - 'нашла'...Я тогда была просто инструментом, актрисой в пьесе судьбы. Когда вспоминаю об этом теперь, у меня кружится голова, чувствую огромное унижение. Удивляюсь, как это всё обернулось столь чудесным образом, каждая деталь четко подогнана под предыдущую, всё встало на свои места с точностью до миллиметра. Словно всё это устроил кто-то с идеальным чувством времени, таинственный, но успокаювающий... Тут я действительно поняла, в чем смысл веры. Я была подобна людям не очень верующим, которые потерялись в бурном море...но теперь узнала, что внутри мира, поверхность которого выглядит столь хаотично, царит порядок столь же рациональный и чудесный, как в музыке. Ситуация, частью которой были наши личные судьбы, судьбы троих людей, вдруг разрешилась сама собой: веление судьбы было исполнено. И каждый ее аспект вдруг стал чудесным образом понятен. Словно наткнулся на дерево с ядовитыми плодами. Мне оставалось просто смотреть.
Но потом я решила, что должна что-то делать, чем-то заняться, так что последовала совету Лазаря, села в автобус и поехала в дом свекрови. Я думала, что просто осмотрюсь там, оценю помещение. Могу даже пожить там какое-то время, подышать безупречным воздухом ее жизни: это могло бы помочь мне немного восстановиться после удушаюшего пережитого опыта.
Я могла бы рассказать ей о том, что мне известно, немного всплакнуть, а потом попросить укрепить меня и утешить...Если ей что-то известно о прошлом Петера, она мне расскажет. Вот так я думала. Сидела в автобусе и представляла, что дом моей свекрови - это санаторий на высокой горе. А я туда пробираюсь из зловонного болота. В таком настроении я позвонила в дверь.
Свекровь жила в старом центре города, на втором этаже доходного дома, построенного сто лет назад. Даже на лестнице пахло английской лавандовой водой, словно я попала в бельевой шкаф. Когда я нажала кнопку лифта, этот холодный аромат поразил меня, я почувствовала непреодолимую ностальгию по другой жизни, более холодной и сдержанной жизни, лишенной страстей. Лифт ехал вверх, глаза наполняли слёзы. И я до сих пор не знала, что меня просто направляет та сила, которая всё это устроила. Я позвонила в дверь, открыла служанка.
- Как жаль, - сказала она, узнав меня. - Хозяйки нет дома.
И неожиданно хорошо отрепетированным движением поймала мою руку и поцеловала ее.
- Пожалуйста, не надо, - сказала я, но было уже поздно. - Забудем эти церемонии, Юдитка. Я просто ее подожду.
Я улыбнулась ее спокойному, гордому и открытому лицу. Это Юдит, служанка моей свекрови, она работала здесь уже пятнадцать лет. Это была крестьянка из-за Дуная, к моей свекрови она устроилась, еще когда здесь был полон дом слуг. Тогда она была помощницей на кухне, очень молодой, наверное, не старше пятнадцати лет. Когда мой свекор умер, и свекрови пришлось отказаться от большой квартиры, девушка переехала с ней в квартиру в центре города. Теперь Юдит, которая в смысле замужества уже была старой девой лет тридцати или более, получила повышение и стала домоуправительницей.
Мы стояли в тускло освещенном холле, так что Юдит зажгла свет. Тут меня охватила дрожь. Колени дрожали, кровь отлила от щек, но я держалась прямо. На домоуправительнице в то утро было разноцветное платье из набивной хлопчатобумажной ткани, подрубленный дирндль - дешевая рабочая одежда. На голове - белая косынка. А на бледной мускулистой крестьянской шее служанки висел на сиреневой ленте амулет, дешевый медальон, из тех, что продаются на рынке.
Я протянула руку, не раздумывая, и одним движением сорвала ленту с ее шеи. Медальон упал на пол и раскрылся. Знаете, что самое странное? Юдит не попыталась его поднять. Она стояла неподвижно, медленно и расслабленно скрестила руки на груди. Наблюдала молча, как я наклонилась, подняла медальон и рассмотрела две фотографии в нем. На обех фотографиях был мой муж. Одно фото было очень старое - его сделали лет шестнадцать назад. Тогда моему мужу было двадцать два года, Юдит - примерно шестнадцать. Другое фото сделали в прошлом году, похоже, он снялся для матери на Рождество.
Мы долго так стояли, обе - довольно спокойные.
- Простите меня, - в конце концов сказала Юдит учтиво, почти торжественно. - Мы не должны здесь так стоять. Пожалуйста, идемте.
Она открыла дверь и провела меня в свою комнату. Я зашла молча. Она встала на пороге, захлопнула дверь, и твердо, довольно решительно два раза повернула ключ в замке.
Я никогда прежде не бывала в этой комнате. С какой стати?...Хочешь - верь, хочешь - нет, я никогда прежде не рассматривала внимательно ее лицо и не считала это важным.
Рассмотрела сейчас.
Посреди комнаты стоял белый разрисованный столик и два стула. Я ослабла и боялась, что могу потерять равновесие, так что медленно подошла к одному из стульев и села. Юдит осталась стоять у закрытой двери, сложив руки, спокойная и решительная, словно для того, чтобы никого сюда не впустить, чтобы никто нам не помешал.
Я внимательно осмотрелась. У меня в запасе было много времени. Я знала, что каждый предмет, каждый крошечный лоскуток здесь имеет для меня первостепенное значение, здесь, 'на месте преступления' - эта фраза смутно вертелась в голове, этой фразой Лазар обозначил комнату, в которой я сейчас сидела. На эту фразу я каждый день натыкалась в газетах, в сообщениях об аресте преступников, о том, как полиция прибыла на место преступления и тщательно его изучила.... Я изучала комнату точно так же. Что-то произошло здесь или в каком-то похожем месте, много лет назад, это событие теряется в тумане времени...и вот вдруг я - судья, свидетельница и, возможно, жертва. Юдит молчала. Она не мешала мне, понимая, как важно для меня всё, что связано с этой комнатой.
Но здесь не оказалось ничего неожиданного. Мебель не то чтобы бедная, но и не комфортная. Такие комнаты можно увидеть в монастырях - гостевые комнаты для обеспеченных мирских посетителей: медная кровать, белая мебель, белые занавески, полосатый сермяжный коврик, над кроватью - икона Девы Марии и четки-розарий, вазочка с цветами на прикроватном столике, крайне скромные, но тщательно подобранные маленькие безделушки на стеклянной полке над умывальником. Знаете, о чем это всё мне говорило? Это говорило мне о побеге из жизни. Здесь царила атмосфера сознательного добровольного побега. Она была почти осязаема...И когда я вдохнула этот воздух, я больше не могла злиться, меня охватила печаль и глубокий, бездонный страх.
Конечно, за эти долгие минуты я испытала все виды эмоций и чувств. Я всё заметила и почувствовала, что лежит в основе каждого отдельного предмета, бьется под ним, словно море. Это была чья-то судьба, это была жизнь. Вдруг я испугалась. Услышала печальный хриплый голос Лазаря, который ясно и четко предсказал, что я удивлюсь, когда узнаю, что правда намного проще и банальнее, чем я себе представляла. Действительно, всё очень банально. И да - пугающе.
Погоди, я хочу посмотреть на всё это в правильном ракурсе.
Только что я сказала, что ощутила атмосферу побега. Но кроме того я заметила таинственность и бесчинство. Не подумай, что это была лачуга, эти трущобы, в которых находят пристанище бедные слуги. Это была чистая удобная комната, комната служанки в доме моей свекрови и не могла быть другой. Я также сказала, что она походила на гостевую комнату в монастыре: эти маленькие кельи, в которых гость не только живет, спит и купается, но еще и спасает душу. Каждый предмет в таком месте - вся атмосфера - постоянно напоминает о строгих заповедях высшего существа... В комнате не было и следа духов, одеколона или ароматного мыла. На умывальнике лежал кусок обычного таллового мыла, такое используют для стирки. Рядом вода, чтобы чистить зубы, зубная щетка, щетка для одежды и гребешок. Кроме того, я заметила коробочку рисовой пудры и мягкую замшевую мочалку. Вот и все пожитки этой женщины. Я рассмотрела их все по очереди.
На прикроватном столике стояла групповая фотография в рамке. Две маленьких девочки, два бойких юноши, один из них - в форме, и перепуганная пожилая пара, мужчина и женщина в парадной одежде. Иными словами, семья где-то за Дунаем. Рядом - недавно сорванная аментула в стакане воды.
Клубок незаштопанных чулок лежал в корзине для шитья на столе возле старого туристического буклета, на яркой обложке которого дети играли на пляже, вдали - морская зыбь. Буклет потрепанный, уголки загнуты - было видно, что его постоянно перечитывают. А на дверях висело черное платье служанки с белым передником. Вот и всё, что было в этой комнате.
Эти заурядные предметы свидетельствовали о суровом самоограничении. Можно было сказать вот что: кто бы здесь ни жил, его не нужно было приучать к порядку - порядок был у нее в крови, она сама смогла ему научиться. Достаточно ли тебе известно о комнатах служанок, знаешь ли ты, чем они заполнены? Необычные предметы, все эти вещицы, которых требует их внутренняя жизнь: причудливые леденцы-сердечки, яркие открытки, старые, давно протертые подушечки, дешевые фарфоровые фигурки - вещи, которые выбросили из другого мира, из мира тех, кто стоит выше их на социальной лестнице...Когда-то у меня была горничная, которая коллекционировала опустошенные мною коробочки от рисовой пудры и мои пустые флакончики от духов: она коллекционировала их так, как богатые ценители коллекционируют табакарки, готическую резьбу или картины французских импрессионистов. В мире слуг эти предметы являются воплощением красоты, как произведения искусства. Потому что никто не может жить, удовлетворяя лишь элементарные потребности реального мира...нам нужно в жизни немного излишеств, что-то ошеломляющее, что-то сверкающее, что-то очаровательное, каким бы дешевым или ничего не стоящим оно ни было. Мало кто способен жить без мечты о красоте. Должно быть что-то - красная открытка с позолотой, на которой изображен рассвет или закат в лесу. Нам такое нравится. Бедняки в этом от нас не отличаются.
Но в этой комнате за закрытой дверью я столкнулась с чем-то другим.
Женщина, занимавшая эту комнату, решительно удалила из нее все элементы комфорта, безделушки и дешевый блеск. Было видно, что она строго и безжалостно лишила себя всего, что мир расточает и считает роскошью. Это была простая комната. Словно женщина принесла обет, чтобы жить здесь. Но обет, женщина, комната - всё это было неприветливым. Вот почему мне стало страшно.
Это была комната не игривой маленькой кокетки, которая получает в наследство от хозяйки шелковые чулки и ненужную одежду, втайне душится французскими духами мадам и строит глазки хозяину дома. Женщина, которая стояла передо мной, не была обычным демоном домашнего хозяйства, любовницей из народа, коварной обольстительницей из декадентского буржуазного дома. Эта женщина не была возлюбленной моего мужа, даже несмотря на то, что хранила его фотографию в медальоне, который носила на шее на сиреневой ленте. Знаешь, что это была за женщина? Я расскажу, что почувствовала: я почувствовала, что она враждебна, но - ровня мне. Она была столь же страстной, чувствительной, сильной, достойной, уязвимой и полной страданий, как я, как все, кто знает о своем высоком социальном статусе. Я сидела в кресле, держала в руке сиреневую ленту и не могла произнести ни слова.
Юдит тоже молчала. Она вовсе не была взволнована. Стояла прямо, как я. У нее были сильные плечи - не худые, не тощие, но идеальных пропорций. Если бы она пришла в дом, в котором мы были прошлой ночью, ко всем этим знаменитым мужчинам и красивым женщинам, люди посмотрели бы на нее и спросили бы: 'Кто эта женщина?'... И все почувствовали бы, что она - важная личность...Ее фигура, осанка - что называется, королевская. Я в жизни видела нескольких принцесс, но ни у одной из них не было такой королевской осанки. А у этой женщины была. Было что-то в ее глазах, в ее лице, что-то в ней, в ее вещах, в убранстве и атмосфере комнаты - что-то, меня испугавшее. Я вспомнила то, о чем подумала раньше: сознательный, добровольный побег от жизни... Но под личиной побега таилась напряженная бдительность. Готовность. Желание получить всё или ничего. Неутомимо рыскающий инстинкт, развивавшийся много лет, много десятилетий. Пристальное внимание, которое никогда не ослабевает. И побег от жизни не являлся бескорыстным самоумалением, это была гордыня, даже - надменность. Что там люди болтают, что аристократы гордятся собой, раздуваются от самомнения? Я видела так много графинь и княгинь, и ни одна не была столь горда. Напротив, они были нерешительны и немного робки, как все аристократы...Но эта крестьянка из-за Дуная, так надменно взирающая на меня, не была ни застенчивой, ни робкой. Ее взгляд был холодным и сверкающим, как лезвие охотничьего кинжала. Она отлично владела собой, и ее совесть была чиста. Она молчала, не двигалась, даже не моргала. Это была женщина, в полной мере осознающая, что сегодня - ее звездный час. Всё ее тело, душа и чувство судьбы источало это ощущение.
Я уже говорила о гостевой комнате в монастыре?...Ну да, и это тоже. Но, кроме того, это была клетка, клетка дикого животного. Шестнадцать лет она ходила туда-сюда по этой клетке, задевая мебель, или по точно такой же клетке. Она была уточненным диким животным, воплощавшим страсть и терпение. Я вошла в ее клетку, и теперь мы смотрели друг на друга. От этой женщины не откупишься дешевыми маленькими безделушками. Она хотела всё, всю жизнь, судьбу со всеми ее опасностями. И она могла ждать. Я признала, что она отлично умеет ждать, и вздрогнула.
Медальон и лента по-прежнему лежали у меня на коленях. Я сидела в оцепенении.
- Верните, пожалуйста, фотографию, - в конце концов сказала Юдит.
Я не шевелилась, и она продолжила:
- Я позволю вам взять одну из них, ту, которую сделали в прошлом году. Но вторая - моя.
Это - ее собственность. Она говорила так, словно выносила приговор. Да, другую фотографию сделали шестнадцать лет назад, до нашей с Петером встречи. Но она тогда уже была с ним знакома, возможно, знала его лучше, чем когда-либо знала я. Я еще раз посмотрела на фотографии, потом молча отдала ей медальон.
Юдит тоже посмотрела на фотографии, внимательно их изучила, словно для того, чтобы убедиться, что им не причинили никакого вреда. Потом подошла к окну и достала из-под кровати старый сплющенный несессер, нашла в прикроватном столике маленький кдючик, открыла потрепанный несессер и спрятала туда медальон. Всё это она делала медленно, методично, без малейших признаков волнения, словно ей принадлежало всё время этого мира. Я внимательно за нею следила, мимоходом отметила, что вот прямо сейчас Юдит обращается ко мне, просит фотографии, не используя при этом привычные формулы вежливости 'барышня' или 'мадам'.
За эти несколько мгновений я почувствовала еще кое-что. Прошло уже много лет, так что сейчас я вижу картину намного точнее. Меня переполняли чувства, я думала, что в происходящем нет ничего необычного. Словно я уже видела всё это раньше. Конечно, меня изумило, насколько прав оказался прошлой ночью Лазарь, когда так и сказал мне, что женщина с сиреневой лентой, найти которую для меня было вопросом жизни и смерти, находится всего через несколько улиц отсюда, в квартире моей свекрови. Меня поразило то, что, оказывается, я часто с ней тут встречалась и даже разговаривала. Когда в то утро вышла из дома, словно одержимая, полна решимости найти своего единственного врага в этой жизни, я не ожидала, что первая же моя попытка приведет прямо к ней...Несомненно, если бы кто-то предсказал это вчера, я вежливо попросила бы сменить тему беседы, поскольку не люблю шутить о серьезных вещах. Но теперь, когда это произошло, мое изумление испарилось. Меня больше не удивляла ни эта женщина, ни комната. О Юдит я знала лишь то, что она была 'прекрасной опорой' моей свекрови, ее считали фактически членом семьи - чудесное свидетельство того, сколь многого можно добиться с помощью надлежащего обучения. Но теперь я почувствовала, что знаю о ней намного больше, знаю всё. Не в словах, не разумом. Я знала инстинктивно, это была часть моей судьбы: несмотря на то, что все эти годы наши разговоры сводились к тому, что я желала ей хорошего дня, спрашивала, есть ли кто-нибудь дома, или просила стакан воды. Мне следовало бояться ее, ее лица. Это - просто женщина на другой стороне улицы, идущая по своим делам, ждущая и стареющая, как и я ... а я была на своей стороне улицы, не зная, почему в моей жизни чего-то не хватает, почему моя жизнь невыносима, или что делать с чувством, которое преследует меня день и ночь, с этим чувством, которое проникло в мои кости, словно какая-то таинственная вредоносная радиация, чувство, что всё - как-то неправильно...я ничего не знала о своем муже и Юдит. Но бывают мгновения в жизни, когда мы понимаем, что самое маловероятное, самое невозможное и непостижимое - на самом деле самое простое и находящееся под рукой. Вдруг нам раскрывают механизм жизни, те, кто казался нам важными, исчезают, словно опустившись в люк, а на первый план выходят те, о ком мы, конечно, мало знаем, но кого, как мы вдруг понимаем, ждали, так же, как им было суждено ждать нас, ждать этого мгновения...
И всё произощло именно так, как предсказал Лазарь: прямо у меня на пороге.
Ситуация такова: крестьянка хранит фотографии моего мужа в медальоне, который висит у нее на шее. В пятнадцать лет она переехала из своей деревни в город, устроилась работать в семью высшего среднего класса. Естественно, она влюбилась в молодого хозяина. Со временем молодой хозяин вырос и женился. Служанка и молодой хозяин иногда виделись, но больше не были близки. Классовые различия еще больше углубили пропасть между ними. И время шло для них обоих. Мужчина стареет. Девушка превратилась почти в старую деву. Она так и не вышла замуж. Почему она не вышла замуж?
Такое чувство, что я думала вслух. Юдит мне ответила:
- Я покину этот дом. Мне жаль старую госпожу, но я должна уйти.
'- Куда ты пойдешь, Юдитка? - спросила я, используя уменьшительную форму ее имени, которую мне сейчас было проше произнести.
- Пойду в услужение, - ответила она. - В деревне.
- Ты не можешь вернуться домой? - спросила я, глядя на фотографию.
- Моя семья бедна, - ответила Юдит без эмоций, просто констатируя факт.
Эхо ее слов разнеслось по комнате, словно звон треснувшего колокола. Словно мы наконец увидели реальность, лежавшую под спудом всего, что мы могли бы обсуждать в ближайшее время. Словно какое-то небесное тело влетело в комнату, и мы теперь должны следовать за хвостом этой кометы, я - из любопытства, равнодушно, без комментприев. Это слово было ей знакомо.
- Вряд ли это поможет, - сказала я, немного помолчав. - Зачем тебе уходить? Тебе никто не причинил зла, и не причинит. Если тебе теперь нужно уйти, зачем ты так долго оставалась здесь? Неужели не понимаешь, - я словно спорила с Юдит, выдвигала важный аргумент, - что, раз уж ты оставалась здесь так долго, можешь оставаться и дальше. Ничего нового ведь не случилось.
- Нет, - возразила Юдит. - Я ухожу.
Мы, две женщине наедине, говорили тихо, краткими полуфразами.
- Почему?
- Потому что теперь всё раскрылось.
- О чем ты?
- Он знает?
- Мой муж?
- Да.
- А до этого он не знал?
- Знал, - ответила Юдит. - Но забыл.
- Ты уверена?
- Да.
- Но кто здесь напомнит ему о том, что он забыл? - спросила я.
- Вы, мадам, - довольно просто ответила Юдит.
Я прижала руку к сердцу.
- Послушай, девочка моя, - сказала я. - О чем ты? Это говорит твое воспаленное воображение. Почему ты думаешь, что я ему расскажу? Что я могла бы сказать?
Мы смотрели друг на друга с нескрываемым любопытством, смотрели друг другу в глаза с таким жадным интересом, мы были - словно люди, которые много лет прожили вместе с закрытыми глазами. Теперь наши глаза открылись, и мы не могли насытиться тем, что видим. И, в то же время, мы впервые поняли, что всё это время нам не хватало храбрости или честности встретиться глазами. Мы всегда отводили взгляд и говорили о чем-то другом. Мы жили каждая в своем пространстве. Каждая из нас хранила тайну, и эта тайна была смыслом нашей жизни. И вот сейчас мы это признали.
Как выглядела Юдит? Попробую описать.
Но сначала - стакан воды, да? У меня в горле пересохло. Барышня, можно вас на минутку, стакан воды, пожалуйста. Спасибо. Смотри, уже начали включать фонари...Но пока не все. Хочешь еще сигарету?
Ну, у нее был широкий лоб, бледное открытое лицо, волосы цвета воронова крыла собраны в пучок, пробор посередине. Плоский славянский нос. Лицо довольно гладкое, с тонкими, четко очерченными чертами, словно лицо скорбящей Мадонны на одном из этих сельских алтарей, нарисованной каким-то анонимным странствующим художником. Лицо у нее было гордое, настолько бледное, что почти белое. Волосы воронова крыла оттеняли эту белизну, как...но мне плохо даются сравнения. Что я могу сказать? Оставлю подобные описания Лазарю. Не то чтобы он ничего не сказал, он просто улыбнулся бы, потому что считает сравнения ниже своего достоинства. Он хочет факты, простые предложения.
Так что буду придерживаться лишь фактов, если тебе не стало скучно.
У нее было красивое, гордое крестьянское лицо. В каком смысле крестьянское? Вот в таком. На ее лице не было явно сложного выражения, которое неизменно можно увидеть на лицах представителей среднего класса, этого выражения напряженной уязвимой раздражительности. Лицо Юдит было гладким и неумолимым. На нем нельзя было вызвать улыбку дешевыми комплиментами и нежностями. Это лицо оживляли воспоминания, воспоминания о давно минувших веках, воспоминания, которые даже, возможно, не принадлежали Юдит. Воспоминания племени. Ее глаза и губы жили отдельной жизнью. Глаза были темно-синие, под стать волосам. Однажды я видела в Дрезденском зоопарке пуму. У нее были такие же глаза.
Сейчас Юдит смотрела на меня так, как мог бы смотреть утопающий на человека на берегу - там может оказаться и убийца, и возможный спаситель. У меня - тоже кошачьи глаза, теплого светло-коричневого оттенка...Я знала, что мои глаза сейчас тоже сверкают, я искала взглядом лицо Юдит так, как прожектор ищет вражескую армию в ожидании нападения. Но самый большой ужас внушали ее губы. Мягкие губки бантиком. Это был рот большого животного, больше не питающегося плотью. Зубы сверкали белизной, крепкие и прямые. Юдит явно была сильна, мускулиста и хорошо сложена. А сейчас словно тень упала на этое бледное лицо. Но она не жаловалась. Отвечала мне спокойно и уверенно, тоном не служанки, а такой же женщины, как я.
- Есть вот это, - сказала Юдит. - Фотографии. Теперь он узнает. Я уйду, - упрямо повторяла она, почти обезумев.
- Возможно ли, что он до сих пор не знал?
- О, - сказала Юдит. - Он уже давно на меня не смотрит.
- А ты всегда носишь этот медальон?
- Не всегда, - ответила она. - Только когда я одна.
- А что происходит, когда ты дежуришь, а он приходит сюда? - спросила я более уверенно. - Ты не надеваешь медальон?
- Нет, - столь же уверенно ответила Юдит, - потому что не хочу напоминать ему о нем.
- Почему? - спросила я.
- Просто так, - ответила Юдит и открыла темно-синие глаза так широко, словно смотрит в колодец, в далекое прошлое. - Зачем ему сейчас вспоминать то, что он забыл?
Я спросила очень спокойно и доверительно, стараясь выпытать ответ:
- Что, Юдит? О чем он забыл?
- Ни о чем, - ответила Юдит холодно и отрывисто.
- Ты была его любовницей? Ответь мне.
- Нет, я не была его любовницей, - сказала Юдит четко и уверенно, словно кого-то обвиняя.
Мы замолчали. С этим голосом не было смысла спорить, я знала, что она говорит правду. Можешь меня ненавидеть, можешь сказать, что я была не права, но в то мгновение, когда я расслабилась, тайный внутренний голос сказал мне: 'Жаль, что она говорит правду. Насколько всё было бы проще, если бы...'.
- Так что же произошло?...- спросила я.
Юдит пожала плечами, волнение, гнев, негодование и отчаяние вспыхнули на ее лице, словно молния над пустынным пейзажем.
- Мадам сохранит тайну? - спросила Юдит с надрывом, словно предупреждая.
- Сохраню в тайне что?
- Если я расскажу, мадам сохранит тайну?...
Я посмотрела в ее глаза. Я знала, что нужно держать слово, что бы я ни пообещала. Эта женщина меня убьет, если я ей солгу.
- Если расскажешь правду, - в конце концов сказала я, - на этом и порешим.
- Клянусь, - мрачно и неуверенно сказала Юдит.
Она подошла к кровати, сняла со стены четки-розарий и вручила их мне.
- А вы поклянетесь? - спросила она.
- Клянусь, - сказала я.
- Клянетесь, что никогда не расскажете своему мужу то, что услышали от меня, Юдит Альдосо?
- Никогда не расскажу, - сказала я. - Клянусь.
Вижу, ты не понимаешь. Вспоминая об этом сейчас, я тоже не могу сказать с уверенностью, что понимаю. Но тогда это всё казалось таким простым и естественным...Я стояла в комнате служанки своей свекрови и клялась служанке, что никогда не расскажу своему мужу о том, что услышала от нее? Да, думаю, так и было.
Я поклялась.
- Хорошо, - сказала Юдит и, кажется, успокоилась. - Тогда я вам расскажу.
В ее голосе было столько усталости! Она повесила четки-розарий обратно на стену. Два раза прошлась туда-сюда по комнате, ее шаги были легкими и длинными...да, точно как у пумы в клетке. Потом Юдит прислонилась к серванту. Сейчас она была высокой, намного выше меня. Откинула голову назад, сложила руки на груди и уставилась в потолок.
- Как вы узнали, что это я?...- спросила Юдит с подозрением, с заметным презрением, теперь она говорила, как дешевая служанка из пригорода.
- Просто узнала, - тем же тоном ответила я. - Выяснила.
- Он обсуждал это с вами?
В этом 'он' была доля фамильярности, но и много уважения. Я видела, что она по-прежнему относится ко мне с подозрением, насторожена на случай, если за это сценой скрывается что-то еще, волнуется, что я могу ее обмануть. Юдит стояла передо мной, как обвиняемый стоит перед следователем или прокурором: это беззащитное чувство ожидания, а потом, под решающим 'бременем доказательств', крах и желание признаться, а потом слова застревают в горле...Преступника тревожит мысль, что законник обведет его вокруг пальца, что он на самом деле не знает правду, лишь притворяется, хочет выманить признание, добыть подспудную правду, притворяясь хорошим, применяя психологическое передергивание фактов...Но преступник знает, что больше не может молчать. Это - словно процесс, который невозможно остановить, если он запущен. Теперь преступник действительно хочет сделать признание.
- Нет, - ответила я.
- Отлично, - сказала Юдит и на мгновение закрыла глаза. - Я вам верю.
Секунду помолчала.
- Хорошо, я вам расскажу, - сказала Юдит, тяжело дыша. - Он хотел на мне жениться.
- Понимаю, - сказала я так, словно ничего более естественного нельзя было себе представить. - И когда это было?
- Двенадцать лет назад, в декабре. Он настаивал. Целых два года.
- Сколько тебе тогда было лет?
- Восемнадцать.
Так что моему мужу тогда было тридцать шесть. Я спросила как можно более дружелюбно, словно ничего не произошло:
- У тебя есть фотография тех времен?
- Фотография вашего мужа? - удивилась Юдит. - Да, вы ее только что видели.
- Нет, - ответила я. - Твоя фотография, Юдит.
- Есть, - ответила Юдит угрюмо, теперь очень напоминая служанку со скверным характером. - Так вышло, что есть.
Она выдвинула тумбочку туалетного столика и достала школьную тетрадь в клеточку - знаете, такими мы пользовались в школе на уроках французского, делали заметки о Лафонтене и тому подобное...Юдит начала листать тетрадь. Там были религиозные изображения, рекламные объявления, вырезанные из газет...Я стоя заглядывала ей через плечо, пока она листала страницы тетради.
Религиозные изображения - портреты Святого Антония Падуанского и Святого Иосифа. А вот всё остальное в этой тетради служило прямым или косвенным напоминанием о моем муже. Газетные вырезки - реклама фабрики моего мужа. Счет за цилиндр из магазина головных уборов. Некролог моего тестя. И объявление на бумаге с водяными знаками о нашей предстоящей помолвке с Петером.
Всё это Юдит листала без эмоций, немного устало, словно в прошлом уже насмотрелась на эти вырезки, они ей почти надоели, но она не может их выбросить. Впервые я посмотрела на ее руки: сильные, длинные и костлявые, с аккуратно подстриженными ногтями без лака. Длинные, сильные, костлявые пальцы. Двумя пальцами она взяла одну из фотографий.
- Вот, - сказала Юдит с горькой усмешкой, уголки губ опустились вниз.
На фотографии была Юдит Альдосо в восемнадцать лет, в том возрасте, когда мой муж захотел на ней жениться.
Фотографию сделали где-то в городе, в дешевой студии. Золотые буквы с обратной стороны сообщали о том, что владелец студии готов запечатлеть все мгновения семейного воссоединения. Это было традиционное фото в стиле светского позерства: невидимые металлические штыри держали голову девушки в нужном положении, чтобы она смотрела на что-то вдали, глаза у нее были стеклянные и испуганные. По такому случаю Юдит Альдосо заплела волосы в две косы и уложила их короной в стиле Елизаветы Габсбург. Ее гордое и перепуганное крестьянское лицо выглядело так, словно она молит о помощи.
- Верните фотографию, - резко сказала Юдит и отняла снимок, положила его обратно в тетрадь в клеточку, словно пряча от внешнего мира что-то личное.
- Вот как я тогда выглядела, - сказала она. - К тому времени я работала здесь уже три года. Он никогда со мной не разговаривал. Потом однажды спросил, умею ли я читать. Я ответила, что умею. Он сказал: 'Хорошо'. Но книги никогда мне не давал. Мы не разговаривали.
- Так что же случилось?
- Ничего, - пожала плечами Юдит. - Это всё.
- Ты просто знала?
- Сами знаете.
- Это правда, - вздохнула я. - А потом?
Юдит посмотрела на потолок и облокотилась на сервант, глаза ее оставались слегка стеклянными и испуганными, словно она смотрела в далекое прошлое.
- Так что через три года, - сказала Юдит, теперь она говорила медленно и сбивчиво, - он со мной поговорил. Было Рождество. Мы были в гостиной. Он долго говорил. Очень волновался. Я просто слушала.
- Да? - спросила я, сглотнув слюну.
- Да, - ответила Юдит и тоже сглотнула слюну. - Он сказал, что знает, что это очень сложно. Он не хочет, чтобы я была его любовницей. Хочет, чтобы мы уехали вместе за границу, куда-нибудь в Италию, - лицо Юдит больше не было напряжено. Она улыбалась, глаза ее сияли так, словно она действительно понимает всё значение этого чудесного слова, словно это значит для нее всё, больше, чем кто-либо мог бы сказать или на что мог бы надеяться в жизни.
Мы обе невольно посмотрели на туристический буклет с загнутыми краями, лежавший на столе - на море легкая зыбь, дети играют на песке...Вот насколько близко Италия.
- И ты отказала?
- Да, - ответила Юдит, помрачнев.
- Почему?...
- Просто, - отрезала она. А потом неуверенно добавила:
- Я боялась.
- Чего?...
- Всего, - пожала плечами Юдит.
- Потому что он был хозяином, а ты - служанкой?...
- В том числе, - спокойно согласилась Юдит и посмотрела на меня почти с благодарностью, словно благодаря за то, что я произнесла это вместо нее, спасла ее от страданий. - Я всегда боялась. Но не только этого. Я чувствовала, что что-то не так. Он слишком был выше меня, - покачала головой Юдит.
- Ты боялась хозяйку?
- Ее?...Нет, - снова улыбнулась Юдит.
Я видела, что она меня считает слегка глуповатой, совсем не разбирающейся в делах житейских, так что начала мне объяснять положение дел, словно ребенку.
- Я ее не боялась, хоть она и знала.
- Твоя хозяйка знала?...
- Да.
- Кто еще знал?...
- Только она и ее друг, писатель.
- Лазарь?
- Да.
- Он с тобой разговаривал об этом?...
- Писатель? Да, я ходила в его квартиру.
- Зачем?
- Потому что он попросил. Муж вашей милости.
Слово резало слух, насмешливое и безжалостное. Что мне сказано: 'Для меня он - 'он'. Вот как много я знаю. А для вас он просто муж'.
- Ладно, - сказала я. - Иными словами, знали двое - моя свекровь и писатель. И что сказал писатель?
Юдит снова пожала плечами.
- Ничего не сказал, - ответила она. - Просто смотрел на меня и слушал.
- Долго?
- Довольно долго. Он..., - снова это протяжное 'он', - хотел со мной поговорить, рассмотреть повнимательнее. Убедить. Но ничего не сказал. В комнате было много книг. Все эти книги! Никогда так много книг не видела. Он не садился, просто прислонился к печке. Просто смотрел и курил. Смотрел на меня, пока не стемнело. Лишь тогда заговорил.
- Что он сказал? - спросила я. Я четко их себе представляла - Лазаря и Юдит Альдосо, вот они молча стоят в комнате, темнеет, они без единого слова борются за душу моего мужа, а вокруг - 'все эти книги!'.
- Ничего. Просто спросил, сколько у нас земли.
- И сколько же?
- Восемь акров.
- Где?
- В Зале.
- И что он на это сказал?
- Сказал: 'Этого мало. Четырем людям надо будет с этого жить'.
- Да, - сказала я быстро и смущенно. Я в таких вещах не разбираюсь. Но даже я понимала, что этого мало.
- А потом?
- Он позвонил в колокольчик и сказал: 'Юдит Альдосо, можете идти'. Больше ничего. Но я уже знала, что ничего из этого не выйдет.
- Потому что он был против?
- Он и весь мир. И это - не единственная причина. Я тоже не хотела. Это была словно болезнь, - сказала Юдит и стукнула кулаком по столу. Я с трудом ее узнавала. Словно что-то у нее внутри взорвалось. Ее руки дрожали, словно от удара электрошока, словно ее залило потоком. Говорила она тихо, но словно кричала.
- Всё это было - как болезнь...Я год ничего не ела, только пила чай. Но не подумайте, что я голодала из-за него, - быстро добавила она, прижав руку к сердцу.
- Что это значит? - удивилась я. - Как это - голодать из-за кого-то?
- Так когда-то давно делали в деревне, - ответила Юдит и опустила глаза, словно была не совсем вправе выдавать чужаку тайны племени. - Человек не говорит и отказывается есть, пока другой это не сделает.
- Не сделает что?
- То, что хочет от него другой человек.
- И это работает?
- Работает. Но это - грех.
- Понятно, - сказала я, и Юдит поняла, что, что бы она теперь ни сказала, я буду думать, что она 'отказывалась есть' из-за моего мужа. - Но ты не совершила этот грех?
- Нет-нет, - быстро ответила она и покачала головой, покраснев, как на исповеди. - Потому что я уже к тому времени ничего не хотела, потому что всё это было - словно болезнь. Я не могла спать, у меня появилась сыпь на лице и на бедрах. Меня долгое время трясло в лихорадке. Ее милость за мной ухаживала.
- И что она сказала?
- Ничего, - мечтательно вспоминала Юдит. - Она плакала. Но ничего не говорила. Когда у меня была лихорадка, она поила меня сладкой водой и лекарством с ложечки. Однажды она меня поцеловала, - сказала Юдит, взгляд ее смягчился, словно это стало самым чудесным событием в ее жизни.
- Когда? - спросила я.
- Когда молодой хозяин уехал...
- Куда уехал?
- За границу, - просто ответила Юдит. - На четыре года.
Я слушала. Именно тогда мой муж жил в Лондоне, Париже, на севере, и в итальянских городах. В тридцать шесть лет он вернулся из-за границы, чтобы взять на себя бразды правления фвбрикой. Иногда он об этом рассказывал, называл те времена годами странствий...Только никогда не рассказывал, что причиной этого четырехлетнего отсутствия была Юдит Альдосо.
- А перед его отъездом вы поговорили?
- Нет, - ответила Юдит. - Потому что мне тогда стало лучше. По правде говоря, мы разговаривали только один раз. Тогда, накануне Рождества. Именно тогда он подарил мне медальон с фотографией и сиреневой лентой. Но отрезал кусочек. Медальон лежал в шкатулке, - торжественно сказала Юдит, словно это как-то повлияло на значение подарка, словно каждая деталь была важна, в том числе - тот факт, что медальон, который мой муж подарил Юдит Альдосо, он достал из шкатулки...Но я чувствовала, что каждая подробность очень важна.
- А другая фотография? Ты ее получила от него?
- Другая? Нет, - потупилась Юдит. - Я ее купила.
- Где?
- В фотоателье. Почти даром, - ответила Юдит.
- Понятно, - сказала я. - Больше ты ничего от него не получала?
- Что-то еще? - широко открыла глаза от удивления Юдит. - О да. Однажды он подарил мне засахаренную апельсиновую корку.
- Любишь это лакомство?
Юдит снова потупилась. Я видела, что ее смущает это проявление слабости.
- Да, - ответила Юдит. - Но я ее не ела, - добавила она, словно оправдываясь. - Хотите на нее посмотреть?...Я ее сохранила. Спрятала в бумажный сверток.
Она повернулась к серванту, исполненная решимости предъявить доказательство своей невиновности. Я быстро протянула руку.
- Нет, Юдит, брось, - сказала я. - Я тебе верю. А потом? Что было потом?
- Ничего, - ответила она так просто, словно рассказывала старую сказку. - Он уехал, и мне стало лучше. Ее милость отослала меня домой на три месяца. Было лето. Время собирать урожай. Но мне сохранили полное жалованье, - похвасталась Юдит. - Потом я вернулась. Он долго не возвращался. Четыре года. В моей душе снова воцарился мир. Когда он вернулся, больше не жил с нами. Мы больше никогда не разговаривали. Ни разу не написал. Да, это была своего рода болезнь, - заявила она, словно раньше долго спорила с собой, а потом пришла к мудрому выводу, и теперь полна решимости его доказать.
- Этим всё и закончилось? - спросила я.
- Этим и закончилось. Он женился. Потом родился ребенок. Потом умер. Я выплакала все глаза, мне было жаль вашу милость.
- Да-да, сменим тему, - сказала я взолнованно и рассеянно, явно отказываясь принять ее проявление эмпатии. - Скажи, Юдит. Скажи мне, что вы никогда больше не разговаривали.
- Никогда, - ответила Юдит и посмотрела мне в глаза.
- Даже об этом?
- Ни о чем, - торжественно заверила меня Юдит.
Я поняла, что это - правда, высеченная в камне. Они не были лжецами. Меня начало тошнить от страха и шока. Вообще плохо себя чувствовала. Ничего не могло быть хуже новости о том, что они больше никогда с тех пор не разговаривали. Что они хранили молчание двенадцать лет: это объяснило мне всё. И всё это время она ходила с медальоном на шее, в котором была спрятана его фотография, а он носил с собой кусок сиреневой ленты, который отрезал и спрятал в глубочайших тайниках кошелька. Он женился, взял меня в жены, и когда приходил домой, возвращался не полностью, потому что его ждала еще и она. Это объяснило мне всё. Мои руки и ноги сковал холод. Меня начала бить дрожь.
- Ответь мне еще на один вопрос, - сказала я. - Я не прошу тебя клясться в правдивости этих слов. Я помню, что поклялась ничего не говорить мужу, и сдержу обещание. Так что скажи мне лишь одно, Юдит: ты не жалела об этом?
- О чем?
- О том, что не приняла его предложение руки и сердца?
Она скрестила руки на груди и подошла к окну, посмотрела в тенистый двор старинного дома. После долгого молчания бросила через плечо: - Да.
Слово упало между нами, как бомба: словно кто-то швырнул в комнату невзорвавшуюся гранату. В тишине мы слышали биение своих сердец и часики невидимой бомбы, они тикали. Часики продолжали тикать. Они тикали целых два года, а потом взорвались.
В зале раздался шум. Прибыла свекровь. Юдит на цыпочках подошла к дверям, одним привычным движением тихо повернула ключ в замке. Дверь открылась, на пороге стояла моя свекровь в шубе и шляпе, она только что приехала из города.
- Это ты, - побледнела свекровь.
- Мама, мы болтали, - я встала.
Мы втроем стояли в комнате служанки - моя свекровь, Юдит и я, словно три Парки в живой картине. Мне в голову вдруг пришло это сравнение, и, сколь бы ни была я расстроена, нервно рассмеялась. Но продолжать смеяться я не могла, поскольку свекровь вошла в комнату более бледная, чем обычно, села на кровать Юдит, закрыла лицо руками и расплакалась.
- Пожалуйста, не плачьте, - сказала Юдит. - Она поклялась никому не рассказывать.
Она медленно осмотрела меня с головы до ног, потом вышла из комнаты. .
После обеда я позвонила Лазарю, его не оказалось дома, трубку взяла служанка. Примерно в полпятого зазвонил телефон - звонил Лазарь из города. Он немного помолчал, словно находился очень далеко, в другой галактике, потому что ему нужно было очень тщательно обдумать ответ на мой вопрос, в конце концов, до смешного простой. Мне очень нужно было с ним увидеться.
- Мне приехать к тебе? - в конце концов, резко спросил он.
Но это было невозможно, с минуты на минуту я ждала возвращения мужа. И не могла предложить встретиться в кафе или кондитерской. Лазарь был раздражен, но потом смягчился и сказал:
- Если настаиваешь, я поеду домой и буду ждать тебя в квартире.
Я сразу приняла приглашение. На самом деле тогда я особо не раздумывала. Вообще в те дни, но особенно - в течение нескольких часов после утреннего разговора я была в таком странном расположении духа, мне казалось, что я иду в опасные лапы жизни, в нечто среднее между тюрьмой и больницей, на тот свет, где обычные правила жизни, социальной и домашней, просто не действуют. Даже поездка домой к Лазарю представлялась мне странно исключительным событием, словно я ехала в карете скорой помощи или в полицейской машине. Лишь один раз, когда я позвонила в дверь, дрожь в руках напомнила мне о том, что я делаю нечто из ряда вон выходящее, нечто не совсем правильное.
Лазарь открыл дверь, поцеловал мне руку и, не говоря ни слова, провел в огромную комнату.
Он жил на пятом этаже нового дома на набережной Дуная. Всё в доме было новейшее, удобное и современное. Только его квартира была обставлена как-то старомодно, провинциально, словно мебелью из вторых рук. Я осмотрелась по сторонам и по-настоящему удивилась. Сколь бы взволнованной и поглощенной своими мыслями я ни была, всё равно замечала всё вокруг и начала оценивать разные детали меблировки, потому что ну ты ведь знаешь, что мы за странные люди - даже если нас ведут на виселицу, мы всё равно продолжаем замечать всё вокруг, например, птичку на дереве или бородавку на подбородке судьи, когда он зачитывает смертный приговор... Так что вот я пришла в эту квартиру. Чувство было такое, словно меня пригласили в неправильное место. Знаешь, в глубине души я уже представляла себе логово Лазаря, и ожидала увидеть что-то экзотическое, чуть ли не Дикий Запад, возможно, вигвам, кучу книг и скальпов завоеванных им женщин или побежденных конкурентов. Но здесь не оказалось ничего подобного. Стояла мебель девятнадцатого века из вишневого дерева, для аккуратности накрытая кружевными салфетками, такие можно увидеть в деревне - знаешь, эти неудобные роскошные стулья с высокими спинками и полированный сервант, забитый этим мусором офисных клерков: стаканы из Мариенбада, пражская керамика...В такой комнате мог бы жить деревенский адвокат среднего достатка, переехавший в город - его жена получила в наследство мебель, и они пока не могут позволить себе что-то новое...Но здесь совсем не была видна женская рука, и Лазарь, насколько мне было известно, был довольно богат.
Он не отвел меня в комнату 'со всеми этими книгами', в которой принимал Юдит Альдосо. Он был очень учтив, как бывает учтив врач с больным пациентом при первом визите. Указал мне на стул и, конечно же, не предложил никаких угощений. С начала до конца разговора он был очень внимателен, корректен и сдержан, словно видел всё это раньше и знал, как знает врач в беседе со смертельно больным пациентом, что разговор бесполезен, что он может лишь слушать, вежливо кивать и, может быть, нашкрябать какой-то неэффективный рецепт - сироп или порошок, не давая никакой надежды...Что Лазарю было известно о сложившейся ситуации? Лишь то, что нельзя давать людям советы в сфере чувств. Я и сама смутно это подозревала. Сидела напротив него и с раздражением понимала, что эта поездка бессмысленна. В жизни не существует такого человека, как 'советчик'. Вещи просто происходят, а потом - заканчиваются.
- Вы нашли ее? - без всяких преамбул спросил Лазарь.
- Да, - ответила я, поскольку Лазарь не нуждался в подробных объяснениях.
- Теперь чувствуете себя лучше, спокойнее?
- Я бы так не сказала. Именно поэтому я к вам пришла. Хочу узнать, что произойдет потом.
- Я правда не могу вам сказать, - ответил Лазарь безо всяких эмоций. - Может быть, ничего. Вы вспомните, что я вас предупреждал - не нужно растравлять рану. Она уже довольно хорошо затянулась. Был, как говорят врачи, славный рубец. А теперь рану растравили. Теперь там надрез.
Медицинские термины меня не удивили. В любом случае чувство было такое, словно я нахожусь в приемной врача или в хирургической палате. Должна отметить, что в этом не было ничего 'литературного', ничего, что вы могли бы вообразить в квартире знаменитого писателя...Нет, всё было очень буржуазно, для среднего класса, ужасно скромно и опрятно. Он заметил, что мой взгляд рыщет по комнате. Сидеть напротив него было не очень комфортно, я видела, что он всё замечает. Чувствовала себя обнаженной, словно лежала на операционном столе. Подумала о том, что в один прекрасный день всё это окажется в книге.
- Мне необходимо, чтобы вокруг царил определенный порядок, - объяснил Лазарь. - Люди столь неорганизованы. В идеале человек должен устраивать свои дела так же четко, как почтальон. Не могу сосредоточиться среди хаоса.
Он не сказал, на чем именно не может сосредоточиться, возможно, на жизни в целом...на поверхностях, на тайниках, где трепещут сиреневые ленты.
- Я поклялась ни слова не говорить мужу, - сказала я.
- Он в любом случае узнает, - кивнул Лазарь.
- Кто ему скажет?
- Вы. Просто невозможно об этом молчать. Ему скажут не только слова, но и ваша душа. Ваш муж всё узнает, и очень скоро.
Лазарь минуту помолчал. Потом бесцеременно едва ли не огрызнулся:
- Чего вы от меня хотите, мадам?
- Четкого и определенного ответа, - парировала я и удивилась, как четко и определенно могу говорить. - Вы были правы, когда говорили, что что-то в нашей жизни может взорваться. Я это устроила, или это была чистая случайность?...Вряд ли сейчас это имеет значение. Как бы то ни было, случайностей не бывает. Мой брак потерпел крах. Я сражалась за него, как безумная, пожертвовала ради него жизнью. Не знаю, что я сделала не так. Я нашла доказательство - несколько улик. Только что поговорила с женщиной, которая сказала мне, что была более близка с моим мужем, чем я.
Лазарь опирался о стол, слушал и курил.
- Думаете, эта женщина оставила постоянную отметину на моем муже? Думаете, она поселилась в его сердце, в его памяти и нервах навсегда? В этом всё дело? Именно такова любовь?
- Простите, - сказал Лазарь вежливо, но с оттенком насмешки в голосе. - Я - просто писатель, при том - мужчина. У меня нет ответов на такие сложные вопросы.
- Вы верите, - спросила я, - в существование одной истинной любви, которая заполняет всю душу, так что больше никого полюбить не сможешь?
- Возможно, - ответил Лазарь, хорошенько подумав, осторожный, как хороший врач, который много чего повидал и предпочитает не давать необдуманные ответы. - Такое бывает. Часто ли?...Нет.
- Что творится в душе человека, когда он влюблен? - спросила я с наивностью школьницы. - Что творится в душе?
- Что творится в душе? - тут же переспросил Лазарь. - Ничего. Чувства формируются не в душе. Они формируются в какой-то другой системе координат. Но могут проникнуть в душу и затопить ее, как поток - речную пойму.
- Можно ли остановить поток, если мы будем по-настоящему мудры и умны? - спросила я.
- Ну, - тут Лазарь явно заинтересовался, - вот это - действительно интересный вопрос. Я об этом много думал. Мой ответ - да, в определенном смысле. Что я имею в виду...ум как таковой не может ни сформировать, ни уничтожить чувства. Но может их регулировать. Если наши чувства станут источником всеобщей опасности, мы должны научиться их сдерживать.
В смысле, посадить их в клетку, как тигра?..., - перебила я Лазаря.
- Да, как тигра, если хотите, - пожал плечами он. - Попав в клетку, наши бедные дикие чувства будут бродить по ней, рычать, скрипеть зубами, царапать решетку...но в итоге всё равно сломаются, их мех и зубы выпадут, в конце концов они впадут в меланхолию и станут покорными. Вполне возможно...Мне доводилось такое видеть. Это - результат действия ума. Можно контролировать и приручать эмоции. Но, конечно, надо быть осторожным, - предупредил Лазарь. - Нельзя открывать клетку слишком рано. Тигр может выскочить и, если его приручили не полностью, он может доставить очень много неприятностей.
- Можете выражаться яснее? - спросила я. - Мне надо знать всё точно.
- Я выражаюсь предельно ясно, - резко ответил Лазарь. - Вы хотите знать, можно ли победить чувства с помощью разума. Попросту говоря, нет. Но я предлагаю вам удобное решение. Подозреваю, что иногда, если повезет, нам удается приручить свои эмоции и позволить им атрофироваться. Вот я, например. Мне это удалось.
Что я почувствовала в это мгновение, не описать словами, но мне было невыносимо смотреть в его глаза. Вдруг я вспомнила вечер нашей первой встречи и покраснела. Вспомнила эту странную игру...Залилась румянцем, как школьница. Лазарь не смотрел на меня, просто стоял напротив, опираясь о стол, сложив руки, смотрел в окно, словно рассматривал дом напротив. Это взаимное смущение продолжалось какое-то время. Самый неловкий момент в моей жизни.
- Вернемся в те времена, - взволнованно пробормотала я, желая как можно скорее сменить тему, - вы ведь не советовали Петеру жениться на девушке, да?
- Я был против, - ответил Лазарь. - Противился всей душой. Был абсолютно против этого брака. Тогда я еще мог на него влиять.
- А теперь - нет?
- Нет.
- Та женщина пользуется большим влиянием на него, чем вы?
- Женщина? - переспросил Лазарь, наклонился назад и начал беззвучно считать, пытаясь постичь истинную расстановку сил. - Да, думаю, да.
- Моя свекровь тогда чем-то помогла?
Лазарь покачал головой, словно отгоняя дурное воспоминание.
- Не особо.
- Но вы, конечно же, не думали, - сказала я возмущенно, - что женщина столь гордая, утонченная и необычайная, как моя свекровь, согласилась бы на такое безумие?
- Я ничего не думал, - осторожно ответил Лазарь. - Я лишь знал, что эта гордая, утонченная и необычайная женщина, как вы выразились, много лет подавляла свои чувства. Она жила не столько в квартире, сколько в холодном сарае. Люди, столь тщательно замораживающие свои чувства, скорее готовы понять человека, отчаянно нуждающегося в тепле.
- И это вы помешали Петеру согреться - как вы выразились - в огне этой странной страсти?
- Я это сделал, - словно терпеливый учитель, начал объяснять Петер, - потому что не люблю людей, которые одним дарят тепло, а других зажаривают живьем.
- Вы считали Юдит Альдосо настолько опасной?
- Саму по себе?...Сложный вопрос. Саму по себе, наверное, нет. Но ситуацию, которую она могла спровоцировать - да, она была опасна.
- А альтернатива, ситуация, которая тогда сложилась - вы ее считали менее опасной? - я старалась не сорваться на крик.
- В любом случае, ее было легче контролировать, - ответил Лазарь.
Я действительно не понимала. Слушала и смотрела на него.
- Вижу, вы не верите, что я - традиционалист, старомодный законопослушный человек, мадам, - сказал он. - Мы, писатели, возможно, единственные законопослушные люди в мире. Представители среднего класса - намного более беспокойный и мятежный народ, чем принято думать. Не случайно стандартные участники любого революционного движения - именно несогласные представители среднего класса. Но мы, писатели, не можем питать революционные иллюзии. Мы охраняем то, что есть. Сохранить что-то - намного сложнее, чем захватить или уничтожить. И я не могу позволить героям своих книг - героям, которых любят мои читатели - восстать против существующего порядка. В мире, где всех охватила настоящая лихорадка уничтожения прошлого и строительства нового, я должен следовать неписаным договорам, в которых содержится главный смысл более глубинного порядка и гармонии. Я - лесник, живущий среди браконьеров. Это - опасная работа...Новый мир!? - в голосе Лазаря было столько страдания и разочарованного презрения, что я вновь посмотрела на него. - Словно люди стали новыми!'.
- Именно поэтому вы были против брака Лазаря с Юдит Альдосо?
- Конечно, это была не единственная причина, по которой я не мог это допустить. Петер - буржуа, ценный прелставитель буржуазии...таких, как он, мало осталось. Он олицетворяет собой культуру, которая очень важна для меня. Однажды он сказал мне, словно в шутку, что моя роль - быть главным свидетелем его жизни. Я ответил ему тоже в шутку, доля шутки в которой была не столь велика, как вы могли бы подумать, что я должен следить за ним из чисто коммерческого интереса, потому что он - мой читатель, а писатели должны беречь своих читателей. Конечно, не о сохранении количества читателей я пекся, а о тех нескольких душах, в которых, как я знал, продолжит существовать мое чувство ответственности перед миром...Это - люди, для которых я пишу...Если бы я этого не делал, в том, что я написал, не было бы никакого смысла. Петер - один из немногих. Их немного осталось - и здесь, и во всем мире...Остальные меня не интересуют. Но это была не истинная причина, точнее - не причина. я просто ревновал, потому что любил его. Я никогда не поддавался своим чувствам...но это чувство, эта дружба была намного более сложной и утонченной, чем любовь. Это - самое сильное из всех человеческих чувств... поистине вам безразлично. Женщинам оно неведомо.
- Но почему вы ревновали именно к этой женщине? - настаивала я. Я слушала всё, что он говорил, но всё равно чувствовала, что он не говорит мне всю правду, избегает настоящей проблемы.
- Потому что я не люблю сентиментальных героев, - в конце концов признал Лазарь, словно отказываясь сказать правду. - Более всего на свете я люблю видеть всё и всех на своих местах. Но меня беспокоило не только классовое неравенство. Женщины быстро учатся и столетия эволюции могут пройти за несколько мгновений...Не сомневаюсь, рядом с Петером эта женщина научилась бы всему в мгновение ока, и ее манеры были бы столь же идеальны, как ваши или мои прошлой ночью в огромном доме....Женщины в целом намного выше в смысле культуры и манер, чем мужчины их класса. Но Петер всё равно продолжал воспринимать себя как сентиментального героя, героя с момента пробуждения до отхода ко сну, потому что он делал что-то, что мир не одобрял, взял на себя миссию абсолютно человеческую и абсолютно приемлемую для Бога и человека, но тот, кто взял на себя эту миссию, должен быть героем, сентиментальным героем. И это - не всё. Была женщина. Эта женщина никогда не простила бы Петера за то, что он принадлежит к среднему классу.
- Вот в это не верю, - я почувствовала себя глупо. '
- У меня другие сведения, - нахмурился Лазарь. - Но всё это не решает вашу проблему. В тот момент решалась судьба чувства. Что в этом чувстве было поставлено на кон для Петера, что оно значило в смысле страсти и желания...Не знаю. Но я ощутил землетрясение, стал его свидетелем в самый опасный момент. Всё его существо трясло, его чувство принадлежности к среднему классу, фундамент, на котором он построил свою жизнь, и образ жизни, которого требовал этот фундамент. Образ жизни человека - не только лишь его частное дело. Когда такой человек - сохраняющий и озвучивающий весь смысл своей культуры - когда такой человек терпит крах, уничтожается не только он, но и весь мир, которому он принадлежал, в котором жил...Я досконально изучил эту женщину. Дело не в том, что она принадлежала к другому классу. Было бы лучше для всех, возможно, было бы наибольшим везением, если бы дети родились в пылу страсти представителей разных классов...Нет, в ее характере было что-то, на что я не мог не отреагировать, что-то, с чем я не мог примириться и на что не мог обречь Петера. У нее была какая-то неистовая воля, варварская сила...Вы это почувствовали?
Лазарь повернулся ко мне, в его сонных усталых глазах вдруг вспыхнул свет. Говорил он неуверенно, словно подбирая верные слова.
- Есть люди, одержимые свирепой первобытной силой, они могут черпать из других, из всей окружающей обстановки то, что питает их жизнь, подобно ползучим растениям, лианам в джунглях, которые впитывают воду, соли и питательные вещества, необходимые огромным деревьям, на которых они живут, даже если их высота составляет сотни ярдов. Вот так они живут, это - природа...Можете спорить со злодеями, можете пытаться их умиротворить, можете даже устранить причину внутренних страданий, которые заставляют их мстить окружающим и самой жизни. Это - счастливцы...Но есть другие люди, как эти лианы, у них нет дурных намерений, но они просто перекрывают окружающим кислород, заключают их в столь тесные и волевые объятия, что в конце концов наступает летальный исход. Это - варварская, первобытная форма казни. Среди мужчин такое редко встретишь...чаще - среди женщин. Сила, исходящая от них, разрушает всё, что может встретиться им на пути, даже такие сильные характеры, как у Петера. Вы это не почувствовали, когда с нею говорили? Это - словно говорить с самумом или цунами.
- Я говорила просто с женщиной, - вздохнула я. - С очень сильной женщиной.
- Да, так и есть. Женщины совсем по-другому реагируют на других женщин, - с готовностью согласился Петер. - Лично я уважаю их силу и боюсь ее. Так вам будет проще уважать Петера. Попытайтесь представить поток, против которого он плыл все эти годы, сколько сил ему понадобилось, чтобы вырваться из невидимых объятий этой опасной силы. Потому что эта сила хотела отнять всё. Она искала не просто задворки, трехкомнатную квартиру в переулке, мех чернобурой лисы, тайные трехнедельные каникулы с любовником...Она захотела бы всё, потому что была настоящей женщиной, а не подделкой. Вы это не почувствовали?...
- Да, - ответила я. - Она много голодала.
- Простите? - теперь пришла очередь Лазаря удивиться.
- Голодала, - объяснила я. - Так она мне сказала. Это - глупый, злой предрассудок. Люди начинают голодать, и постятся до тех пор, пока не увидят, что их желание начало сбываться.
- Она так сказала? - задумался Лазарь. - Такой обычай существует на востоке страны. Это - форма передачи воли, - он вдруг нервно и зло рассмеялся. - Так вот ты какая, Юдит Альдосо, самый опасный экземпляр. Есть женщины, которых можно водить ужинать в самые шикарные рестораны, они будут есть мясо крабов и пить шампанское, и не будут представлять никакой опасности. А есть женщины, которые предпочтут голодать...вот они - самые опасные. Меня по-прежнему тревожит, что вы могли ее спугнуть, она начала уставать...Я видел ее последний раз очень давно, много лет назад, но потом почувствовал, что ваша жизнь, расположение звезд изменилось, появилось равнодушие, рыхлость... Потому что жизнь - не просто потопы и варварские силы...Это - нечто большее. Это - и закон беспомощности. Вы должны уважать этот закон.
- Я не в том положении, чтобы что-то уважать, потому что не так я хочу жить. Я не понимаю Юдит Альдосо, не меряю ее мерой, не могу сказать, что она когда-то значила для моего мужа и что значит для него сейчас, не знаю, какую опасность она представляет...Я не верю, что существует страсть, зола которой тлеет в душе всю оставшуюся жизнь, превращаясь в дым и странное мерцание пламени, словно подземный пожар в шахте...Иногда она может существовать, но я считаю, что жизнь может потушить такой огонь. Вы согласны?...
- Да, конечно, - как-то слишком поспешно ответил Лазарь и посмотрел на свою сигарету.
- Вижу, вы в это не верите, - продолжила я. - Ладно, я могу ошибаться. Может быть, бывает страсть сильнее жизни, смысла или времени. Всё горит, всё поглощает пламя...Может быть...В таком случае, пусть горят по-настоящему. Больше никакого трепещущего пламени - только настоящий ад. Я не хочу строить дом у подножия вулкана. Хочу мира и спокойствия. Вот почему мне не жаль, что это случилось. Учитывая, как сложились обстоятельства, вся моя жизнь - невыносимая ошибка. У меня есть собственная сила, я могу подождать и воплотить свою волю, как Юдит Альдосо, даже если мне придется голодать без какой-либо цели, ни для кого, если я буду всегда есть на ужин холодного цыпленка под майонезом... Хочу прекратить это молчаливое соперничество, эту смехотворную дуэль. Вы - второй в этом соревновании, поэтому я говорю с вами. Как вы думаете, у Петера еще остались чувства к этой женщине?
- Думаю, да, - последовал откровенный ответ.
- В таком случае, у него нет ко мне истинных чувств, - сказала я громко, но спокойно. - Пусть что-то с этим сделает, пусть женится или не женится на ней, пусть сломают друг другу жизнь или процветают в благоденствии, но пусть он обретет мир. Я не хочу так жить. Я поклялась этой женщине, что не расскажу Петеру, и я сдержу обещание. Но не расстроюсь, если при случае, в недалеком будущем, скажем, через несколько дней - вы тактично или не очень обсудите это с ним. Хорошо?
- Если хотите, - без особого энтузиазма согласился Лазарь.
- Очень хочу, - я встала и надела перчатки. - Вижу, вам хочется узнать, что будет со мной. Я вам расскажу. Я подчинюсь любому решению, которое будет принято. Не люблю пантомимы, длящиеся десятилетиями, не люблю столкновения с невидимыми врагами, зависшими в состоянии бледного бескровного напряжения. Если должна быть сцена, пусть будет хорошая громкая сцена, со взрывами и трупами, с аплодисментами и свистом. Я хочу узнать, кем мне полагается быть, какова моя роль в этой драме и чего я стою. Если моя роль - проиграть, я уйду со сцены. Пусть всё будет так, как должно быть. Я больше не буду интересоваться жизнью Петера или Юдит Альдосо.
- Неправда, - спокойно ответил Лазарь.
- Правда, - сказала я. - Это станет правдой, потому что я этого хочу. Если он не может сам решить за двенадцать лет, я должна решить за него. Если он не может определиться, кто - его настоящая жена, я решу.
- И кто же это будет? - Лазарь посмотрел на меня, весь обратившись в слух, почти веселясь, словно до этого не участвовал в беседе. Словно только что услышал неожиданное, весьма забавное заявление. - Кто будет его настоящей женой?
- Я вам уже сказала, - немного смутилась я. - Почему вы так улыбаетесь, словно мне не верите?...Моя свекровь как-то сказала, что у каждого мужчины где-то есть истинная жена. Это может быть Юдит Альдосо или какая-то другая женщина. Ну, он ее найти не может, так что я найду.
- Понятно, - сказал Лазарь и потупился на ковер, очевидно, не желая спорить.
Потом молча провел меня до дверей. Поцеловал мою руку, на лице по-прежнему блуждала странная улыбка. Угрюмо открыл передо мной дверь и отвесил поклон.
Но нам пора расплатиться и уходить, они действительно закрываются. Барышня, у меня было два чая и фисташковое мороженое. Нет, милочка, я угощаю. Не возражай, пожалуйста. И не жалей меня, пожалуйста. Конец месяца, но это маленькое угощение меня не разорит. Я живу беззаботной независимой жизнью, алименты всегда приходят точно первого числа, и сумма намного больше, чем мне необходимо. Видишь, не такая уж плохая жизнь.
А, ты думаешь, в ней нет смысла?...Неправда. Жизнь полна событий. Я шла на эту встречу с тобой, и вдруг пошел снег. Чистая радость. Первый снег...Я не могла не отдаться этому удовольствию. Прежде я посвящала жизнь одному мужчине, и у меня не было времени для мира. Потом я потеряла мужчину - и обрела мир. Ты это считаешь невыгодным обменом?...Не знаю. Возможно, ты права.
Рассказать осталось немного. Остальное ты знаешь. Я развелась и живу одна. Он какое-то время тоже жил один, потом женился на Юдит Альдосо. Но это уже - совсем другая история.
Всё это произошло не настолько быстро, как я воображала в квартире Лазаря. Я жила с мужем еще два года после этого. Кажется, всё в жизни происходит по велению невидимой минутной стрелки, никто не может 'решить' что-то секундой ранее того, когда это должно произойти, все остальные аспекты и ситуации должны принять решение за тебя...Действовать как-то иначе - глупо, это - акт агрессии, почти аморальный. Решает жизнь - неожинанно, чудесным образом...и как только это случится - всё покажется простым и естественным.
Побывав у Лазаря, я вернулась домой и ничего не рассказала мужу о Юдит Альдосо. Он уже всё знал, бедняга. Только самый важный факт пропустил. А я не могла ему рассказать, потому что сама тогда не знала, и потом узнала не сразу...Только Лазарь знал - да, когда я с ним попрощалась и он вдруг странно замолчал. Должно быть, именно об этом он тогда думал. Но ничего не сказал, потому что самые важные вещи - не те, о которых можно рассказать. Люди узнают это для себя.
Самые важные вещи?...Послушай, не хочу тебя расстраивать. Ты ведь немного влюблена в этого шведского учителя, правда?...Я права?...Олично, я не прошу признаний. Но позволь и мне промолчать. Не хочу разрушить это прелестное, захлестывающее чувство. Не хочу никоим образом тебя ранить.
Не знаю, когда именно мой муж поговорил с Лазарем - через день или через несколько недель, не знаю, что было сказано. Но всё произошло именно так, как предрекал Лазарь. Мой муж обо всем знал: знал, что я нашла сиреневую ленту, и что я знаю, кто носит медальон. Знал, что я поговорила с Юдит Альдосо, которая в начале следующего месяца уволилась из услужения моей свекрови. Она исчезла на два года. Мой муж нанял частных сыщиков, чтобы ее найти, но устал от этого и заболел. Отозвал сыщиков. Знаешь, что мой муж делал два года, пока ее не было?
Ждал.
Я не представляла, как можно вот так ждать. Словно его приговорили к каторге, приговорили разбивать камни в карьере. Он разбивал камни столь усердно и дисциплинированно, с такой преданностью и отчаянием... В то время уже даже я не могла ему помочь, и если бы мне нужно было сказать правду на смертном одре, я призналась бы, что на самом деле не очень-то хотела ему помочь. Моя душа была тогда полна горечи и отчаяния. Я два года наблюдала за его ужасными духовными усилиями. Он улыбался, был всегда вежлив, всегда бледен, вел молчаливый спор с кем-то или чем-то...Ты видела, как некоторые бегут за утренней почтой, словно наркоманы. Засовывают руку в почтовый ящик, чувствуют, что там ничего нет, их рука возвращается, зависает в воздухе, пустая... Ты видела, как человек весь обращается в слух, когда звонит телефон. Видела, как напрягаются плечи, если звонят в дверь. Глаза шныряют туда-сюда в ресторане и в фойе театра, всегда в поиске, изучают каждый уголок Вселенной. Мы прожили так два года. Но следов Юдит Альдосо нигде не было. Потом мы узнали, что она уехала за границу и работала служанкой в доме лондонского врача. В Англии тогда ценились венгерские слуги.
Ни ее семья, ни моя свекровь не получали от нее вестей. В течение этих двух лет я навещала свекровь довольно часто. Была там целыми днями. Здоровье ее портилось, становилось всё хуже, у нее был тромбоз, и ей приходилось целыми месяцами лежать неподвижно. Я привыкла сидеть у ее изголовья. Очень к ней привязалась. Мы сидели, вязали, читали или разговаривали. Словно ткали гобелен, как средневековые женщины, пока их мужья были на войне. Я знала, что мой муж участвует в опасной битве. Его могут убить в любой момент. И моя свекровь об этом знала. Но никто из нас не мог ему помочь. Теперь это была его проблема...он был одинок, его жизни грозила серьезная опасность, и ему оставалось лишь ждать.
А мы со свекровью тем временем ходили на цыпочках, жили и ткали вокруг него свой гобелен. Мы были - словно сиделки. Говорили о другом, иногда - весело, словно ничего не происходит. Это могла быть особенная форма тактичности или просто очень сильное смущение, но моя свекровь никогда не обсуждала происходящее. В тот день, когда она сидела напротив нас в комнате служанки и плакала, мы заключили негласный пакт о помощи друг другу, насколько это будет в наших силах, пообещали, что не будем обсуждать сложившуюся ситуацию без необходимости или от отчаяния. Когда речь заходила о моем муже, мы говорили о нем, как об очаровательном дружелюбном инвалиде, который, так уж случилось, попал в положение, которое нас тревожит, но его жизни ничто непосредственно не угрожает...Да, как о человеке, который может прожить еще долго...Наша роль просто заключалась в том, чтобы подтыкать подушки под его головой, открывать консервы и развлекать его болтовней о происходящем в мире. Действительно, в течение этих двух лет мы с мужем жили дома спокойной приличной жизнью, не особо с кем-то общаясь. Мой муж уже начал разбивать всё, что могло связывать нас с обществом или с внешним миром. На протяжении двух лет он медленно, с величайшим тактом и утонченностью, готовил выход, уход из своей собственной жизни, но такой, чтобы никого не обидеть. Мало-помалу все наши знакомые отпали, мы остались одни. На самом деле это было не так плохо, как тебе может показаться. Пять дней из семи мы проводили дома. Слушали музыку или читали. Лазарь больше нас не навещал. Он тоже уехал за границу, несколько месяцев жил в Риме.
Вот так мы жили. Все трое чего-то ждали: моя свекровь ждала смерти, мой муж ждал Юдит Альдосо, а я ждала того мгновения, когда смерть или возвращение Юдит Альдосо, иди другое непредвиденное и неминуемое событие поможет мне понять, что мне делать со своей жизнью и где мое место... Ты спрашивала, почему я не бросила мужа. Как я могла жить с человеком, который ждал другую женщину, который напрягался каждый раз, когда открывалась дверь, который стал бледен, избегал людей, обрубил все связи с миром, болен какой-то смертельной болезнью эмоций, которого просто съедает ожидание? Ну, это было вовсе не легко. Не самая приятная ситуация. Но я была его женой и не могла его бросить, потому что он был в беде, в опасности. Я была его женой, принесла священный обет оставаться с ним в горе и в радости. в богатстве и в бедности, пока он хочет меня, пока он во мне нуждается. Ну вот, сейчас он во мне нуждался. Он просто зачах бы, если бы оставался один эти два года. Мы жили вместе и ждали какого-то небесного или земного знака. Ждали возвращения Юдит Альдосо.
Когда муж узнал, что эта женщина покинула город и уехала в Англию, и что никто не знает ее английский адрес - ни семья, ни друзья - он буквально заболел от ожидания, наверное, не существует в мире большего страдания, чем ожидание. Мне знакомо это чувство...Потом, когда мы развелись, я так же его ждала, почти год. Знаешь, как это бывает - просыпаешься утром, словно астматик, глотаешь воздух. Шаришь рукой во тьме в поисках другой руки. Не можешь понять, как это другого человека нет рядом, поблизости, в соседнем доме или на соседней улице. Идешь по улице, но другого человека там нет, он тебя не встретит. Нет смысла в телефоне, газеты полны новостей, которые ничего для тебя не значат - темы без последствий, например, началась мировая война или была разрушена столица с миллионом жителей, все улицы. .. Выслушиваешь новости вежливо, в одно ухо вошли, из другого вышли, говоришь что-то вроде: 'Правда?...Вообразите только!...Как интересно!' или 'Как печально!'. Но не чувствуешь ничего. Есть очаровательная, мудрая, грустная испанская книга - забыла автора, имя, как у тореадора, очень длинное имя - там написано, что в этом сонном, лихорадочном, магическом состоянии, в котором находятся те, кто ждет или находится вдали от любимых, есть что-то от транса самовнушения: даже глаза у них, как у больных, когда они просыпаются, истощенные, находящиеся где-то далеко, медленно поднимают ресницы. Такие люди совсем не видят мир, видят только лицо, одно лицо, и не слышат ничего - лишь одно имя.
Но в один прекрасный день они просыпаются.
Вот как я, например.
Озираются по сторонам и протирают глаза. Теперь они видят больше, чем одно лицо...или, точнее, по-прежнему видят лицо, но словно сквозь дымку. Видят шпиль церкви, деревья, картину, книгу, лица других людей, видят бесконечное разнообразие мира. Необычное чувство. Прикосновение, прежде причинявшее невыносимую боль, в один прекрасный день перестает ранить. Сидишь на лавочке и ощущаешь покой. Приходят мысли вроде 'Жаркое из цыпленка' или 'Нюрнбергские мейстерзингеры'. Или: 'Надо купить лампочку для настольной лампы'. Из всего этого состоит реальность, каждая часть столь же важна, как остальные. Вчера всё это казалось невозможным, бессмысленным и неопределенным, вчера была другая реальность. Вчера ты еще жаждала мести или освобождения, хотела, чтобы он тебе позвонил, чтобы он нуждался в тебе, чтобы его отвезли на телеге в тюрьму и казнили. Пока ты всё это чувствуешь, другой человек недосягаем, он смеется над тобой. Пока ты это чувствуешь, ты - в его власти. Пока ты плачешь от жажды мщения, он радостно потирает руки, потому что жажда мщения - тоже желание, жажда мщения - это зависимость. Но в один прекрасный день ты просыпаешься, протираешь глаза, зеваешь, и вдруг понимаешь, что ничего не хочешь. Можешь столкнуться с ним на улице, и для тебя это ничего не будет значить. Если он позвонит, возьмешь трубку, если захочешь. Если он захочет увидеться и будет настаивать, ладно, почему бы и нет? И знаешь что? Всё это время ты расслаблена, испытываешь чувство легкости...никакого напряжения, никакой боли, ничего, похожего на транс. Что случилось? Ты не понимаешь. Теперь ты больше не жаждешь мести, совсем никакой мести...и узнаешь, что такое - настоящая месть, единственная, идеальная форма мести - то, что ты больше ничего от него не хочешь, не желаешь ему ни зла, ни добра, он больше не может причинить тебе боль. В былые времена мужчины писали в таком случае возлюбленным письма, начинавшиеся со слов 'Дорогая мадам...'. Знаешь, этим всё сказано. Это значило: 'Я больше не причиню тебе никакой боли'. Тут мудрая женщина заливалась слезами. Или нет. Мудрый мужчина мог прислать великолепный подарок, букет роз или пожизненную ренту...Почему бы и нет? Можно делать что угодно, ничто больше не причинит боль.
Вот как это происходит. Я через это прошла. Однажды я проснулась и снова начала жить. Встала и пошла.
А вот мой муж, бедная душа, не проснулся. Не знаю, исцелился ли он хотя бы сейчас. Иногда я за него молюсь.
Так что прошло два года. Как мы провели это время? Продолжали жить. Мой муж попрощался с миром, покинул свой социальный круг, перестал видеться с людьми - ни слова никому не сказав, словно аферист, который планирует сбежать из страны, но для видимости продолжает старательно работать. Другая - его настоящая жена - за границей. Мы ждали ее. Жизнь была неплохая, на самом деле, эти два года мы прожили довольно хорошо. Иногда, сидя за столом или читая книгу, я бросала на него взгляд украдкой, как бросают украдкой взгляд на больного родственника, и, испытывая ужас при виде этой смертельной бледности, мило улыбаются и произносят веселое замечание, нечто вроде: 'Сегодня выглядишь лучше'. Мы ждали Юдит Альдосо, которая исчезла из города, чудовище...Она знала, что это - самое худшее, что она могла сделать. Не веришь? Думаешь, она не была монстром? Думаешь, она тоже заплатила свою цену, она тоже воевала, она - тоже женщина, может быть, она тоже что-то чувствовала? Да?...Давай, утешай меня, мне тоже на самом деле хотелось бы так думать. Она сидела так двенадцать лет, а потом уехала в Англию. Там она выучила английский, научилась есть в приличном обществе, увидела море. Потом однажды она вернулась домой с семьюдесятью фунтами в кармане, в клетчатом тартане и надушенная одеколоном 'Аткинсон'. Вот тут мы с мужем и развелись.
Конечно, это разбило мне сердце. Целый год я думала, что умру от этого. Но потом я проснулась и кое-что узнала...да, самое важное, что может узнать женщина.
Рассказать тебе, что это?
Это тебя не ранит?
Ты сможешь это выдержать?
Ну да, я выдержала. Но не очень-то хочется кому-то говорить. Не хочется рушить иллюзии людей, рассказывая им, что они всю свою веру вложили в фальшивого кумира, который порождает так много страданий и так много чудесного: героические деяния, произведения искусства, невероятные человеческие порывы. Я знаю, ты сейчас - в таком состоянии. По-прежнему хочешь, чтобы я рассказала тебе правду?
Ладно, раз ты спросила. Но не злись на меня потом. Послушай, милочка. Бог наказал меня - и наградил - позволив мне страдать и не умереть от страданий. Что я выяснила?...Ну, дорогая, вот что: нет никакой истоинной жены, вообще нет ничего истинного.
В один прекрасный день я проснулась, села в кровати и улыбнулась. Совсем никакой боли. Вдруг я поняла, что всё это было ненастоящим. Нет ничего настоящего ни на небе, ни на земле. Никакой истинной жены, предназначенной мужчине - это точно. Есть просто люди, и среди них нет этого единственного чудесного создания, которому судьбой предназначено сделать тебя счастливым. Есть только люди, а в людях намешано разное: сахар, соль, сладость и горечь, много чего...Лазарь знал об этом, когда мы прощались в дверях, но ничего не сказал, только улыбнулся, когда я сказала, что отправляюсь на поиски суженой своего мужа, его истинной жизни. Лазарь знал, что ее нигде нельзя найти...Но ничего не сказал, а потом уехал в Рим и написал книгу. Так в итоге поступают все писатели.
Мой муж, бедняга, не был писателем, он был солидным гражданином, художником без искусства. Вот почему он так страдал. Потом в один прекрасный день вернулась Юдит Альдосо, женщина, которую он считал своей истинной женой, она пахла одеколоном 'Аткинсон', сказала: 'Привет' по телефону, как настоящая англичанка, ну вот тогда мы и развелись. Это был тяжелый развод, раз уж даже я так говорю. Я настояла, чтобы мне отдали пианино.
Он не женился на ней сразу, только через год. Как они живут? Думаю, отлично. Ты ведь недавно его видела, покупал ей засахаренные апельсиновые корки.
Он немного постарел. Не очень сильно, но меланхолично. Как ты думаешь, он уже знает?...Боюсь, будет слишком поздно, когда он поймет, что жизнь прошла мимо.
Смотри, они действительно закрываются.
Жалею ли я? ... Как ты сказала? Почему я расплакалась, когда его сейчас увидела? Если нет никакой 'суженой' - избранной, истинной жены - и всё в прошлом, почему я начала пудрить носик, когда увидела, что он до сих пор пользуется этим кошельком из крокодильей кожи? Погоди, дай подумать. Думаю, у меня есть ответ. Я разволновалась и начала пудрить носик потому, что, раз не существует единственной, предназначенной именно тебе, и поскольку у меня больше не осталось иллюзий, я продолжаю его любить. А это - другое. Если мы кого-то любим, наши сердца невольно бьются быстрее, когда кто-то говорит об этом человеке или мы его видим. Что я хочу сказать: всё проходит, а любовь остается. Просто в ней больше нет никакого практического смысла.
Дай я тебя поцелую, дорогая. До свидания. До встречи в следующий вторник?...Так славно поговорили. Примерно в четверть восьмого, если тебе подходит...не позднее. Я точно приду раньше четверти восьмого.
Часть II
Видищь, вот они выходят через вертящуюся дверь? Вон та женщина. Блондинка в круглой шляпе? Нет, вон та высокая в норковой шубе, да, высокая брюнетка, без шляпы. Садится в машину. Приземистый парень помогает ей сесть в машину, да? Они сидели за тем столиком на углу. Я их заметил, как только мы пришли, но не хотел ничего говорить. Они меня даже не заметили. Но теперь, когда они ушли, могу сказать вот что: это - человек, с которым у меня была та дурацкая, постыдная дуэль.
Из-за женщины?...Ну да, конечно, из-за нее.
Возможно, я неверно выразился. В то время мне определенно хотелось кого-то убить. Но, возможно, это был не наш приземистый друг. Он к этому на самом деле не имеет никакого отношения. Он просто попал под горячую руку.
Сказать тебе, что это за женщина?...О, ладно, тебе расскажу, старина. Эта женщина была моей женой. Не первой, второй. Мы развелись после трех лет брака. Сразу же после дуэли.
Еще бутылочку вина? После полуночи это заведение как-то вдруг пустеет, здесь становится довольно прохладно. В прошлый раз, когда я здесь был, я еще учился на инженера, было время карнавала. Эти знаменитые старинные залы были полны женщин: яркие, сверкающие создания ночи, всё время смеются. Я не возвращался сюда много лет. Прошло время, заведение принарядили, посетители теперь другие. Теперь здесь космополитичная толпа в поисках ночных развлечений...ты ведь знаешь, кого называют космополитами. Конечно, я понятия не имел, что моя жена регулярно здесь бывает.
Хорошее вино. Бледно-зеленое, как озеро Балатон перед штормом. Твое здоровье.
Рассказать тебе историю? Если хочешь.
Было бы неплохо действительно ее кому-то рассказать.
Ты знаешь мою первую жену? Нет, вряд ли, ты тогда был в Перу, строил железную дорогу. Сразу после окончания университета, когда мы с тобой получили дипломы, тебе повезло оказаться в большой дикой стране. Признаться, я тебе иногда завидовал. Если бы меня судьбой занесло за границу, я был бы счастливее, чем сейчас. Но так вышло, что я остался дома, занимался делами. Чем занимался? Фабрикой? Жизнью? На самом деле не знаю. У меня был друг Лазарь, писатель, знаешь его? Никогда о нем не слышал? Счастливый человек! Я его знал хорошо. Когда-то считал его своим другом. Этот человек утверждал, что я - редкий представитель исчезающей формы жизни, высшее воплощение своего класса, образцовый гражданин. По его словам, именно поэтому я остался дома. Но я никогда не был в этом уверен.
Только в фактах можно быть уверенным, лишь факты имеют значение...Все эти объяснения, которые мы даем фактам, чистейшая, безнадежная выдумка. Литература. Должен сказать, я больше не являюсь большим почитателем литературы. В прошлом я много читал, всё, что попадало в руки. Подозреваю, что именно плохая литература наполняет сердца мужчин и женщин ложью и фальшивыми чувствами. Именно из-за ложного изучения сомнительных книг возникает большинство надуманных трагедий человеческой жизни. Жалость к себе, ложные чувства, все эти искусственные сложности: в большой степени это - прямые последствия чтения лживых, невежественных или просто зловредных книг. Читаешь аршинные заголовки на первой полосе или статейки на других страницах: белошвейка выпила щелок, потому что ее бросил столяр, или инцидент - женщина выпила веронал, потому что знаменитый актер не пришел на свидание. Славные плоды литературы! Почему ты так на меня смотришь? Удивлен? Хочешь знать, что я презираю больше всего? Литературу? Трагическое недоразумение, называемое любовью? Людей в целом? Сложный вопрос. Я никого и ничего не презираю, не имею права. Но всю жизнь, которая у меня осталась, я намерен посвятить страсти. Страсти к истине, вот что. Больше не допущу, чтобы мне лгали - ни женщины, ни книги, больше никакой терпимости ко лжи, которую я говорю себе.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги