Картины брака

Ты говоришь, что я страдал. Что мне причинили боль. Это правда. Возможно, мне причинила боль именно эта женщина, моя жена. Возможно, она - первая. Во всяком случае, что-то пошло не так, и что бы это ни было, это был ужасный эмоциональный опыт. В итоге я одинок. Больше не верю в женщин, в любовь, в людей. Ты можешь подумать: 'Что за смешное, пафосное существо'. Возможно, захочешь напомнить мне, что есть люди, которые счастливы и при этом испытывают страсть, что есть любовь и терпение, участие и прощение. Возможно, ты обвинишь меня в отсутствии храбрости, в отсутствии терпения по отношению к людям, которых мне довелось встретить, скажешь, что у меня нет характера, скажешь, что теперь я - одинокий дикарь, и это - моя вина. Послушай, старик. Я слышал и обдумал все эти обвинения. Можешь меня пытать и повесить на рее, но я все равно буду думать то, что думаю, чувствовать то, что чувствую на самом деле. Я изучал жизнь окружающих, смотрел в окно на жизнь других, я не был слишком застенчив или слишком сдержан, я искал и слушал. Я считал, что вина лежит на мне, что все дело во мне. Я объяснял всё жадностью, эгоизмом, похотью, социальными ограничениями, правилами жизни в мире. Объяснял что? Провал. Этот колодец одиночества, в который всё в итоге провалилось, как путешественник натыкается ночью на ров. Мы - мужчины, никто не собирается нам в этом помогать, мы должны жить одни и платить за всё полную цену до последнего филлера. Мы должны справляться с одиночеством, с тем, кто мы есть, и должны это делать молча. Таковы законы жизни для мужчин.

А семья? Вижу, ты хочешь об этом спросить. Не считаю ли я семью, выражаясь абстрактно, высшим смыслом жизни, высшим видом гармонии? Жизнь - это не счастье, жизнь - это поддержка семьи, воспитание детей достойными людьми, и не следует ожидать за это благодарности или счастья. Но я отвечу прямо, и ответ мой: 'Да, ты прав'. Я не верю, что семья 'делает счастливым'. Ничто не может 'сделать счастливым'. Семья - масштабный проект, столь огромный и важный для нас и для всего мира, во имя семьи стоит мириться со всеми непостижимыми заботами жизни, со всем этим потоком боли. Но, тем не менее, я не верю в 'счастливые' семьи. Я видел семьи, в которых царила определенная гармония целей, правильный набор человеческих отношений, семьи, в которых жизнь каждого шла немного поперек жизней остальных, где каждый жил своей жизнью, но все члены клана, вместо того, чтобы воевать друг с другом, пуская в ход зубы и ногти, жили друг для друга и как-то ладили.

Семья...громкое слово. Да, для кого-то семья может быть главным смыслом жизни. Но это ни на что не влияет. И, как бы то ни было, у меня никогда не было семьи в этом смысле слова.

Так что я продолжал слушать и внимать. Слушал модные проповеди о том, что одиночество стало болезнью среднего класса, проповеди с искаженными идеями, со ссылками на 'общество' - на эту прекрасную вещь - общество, которое принимает и возвышает индивида, и он вдруг обретает цель в жизни, потому что теперь знает, что живет не только лишь ради семьи в узком смысле, но и для кое-чего получше - для сверхчеловеческой концепции общества. Я очень внимательно слушал эти тирады. Думал об их применении не только в теории, но и непосредственно в жизни, где я смогу должным образом это постичь. Я думал о жизни 'бедняков' - они, в конце концов, составляют самую большую часть общества, сами по себе являются обществом. Живут ли они более насыщенной, богатой и яркой жизнью благодаря осознанию того факта, что являются частью профсоюза - например, профсоюза металлургов, или участниками пенсионной схемы самозанятых? Счастливее ли они от того, что у них есть представители в парламенте, люди, которые могут говорить и писать статьи от их имени? Конечно, жизненно необходимо знать, что в мире есть беконечное множество металлургов и самозанятых, которые хотели бы для себя лучшей, более человеческой жизни, но условия их жизни улучшаются лишь постепенно, после горьких конфликтов, после бесчисленных неудовлетворительных компромиссов, благодаря которым им будут платить 210 пенге вместо 180-ти. Если посмотреть вниз, кажется, что дна не существует. Если находишься недалеко от дна, будешь очень рад получить то, что может улучшить ужасные условия твоего существования. Но это - не счастье. Не увидел я счастья и среди людей, которые благодаря своей работе или призванию пребывают в гуще общественных событий. Нет, я видел лишь возмущение, печаль, недовольство, соперничество, гнев, борьбу, идиотизм и резиньяцию: умные и дураки постоянно воевали друг с другом. Я видел людей, веривших в улучшения: дескать, очень медленно, после многих непредсказуемых поворотов, со временем человеческая жизнь улучшится. Приятно в это верить. Но эта вера или даже уверенность никого не делает менее одиноким. Неправда, что только представители среднего класса чувствуют себя одинокими. Крестьянин на отдаленной ферме может быть столь же одинок, как дантист в Антверпене.

Потом я снова начал читать, некоторое время думал, что это - главная причина одиночества в цивилизации.

Моя идея заключалась в том, что в процессе чтения из жизни уходит радость, хотя иногда чтение может высечь искру. В глубинах души человека живут воспоминания о ярком, солнечном, счастливом мире, в котором даже долг был удовольствием и во всем был смысл. Может быть, греки были счастливы - несмотря на то, что убивали друг друга, убивали чужаков, вели невероятно длительные и ужасно кровопролитные войны, они просто сияли от радостного чувства общности. Они были счастливы в более глубоком, дописьменном смысле: даже медники были счастливыми медниками...Но у нас, в соответствии с этой идеей, не было правильной культурной жизни: наша цивилизация единообразна, скрытна, механистична. У всех есть в ней своя доля, но нет по-настоящему счастливых людей. Все могут набрать ванну горячей воды, чтобы покупаться, все могут глазеть на картины, слушать музыку, звонить на большие расстояния, наши законы защищают права и интересы бедняков так же, как и богатых - но посмотри на наши лица. Где бы мы ни жили - в маленьких сообществах или в большом социуме, на наших лицах - тревога. Мы полны подозрений и напряжены, в наших отношениях много неутолимой неуверенности и разъяренной вражды. Всё это - результат тревоги и одиночества. Можно придумать много объяснений одиночеству, и каждое объяснение будет связано с каким-то определенным вопросом, но ни один ответ не будет иметь убедительного обоснования... Я знаю матерей с шестью детьми, страдающих от одиночества, матерей, на лицах которых - та же самая разъяренная вражда, знаю холостяков из среднего класса, которые снимают перчатки с такой показной натужностью, словно их заставляют это делать. Что касается политиков и пророков, они делятся на гораздо более искусственные группы и подгруппы, и чем более рьяно они пытаются обучать детей в соответствии с правилами этого нового мира, тем сильнее чувство неизбывного одиночества. Не веришь? Знаю. Я могу говорить об этом вечно.

Если бы я обладал даром красноречия, если бы был священником, актером или писателем, чтобы люди меня слушали, я бы призывал их, умолял бы их искать радость. Давайте забудем одиночество. Пусть уходит. Возможно, одиночество - лишь иллюзия. Это - не вопрос социализации. Мы учимся этому в раннем детстве. Это - вопрос пробуждения. Люди просто смотрят стеклянными глазами, словно бродят в трансе. Смотрят стеклянными глазами и с подозрением. Кажется, у меня у самого нет дара радости.

Но однажды, только однажды, мне попалось лицо без стеклянного взгляда, лицо, на котором не было этого глубокого, недовольного, исполненного подозрений, бледного морока напряжения.

Да, ты только что видел это лицо. Но лицо, которое ты увидел, было лишь маской, театральной маской героини пьесы. Когда я впервые увидел это лицо, оно было открытым, полным надежд и терпения, оно сияло открытостью, должно быть, такие лица существовали в момент сотворения мира, прежде, чем люди вкусили от плода познания добра и зла, прежде чем узнали боль и страх. Потом это лицо потускнело, стало более тяжелым и мрачным. Глаза стали внимательнее, губы, эти открытые губы, которые она забывала закрыть, сжались и отвердели. Ее звали Юдит Альдосо. Она была девушкой-крестьянкой. В пятнадцать лет приехала в услужение к моим родителям. У нас не было отношений. Думаешь, в этом - проблема? Я так не думаю. Люди так говорят, но жизнь не очень-то снисходительна к случайным комментариям, к мудрости задним числом. По всей вероятности, вовсе не случайно мы не стали любовниками, пока я на ней не женился.

Но она была моей второй женой. Ты хочешь, чтобы я тебе что-то рассказал о первой. Ну, друг мой, первая жена была чудесным созданием. Умная, честная, красивая, культурная. Видишь, я говорю о ней так, словно рекламирую в газете. Или так, словно я - Отелло, вознамерившийся убить Дездемону, 'столь утонченна со своей иглой...и воспоет дикость медведя...'. Нужно ли упоминать, что она любила музыку и природу? Я могу говорить о ней и сохранять полное спокойствие. Так главные лесники на пенсии рекламируют своих младших сестер в местной прессе, включая маленькие физические несовершенства. Но у моей первой жены физических недостатков не было. Она была молода, красива и чувствительна...Так в чем же была проблема? Почему я не мог жить с нею? Чего не хватало? Чувственных удовольствий? Я бы солгал, если бы стал утверждать подобное. Я получал с нею в постели столь же много удовольствия, как с любой другой женщиной, включая женщин, занимающихся этим профессионально. Я не верю в идеал Дон-Жуана, не верю, что жить одновременно с несколькими женщинами - это правильно. Наша задача - превратить одну единственную женщину в идеальный музыкальный инструмент, на котором можно будет исполнить любую песню...Иногда мне жалко людей из-за того, как они глупо и безнадежно пытаются всё заграбастать...просто хочется шлепнуть их по рукам и сказать: 'Не хватайте всё подряд! Сядьте спокойно и придерживайтесь должных манер. Вы получите то, что хотите, если просто дождетесь своей очереди!'. Право, они - словно жадные дети. Не знают, что довольство жизнью иногда - просто вопрос терпения, что гармония, которую они так лихорадочно ищут и по ошибке принимают за счастье, полностью зависит от одной-двух техник...Почему в школах не учат отношениям между мужчинами и женщинами? Почему бы и нет? Я не шучу. Это - абсолютно серьезный вопрос. Довольство жизнью зависит от этого в той же мере, что и от морали и грамматики. Это нельзя воспринимать, как фривольность...Я хочу сказать, что должны быть интеллегентные люди - поэты, врачи - которые познакомят вас со способами получения радости, сообщат о различных способах сосуществования мужчин и женщин, пока не станет слишком поздно. Я имею в виду не 'сексуальное образование', я имею в виду радость, терпение, скромность и удовлетворение. Если я и презираю кого-то, то главным образом именно за отсутвие храбрости в таких вещах, из-за чего они прячут тайны своей жизни не только от мира, но и от самих себя.

Не пойми меня превратно. Сам я - не любитель 'исповедей', всех этих болезненных, убогих выворачиваний наизнанку, слюны и пены у рта, сопровождающей эти излияния. Но я люблю правду. Именно правду нам больше всего нравится слушать, а обильные саморазоблачения - удел душевных инвалидов, самовлюбленных эгоистов и людей с женственной натурой. Как бы то ни было, лучше услышать правду, чем солгать. К сожалению, куда бы я ни обратился в жизни, всюду слышал только ложь.

Ты спрашиваешь, что я подразумеваю под словами 'правда', 'исцеление', 'способность испытывать радость'? Я тебе расскажу, старина. Объясню в двух словах. Смирение и самопознание. Очень просто.

Возможно, 'смирение' - слишком широкое понятие. Для смирения необходимо милосердие, а это - исключительное состояние ума. В повседневной жизни мы можем достичь того, о чем речь, будучи людьми скромными и стремясь выяснить свои истинные желания и намерения. Пытаясь найти компромисс между своими желаниями и миром как таковым.

Вижу, ты улыбаешься. Думаешь: 'Если всё так просто, если действительно существует некий универсальный шаблон, почему я не достиг успеха в жизни?'. Понимаешь, в итоге появились эти две женщины, и я пытался жить сначала с одной, потом - с другой, в смысле - действительно жить, вопрос жизни и смерти. Не могу пожаловаться на них как на людей, люди они на самом деле чудесные. Но я всё равно потерпел поражение, потерпел поражение с ними обеими, и вот теперь я одинок. Самопознание, скромность, все эти великие клятвы и обещания - всё тщетно. Я потерпел поражение, и теперь всё, что я могу делать - сидеть тут и читать проповеди...Вот как ты думаешь. Я прав?

В таком случае я тебе лучше расскажу, на что был похож мой первый брак и почему он развалился. Моя первая жена была идеальной. Даже не могу сказать, что я ее не любил. Но у нее был один маленький недостаток, с которым она ничего не могла поделать. Вовсе не психологическая проблема - ничего подобного. Ее проблема была в том, что она была девушкой из среднего класса, бедной. Не пойми меня превратно - я и сам из среднего класса. Я это осознаю, я - сознательный представитель этого класса, знаю свои недостатки и ограничения, согласен выполнять обязанности существования среднего класса. Не люблю революционеров из гостиных. Человек должен хранить верность тем, с кем связан происхождением, образованием, интересами и общей памятью. Именно среднему классу я обязан всем: воспитанием, образом жизни, желаниями, самыми лучшими мгновениями в жизни, общей культурой, позволяющей с таким достоинством пользоваться этими мгновениями...Потому что многие говорят, что средний класс отжил свое, ослабел, выполнил свою миссию, что он больше не может играть ведущую роль в жизни общества, как в былые времена. Я бы так не сказал. Мне это непонятно. Складывается впечатление, что средний класс хоронят с каким-то слишком большим энтузиазмом, слишком нетерпеливо: мне кажется, у него еще осталась сила, он еще может сыграть свою роль в мире. Возможно, средний класс перебросит мост, на котором революционные силы встретятся с силами порядка...Когда я говорю, что моя первая жена была из среднего класса, это - не критика, я просто констатирую факт. Я тоже - из среднего класса, всецело. Я верен своему классу. Я буду его защищать, если на него нападут. Но я не буду защищать его слепо или с предубеждением. Я хочу ясно видеть, что я получил в рамках своей социальной судьбы. Иными словами, я хочу знать, каковы были наши недостатки, выяснить, не напал ли на нас некий социальный вирус, истощивший нашу энергию. Нет, с женой я это никогда не обсуждал.

Так в чем же была проблема? Погоди минутку. Позволь привести мысли в порядок.

Прежде всего, в том, что я - мужчина из среднего класса, которому отлично известны ритуалы этого класса. Я был богат. Семья моей жены была относительно бедна. Не то чтобы принадлежность к среднему классу - вопрос денег. По своему опыту могу сказать, что именно самые бедные представители среднего класса, менее всего защищенные в финансовом смысле, наиболее рьяно поддерживают стандарты и защищают ценности среднего класса. Никому из богачей не нужно так скрупулезно, так отчаянно следовать социальным обычаям, правилам этикета, принципам респектабельного поведения - лишь беднейшие из нас, мелкая буржуазия, нуждаются в этом для постоянного поддержания своего существования. У нас в конторе есть помощник управляющего - он следит за всем, как ястреб, следит, чтобы его жилье, гардероб и все мельчайшие детали жизни строго соответствовали зарплате... Богачи всегда готовы к незначительному риску. Они готовы надеть фальшивую бороду или забраться в дымоход, чтобы сбежать, хотя бы на время, из тюрьмы скуки, налагаемой богатством. Втайне я уверен, что богачи каждый час своей жизни скучают от себя. Но мужчина среднего класса, гражданин среднего класса, который служит в конторе без огромной зарплаты или запаса денег, совершает героические поступки рыцаря без страха и упрека, просто чтобы сохранить свое положение в существующей иерархии, что означает сохранение статуса и системы ценностей. Именно мелкий буржуа блюдет священные ритуалы. От рождения до смерти он постоянно что-то доказывает.

Моя жена получила хорошее воспитание. Она учила языки, прекрасно могла отличить хорошую музыку от сентиментальной мелодийки, настоящую литературу от дешевой поделки. Тоочно могла сказать, почему картины Ботичелли красивы, и что хотел сказать 'Пьетой' Микеланджело. Но погоди, уточню вот что. Всё это она узнала от меня - путешествия, чтение, искусство задушевной беседы. Образование, которое она получила дома и в школе, культура, которую она там впитала, осталась у нее лишь в виде воспоминания о строгих учителях. Я тут же попытался рассеять напряжение, связанное с изучением таких вещей, я хотел превратить школьное обучение в теплый, живой опыт. Это было нелегко. Она невероятно умела слушать в физическом и психологическом смысле. Она почувствовала, что я ее учу, и обиделась. Люди обижаются на что угодно. Для этого немного нужно. Скажем, человек знает что-то, потому что ему повезло родиться тем, кто он есть, и у него была возможность постичь тайны истинного искусства, пока другие учили это в классе. Это обидно. Так бывает. Но на то, чтобы это понять, уходит целая жизнь.

Для менеджеров низшего звена культура входит в обязательный пакет: не опыт, а достижение. Это из верхушки среднего класса выходят художники, творцы. Я принадлежал к этой группе. Я не хвастаюсь, просто констатирую факт. Потому что в итоге я ничего не создал. Чего-то мне не хватило...чего именно? Лазарь называл это Святым Духом. Но не объяснил, что имеет в виду.

Так в чем же была проблема моей первой жены? Ее сверхчувстительность и гордость. Это - основа болезненности, жалоб, неудач. Мы боимся, потому что гордость мешает нам принять дар любви. Нужна огромная смелость, чтобы принять безусловную любовь. Нужна героическая смелость. Большинство людей не умеют ни принимать, ни дарить любовь, потому что они трусливы, тщеславны и боятся потерпеть неудачу. Они стыдятся отдать себя, и даже еще больше стыдяятся попасть к кому-то в плен, раскрыть свою тайну...печальную человеческую тайну того, что человек нуждается в нежности и не может без нее жить. Я верю, что так и есть. Во всяком случае, долго верил. Теперь не особо на этом настаиваю, потому что постарел и потерпел неудачу.

Что это за неудача? Именно та, о которой я говорил. Мне не хватило смелости принять нежность женщины, которая меня любила. Я сопротивлялся. Из-за этого я даже смотрел на нее немного свысока, потому что она отличалась от меня - представительница мелкой буржуазии с другими вкусами, которой нужен был другой ритм жизни, я боялся, что в конце концов паду жертвой какого-то высокоморального и крайне сложного шантажа - у меня отнимут этот дар любви. Тогда мне не было известно то, что я знаю сейчас...я не знал, что в жизни не существует ничего постыдного. Постыдна лишь трусость, которая мешает нам принимать чувства других людей и дарить свои. Это в сущности - вопрос гордости. А я верю в гордость. Человек не может жить в бесчестьи.

Твое здоровье! Мне нравится это вино, слабый привкус сладости. Я его очень полюбил в последнее время, часто вечером открываю бутылочку. Хочешь закурить, старина?

Короче говоря, проблема моей первой жены заключалась в том, что у нас с ней был разный ритм жизни. В душе человека среднего класса всегда присутствует какая-то неуклюжесть, испуг, фальшь, ужас, большая любовь к притворству, они очень обидчивы, особенно, если увезти из дома и лишить привычной среды обитания. Мне не известен никакой другой класс, дети которого крались бы по жизни с таким испуганным подозрением. Что касается этой женщины, моей первой жены, она могла бы дать мне всё, что женщина может дать мужчине, если бы ей больше повезло при рождении, если бы она была выше или ниже по рождению, иными словами, если бы родилась с большей психологической свободой. Она всё знала, всё понимала...Знала, какие цветы ставить в старинную флорентийскую вазу весной, а какие - осенью, она умела одеваться, одевалась с должной скромностью, мне никогда не приходилось краснеть за нее в обществе, она всегда отвечала и говорила именно то, что следовало, образцово вела хозяйство - наши слуги выполняли задания без суеты, как она их научила. У нас была образцовая жизнь. Но была и другая часть жизни, более темный ее угол, угол, который является реальностью, словно катаракта или джунгли - не очень идеальный. Речь не только о спальне... хотя, конечно, и о ней тоже. Спальня - тоже джунгли, в конце концов. Она хранит воспоминания столь примитивные и абсолютные, что является сама по себе смыслом и содежанием жизни. Если мы будем окучивать и пропалывать эти джунгли, у нас получится красивое, окультуренное, очаровательное местечко, полное ароматных цветов, красивых деревьев и кустов, там будут звенеть радужные фонтаны, но не останется ничего от джунглей, в которые мы жаждем вернуться, но больше не можем.

Это просто роль, которую нужно играть. Роль респектабельного гражданина, солидного буржуа, как говорится. Никто не платит за культуру более высокую цену, чем мы. Это великая драматическая роль, и, как с любой героической ролью, заплатить придется сполна. Тебе понадобится смелость, необходимая для того, чтобы быть счастливым. Искусство - это опыт для художника. Для солидного гражданина искусство - это опыт обучения. Наверное, ты не очень часто вел такие разговоры в Перу, где жизнь бурлит газами и выбрасывает на поверхность разные вещества. А я жил в Будапеште, в элитном пригороде Рожадомб. Человеку следует учитывать атмосферу, в которой он родился.

Потом случилось много такого, о чем я не хочу говорить. Эта женщина еще жива и живет одна. Я иногда ее вижу. Мы не встречаемся, потому что она по-прежнему меня любит. Знаешь, она - не та женщина, которую можно просто бросить, пунктуально отправлять алименты первого числа каждого месяца, меха или украшения в подарок на Рождество или день рождения, и думать, что выполнил свой долг перед ней. Такая женщина будет любить вас всегда и никогда не полюбит никого другого. Она не злится на вас, потому что считает: если двое любят друг друга, между ними нет и не может быть настоящего гнева. Ярость, жажда мести - да, но гнев - это всегда чего-то ждущий вид гнева...нет, невозможно. Может быть, она меня больше не ждет. Живет и медленно умирает. Она умрет с хорошим вкусом, с надлежащей утонченностью, как приличествует ее классу, спокойно и без суеты. Она умрет, потому что больше негде занять смысл и содержание для ее жизни, потому что она не может жить без чувства, что кто-то в ней нуждается, без знания того, что есть особенное существо, которое нуждается в ней абсолютно. Она не может это знать. Она могла думать, что добилась некоего компромисса. Некоторое время назад я столкнулся с женщиной, с которой веселился всю ночь - с подругой моей первой жены со школьных времен, недавно вернувшейся из Америки. Была ночь карнавала, мы встретились, и, почти без приглашения, она пришла в мою квартиру. Утром она сказала мне, что Илонка как-то говорила обо мне. Ты ведь знаешь, какими завистливыми бывают подружки...Ну вот, она мне всё и рассказала, как все они поступают. В постели бывшего мужа своей подруги, на утро после того, как мы встретились, что всегда завидовала Илонке, что увидела меня однажды в кафе в городе, где сидела с моей первой женой, а я вдруг зашел и купил засахаренные апельсиновые корки для своей второй жены, а потом достал деньги из коричневого кошелька крокодиловой кожи. Этот кошелек моя первая жена подарила мне на день рождения. Нет, не улыбайся так иронично, как частный сыщик, я так больше не улыбаюсь. Вот так всё было. И эти две женщины, моя первая жена и ее подруга, подробно всё обсудили. Моя жена сказала подруге, что очень меня любит, что чуть не умерла, когда мы расстались, но потом утешилась, потому что узнала, что я - не ее единственная истинная любовь, или, точнее, учитывая все остальные возможности, я - один из многих мужчин, не являющихся ее истинной любовью, или, еще точнее, если тут возможна еще большая точность, единственной истинной любви не существует. Вот что рассказала мне ее подруга тем утром в моей постели. Я посмотрел на нее с презрением, потому что она знала всё это, и всё равно прыгнула ко мне в постель. Когда речь заходит о любви, у меня возникают очень большие сомнения по поводу женской солидарности, но тут я понял, что презираю эту женщину, и вежливо выставил ее вон. Я считал, что столь многим обязан своей первой жене. Но продолжал об этом думать. Со временем я почувствовал, что Илонка лжет. Неправда, что единственной истинной любви не существует. Именно такой любовью я и был для этого уникального создания. А вот для меня не существовало в мире человека столь всеобъемлюще важного: ни она, ни моя вторая жена, ни какая-либо другая женщина таковыми не являлись. Но тогда я об этом не знал. Мы медленно учимся.

Больше я ничего не могу тебе рассказать о своей первой жене.

Это меня больше не ранит, я не испытываю чувства вины, думая об этом. Я знаю, что мы разрушили этот брак: я сам, жизнь, случай, смерть ребенка - всё это сыграло свою роль в разрушении брака. Вот так жизнь убивает. То, что ты читаешь в прессе - грубые преувеличения, дешевая грязь. Жизнь сложнее, она непомерно расточительна. Она не волнуется о какой-то Илонке...ее интересуют коллективы и совокупности: все Илонки, все Юдиты, все Петеры. То, что жизнь говорит нам, касается их множества пакетом. Не великое открытие, что дело в этом, но нужно много времени, чтобы это понять и смириться. Я продолжал думать, и в конце концов все чувства и страсти исчезли. Не осталось ничего, кроме ответственности. Только это в итоге остается у мужчины, независимо от его опыта. Мы движемся среди живых и мертвых, и несем ответственность...С этим ничего нельзя поделать. Но я хотел рассказать о своей второй жене. Да, о той, что только что ушла с приземистым господином.

Кем была моя вторая жена? Нет, она была не из среднего класса, старина. Она была пролетаркой. Женщиной из рабочего класса.

Хочешь узнать о ней? Отлично, я тебе расскажу. Хочу рассказать всё без утайки.

Она была служанкой. Когда я впервые ее встретил, ей было пятнадцать лет. Она работала у нас горничной. Не хочу утомлять тебя скучными подробностями юношеской любви. Расскажу, как всё началось и как закончилось. А что было посередине, даже я еще не знаю в точности.

Начать следует с того, что в моей семье никто не отваживался любить других ее членов. Мои отец и мать жили в теоретическом браке - это было попросту омерзительно. Они никогда не повышали друг на друга голос. Сплошное: 'Чего бы тебе хотелось, дорогой?', 'Что я могу для тебя сделать, дорогая?'. Вот как они жили. Даже не знаю, плоха ли была эта жизнь. Но точно не хороша. Мой отец был тщеславным гордецом. Мать была респектабельной женщиной из среднего класса во всех смыслах этого слова. Ответственность и благоразумие. Они жили, умирали, любили друг друга и дали жизнь мне, словно были священником и конгрегацией с какими-то сверхчеловеческими святыми дарами. Всё в нашей жизни было ритуалом: завтрак и ужин, светская жизнь, общение родителей с детьми и даже любовь между ними, думаю, или то, что называлось этим словом, принимало форму равнодушного обряда. Словно им все время нужно было за что-то отчитываться. Наша жизнь была строго распланирована. Существуют молодые могущественные государства, которые составляют планы на четыре и пять лет, и выполняют их с бесчеловечной яростной отдачей, не заботясь о том, нравится ли это гражданам. Потому что им важно счастье не того или иного индивидуума, а счастье через четыре или пять лет коллектива, нации, людей. Существует много новейших тому примеров. Именно так было в нашем доме - только это были планы не на четыре-пять лет, а на сорок-пятьдесят, без учета личного счастья того или иного человека. Все эти ритуалы, вся эта работа, договоренности, даже смерть имела более глубокое значение: сохранение уклада класса и семьи.

Когда вспоминаю детство, меня мучает мрачное тревожное чувство направленности всех наших действий. Мы работали, как роботы, выполняли свою богатую, утонченную, безжалостную, лишенную эмоций работу роботов. Нам нужно было что-то сохранять, что-то доказывать каждый день, всеми своими действиями. Мы должны были доказывать, что принадлежим к определенному классу. К среднему классу. К стражам. Мы выполняли важную работу. Нам следовало воплощать понятия статуса и манер. Мы должны были подавить бунт инстинктов, бунт плебеев, нам нельзя было испугаться, нельзя было поддаться желанию личного счастья. Ты спрашиваешь, сознательный ли это проект...Ну, нельзя сказать, что мои родители сидели за обеденным столом каждое воскресенье и объявляли программу действий на неделю или произносили речи, в которых озвучивали семейный план на пятьдесят лет. Но и нельзя сказать, что мы годились лишь для выполнения идиотских требований своего класса. Мы отлично знали, что жизнь предназначила нас для сдачи ряда сложных экзаменов. Не только наш дом, не только наш монолитный образ жизни, наши дивиденды и фабрику мы должны были защищать, но и дух сопротивления, являвшийся императивом и глубинным смыслом нашей жизни. Мы должны были сопротивляться силе прелести пролетариата, плебеям, которые хотели ослабить нашу решимость, постоянно искушая нас различными свободами, нам следовало победить тенденцию бунта - не только в мире, но и в себе. Всё было подозрительно, всё было опасно.

Подобно другим, мы делали всё возможное для бесперебойной работы тонкого механизма безжалостно придирчивого общества. Мы делали это дома, судили мир по внешнему облику, подавляли свои желания и регулировали свои склонности. Чтобы быть респектабельным, нужно всё время прилагать к этому усилия. Сейчас я имею в виду креативные, ответственные слои среднего класса, иными словами, не напористый нижний его слой, который просто хочет для себя более комфортной и разнообразной жизни. Наши амбиции заключались не в том, чтобы жить в большем комфорте или более насыщенной жизнью. Во всех наших действиях, в наших манерах и формах поведения присутствовал элемент сознательного самоотрицания. Для нас это был некий религиозный обет, нам доверили миссию спасения светского, языческого общества от самого себя. Задача исполняющих эту роль по обету и в соответствии с установленным порядком - поддерживать этот порядок и скрывать угрозу для объектов их заботы. Мы обедали, помня об этой ответственности. Каждую неделю мы с осознанием своего долга шли на представление в Оперу или в Национальный театр. Мы принимали гостей, других ответственных людей, с тем же настроением: они приходили в черных костюмах, сидели в гостиной, мы ставили на стол хорошие, тщательно подобранные блюда и вели пустую беседу на бесплодные темы, поверь мне, не было в мире ничего более бесплодного, чем наши беседы.

Но у этих пустых бесед была функция, более глубокая цель. Это было - словно разговоры на латыни в толпе варваров. За вежливыми фразами, банальными, бессмысленными спорами и ахинеей всегда таился более глубокий смысл: вот мы, ответственные представители среднего класса, собрались, дабы соблюсти ритуал, выполнить благородное соглашение, мы общаемся с помощью шифра - поскольку все разговоры велись о чем-то другом - так мы блюдем обет, доказываем, что можем хранить тайны и соблюдать условия пакта против тех, кто может восстать против нас. Такова была наша жизнь. Даже в общении друг с другом нам приходилось всё время что-то доказывать. К десяти годам я обладал спокойствием и самосознанием, хорошими манерами, был внимателен, как директор крупного банка.

Вижу, ты удивлен. Ты не знаешь мир. Ты - человек творческий, ты создаешь события. Ты и твоя семья только начали учить этот урок. Ты первый в семье поднялся по социальной лестнице...Ты амбициозен. У меня есть только воспоминания, традиции и обязанности. Насколько я понимаю, ты ничего этого постичь не сможешь. Пожалуйста, не сердись, если я не прав. Я стараюсь.

В квартире всегда царили сумерки. Квартира была очаровательная, правильный дом с садом, постоянно что-то строили и улучшали. Я жил в комнате наверху, мой наставник или гувернантка спали в соседней комнате. Кажется, в детстве я никогда не был абсолютно одинок. Меня учили быть послушным дома и в школе. Приручали мою дикость, развивали человеческое, чтобы я стал правильным представителем своего класса и выглядел прилично. Наверное, именно поэтому я так упрямо, так отчаянно жаждал уединения. Теперь я живу один, у меня нет ни одного слуги. Иногда приходит женщина, когда меня нет дома, убирает мою комнату и в целом наводит порядок в моей жизни. Наконец-то никто не дышит мне в затылок, не устраивает проверки, не следит за мной, я никому ничего не должен...В жизни много радости и удовольствия. Часто они приходят поздно, в неправильных, неожиданных формах. Но приходят. Когда, покинув родительский дом, после двух браков и разводов, я оказался один, я испытал - впервые в жизни - некое меланхолическое облегчение, поскольку наконец-то достиг того, чего хотел на самом деле. Словно тебе вынесли приговор - пожизненное заключение, а потом выпустили за примерное поведение...впервые за несколько десятилетий ты не боишься охранников, которые патрулируют ночью коридор и смотрят на тебя в дверной глазок посреди ночи. У жизни есть свои благословения, даже вот такое благословение. За них придется дорого заплатить, но в конце концов жизнь принесет их вам на блюдечке с голубой каемочкой.

Конечно, 'радость' - не совсем подходящее слово. В один прекрасный день жизнь вдруг становится спокойной. Ты больше не получаешь ту радость, который жаждал, но по крайней мере больше не чувствуешь себя обманутым и уничтоженным. Когда придет этот день, ты ясно поймешь, что видел всё это, получал свои наказания и награды, именно в том количестве, которое заслужил. Если тебе не хватало смелости, или просто ты был недостаточно героем для того, чтобы чего-то очень сильно хотеть, ты это не получишь. Конец истории. Так что на самом деле это не радость - просто резиньяция, приятие и спокойствие. Всё это придет в свое время. Но заплатить придется дорого.

Как я уже сказал, в родительском доме мы не только осознавали роли, предписанные нам нашим классом, но и были готовы их сыграть. Всякий раз, когда вспоминаю детство, вижу темные комнаты. Комнаты заполнены великолепной мебелью, словно в музее. Там постоянно нужно мыть и убирать. Иногда уборка осуществляется очень шумно с помощью электроприборов, открывают окна, а бывает тихой и незаметной, убирает нанятый персонал, но обязательно служанка или кто-то из нашей семьи зайдет в комнату и что-нибудь уберет, сметет пылинку с пианино, что-нибудь расправит или поправит драпировку штор. За квартирой всегда рьяно ухаживали, словно всё в ней - мебель, шторы, картины, сами наши привычки - было какими-то экспонатами выставки, музейными артефактами, требовавшими постоянного внимания, ремонта и очистки, и нам следовало ходить по залам этого музея на цыпочках, потому что нельзя ходить и разговаривать несдержанно среди экспонатов, требующих полного уединения. Там было так много штор: даже летом они впитывали солнечный свет. Люстры свисали с высоких потолков, эти люстры на восемь ламп казались какими-то бесполезными в комнатах, где всё тонуло в расплывчатом мраке.

На застекленных этажерках вдоль стен стояли реликвии, к которым и слуги, и члены нашей семьи относились со священным трепетом, к ним никогда не прикасались, их не брали в руки и не рассматривали вблизи. Старый венский фарфор с позолоченными ободками, китайские вазы, картины на слоновой кости, портреты неизвестных мужчин и женщин, веера из слоновой кости, которые никогда не использовались для овевания людей, крошечные фигурки из золота, серебра или бронзы, кувшины, животные, миниатюрные блюда, которыми никогда не пользовались. На одной из этажерок стояло 'фамильное серебро', словно в реликварии с мощами святого. Серебряным обеденным сервизом почти никогда не пользовались, та же самая история - с дамастовыми скатертями и изящным фарфором, всё это следовало охранять в соответствии с тайными правилами дома, хранить для непостежимого, невообразимого, особого ритуала, когда за столом соберутся двадцать четыре человека. Но стол никогда не накрывали на двадцать четыре персоны. Конечно, у нас бывали гости, тогда серебряный сервиз, дамастовые скатерти, фарфор и стеклянные экспонаты доставали, обед или ужин проходил с такой тревожной, вымученной церемонностью, складывалось впечатление, что вся эта компания не столько ест, сколько проводит ужасно сложную операцию, во время которой нельзя совершить ложное движение, разбить тарелку или стакан за разговором.

Эти факты тебе известны и в твоей жизни, я говорю о чувстве, которое постоянно бурлило в моей душе, пока я был там, в комнатах дома моих родителей, о чувстве, которое было у меня в детстве и даже потом, во взрослом возрасте. Да, к нам приходили гости на ужин, или просто кто-то заглядывал, мы жили там и 'использовали' дом, но кроме практического, повседневного аспекта проживания у дома был и более глубокий смысл и назначение - этот смысл и цель поддерживали в наших сердцах, как последний рубеж обороны.

Я всегда буду помнить комнату отца. Это была длинная комната, настоящий зал. На полу лежали толстые восточные ковры. На стенах висело очень много картин на любой вкус: дорогая живопись в золоченых рамах, пейзажи с далекими невиданными лесами, восточные порты и неизвестные деятели прошлого века, в основном - бородачи в черном. В углу стоял огромный письменный стол - такой называют 'столом дипломата', более трех ярдов в длину и около пяти футов в ширину, на столе стоял глобус, медный канделябр, оловянная чернильница, дипломат из венецианской кожи, множество украшений и безделушек. Вокруг круглого стола группировалась коллекция массивных кожаных кресел. По обе стороны камина целились друг в друга рогами два бронзовых быка. У основания книжных шкафов стояли другие бронзовые фигуры - орлы и кони, тигр в пол-ярда длиной, готовящийся к прыжку, тоже из бронзы. Вдоль стен стояли застекленные книжные шкафы, книг было очень много, четыре-пять тысяч. Точно не знаю, сколько. Был отдельный шкаф для художественной литературы, шкаф для религии, философии и социологии, труды английских философов в переплетах из голубого клееного холста, разные собрания сочинений, приобретенные через агента. На самом деле эти книги никто не читал. Мой отец читал только газеты и отчеты о путешествиях. Мать читала много, но только немецкие романы. Книготорговцы иногда присылали нам свои новые приобретения, так что камердинеру приходилось просить у отца ключ и расставлять новообретенные книги в шкафах. Конечно, шкафы тщательно запирали, якобы для того, чтобы защитить книги. На самом деле их запирали, чтобы никто не мог их взять ни с того, ни с сего, и столкнуться с тайной и, возможно, опасной информацией, которая может содержаться в книгах.

Эта комната называлась отцовским 'кабинетом'. Никто на нашей памяти никогда там не занимался интеллектульной деятельностью, особенно - отец. Его кабинетом была фабрика и клуб, который он посещал по вечерам, спокойно играл там в карты с фабрикантами и финансистами, читал газеты, обсуждал бизнес и политику. Мой отец, несомненно, был умным человеком с практической сметкой. Именно он создал фабрику на основе мастерской, которую основал мой дед, превратил ее в масштабное предприятие. Фабрика росла под опекой отца, пока не стала одним из ведущих предприятий страны. Для этого требовалась сила, мастерство, дар предвидения и толика бессердечности - на самом деле всё это нужно на любом предприятии, где один человек сидит в кабинете на верхнем этаже и решает, что должно происходить во всех остальных кабинетах на всех остальных этажах, руководствуясь своим инстинктом и опытом. Мой отец просидел в этом кабинете на нашей фабрике сорок лет. Именно там было его место, там его уважали и боялись, его имя произносили с уважением все представители делового сообщества. Я абсолютно не сомневаюсь, что коммерческая мораль моего отца, его представления о деньгах, работе, пользе и капитале, были именно таковы, каких ожидал от него мир, его деловые партнеры и семья. Он был человеком творческим, вовсе не одним из этих жадных уродливых капиталистов, которые сидят на своих деньгах и выжимают из сотрудников всё, что могут, отец был прирожденным смелым предпринимателем, он уважал труд и одаренность, оплачивал талант лучше, чем просто механические способности. Но всё это - отец, фабрика, клуб - было лишь еще одной формой ассоциации, на работе и в мире в целом она была столь же священна и ритуализирована, но менее утонченна и более засекречена, чем у нас дома. В социальный круг, одним из основателей которого был мой отец, принимали только миллионеров, их всегда было двести человек, и не более. Когда член кружка умирал, замену выбирали с той же тщательностью и деликатностью, с которой выбирают новых членов Французской Академии, с которой тибетские монахи выбирают нового Далай-Ламу среди представителей высшего класса Тибета. Всё - процесс отбора и приглашение - осуществлялось в режиме строжайшей секретности. Независимо от титула или статуса избранные двести человек чувствовали, что они являют собой в государстве власть более мощную, чем министерство. Это была альтернативная власть, невидимый партнер, с которым официальная власть должна была вести переговоры и достигать соглашений. Мой отец был одним из этих людей.

Дома мы об этом знали. Я всегда заходил в 'кабинет' с чувством священного трепета и смущения. Я стоял перед 'столом дипломата', за которым никто никогда на нашей памяти не работал, только камердинер проводил время за этим столом, каждое утро расставляя и протирая безделушки. Я рассматривал неизвестных бородачей на портретах и воображал, что эти суровые люди с пронизывающим взглядом в свое время тоже состояли в такой же торжественной ассоциации из двухсот человек, что и мой отец с его друзьями, которые состоят в клубе. Представлял, что эти люди управляли шахтами, лесами и фабриками, что существует неписаный пакт между жизнью и временем, некое вечное кровное братство, благодаря которому они могущественнее всех остальных. Мысль о том, что отец принадлежит к этой компании, наполняла мое сердце волнительной гордостью. Я бы сказал - волнительными амбициями, потому что мне хотелось в какой-то момент занять место отца среди этих людей. Мне понадобилось пятьдесят лет, чтобы понять, что я не создан одним из них. Лишь в прошлом году я покинул их ряды, ряды, в которые меня приняли, так что смог 'отказаться', как они это сформулировали, 'от любых видов деловой активности', но в детстве я такое не мог себе представить. Вот почему я такими широкими глазами смотрел на 'убежище' отца, внимательно изучал названия книг, которые никто не читал, вот почему я начал смутно подозревать, что что-то едва заметное, но важное, что-то непрерывно совершается под покровом этих внешних признаков и личин - вот так это было, было и всегда будет, но всё же в этом было что-то неправильное, даже просто потому, что никто это не обсуждал...Как только разговор дома или в компании касался темы работы, денег, фабрики или сообщества двухсот, мой отец и его друзья вдруг замолкали, устремляли окаменевший взгляд в пространство и переводили разговор на что-то другое. Понимаешь, была граница, невидимый барьер...но, конечно, ты знаешь. Я рассказываю тебе об этом потому, что, как только я начал говорить, я почувствовал, что могу рассказать тебе абсолютно всё.

Даже не могу сказать, что наша жизнь была холодной или в ней совсем не было тепла. Мы с нежной церемонностью отмечали все семейные события. Каждый год у нас было четыре-пять 'Рождеств'. Эти праздники, хоть и не являлись красными датами календаря, в григорианском календаре нашей семьи были более важны, чем Пасха или Рождество как таковые, хотя на самом деле наша семья надлежащим образом вела календарь, в котором записывала все дни рождения, юбилеи свадеб и даты смертей, всё это записывалось так точно и подробно, что даже регистратор актов гражданского состояния восхитился бы. Эта книга - книга клана, золотая книга - называй, как хочешь - находилась исключительно в ведении главы семьи. Мой прапрадед купил ее сто двадцать лет назад, прапрадед в мехах и галунах, основатель династии, первый в нашей семье чего-то добился, он был мельником, покинувшим Большую Венгерскую Равнину. Именно он впервые записал нашу фамилию в том с золоченым теснением в черном кожаном переплете, в пухлый том слоновой бумаги. 'In nomine Dei, во имя Господа'. Он был 'Иоанном II' ... мельник и основатель. Именно он первым получил государственную должность.

Лишь однажды я сделал запись в этой книге - когда родился мой сын. Никогда не забуду этот день. Чудесный солнечный день в конце февраля. Я вернулся из больницы совсем беспомощный, меня переполняла радость и боль, такое можно пережить лишь единожды в жизни - когда у вас родится сын. Моего отца уже не было в живых. Я зашел в свой кабинет, который использовал столь же редко, как отец - свой, увидел книгу, закрытую в самом нижнем ящике 'стола дипломата', открыл ящик, взял перьевую ручку и очень аккуратно записал 'Матиаш I', потом - дата и время. Это был великий момент, символический. Как много тщеславия и вторичности в человеческих чувствах! Я чувствовал, что это - продолжение семьи. Вдруг всё обрело смысл - фабрика, мебель, картины на стенах, деньги в банке. Сын займет мое место в доме, на фабрике, в сообществе двухсот...Но этого не произошло. Я долго и тяжело об этом размышлял. Нельзя с уверенностью сказать, что ребенок, наследник - это панацея от глубинного кризиса моей жизни. Конечно, так утверждает закон, но жизнь - не производное закона.

Вот так мы жили. Такое у меня было детство. Знаю, бывает намного хуже. Но всё относительно. На самом деле я хотел поговорить о Юдит Альдосо, а мы говорим о моем детстве.

Мы праздновали все юбилеи, особенно - семейные. Был день рождения отца, именины матери и другие аналогичные праздники - важнее, чем любой 'красный день календаря', со множеством подарков, музыки, еды, тостов и мерцающих свечей. Няньки наряжали нас в бархатные матросские костюмчики с кружеными воротниками - знаешь, 'а-ля милорд'. Всё праздновали в соответствии со строго установленным порядком, в соответствии с неписаным военным уставом. Конечно, самым важным событием был день рождения отца. Нам приходилось учить стихи наизусть. Все домочадцы собирались в гостиной, все одеты с иголочки, глаза горят, слуги по очереди благоговейно целуют руку моего отца и за что-то его благодарят, на самом деле не знаю, за что. Похоже, за то, что они были слугами, а мой отец - нет. Кто знает? Как бы то ни было, они целовали его руку. Потом был богатый обед или ужин. Самую драгоценную посуду и лучшее столовое серебро доставали из фамильных подвалов. Родственники приезжали, чтобы отпраздновать день рождения знаменитого главы семейства с надлежащим почтением и естественной кипучей завистью. Мы возглавляли клан. Родственники победнее получали от моего отца ежемесячные выплаты - стипендии или пенсии. В глубине души никто из них не считал эти суммы достаточными. Была одна старая дама, тетушка Мария, которая так жаловалась на скупость отца, что всегда отказывалась присоединиться к нам за изысканно сервированным праздничным ужином. 'Мне будет хорошо и на кухне, - говорила она. - Чашечки кофе на кухне для меня достаточно'. Вот какой ничтожной она считала сумму, которую каждый месяц выдавал ей мой отец, хотя он вообще не был обязан ей что-то платить. Нам приходилось тащить ее в гостиную и усаживать на самое лучшее место за столом. Очень сложно установить равновесие между желаниями и требованиями бедных родственников. Фактически невозможно. Нужно очень много великодушия, исключительно много великодушия, чтобы пережить успех близкого родственника. Большинство людей на это не способны, и глупцом будет тот, кто рассердится, когда поймет, что вся семья ополчилась против него, успешного, из-за оскорбленных чувств, для осмеяния или из зависти. В семье всегда есть человек с деньгами, репутацией или влиянием, а остальные, племя, собираются вокруг него, чтобы ненавидеть и грабить. Мой отец об этом знал, он давал им столько, сколько считал нужным, равнодушно терпел их враждебность. Отец был сильным человеком. Обладание деньгами не вызывало у него ни сентиментальных чувств, ни чувства вины. Он точно знал, сколько должно быть у каждого, и не дал бы больше. Дело не в чувствах. Его любимыми фразами были 'Они это получат' и 'Они это не получат'. Каждый раз это было тщательно обдуманным решением. Произнеся свой вердикт, отец никогда его не менял, словно это была папская булла. С ним невозможно было спорить. Я уверен, он тоже был одинок, ему пришлось отказаться от многих вещей, которые ему хотелось бы получить и которые его порадовали бы, в интересах семьи. Но он подавлял эти желания и оставался сильным, твердо стоял на ногах. 'Они это не получат', - бывало, говорил он после долгого молчания, когда моя мать или кто-то другой из членов семьи что-то у него просил, когда проситель уже несколько раз упомянул об этом, всячески намекнул. Нет, отец не был скаредным или бессердечным. Он просто знал людей и знал, что такое деньги, вот и всё.

Твое здоровье.

Прекрасное вино, старина. Какой аромат, какая крепость! Правильная выдержка - шесть лет. Шесть лет - самый лучший возраст для собак и для вина. Белое вино умирает после семнадцати лет, теряет цвет и аромат, становится не более живым, чем бокал, в который налито. Я недавно узнал об этом у винодела в Бадагони. Так что пусть тебя не впечатляют предложения снобов выпить очень старого вина. Чтобы всё это узнать, нужно время.

Так на чем я остановился? Ах да, деньги.

Скажи мне, почему писатели столь небрежны, когда дело касается денег? Они пишут о любви, о славе, о судьбе и обществе, а вот деньги никогда не упоминают, словно это - какая-то второстепенная часть жизни, сценический реквизит, который они положили в карманы своих героев, чтобы действие могло развиваться. В реальной жизни вопрос денег - гораздо более насущный, чем мы готовы в том себе признаться. Я сейчас не говорю об экономике или бедности, иными словами - не о базовых понятиях, а о настоящих деньгах, об этой повседневной, бесконечно опасной и особенной субстанции, в некотором смысле более взрывоопасной, чем динамит. Я имею в виду те несколько монет или пачек банкнот, которые нам удалось или не удалось схватить, которые мы отдаем, в которых отказываем себе или другим...Писатели об этом молчат. Но повседневные тревоги и жизненные противоречия состоят из тысяч таких обычных заговоров, обманов, предательств, крошечной бравады, капитуляций и самоотречений: трагедии могут произойти из-за жертв, связанных с работой с ограниченным бюджетом, и трагедий можно избежать, если жизнь предложит другой выход из ситуации. Вот что это такое, хотя, конечно, в более глубоком смысле слова настоящие деньги существуют в рамках пространства таких абстракций, как 'экономика' и 'бедность'. Что действительно имеет значение - так это отношение людей к деньгам, нерешительность или бравада персонажа в отношении денег: не Денег с большой буквы 'Д', а ежедневных денег, которыми мы распоряжаемся утром, днем и вечером. Мой отец был богат, иными словами, он уважал деньги. Филлер он тратил так, как потратил бы миллион. Как-то он сказал, что не уважает одного человека, потому что ему уже сорок, а денег у него нет.

Эти слова меня потрясли. Я счел это бессердечным и несправедливым.

- Он беден, - вступился я за этого человека. - Он ничего с этим не может поделать.

- Неправда, - строго ответил отец. - Он может с этим что-то поделать. В конце концов, он не инвалид и даже не болен. Человек, который к сорока годам ничего не заработал - а он, в его обстоятельствах, несомненно, мог бы заработать - трус, лентяй или просто бомж. Не могу уважать такого человека.

Смотри, мне уже за сорок. Я старею, плохо сплю, полночи лежу в темноте с широко раскрытыми глазами, как новичок, тренирующийся быть мертвым. Я - реалист. Зачем, в конце концов, мне себя обманывать? Я больше ничего никому не должен. Моя единственная обязанность - быть честным с самим собой. Я думаю, отец был прав. В молодости такие вещи не понимаешь. В молодости я считал отца безжалостным, непреклонным дельцом, чей Бог - Маммона, и людей он судит по тому, способны ли они заработать. Я презирал эту концепцию, считал ее низменной и бесчеловечной. Но прошло время, я многое узнал: романтику, любовь, храбрость и страх, искренность и всё остальное, в том числе - и деньги. Теперь я понимаю отца, не могу порицать его за суровость суждений. Я понимаю, что он смотрел свысока на тех, кто не был болен, не был инвалидом, кому перевалило за сорок, но они были слишком трусливы, слишком ленивы или бестолковы, чтобы заработать. Конечно, я не имею в виду большие суммы, поскольку для этого нужна удача: большое вероломство, огромная жадность или слепой случай. Но деньги, которые человек в состоянии заработать, учитывая его возможности или жизненные горизонты, не заработает только трус или слабак. Не люблю утонченные чувствительные души, которые, столкнувшись с этим фактом, сразу указывают на мир - испорченный, бессердечный, жадный мир, который не позволяет им провести сумерки их жизни в очаровательном домике с лейкой в руках, ухаживая за садом летним вечером, в комнатных туфлях и соломенной шляпе, как мелкий инвестор, который счастливо удалился от дел, чтобы наслаждаться плодами трудолюбия и бережливости. Это - зловредный мир, зол он ко всем в равной мере. Что бы он вам ни дал, рано или поздно он это отнимет, или, по крайней мере, попытается отнять. Истинная смелость - воевать для защиты своих интересов и интересов тех, кто от тебя зависит. Не люблю слезливую чувствительность, которая винит кого угодно, только не себя: этих ужасных жадных финансистов, этих безжалостных инвесторов, эту 'ужасно жестокую' идею конкуренции, из-за которой они не смогли превратить свои мечты в разменную монету. Пусть станут сильнее, менее безжалостными, если хотят. Вот каков был кодекс моего отца. Вот почему у него не было времени на бедняков, под которыми я подразумеваю не несчастные массы, а индивидуумов, которым не хватило ума или силы, чтобы подняться по социальной лестнице.

Ты скажешь, что это - бессердечная точка зрения. Я тоже долгое время так думал.

Сейчас я так не думаю. У меня нет никакого желания выносить кому-то вердикты. Я просто продолжаю жить и размышлять, это - всё, что я могу. Правда заключается в том, что я жизни не заработал ни филлера. С трудом присматривал за тем, что мне передал мой отец и его предки. Заметь, присматривать за деньгами нелегко, поскольку могущественные силы ведут постоянную войну с концепцией частной собственности. Было время, когда я воевал с этими силами - видимыми и невидимыми врагами - столь же непрестанно и непреклонно, как мои предки, создатели нашего богатства. Но правда в том, что сам я не заработал состояние, потому что в действительности больше не соприкасался с деньгами. Я принадлежал к предпоследнему поколению, единственная цель которого - из чувства долга сохранить то, что ему передали.

Отец иногда говорил о 'деньгах бедняков'. Его уважение к деньгам основывалось не только на накоплении. Он говорил мне, что человек, который всю жизнь был простым фабричным рабочим, но ко времени выхода на пенсию владеет маленьким замельным участком, домиком и несколькими фруктовыми деревьями, и может жить на то, что заработал, человек более героический, чем любой генерал. Отец уважал сверхъестественную силу воли, которую демонстрировали в основном бедняки - здоровые исключительные бедняки, которым благодаря энергии и упрямству удалось урвать кусок пирога. У них есть клочок земли, который они имеют право называть своим, есть дом, который они купили за свои жалкие гроши, есть крыша над головой. Отец восхищался этими людьми. Кроме них он никем и ничем не восхищался. 'Он ни на что не годится', - иногда говорил отец и пожимал плечами, если ему рассказывали о судьбе слабого и беззащитного. Уверенность, с которой он произносил это 'ни на что не годится', уже сама по себе была формой презрения. На самом деле я сам - скупец, и всегда им был. Я такой же, как все, кто больше не способен строить и создавать новое, вся его деятельность сводится к тому, чтобы просто сохранять фамильное наследство. Мой отец не был скупцом, он просто уважал деньги: он их зарабатывал, накапливал, а потом, в надлежащее время, спокойно тратил, абсолютно уверенный в правоте своих суждений.

Однажды я видел, как отец выписал чек на миллион, поставил свою подпись так уверенно, словно это были не более чем чаевые официанту. А когда фабрика сгорела и страховая компания отказалась платить, потому что пожар произошел из-за небрежности, отец решил ее восстановить. Он мог просто ее бросить и разделить прибыль, а потом с комфортом жить на проценты. Он уже был не молод, за шестьдесят. У него было много оснований не восстанавливать эту фабрику, он прекрасно мог себе позволить ее не восстанавливать, просто гулять, читать книги и осматривать достопримечательности. Но отец ни минуты не раздумывал: он договорился с инвесторами и иностранными инженерами, потом выписал чек и вручил его инженеру, который построил и возглавил новое предприятие. И был прав. Отец умер через два года, но фабрика существует до сих пор, до сих пор эффективна, выполняет полезную работу. Только на это мы можем надеяться в жизни - оставить после себя что-то полезное, что-то, что люди будут ценить.

Да, ты думаешь, что всё это - слабое утешение для строителя и создателя. Знаю, ты думаешь об одиночестве. О глубоком вязком одиночестве, которое входит в состав каждой творческой души, о порождении ограниченной атмосферы, в которой она вынуждена двигаться, о кислороде, которым вынуждена дышать. Ну да. Занятые люди - люди одинокие. Но мы не можем быть полностью уверены, что это одиночество приносит страдания. Я всегда больше страдал от близкого присуствия людей и социального взаимодействия, чем от подлинного одиночества. Бывают времена, когда мы считаем одиночество наказанием: мы - словно дети, которых бросили в темной комнате, пока взрослые болтают и веселяться в соседней. Но в один прекрасный день мы тоже станем взрослыми и поймем, что одиночество - настоящее, полностью осознанное - не наказание, не раненное, болезненное бегство от жизни, не изоляция, а единственный способ существования, действительно подходящий мужчине. И тогда становится легче это пережить. Это - словно дышать чистым горным воздухом.

Вот каким был мой отец. Вот каким тогда был мир. Деньги, работа, порядок: надежный буржуазный мир. Словно дом и фабрику предоставили нам навсегда. Ритуалы, связанные с работой и жизнью, были организованы, словно так было всегда, где-то за пределами нашей жизни. Дома было спокойно. Я рано научился спокойствию, научился молчать. Разговорчивые люди что-то скрывают. Умиротворенные люди в чем-то уверены. Это я тоже узнал от отца. В детстве эти уроки приносили мне страдания. Я чувствовал, что в нашей жизни чего-то не хватает. Ты скажешь - любви...Любви, которая готова пожертвовать собой. Послушай, сказать так - слишком просто. Потом я узнал, что любовь, плохо сформулированная, неуклюже требуемая, убивает больше людей, чем яд, автокатастрофы и рак легких. Люди убивают друг друга любовью, словно какими-то невидимыми лучами смерти. Они постоянно хотят еще больше любви и постоянно требуют проявлений нежности: они хотят всю любовь, всю - для себя. Они хотят всё сердце, хотят высасывать жизненную энергию из окружающих, они жадны, как огромные растения, отбирающие воду, ароматы и свет у других кустарников. Любовь - чудовищный эгоизм. Кто из живущих на свете способен выжить под давлением террора, именуемого любовью? Оглянись вокруг, загляни в окна, мимо которых проходишь. Посмотри в глаза людей, послушай их жалобы - всюду одно и то же отчаяние тревоги. Они не могут жить в соответствии с требованиями, налагаемыми на них любовью. На время смиряются, торгуются, но в конце концов это их истощает. Начинаются расстройства желудка, язвы. Диабет. Шумы в сердце. И смерть.

Ты видел мир и гармонию? Говоришь, однажды в Перу...Ну да, возможно, в Перу. Но здесь, в нашем более умеренном климате, чудесному цветку не дадут расцвести. Иногда может появиться один-другой лепесток, но они быстро вянут. Наверное, не выдерживают климат цивилизации. Лазарь как-то сказал мне, что механические цивилизации должны поставить одиночество на поток, как на конвейере. Кроме того, он сказал мне, что аббат Пафнутий был менее одинок в пустыне на вершине столпа с гуано в волосах, чем миллионы жителей огромного мегаполиса, заполняющие кафе и кинотеатры в воскресный полдень. Он тоже был одинок, но сознательно, как монах в монастыре. Если кто-то к нему приближался, он сразу же сбегал. Я это знаю лучше, чем знал Лазарь или те, кто к нему приближался. Но это - дела частные, дела других людей, я не имею права это обсуждать. У нас дома всё было пропитано мрачным, надменным, сакраментальным одиночеством. Одиночество моего детства иногда возвращается ко мне воспоминанием о грустном, пугающем сне...знаешь эти сны, полные тревоги, такие снятся перед экзаменами. Всё мое детство было вечной подготовкой к какому-то отчаянно важному, опасному экзамену. К экзамену на звание ответственного гражданина. Мы были вечными учениками. Мы зубрили. Всё учили наизусть. Каждый день получали новый экзаменационный билет. Мы находились в постоянном напряжении: наши действия, наши слова, даже наши сны были наполнены напряжением. Мы были скрыты столь плотной стеной одиночества, что даже слуги и те, кто заглядывал к нам на несколько минут - почтальоны, мальчишки-посыльные - это чувствовали. Детство и отрочество я провел в мрачных занавешенных комнатах. К восемнадцати годам одиночество, тревога и ожидание меня истощили. Я жаждал попробовать что-то, чего не пробовал прежде, что-то, выходящее за рамки правил. Но пришлось подождать, прежде чем это произошло.

Вот когда Юдит Альдосо вошла в мою твердыню одиночества.

Вот, закури. Как ты справляешься с привычкой к табаку? Борешься, да? Что касается меня, я не смог проявить упорство - не в курении, а в борьбе. Придет день, когда с этим тоже придется столкнуться. Складываешь факты и решаешь для себя, прожить на пять-десять лет дольше, не куря, или поддаться этой жалкой, постыдной страсти, которая, несомненно, тебя убьет, а пока дарит такой особый успокаивающий, но в то же время - будоражащий эффект. После пятидесяти это становится одним из главных вопросов в жизни. Моим ответом на этот вопрос стала ангина и решение продолжать курить, пока не умру. Я не перестану отравлять себя этим горьким табаком, потому что игра не стоит свеч. Говоришь, бросить курить не так-то сложно? Конечно, несложно. Я уже бросал не раз, пока в этом был смысл. Проблема в том, что я проводил целый день, 'не куря'. Однажды мне пришлось столкнуться кое с чем еще. Люди поддаются слабостям, потребности в усыпляющем эффекте, и готовы за это платить. Так намного проще. Да, а потом говорят: 'Нужно быть смелее'. Мой им ответ: 'Я, быть может, не самый храбрый человек в мире, но мне хватает храбрости следовать своим желаниям'.

Вот что я думаю.

Смотришь на меня так скептически. Понимаю, ты хочешь спросить, всегда ли мне хватало смелости следовать своим желаниям? Например, в ситуации с Юдит Альдосо? Конечно, хватало, старик. И я это доказал. Заплатил сполна, как говорят на улице. До конца жизни утратил душевный покой, и не только я. Может быть, больше никто сделать бы не смог. Хочешь знать, стоила ли игра свеч? Это, что называется, риторический вопрос. Грандиозные, решающие моменты жизни нельзя судить по стандартам коммерческих операций. Дело не в том, стоило оно того или нет: иногда люди делают что-то просто потому, что такова их судьба, или потому что так сложились обстоятельства, или потому что того требует их давление, или потому что весь их организм этого требует. Тут обязательно действует целый комплекс факторов...Какова бы ни была причина, в результате они не трусят, просто идут вперед и действуют. Потому что ничто иное не имеет значения. Остальное - теории.

Так что я это сделал.

Расскажу тебе, каким было то утро, когда Юдит Альдосо впервые появилась у дверей нашего мрачного, но великолепного обиталища. Она была - словно бедная девочка из сказок, у нее был только скромный узелок с пожитками. Народные сказки в основном - надежный источник информации. Я как раз вернулся с теннисного корта, зашел в холл, бросил ракетку в кресло, стоял раскрасневшийся, собирался снять вязаный жилет - такие надевают для занятий спортом. Тут я заметил, что какая-то странная женщина стоит во мраке возле готического комода. Я спросил, что ей нужно.

Она не ответила. Была явно смущена. Тогда я подумал, что она растерялась в незнакомой обстановке, списал ее молчание на обычное смущение, часто присущее служанкам. Потом я узнал, что ее смутила не незнакомая обстановка или появление молодого хозяина, а что-то еще. Это было столкновение. Факт нашей встречи, то, что я посмотрел на нее и что-то произошло. Конечно, я тоже знал, что в это мгновение что-то произошло, но я осознавал это не столь глубоко, как она. Женщины, сильные женщины, руководствующиеся инстинктом, точно понимают, какой момент - важный или решающий, когда это происходит, а мужчины, такие, как мы, всегда склонны толковать события превратно. Как только мы встретились, эта женщина сразу поняла, что наши с ней судьбы неразрывно связаны. Я тоже об этом знал, но предпочел поговорить о чем-то другом.

Но не сразу, потому что она не ответила на мой вопрос, и я почувствовал себя слегка оскорбленным, решил выказать высокомерие. Несколько секунд мы молча стояли в холле и смотрели друг на друга.

Мы смотрели друг на друга так, как смотрят люди, столкнувшиеся с какой-то редкой диковиной. В тот момент я смотрел вовсе не на новую служанку. Я смотрел на женщину, которая каким-то образом, по каким-то абсолютно загадочным причинам, в силу невозможных факторов, сыграет огромную роль в моей жизни. Люди осознают это, когда это происходит? Уверен, да. Не умом, а всем своим существом. И в то же время продолжают рассеянно думать о других вещах. Представь на мгновение, что за невероятная ситуация. Представь, что тогда кто-то пришел бы и сказал, что однажды я женюсь на этой женщине, но сначала произойдет много других событий, сначала я женюсь на другой женщине, которая родит мне ребенка, а женщина, которая стоит передо мной в темном холле, уедет за границу, исчезнет на несколько лет, потом вернется, я разведусь с женой и женюсь на этой женщине. Я, придирчивый буржуазный мальчик, богатый, лощеный господин, женюсь на этой жалкой служанке, которая сжимает в руках узелок с пожитками и смотрит на меня с тревогой, так же, как я смотрю на нее...изучая, словно увидел что-то, чего прежде никогда не видел, что-то, с чем мне действительно следует считаться...Ну, тогда всё это казалось невероятным. Если бы кто-то предсказал такое, я бы рассмеялся ему в лицо и отбросил эту идею. Но теперь, несколько лет спустя, я хотел бы ответить на свой собственный вопрос - знал ли я, как всё сложится. И на вопрос, знаем ли мы, встречая кого-то, что это - жизненно важная встреча, поворотный момент в жизни...Бывает ли мгновение, когда женщина заходит в комнату, и мы знаем: 'Да, это - та единственная?'. Истинная, предназначенная нам, как в романах?

Я не знаю ответ. Могу только закрыть глаза и вспомнить это мгновение. И понимаю, что да, тогда что-то произошло. Удар тока? Форма радиации? Тайное интуитивное прозрение? Это - просто слова. Но, конечно же, люди сообщают о своих мыслях и чувствах не только с помощью слов. Существуют другие формы коммуникации между людьми, другие способы передачи сообщений. Сейчас любят использовать термин 'короткие волны'. По-видимому, человеческая интуиция - просто форма передачи информации на коротких волнах. Не знаю... Не хочу обманывать ни тебя, ни себя. Могу лишь сказать: в то мгновение, когда я впервые увидел Юдит Альдосо, я замер на месте, и, сколь ни невероятна эта ситуация, стоял и смотрел на силуэт незакомой служанки, не в силах пошевелиться. Так что мы какое-то время смотрели друг на друга.

- Как тебя зовут? - спросил я.

Она представилась. Что-то смутно знакомое. Фамилия Альдосо звучит как 'aldozat', что значит 'жертва'. Даже в ее имени 'Юдит' присутствовал библейский мотив. Словно она вышла из истории, из какого-то библейского окружения надежной простой материальности: из вечной жизни, из реальной жизни. Словно она приехала не из деревни, а из каких-то более глубинных слоев существования. Я не очень переживал насчет уместности своих действий. Пошел к дверям и включил свет, чтобы лучше ее рассмотреть. Даже мое неожиданное движение ее не потревожило. С готовностью, покорно, теперь - не как служанка, а как женщина, покорившаяся желаниям мужчины, который вправе требовать от нее чего угодно, она повернулась в профиль к свету, так что я смог рассмотреть ее более внимательно. Она стояла в свете лампы. Словно говорила: 'Вот, смотрите хорошенько. Это - я. Я знаю, что я - красива. Смотрите со всей необходимой тщательностью, сколько нужно. Вы будете помнить это лицо даже на смертном одре'. Так что она стояла спокойная, неподвижная, с узелком в руке, словно модель художника, безмолвная и безотказная.

А я продолжал смотреть на нее.

Не знаю, рассмотрел ли ты ее сейчас толком. Я слишком поздно тебя предупредил. Ты видел только ее тело. Она такая же высокая, как я. Рост у нее идеально соотносится со всем остальным. Она ни худая, ни толстая, такая же, как была в пятнадцать лет. Она не потеряла в весе и не прибавила. Знаешь, мощные внутренние законы регулируют этот баланс. Словно ее обмен веществ горел неугасимым пламенем. Я смотрел в ее лицо и ловил себя на мысли, что жмурюсь от ее красоты, как человек, который много лет жил в тумане, а потом вдруг оказался на ярком солнце. Сейчас ты не видишь ее лицо. Но, в любом случае, она долго носила маску, столичную маску из туши, пудр и румян, фальшивые глаза были подведены тенями, фальшивый рот нарисован помадой. Но тогда, в первое мгновение испуга, ее лицо было новым и неизбитым, нетронутым, прямиком из рук Творца. Прикосновение Творца еще было свежо на ее щеках. Ее лицо было в форме сердечка, с прекрасными пропорциями. Каждая его часть звучала эхом во всех остальных, создавая идеал. Глаза были черные, особенной черноты, знаешь, словно с оттенком синевы. Сразу было понятно, что тело у нее столь же пропорционально и уверено в себе. Вот почему она стояла передо мной с таким самообладанием. Она возникла передо мной из анонимных глубин, из огромной толпы, прибыла с чем-то необычайным: пропорции, уверенность и красота. Конечно, я лишь смутно всё это осознавал. Она уже была не ребенком, но еще не женщина. Тело ее развилось, но душа лишь только пробуждалась. Я никогда прежде не встречал женщину, столь абсолютно уверенную в своем теле, в силе своего тела, как была тогда уверена Юдит Альдосо.

На ней было дешевое городское платье, черные туфли на низком каблуке. Всё было подобрано с осознанной скромностью. Она была - словно крестьянская девушка, которая оделась для города и не хотела, чтобы ее стыдили девушки городские. Я посмотрел на ее руки. Надеялся найти в них что-то непривлекательное. Надеялся увидеть короткие пальцы, ладони, огрубевшие от сельского труда. Но руки у нее были белые, пальцы - длинные и тонкие. Эти руки не испортил труд. Потом я узнал, что дома ее баловали, мать не допускала ее к ручному труду.

Так вот она и стояла, довольная тем, что я рассматриваю ее при ярком свете. Смотрела прямо мне в глаза с простым любопытством. Никакого флирта не было ни в ее взгляде, ни в осанке. Она не была потаскухой, которая, оказавшись в большом городе, начинает строить глазки молодым господам в надежде им понравиться. Нет, она была женщиной, которая смотрит мужчинам в глаза, потому что считает, что у нее с ними может быть что-то общее. Но она с этим не перебарщивала - ни тогда, ни потом. Наши отношения никогда не были ей необходимы. Когда я больше не мог есть, спать и работать без нее, когда Юдит проникла мне под кожу, поработила мои рефлексы, словно смертельный яд, она оставалась спокойной, сохраняла идеальное самообладание, независимо от того, приходила она или уходила. Думаешь, она меня не любила?...Я тоже некоторое время так думал. Но не хочу судить ее слишком сурово. Она меня любила, но по-своему, более приземленно. В конце концов, так сложились обстоятельства. Она была женщиной из рабочего класса, а я - парнем из среднего класса. Вот что я хотел тебе рассказать.

Что было потом? Ничего, старик. Такие феномены, как моя жизнь под действием чар Юдит Альдосо, нельзя объяснить в терминах 'событий', как бывает в романах или пьесах. Ключевые события нашей жизни происходят постепенно, иными словами, в течение какого-то периода времени, очень медленно. Они вообще едва ли выглядят, как события. Люди просто продолжают жить...такова природа событий, любого важного для нас действия. Я не могу тебе сказать, что однажды в нашем доме появилась Юдит Альдосо, а потом на следующий день или через полгода произошло то-то и то-то. Даже не могу сказать, что, как только я ее увидел, меня сразу обуяла страсть, отнявшая у меня сон и аппетит, что я начал мечтать о незнакомке, о крестьянской девушке, которая теперь живет рядом со мной, каждый день заходит в мою комнату, которая ведет себя, как раньше, отвечает на любой вопрос, который я ей задам, которая живет и зреет, как дерево, которая любую важную для нее информацию сообщает в характерной для себя простой и удивительной манере, которая ходит по той же земле и дышит тем же воздухом, что и я... Да, всё было именно так, как я описал, но всё это не являлось событием Фактически долгое время просто не было никаких событий.

Тем не менее, я помню этот начальный период в мельчайших подробностях. Девушка занимала не очень-то важную должность в нашем домохозяйстве, так что я редко ее видел. Моя мать обучала ее, чтобы она стала горничной, но Юдит не прислуживала нам за столом, потому что не знала наши семейные ритуалы. Она ходила за слугой, который делал уборку, словно клоун в цирке, копируя его действия. Я случайно сталкивался с нею на лестнице или в гостиной, иногда она даже приходила в мою комнату и здоровалась, останавливалась на пороге, чтобы передать мне сообщение. Следует сказать, что мне было тридцать два, когда к нам приехала Юдит Альдосо. Тридцать два года, во многих смыслах - независимый взрослый человек. Я был партнером на фабрике, и отец, хоть и осторожно, учил меня, чтобы я встал на ноги. У меня был стабильный доход, но я не уезжал из родительского дома. Занимал отдельный этаж, две комнаты. У меня был свой отдельный вход. По вечерам, если у меня не было других дел, ужинал с родителями. Рассказываю тебе всё это, чтобы ты понял: у меня было мало возможностей встретить девушку. Но с того мгновения, как Юдит вошла в наш дом и я заметил ее в холле, между нами существовало некое напряжение, довольно недвусмысленное напряжение.

Юдит всегда смотрела мне прямо в глаза, словно задавала вопрос. Она была не дрессированной домашней кошечкой и не наивной пейзанкой, опускающей глаза при встрече с молодым хозяином. Она не краснела и не начинала охорашиваться. При встрече она на мгновение замирала, словно кто-то к ней прикоснулся. С того мгновения, как я включил свет, чтобы впервые внимательно ее рассмотреть, когда она покорно повернула лицо, чтобы мне ее было лучше видно, она смотрела мне прямо в глаза, но как-то странно...не с вызовом, не призывно, а серьезно, довольно мрачно, ее глаза были широко открыты, словно она что-то у меня спрашивала. Юдит всегда смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых был вопрос. Вопрос всегда один и тот же. Лазарь сказал, что это - фундаментальный вопрос бытия, вопрос, который лежит в основании сознания: этот вопрос - 'Зачем?'. Именно этот вопрос мне задавала Юдит Альдосо: 'Зачем я живу? Какой во всем этот смысл?'... К этому всё и шло. Единственная странность заключалась в том, что вопрос этот она задавала мне.

А поскольку Юдит была ужасно красива, полна достоинства и совершенна в своем девственном высокомерии, как шедевр мироздания, уникальный, идеальный экземпляр, созданный по уникальному проекту, с единственным прототипом, ее красота, конечно, оказала влияние на наш дом, на нашу жизнь, она звучала постоянной настойчивой музыкой. Красота, вероятно - это форма энергии, так же, как тепло, свет или абсолютная сила воли. Теперь я начал думать, что во всем этом есть что-то сконструированное - не в смысле косметики, конечно, хотя я не очень-то уважаю искусственную красоту, создаваему с помощью подтяжек и уколов, так люди холят и лелеят животных. Нет, за красотой прячется еще что-то, состоящее, в конце концов, из хрупкой смертной материи, которая навязывает свою несгибаемую волю. Она забирает сердце и все остальные органы, ум и инстинкты, облик и одежду, чтобы создать эту счастливую чудотворную формулу, которая в конце концов создает эффект красоты. Как я уже сказал, мне было тридцать два года.

По твоему лицу вижу, что ты хочешь задать старый как мир, исполненный мировой мужской мудрости вопрос: 'Так в чем была проблема?'. Разве это не простейшая вещь для мужчины - последовать своим инстинктам и склонностям? Мужчина тридцати двух лет, в конце концов, знает жизнь. Он знает, что не существует женщины, которую он не мог бы уложить в постель, при условии, что она свободна, в ее сердце и мыслях нет другого мужчины, что между ними нет физических или культурных разногласий, что они могут встречаться и лучше узнать друг друга. Это правда. Лично я знал, что это - правда, и частенько использовал это знание. Как любой мужчина моего возраста, чья внешность - не совсем отталкивающая, и, главное, со средствами, я встречал множество женщин, которые предлагали себя мне, и не отказывался от их предложений. Перспективный мужчина находится в центре внимания так же, как привлекательная женщина. Дело не в личности: женщинам тоже одиноко, у них тоже есть желания, они хотят любви и развлечений, в любой европейской столице женщин в избытке, а я не был ни глупцом, ни уродом. Я вел утонченно-элегантную жизнь, и все знали, что я богат. Так что я делал именно то, что делал бы на моем месте любой другой мужчина. Я уверен: после предубеждений и смущения первых нескольких недель одно теплое слово приручило бы Юдит и привлекло бы ее ко мне. Но я не произнес это теплое слово. По-моему, эта близость, если присутствие служанки в родительском доме можно считать близостью, пробудила мои подозрения, показалась опасной. Ситуация стала загадочной и захватывающей, когда я понял, что хочу ее, не как любовницу, не как женщину для постели, подобно всем до нее, что я не заинтересован в том, чтобы купить и употребить пятьдесят кило человеческой плоти. Нет. Так чего же я хотел? Мне понадобилось время, чтобы это понять. Я не беспокоил ее, потому что хотел от нее чего-то другого. Но чего же? Ответ на этот вопрос я ищу всю жизнь.

Тем временем мы жили своей обычной жизнью, которая нас устраивала. Естественно, я даже подумывал о том, чтобы увести эту девушку из нашего семейного круга, дать ей образование, наладить с нею более здоровые отношения, купить ей квартиру, сделать ее своей любовницей и жить, как получится. Должен сказать, это мне пришло в голову намного позже - фактически, через несколько лет. А тогда было уже слишком поздно - к тому времени эта женщина уже осознала свою власть, стала сильной и могущественной. Вот тогда я от нее сбежал. Первые несколько лет я просто чувствовал в доме какое-то подспудное движение. Я возвращался домой в глубокую тишину, тишину и порядок, как в монастыре. Поднимался в свои апартаменты, где служанка всё идеально подготовила на ночь - холодный апельсиновый сок в термосе, книга, которую я читаю, и сигареты. На моем письменном столе всегда стояла большая ваза с цветами. Моя одежда, мои книги, мои безделушки - всё находилось именно там, где должно было находиться. Я спокойно стоял и слушал. В комнате было тепло. Конечно, я не всегда думал о девушке, не всегда заставлял себя думать о том, что она - здесь рядом, спит где-то в комнате для слуг. Прошел год, потом - другой: я просто почувствовал, что в доме появился смысл. Я знал только то, что Юдит Альдосо живет здесь, и она очень красива. Все это признавали. Потом пришлось уволить слугу и кухарку, старую одинокую женщину, которая влюбилась в Юдит и не нашла другого способа выразить свою любовь, кроме ссор и брюзжания. Не то чтобы об этом особо говорили. Наверное, только моя мать знала правду, но, если так, держала это при себе. Потом меня долго удивляло ее молчание. У моей матери была отличная интуиция и опыт, она знала всё без слов. В нашем доме никто, кроме моей матери, не знал о тайной страсти слуги и кухарки. Я уверен, что мать не обладала каким-то особым любовным опытом, не понимала извращенные и безнадежные желания вроде тех, которые старая кухарка питала к Юдит, наверное, даже никогда не читала о таком. Но мать понимала реальность, и узнала правду. Сама она тогда уже была пожилой женщиной, знала всё, и ничему не удивлялась. Она знала даже о том, что Юдит представляет в доме опасность, не только для слуги и кухарки...Мать знала, что Юдит представляет опасность для всех, кто живет в доме. Не для отца, потому что отец тогда уже был стар и болен, и, в любом случае, они с матерью друг друга не любили. Но меня мать любила, а потом я спрашивал себя, почему, узнав всё, она не избавилась вовремя от источника опасности. Целая жизнь прошла, или почти прошла, прежде чем я, наконец, понял.

Наклонись поближе. Только между нами, правда заключается в том, что моя мать приветствовала эту опасность. Она могла бояться, что я столкнусь с опасностью посерьезнее. Догадываешься, что это за опасность? Никаких догадок? Опасность одиночества, ужасающего одиночества, из которого состояла наша жизнь, жизнь отца и матери, одиночества всего этого триумфального, успешного, соблюдающего ритуалы класса, к которому мы принадлежали. В человеческом обществе происходит некий процесс, которого нужно бояться больше, он хуже всего...Это процесс отсечения нас друг от друга, когда мы становимся почти неотличимы от машин. Мы живем в соответствии с суровым домашним кодексом, работаем в соответствии с даже еще более суровым кодексом долга, нас окружает социальный порядок, основанный на всеобъемлющей строгости, создающий надлежащие формы развлечений, предпочтений и привязанностей, так что вся наша жизнь становится предсказуемой - мы знаем, когда одеваться, когда завтракать, когда идти на работу, заниматься любовью, развлекаться, осуществлять утонченное социальное взаимодействие. Порядок повсюду, безумный порядок. В тисках этого порядка жизнь замораживает нас, словно экспедицию, которая готовилась к долгому путешествию к тучным берегам, но оказалось, что и море, и берега скованы льдами, так что в итоге нет никакого плана, никаких желаний, только холод и неподвижность. А холод и неподвижность - определения смерти. Это - медленный и неотвратимый процесс. А в один прекрасный день жизнь семьи начинает кипеть, как бульон. Всё становится важным, каждая мельчайшая деталь, но они не видят целое и теряют связь с жизнью как таковой...Они так тщательно одеваются по утрам и вечерам, можно решить, что они готовятся к какой-то опасной церемонии вроде похорон или свадьбы, или к оглашению приговора. Они поддерживают социальные связи, приглашают гостей, но за всем этим маячит призрак одиночества. А пока в одиночестве остается ожидание или надежда, что-то, за что может держаться сердце и душа, жизнь выносима, можно продолжать жить...не хорошо, не так, как должны жить люди, но, по крайней мере, есть причина для того, чтобы запускать механизм жизни по утрам и позволять ему тикать до ночи.

Потому что надежда держится долго. Люди очень неохотно отказываются от надежды, смиряются с мыслью об одиночестве, смертельном, безнадежном одиночестве. Лишь очень немногие способы жить со знанием о том, что одиночеству нет конца. Люди продолжают надеяться, хватаются за разные вещи, ищут приют в отношениях, в которые не привносят подлинную страсть, в которые не могут погрузиться, так что пытаются отвлечься, дают себе искусственные задания, лихорадочно работают или путешествуют с огромными путеводителями, вкладывают деньги в большие дома, покупают любовь женщин, с которыми у них нет ничего общего, начинают коллекционировать декоративные веера, драгоценные камни или редких жуков. Но всё это ни в малейшей степени не помогает. И, делая всё это, они прекрасно знают, что всё это не помогает. Но всё равно продолжают надеяться. К тому времени они уже сами не имеют ни малейшего понятия, во что вложили свои надежды. Отлично знают, что больше денег, более полная коллекция жуков, новая любовница, интересный круг друзей, садовые вечеринки, более шикарные, чем у соседей - всё это не помогает...Именно поэтому, прежде всего, в океане страданий и смятения, они отчаянно жаждут порядка. Каждый миг бодрствования они проводят, приводя свою жизнь в порядок. Они постоянно 'принимают меры' - просматривают договор или посещают социальное мероприятие, или назначают эротическое свидание...Так что они не одиноки, ни секунды! Не замечают даже проблеск своего одиночества! Быстрые, всегда в компании. Выгуливают собак! Вешают гобелены! Покупают акции или антиквариат! Заводят новую любовницу! Быстрее, пока не столкнулся с одиночеством лицом к лицу.

Вот как они живут. Вот как мы жили. Мы очень много значения придавали одежде. К пятидесяти годам отец одевался со тщательностью пресвитера или католического священника, готовящегося к мессе. Слуги знали все его привычки, и к рассвету готовили его костюм, туфли и галстук, словно отец был дьяконом. А всё потому, что мой отец - человек вовсе не тщеславный и никогда прежде особо не заботившийся о своей внешности - в старости решил выглядеть достойно и начал уделять скрупулезное внимание одежде, так, чтобы на рукавах не было ни пылинки, никаких лишних стрелок на брюках, никаких пятен или морщин на рубашке или воротнике, идеально завязанный галстук...да, как священник одевается для мессы, с той же тщательностью. После ритуала одевания начинался второй ритуал дня - завтрак. Отца ждал автомобиль, чтобы отвезти его куда-то, чтение документов, почта, офис, эффективные и почтительные клерки приносят отчеты, встречи с деловыми партнерами, клуб и приемы...и всё это - с таким вниманием к деталям, с такой тревожной заботой, словно кто-то за всем этим наблюдал, кто-то, перед кем отец должен был отчитываться за выполнение всех своих священных обязанностей. Вот чего боялась мать. За всеми этими ритуалами, за коллекционированием и посещением клубов, за социализацией и развлечениями ужас одиночества вздымал голову, словно айсберг в теплеющем море. Одиночество, знаешь ли, развивается при определенных состояниях личной и социальной жизни, как болезнь в истощенном теле. Это - не то состояние, которое сразу бросается в глаза. Настоящие кризисы - болезни, расставания, вопросы жизни и смерти - не просто проявляются вдруг, не становятся вдруг заметны в какой-то день или час. К тому времени, как мы их заметим, эти решающие моменты нашей жизни, они обычно уже в прошлом, и нам не остается ничего иного, кроме как принять их и перепоручить врачу, юристу или священнику. Одиночество - это форма болезни. Или, точнее, не форма болезни, а состояние, в котором тот, кто обречен страдать, оказывается выставленным в клетке, как чучело. Нет: болезнь - это процесс, который предшествует одиночеству, процесс, который я сравнил бы с медленным замерзанием. Мать хотела спасти меня от этого. Жизнь, знаешь ли, становится всё более механической. Всё замерзает. Комнаты отапливаются так же хорошо, как всегда, у тебя нормальная температура, давление - точно такое же, как было, у тебя есть деньги в банке или инвестиции в бизнес. Раз в неделю ты ходишь в оперу или в театр, предпочтительно, чтобы там давали что-нибудь веселое. Ешь в ресторане легкие блюда, добавляешь в вино минеральную воду, потому что следуешь рекомендациям здоровой жизни. В жизни нет никаких проблем. Твой врач, только если он - хороший врач, а не настоящий, что не одно и то же, пожимает тебе руку после осмотра раз в полгода и говорит, что всё в порядке. Но если он - настоящий врач, то есть - основательный, так же, как пеликан - только пеликан, а генерал - только генерал, даже если не участвует в битве и просто подстригает свою изгородь или разгадывает кроссворд - так вот, если это - такой врач, он не удовлетворится просто рукопожатием после осмотра раз в полгода, потому что, несмотря на то, что твое сердце, легкие, почки и печень - в идеальном состоянии, он понимает, что твоя жизнь - вовсе не идеальна, чувствует холод одиночества, пропитывающий твое существо, как чувствительные приборы корабля могут выявить смертельную опасность приближающегося айсберга даже в теплых водах. Но, наверное, можно просто добавить, что этот холод сродни тому, который ты чувствуешь летом в домах, жители которых уехали на каникулы, разбрызгали повсюду камфору, завернули меха и ковры в газеты, а снаружи - лето, раскаленное лето, за закрытыми ставнями одинокая мебель и затененные стены пропитаны холодом и одиночеством, которое чувствуют даже неодушевленные предметы, все чувствуют, что одиночество - там, все, кто одинок - и предметы, и люди - вдыхают его и излучают.

Люди остаются одни, потому что они горды и не решаются принять немного ревнивые любовные предложения, потому что они играют роль, которая им кажется важнее любви, потому что они тщеславны, потому что каждый достойный представитель буржуазии, каждый истинный буржуа, то есть - солидный респектабельный гражданин - тщеславен. Я сейчас не говорю о мелкой буржуазии, о людях, которые считают себя респектабельными, потому что у них есть деньги или потому что они тем или иным образом смогли подняться на какую-то должность или обрести какой-то статус. Это - простолюдины в буржуазном одеянии. Я говорю о креативных стражах этого достойного и респектабельного класса, об истинной солидной буржуазии.

Приходит время, когда одиночество начинает кристаллизироваться вокруг них. Им становится холодно. Тогда они становятся церемонными, превращаются в артефакты вроде китайских ваз или столиков эпохи Ренессанса. Они погружаются в церемонии, начинают коллекционировать глупые бессмысленные титулы и знаки отличия, делают всё возможное для обретения достоинства и утонченности, заполняют свои дни различными сложными делами, чтобы заслужить очередную медаль или ленту, или новый титул, например, стать вице-президентом, или президентом, или почетным президентом того, этого или еще чего-то. Вот что такое одиночество. Нас учат тому, что у счастливых людей нет истории, у счастливых людей нет ни статуса, ни титула, ни выдающейся роли в жизни.

Вот почему мать за меня боялась. Наверное, именно поэтому она терпела в доме Юдит Альдосо, даже заметив опасность, излучаемую этим созданием. Как я уже сказал, ничего 'не случилось'...Могу сказать, что к сожалению 'ничего не случилось'. Просто прошло три года. Потом однажды вечером, на Рождество, я шел домой с работы и решил заглянуть к своей тогдашней любовнице, певице, она в тот день была одна в очаровательной, теплой и скучной квартирке, которую я для нее обставил. Я вручил ей подарок столь же очаровательный и скучный, как она сама, эта певица, и все остальные любовницы, квартиры и подарки, на которые я тратился в то время. Но, как я уже сказал, я пришел домой, потому что семья в тот вечер ужинала дома. А потом это случилось. Я зашел в гостиную. На пианино стояла рождественская ель, сиявшая украшениями, но вообще в комнате царил полумрак, и Юдит Альдосо стояла на коленях возле камина.

Был день Рождества, в доме родителей в часы перед Рождеством я чувствовал напряжение и одиночество. И знал, что отныне так будет всегда, всю оставшуюся жизнь, если не случится какое-то чудо. Знаешь, на Рождество всегда появляется какая-то смутная вера в чудеса, не только у нас с тобой, но и во всем мире, у всего человечества, как говорится, именно для этого ведь и нужны праздники, без чудес мы просто не можем жить. Конечно, до этого дня было много других таких дней, вечеров и утр, дней, когда я видел Юдит Альдосо и не чувствовал при этом ничего необычного. Если живешь на берегу моря, ты ведь не думаешь постоянно о том, что можно уплыть в Индию или броситься в море. Большую часть времени просто живешь там, читаешь и плаваешь. Но в тот день я стоял в тускло освещенной комнате и смотрел на Юдит. На ней была черная униформа горничной, так же, как на мне - серый костюм промышленника, я собирался пойти в свою комнату и переодеться в черный костюм для ужина - в свою вечернюю униформу. В тот день я стоял в сумерках комнаты, смотрел на рождественскую ель, на коленопреклоненную женскую фигуру, и вдруг понял всё, что произошло за последние три года. Я понял, что решающие моменты нашей жизни - это мгновения неподвижности и молчания, и под слоем видимых, ощущаемых нами событий таится другой уровень, где что-то лениво дремлет, спяшее чудовище лежит в море или в лесной чаще, в сердце мужчины, дремлющее чудовище, некое первобытное существо, которое изредка шевелится, зевает и потягивается, но редко тянет к чему-нибудь лапы, и это - тоже ты, это чудовище, это иное. В привычных событиях жизни есть скрытый порядок, такой же, как в музыке или математике...порядок немного романтического свойства. Неужели это так сложно понять? Вот что я чувствовал. Как я уже сказал, я - художник без кисти и мольберта, музыкант без музыкального инструмента.

Девушка переворачивала дрова за решеткой камина, она почувствовала, что я стою у нее за спиной и наблюдаю, но не пошевелилась. Не оглянулась. Она стояла на коленях, наклонившись к камину - такое положение о чем-то говорит, что-то значит в эмоциональном плане. Женщину, которая стоит на коленях, наклонившись вперед, даже если она работает, нельзя воспринимать как явление сентиментальное. Я не смог сдержать смех. Но это был не фривольный смех - просто добродушный, радость от того, что даже в такие решающие, критические моменты мы не можем забыть, что в нас и в наших отношениях друг с другом остается некая вульгарная человечность, неловкая неуклюжесть, связанная с великими страстями и чувством пафоса, выражемым через определенные движения тела, как, например, у этой женщины, стоявшей на коленях в тускло освещенной комнате. Знаю, что это печально. Смехотворно. Но великие, мощные чувства, являющиеся частью самовозобновляемой энергии мира, для работы которой каждое живое существо - раб или винтик в механизме, всегда должны сочетаться с чем-то смехотворным, чтобы смогла проявиться их ошеломляющая феноменальность. Это - еще одна мысль, возникшая у меня в тот момент. И, конечно же, я узнал не только это чувство - желание ее тела, но и напряжение, страх из-за того, что, хотя в этом факте было что-то низменное и постыдное, тем не менее, это был факт: я ее хотел. Это было столь же верно, как то, что я хотел не только ее тело, это тело, которое сейчас как раз демонстрировало себя в этой почти шутовской манере, но и то, что скрывалось за ним - ее состояние, чувства, тайны. И, поскольку, как многие богатые и относительно праздные молодые люди в наши дни, я большую часть времени проводил среди женщин, я также знал, что никаких постоянных или долгосрочных романтических договоренностей между мужчинами и женщинами не существует, что романтические мгновения подпитываются изнутри, а если исчезают, их просто словно ветром сдувает из-за привычной близости и равнодушия. Я понимал, что это прекрасное тело, солидные стати и тонкая талия, широкие, но пропорциональные плечи, эта очаровательная, слегка склоненная шея в обрамлении каштановых локонов, и эти мясистые ноги приятной формы - это женское тело не было самым красивым на свете, не было самым красивым телом из тех, которые я знал, которыми владел, которые клал в постель - были тела более пропорциональные, более очаровательные и внушавшие больший трепет, чем тело Юдит, но дело не в этом. Я столь же хорошо понимал, что малая и высокая вода желания и удовлетворения, жажды и тошноты постоянно бурлит в душе людей, вызывая притяжение и отторжение, и ответа здесь нет, обрести покой невозможно. Я понимал всё это, но не столь отчетливо и уверенно, как сейчас, когда стал старше. Возможно, у меня оставалась надежда, какая-то надежда в глубине души, надежда на то, что будет одно уникальное тело, которое будет двигаться в идеальной гармонии с моим, которое сможет погасить жажду желания и тошноту пресыщения, в результате чего воцарится относительный мир, идиллия, которую обычно называют счастьем. Но в те годы я не знал, что в реальной жизни такое невозможно.

В реальной жизни случается, хоть и нечасто, что напряжение желания и последующая тошнота не уравновешиваются эквивалентной дозой внутреннего самоконтроля, депрессии пресыщения. А еще есть люди, подобные свиньям, для которых всё это едино: желание и пресыщение находятся для них на одной равнодушной равнине бытия. Может быть, они довольны. Мне такое удовлетворение не нужно. Как я уже сказал, тогда я не знал всё это точно, я мог немного надеяться, и, конечно, смотрел на себя немного свысока, смеялся над всей этой ситуацией и над чувствами, которые были с этим связаны, над чувствами, которые были столь прочно связаны с этой смехотворной ситуацией. Многого я тогда не знал, не догадывался, что есть что-то немного смехотворное в ситуации, когда наше физическое или психологическое состояние толкает нас к отношениям с другим человеком. Я об этом понятия не имел.

Я обратился к девушке. Уже не помню, что я сказал, но всю сцену вижу так четко, словно кто-то снял ее на 16-миллиметровую пленку для семейного фильма, такие фильмы сентиментальные люди снимают в медовый месяц, или первые шаги ребенка...

Вот что я вижу: Юдит медленно встает, достает из кармана фартука платок, вытирает руки от пепла и древесной пыли. Я вижу это с остротой булавочного укола. Потом мы сразу начали разговор, тихо, быстро, словно боялись, что кто-то может зайти в комнату. Мы - заговорщики, воры и сообщники.

Я тебе кое-что должен сказать. Хотелось бы сказать всё, как есть, и, уверен, ты поймешь, это нелегко. Потому что то, что я тебе собираюсь рассказать - не грязная историйка, старик, не история соблазнения - отнюдь. Моя история - темнее, и она - только моя, поскольку я в ней - главное действующее лицо. Дело в том, что на нас давили более могущественные силы, более могущественные силы жаждали через нас проявиться.

Как я уже сказал, говорили мы тихо. Это довольно естественно, если подумать: я был хозяином, она - служанкой, наш разговор был конфиденциальным в доме, где она была обслуживающим персоналом. Говорили мы о вещах частных и очень важных, и кто-то действительно мог зайти в любой момент - моя мать, или, возможно, слуга, который мечтал заполучить Юдит для себя. И ситуация, и мое врожденное чувство такта диктовало мне необходимость говорить тихо. Юдит тоже это чувствовала, конечно же, и знала, что должна говорить шепотом.

Но я чувствовал и еще кое-что. Я почувствовал это в то мгновение, когда мы начали разговор. Почувствовал, что здесь происходит еще что-то. Это был не просто разговор мужчины с женщиной, которую он считает привлекательной, с женщиной, от которой он что-то хочет, которой он хочет обладать для своего удовольствия. Даже нельзя сказать, что я был влюблен в эту крепко сбитую, красивую молодую женщину, или что я был от нее без ума, что меня переполняло вожделение, что кровь настолько ударила мне в голову, что я согласился бы на что угодно, в том числе - попробовал бы применить силу, чтобы получить ее, овладеть ею, сделать своей. Знаю, всё это - довольно скучно. Такое бывает в жизни каждого мужчины, и не раз. Как тебе известно, сексуальный голод может быть столь же мучительным и безжалостным, как желание поесть. Нет, шепотом мы говорили по другой причине. Никогда прежде я не испытывал потребности быть настолько настороже. Сейчас речь шла не только о моих делах, я непосредственно столкнулся с другим человеком, как с личностью. Вот почему пришлось говорить тише. Тут было дело серьезное, намного серьезнее, чем романтическая сказка о молодом господине и хорошенькой молоденькой служанке. Потому что, когда женщина встала и без малейшего волнения начала вытирать руки, очень внимательно посмотрела мне прямо в глаза этими своими большими круглыми глазами - она уже была в своей вечерней униформе, в черном платье с белым фартуком и белом чепце, выглядела точно так, как горничные в опереттах, просто до смешного - я почувствовал, что отношения, которые я предлагаю, основываются не только на желании, но и, прежде всего, в их основании лежит некий заговор против кого-то или чего-то. И Юдит тоже это чувствовала. Мы сразу начали обсуждать то, что нас волновало. Никаких преамбул, сразу перешли к делу. Мы разговаривали именно так, как могли бы разговаривать двое заговорщиков во дворце или в какой-то важной конторе, где хранятся ценные документы и тайные бумаги. Женщина - сотрудница конторы, мужчина - гость, и теперь, наконец, они нашли несколько минут, чтобы обсудить свое совместное предприятие. Говорят они шепотом, словно обсуждают какие-то посторонние темы. Оба очень взолнованы, но женщина продолжает вести себя так, словно просто говорит о своей работе, а мужчина - так, словно просто проходил мимо ее кабинета и решил заглянуть на пару слов. У них мало времени. В любую минуту может зайти шеф или какой-нибудь любознательный чиновник, и, если их увидят вместе, это сразу вызовет подозрения, их заговор раскроют. Вот почему мы перешли сразу к сути дела, вот почему Юдит Альдосо время от времени посматривала на огонь, потому что большие дрова отсырели и не загорелись сразу. Так что она снова встала на колени возле камина, я встал на колени рядом с нею, помог поправить подставки из желтой меди, убедился, что огонь зажгли правильно. И при этом всё время говорил.

Что я ей говорил? Погоди минутку, мне надо закурить. Нет, не волнуюсь. Не собираюсь в это время дня считать выкуренные сигареты. В моем случае всё это не имеет особого значения.

А вот тогда всё казалось очень важным, всё, что я говорил, и всё, что могло из этого выйти. У меня не было времени ухаживать за нею или подбивать к ней клинья. Всё это было ни к чему. Я просто сказал, что хотел бы с нею жить. Мое заявление ее не удивило. Она спокойно меня выслушала, потом торжественно посмотрела на меня, без какого-либо удивления. Потом я почувствовал, что она меня взвешивала, словно хотела определить мою силу, как сельская девушка оценивает местного парня, который появился перед нею и говорит, что может поднять тот или иной тяжелый предмет, целый мешок пшеницы, такого рода вещи. Юдит взвешивала не мои мускулы, а мою душу. Как я уже сказал, сейчас, ретроспективно, я думаю, было какое-то поддразниваение в том, как она меня изучала, молчаливое, мягкое поддразнивание, словно она говорила: 'Ты - не такой уж и сильный. Тебе понадобится больше сил, если хочешь жить со мной. Я сломаю тебе хребет'. Вот что я читал в ее взгляде. Я это почувствовал, так что начал говорить немного быстрее, но при этом спокойнее. Я сказал ей, что это будет сложно устроить, потому что ситуация сложилась патовая, мой отец никогда не согласится на брак, и, вероятно, возникнет еще много других проблем. Сказал, что, например, скорее всего этот брак вызовет серьезные трения между мной и моей семьей и внешним миром, а если мы хотим быть честны, нельзя полностью игнорировать мир, частью которого мы являемся, мир, который сделал нас теми, кто мы есть. И, скорее всего, эти трения, начавшиеся со слабости, рано или поздно плохо повлияют и на нас. Я сказал Юдит, что уже видел такое раньше. Я знавал людей своего круга, которые женились на женщинах более низкого социального положения, и из этих браков никогда ничего хорошего не вышло. Нес такую чушь. Конечно, я это всё говорил всерьез, говорил не из страха - просто хотелось быть с нею честным. Юдит понимала, что я честен, посмотрела на меня серьезно и жестом сообщила, что согласна со мной. Словно поощряла меня искать новые аргументы, которые сразу докажут, что эта идея невозможна, безнадежна: Юдит хотела, чтобы я продолжал убедительно доказывать, что эта идея безумна. И я, со своей стороны, продолжал искать эти доводы. Она не сказала ни слова, или, точнее, сказала, когда я замолчал, и реплика ее была очень короткой. Юдит позволила говорить мне. Сам не знаю, как, но я говорил полтора часа, там, у камина, а Юдит всё это время оставалась на коленях, я сидел рядом с нею в низком кресле английской кожи. Я говорил и смотрел в огонь: никто не зашел и нас не побеспокоил. В жизни существует некий скрытый порядок, в соответствии с которым ситуация возникает в жизни человека именно тогда, когда что-то нужно решить или сделать, так что обстоятельства втайне складываются таким образом, чтобы содействовать ситуации: места, предметы, люди рядом с нами - всё подсознательно складывается таким образом, чтобы способствовать наступлению момента. Нас никто не побеспокоил. Был вечер. Отец вернулся домой, конечно, родители искали Юдит, чтобы она накрыла на стол к ужину. Мы должны были переодеться к ужину, но нас никто не побеспокоил. Потом я понял, что это на самом деле не так странно, как можно было бы подумать. Когда жизнь хочет устроить шоу, она всё улаживает идеально.

В течение этих полутора часов я чувствовал, что впервые в жизни говорю с кем-то искренне и прямо. Я сказал ей, что хочу жить с нею, что я догадывался об этом, но не знал точно, что не могу на ней жениться. Сказал, что для меня жизненно важно - жить с нею. Спросил, помнит ли она нашу первую встречу в то мгновение, когда она впервые вошла в наш дом. Юдит ничего не ответила, лишь кивнула, чтобы показать, что помнит. Она была невероятно прекрасна, когда стояла в полумраке комнаты у огня, в отблесках красного света, ее волосы сияли, голову она слегка склонила набок на этой тонкой шее и слушала меня, в руках у нее была кочерга. Она была очень красива, она была важнейшей частью моей жизни. Я сказал, что ей следует уйти из этого дома, уволиться, найти какую-то отговорку, пойти домой, а потом ждать меня где-то, а я за несколько дней улажу все накопившиеся дела, и мы сможем уехать в Италию, и останемся там, наверное, на несколько лет. Спросил, хочет ли она увидеть Италию...Юдит ничего не ответила, но жестом показала, что не хочет. Словно совсем не поняла вопрос, словно я спросил у нее, хочет ли она увидеть Генриха IV. Она не поняла. Но слушала очень внимательно. Смотрела на огонь, стояла на коленях, выпрямив спину, словно кающаяся грешница, так близко ко мне, что мне нужно было только руку протянуть, чтобы ее коснуться. Я действительно взял ее за руку, но она ее вырвала - не для флирта, не с видом оскорбленной добродетели, очень естественно - простая форма отказа, легчайшим движением, словно хотела исправить какие-то мои слова. Тогда я впервые заметил, что она, по-своему, аристократка до мозга костей, что ее врожденное благородство - часть ткани ее существа. Меня это удивило, но, в то же время, я сразу это принял. К тому времени я уже знал, что не статус, не привилегии рождения разделяют людей, а ум и характер. Юдит стояла на коленях у камина, ее лицо озаряли блики бледного красного пламени, она была - словно принцесса, тонкая и гибкая, расслабленная, без тени заносчивости, но и без излишней скромности, без предательских следов смущения, без малейшей дрожи ресниц, словно этот наш разговор был самой естественной вещью на свете. А над нею возвышалась рождественская ель. Знаешь, когда я потом об этом думал, не мог сдержать смех, хотя смех был довольно суховат, должен сказать...Юдит под рождественской елью, словно какой-то странный, непостижимый подарок.

Поскольку всё это время Юдит молчала, я и сам в конце концов замолчал. Она ответила, когда я спросил, хочет ли она жить со мной, но не ответила, когда я спросил, хочет ли она уехать со мной в Италию и жить там, возможно, много лет. А поскольку я не придумал ничего другого, и поскольку, раз уж на то пошло, поговорил с нею и попробовал всё, словно покупатель, предлагающий цену упрямому продавцу, сначала - низкую, потом, увидев, что продавец полон решимости настаивать на своем, понимая, что сделка может сорваться, предлагает полную запрошенную цену - так я спросил Юдит, станет ли она моей женой.

На этот вопрос она ответила.

На самом деле не сразу. Ее первая реакция была неожиданной. Она посмотрела на меня со злостью, почти с ненавистью. Я увидел, что какая-то очень сильная эмоция ужасающим спазмом пронзила ее тело. Ее начало трясти, она упала передо мной на колени, и ее трясло. Она повесила кочергу на крючок возле мехов. Скрестила руки на груди. Она была похожа на юную ученицу, которой приказал преклонить колени строгий учитель. Она смотрела в огонь пристально и мрачно, выражение лица у нее было такое, словно ее пытают. Потом она встала, разгладила передник и просто ответила:

- Нет.

- Почему? - спросил я.

- Потому что вы - трус, - ответила Юдит, окинула меня долгим взглядом, осмотрела с головы до пят. И вышла из комнаты.

Твое здоровье!

Так вот всё и началось. Я вышел из дома. Магазины уже закрылись, люди торопились домой с рождественскими пакетами под мышкой. Я остановился возле крошечной ювелирной лавки, в которой продавались дешевые побрякушки. Купил золотой медальон - знаешь, такие дешевые показные украшения, в которых женщины хранят портреты своих мертвых или нынешних любовников. В кошельке нашел удостоверение с фотографией, какой-то сезонный билет, срок действия которого уже истек, вырвал фотографию, вставил ее в медальон и попросил приказчика упаковать его, как обычный подарок. Когда я вернулся домой, дверь открыла Юдит. Я сунул подарок ей в руки. Вскоре после этого я уехал, не возвращался несколько лет, а потом узнал, что она с тех пор носила медальон на шее на сиреневой ленте, снимала, только когда купалась или когда нужно было заменить ленту.

После этого события дела пошли своим чередом, словно не было этого судьбоносного рождественского дня, словно у нас никогда не было этого разговора. Юдит накрыла для нас стол в тот вечер, вместе со слугой, как всегда. Конечно, тогда я уже знал, что я был просто в бреду в тот день. Я знал это точно так же, как безумцы знают, что они - в неистовстве, когда бьются головой о стену, борются со своими медсестрами, или ночью ржавым гвоздем удаляют себе зубы: даже если у них выступает пена на губах, они все равно понимают, что совершают постыдные поступки, недостойные их и социума. Они это понимают не только тогда, когда всё уже закончилось, но и в тот момент, когда совершают эти безумные, травматические действия. Сидя в тот день у камина, я тоже понимал, что мои слова и планы - чистейшее безумие для человека моего положения. Потом я всегда думал об этом, как о каком-то приступе, о потере контроля и силы воли, мои нервы и органы чувств функционировали отдельно от меня. В такие моменты критическое мышление и голос разума умолкает. Я абсолютно уверен: то, что я пережил в тот день Рождества под рождественской елью, было нервным срывом, единственным серьезным нервным срывом в моей жизни. Юдит тоже об этом знала, поэтому слушала так внимательно, словно была единственным членом семьи, который замечает у другого члена семьи признаки нервного срыва. Конечно, она знала и кое-что еще: она знала и понимала причины нервного срыва. Если бы кто-то из членов нашей семьи услышал меня в тот день - даже и не обязательно член семьи, достаточно просто незнакомца - они немедленно послали бы за врачом. Всё это оказалось для меня неожиданностью, потому что я всегда всё обдумывал надлежащим образом. Может быть, даже слишком тщательно обдумывал. Может быть, этого не хватало в моей жизни: способности принимать неожиданные решения, спонтанности, как это называют. Я никогда ничего не делал просто потому, что мне пришла в голову идея, потому что появилась возможность или потому что кто-то от меня этого потребовал. На фабрике и в конторе я пользовался репутацией человека взвешенных суждений, который всё тщательно обдумает, прежде чем примет важное решение. Так что я больше всех удивился, когда произошел этот нервный срыв, потому что знал, даже когда говорил, что говорю чушь, и ничего не получится из моих планов, что всё нужно сделать по-другому, нужно действовать тоньше, аккуратнее или напористее. Знаешь, до того момента я относился к любви по принципу оплаты наличными, как американцы во время войны: заплатил - забирай...Вот так, по моему мнению, всё должно было происходить. Не самый возвышенный образ мыслей, но, хотя бы, здоровый эгоизм. Но на этот раз я не заплатил и не забрал то, что хотел, я позволил себе умолять и кривить душой, совсем безнадежно, в ситуации, которая, несомненно, была для меня унизительна.