Картины брака

Вот как мы погрузились в любовь, мы с Юдит Альдосо, когда поселились вместе в домике за городом.

Во всяком случае, так погрузился в любовь я. Такие я испытывал чувства. И надеялся. Я по-прежнему ходил в контору, но чувствовал себя столь отстраненным от всего, словно мошенник, который знает, что в один прекрасный день его разоблачат, и ему придется бросить свою работу и всё, что с ней связано...Что я выяснил? Я понял, что у меня больше нет ничего общего с ролью, которую я играл в мире, но просиживал надлежащее время в конторе и следовал правилам столь же строго, как всегда. Я первым приходил на фабрику и уходил последним, в шесть часов вечера, когда оставался только консьерж, потом гулял по городу, как раньше. Часто заходил в старую кондитерскую, иногда видел там свою жену - 'свою первую жену', чуть не сказал. Свою настоящую жену. Потому что я на самом деле никогда не чувствовал, что Юдит - моя жена. Она была другой женщиной.

Что я чувствовал при виде свой первой, настоящей жены? Никаких сентиментальных чувств. Но кровь всегда отливала от щек. Я смущенно с нею здоровался и непременно отводил взгляд. Потому что тело помнит, знаешь ли, никогда не забывает. Это - словно море и берег, которые когда-то принадлежали друг другу.

Но вовсе не об этом мне хотелось поговорить с тобою сейчас, когда я рассказал тебе почти всё. Конец этой истории - такой глупый, словно о нем тебе рассказывает самый глупый или заурядный человек. Всё равно рассказать? Да, конечно, раз начал, надо закончить.

Понимаешь, старина, целый год мы жили в таком невообразимом физическом и психологическом напряжении. Год я жил, словно в джунглях среди диких зверей и ядовитых растений, и змеи прятались под каждым камнем или кустом. Наверное, этот год того стоил. Стоил того, что ему предшествовало и что произошло потом.

Что предшествовало этому году, ты в основном знаешь. Но то, что произошло потом, даже меня слегка удивило. Вижу, ты думаешь, однажды я узнал, что Юдит мне изменяет. Нет, старик, об этом я узнал намного позже. Юдит изменила мне только один раз, потому что у нее не было другого выхода.

Мне понадобился год, чтобы узнать, что Юдит Альдосо у меня воровала.

Не смотри на меня так скептически. Я выражаюсь вовсе не фигурально. Это не мои субъективные чувства о том, что она меня обкрадывает, это - деньги в моем кошельке. Я имею в виду - в фактическом смысле, как пишут в своих блокнотах полицейские. Когда она начала воровать? О, сразу же, с первого мгновения. Нет, погоди. Дай подумать. Нет, это началось не сразу.

На этом этапе она меня только обманывала. Я тебе рассказывал, как в начале наших отношений, когда мы еще жили в отеле, я открыл для нее счет в своем банке и выдал ей чековую книжку. Лимит по счету очень быстро оказался превышен. Почти невозможно было понять это наводнение трат, эту расточительность. Да, Юдит покупала очень много вещей, меха, аксессуары, но я никогда не проверял, что она делает. Меня никогда не беспокоило количество или качество ее покупок, беспокоила меня только ее лихорадка приобретательства. Меня беспокоило это патологическое неистовство гиперкомпенсации. Скажу прямо: однажды пришло письмо из банка, мне сообщали, что на ее счету закончились средства. Естественно, я положил на ее счет еще денег, но на этот раз - несколько меньше. Через несколько недель счет снова оказался опустошен. Тут я предупредил ее, но в легкой шутливой форме, не всерьез, что она понятия не имеет о нашем материальном положении. В Англии ее представления о деньгах и имуществе изменились: тут, дома, мы скромнее, не так купаемся в богатстве, как она воображала. Юдит добросовестно выслушала мою проповедь. Больше денег не просила. Потом мы переехали в дом с садом, и я начал выплачивать ей ежемесячное пособие, этой суммы ей с головой хватало на хозяйство и ее собственные нужды. Мы никогда больше не говорили о деньгах.

Но однажды я открыл письмо, в котором банк сообщал Юдит, что такого-то числа на ее счет зачислена сумма в размере двадцати шести тысяч пенге. Я смотрел на письмо и тер глаза. За эти несколько секунд кровь прилила к моей голове: я ревновал! Представил, что Юдит привезла из Англии какие-то деньги, там у нее был какой-то любовник - не греческий учитель музыки, о котором она мне рассказала, а кто-то еще, бог знает кто, милорд, щедро оплачивавший ее услуги. Это чувство, эта мысль ранила так, что я ударил кулаком по столу. Потом пошел в банк. Там я узнал, что Юдит не привезла эти деньги из Англии, она вносила их постепенно маленькими платежами. Первый взнос она сделала в тот день, когда я подарил ей чековую книжку.

'Женшины!' - скажешь ты и улыбнешься. Да, сначала я тоже так сказал, и улыбнулся с облегчением. Теперь я думал, что Юдит точно просила у меня деньги, а сама втайне их припрятывала, чтобы я не знал - порядок и суммы взносов это доказывали. Я думал, что она занята походами по магазинам и беззаботно сорит деньгами. Юдит действительно сорила деньгами, но не так уж беззаботно. Как я позже узнал, она очень активно торговалась, когда делала покупки, и получала квитанции на суммы большие, чем платила на самом деле. Уличные девицы проворачивают такие трюки со случайными кавалерами. Когда я понял, что Юдит копила мои деньги, с облегчением улыбнулся.

Я спрятал выписку по счету обратно в конверт, заклеил его и оставил для Юдит. Ничего не рассказал о своей находке. Но потом в моей душе зародилась ревность иного рода. Я живу с женщиной, у которой есть от меня секреты. Она хранила секреты, как те фальшивые женщины, которые обедают с мужем и семьей, исполненные грациозного шарма, но, даже весело болтая с теми, кто им верит, принимая жертвы и подарки от мужчины, который им доверяет, в конце дня разрабатывают план, чтобы улизнуть к чужому мужчине и бесстыдно провести несколько часов, попирая все благородные человеческие чувства, предавая того, кто им доверяет и заботится о них. Должен сказать, что я - мужчина старомодный, и ничего, кроме чувства глубочайшего презрения, не испытываю к женщинам, которые разрушают брак. Мое презрение столь глубоко, что я не могу найти этому какое-то достойное оправдание. Никто не имеет права заводить эту хитрую, грязную, дешевую интрижку, которую такие женщины называют счастьем, не имеет права ранить чувства других ни тайно, ни открыто. Я и страдал от таких отвратительных интрижек, и выступал их инициатором, и если есть в моей жизни что-то, о чем я безоговорочно жалею и чего стыжусь, это - то, что я разрушил свой собственный брак. Я сочувствую любым сексуальным злоключениям, сочувствую всем, кто попал в этот ужасающий поток физического желания, даже понимаю самые крайние, извращенные его формы. Но только те, кто не состоит в браке, имеют право броситься в эти глубокие воды. Всё остальное - обман и предательство, хуже, чем осознанная жестокость.

Люди, у которых есть чувства друг к другу, не могут жить с тайнами в сердце. Вот что значит обман. Всё остальное - почти случайность...исключительно физический вопрос, обычно - некий меланхолический импульс, ничего более. Но эти расчетливые интрижки в тщательно выбранное время в тщательно выбранном месте, никакой спонтанности...как грустно, как дешево. А в основе - гнусный маленький секретик. Из-за этого отношения воняют. Словно в соседней комнате под кушеткой разлагается труп.

Вот что было в тот день, когда я нашел выписку по счету. У Юдит была тайна. И она отлично ее от меня скрывала.

Отлично скрывала тайну, хотя я следил за ней, как ястреб. Я не смог бы следить за нею более тщательно, даже если бы нанял для этого команду частных сыщиков. У нас была милая совместная жизнь в соответствии с правилами сожительства мужчин и женщин, и мы друг другу лгали. Она лгала, что у нее нет от меня тайн, а я лгал, притворяясь, что ей верю. Наблюдал за нею и думал. В какой-то момент я даже хотел сменить тактику, удивить ее и загнать в угол, заставить признаться. Такое признание могло бы освежить воздух, так же, как своевременная летняя буря разгоняет душную жару. Но при этом я боялся ее признания. Меня поистине пугала мысль о том, что у этой женщины, с которой я разделил судьбу, может быть от меня какая-то тайна. Двадцать шесть тысяч пенге для женщины, которая провела детство в землянке, в которой повсюду скреблись мыши, для служанки - сумма более чем огромная: это - целое состояние. И эта сумма росла и приумножалась. Если бы это была просто древняя назойливая женская привычка искусно откладывать деньги из сумм, получаемых на хозяйство, и тратить их на карманные расходы, отфильтровывать небольшие суммы из общих расходов...ну ладно, этому можно было бы только улыбнуться. Все женщины это делают, потому что все женщины боятся, что их мужья на самом деле не понимают, что необходимо в жизни: инстинкт подсказывает женщинам, что мужчины умеют только зарабатывать, но не умеют экономить. Все женщины готовятся к дождливому дню. Женщины, которые так делают, невероятно честны во всех других аспектах, но когда речь заходит о деньгах, они обманывают мужей, крадут у них, как домашние сороки или мелкие воришки. Они знают, что главная тайна жизни - консервация: варенье, люди, деньги, всё достаточно важное, чтобы его хранить. Так что они обманывают и крадут Это - женская версия героического подвига: мелочная, но крепкая мудрость. Но Юдит откладывала не филлеры и форинты. Тихо, регулярно, нежно Юдит грабила меня, показывала мне фальшивые счета, копила деньги.

Жизнь у нас была милая и спокойная. Юдит воровала, а я за ней наблюдал. Это было начало конца.

В один прекрасный день я узнал, что она крала у меня не только деньги, но и нечто тайное, то, что является основным условием жизни человека: самоуважение. Послушай, я знаю, что идея самоуважения - не что иное, как тщеславие. Это - мужское слово. Женщины пожимают плечами, когда слышат это слово. Женщины, если ты не знал, не 'уважают' себя. Они могут уважать мужчину, с которым они вместе, могут уважать его социальный или семейный статус, или репутацию. Всё это - уступка, формальность. Но когда дело касается их самих, этого странного явления, того намертво спаянного сочетания характера и самоосознания, которое мы называем 'Я', женщины относятся к этому с великодушным, слегка снисходительным цинизмом.

Я узнал, что эта женщина осознанно и систематически меня грабила - то есть, делала всё, чтобы вырвать для себя как можно больший кусок нашего общего пирога, не вызывая подозрений. Я считал этот пирог нашим общим, и испечен он был из самого нежнейшего теста, которое она когда-либо ела. Но я узнал об этом не в банке, который регулярно из самых благих побуждений продолжал информировать Юдит о прекрасном состоянии ее счета. Нет, старина, я узнал об этом в постели. И это было так болезненно...именно это мы, мужчины, имеем в виду, когда говорим, что не можем жить без самоуважения.

Я узнал об этом в постели. Я наблюдал за Юдит уже какое-то время. Думал, что она отклыдывает деньги для своей семьи. У нее была большая семья, мужчины и женщины, жили они у черта на куличках, забрасывали невод в глубины какой-то очень похожей истории, я мог постичь эти глубины умом, но не сердцем, поскольку мне не хватало смелости раскрыть тайны, лежащие в таких глубинах. Я думал, что какая-то тайная конфедерация родственников заставляет Юдит меня грабить. Может быть, у них были долги. Может быть, им отчаянно хотелось купить землю...Но хочешь знать, почему она никогда ничего мне не говорила? Я задавал себе такой вопрос. Первым делом я подумал, что Юдит ничего мне не сказала, потому что стыдилась своей бедности, бедность, знаешь ли, - некий заговор, тайное общество, вечный молчаливый обет. Бедняки хотят не просто лучшей жизни, они хотят и самоуважения, хотят знать, что они - жертвы грубейшей несправедливости, и мир чтит их, как героев. Они - поистине герои, теперь, с возрастом, я понял, что они - единственные настоящие герои. Все остальные виды героизма - сиюминутны, ограничены или вызваны тщеславием. Но шестьдесят лет жить в нищете, молча выполнять все обязанности, которые налагает на тебя семья и общество, и при этом оставаться человеком, полным достоинства, даже, возможно, веселым и доброжелательным: это - подлинный героизм.

Я думал, что Юдит крадет для своей семьи. Но нет, она не была сентиментальна. Она крала для себя, без какой-либо определенной цели, с мрачным усердием и осторожностью тысячелетней мудрости, которая говорит нам, что семь тучных лет не длятся долго, что на хозяев нельзя положиться, что колесо фортуны обязательно повернется, и если фиглярствующая удача усадила тебя во главе стола, лучше всего - основательно наесться, потому что никогда не знаешь, когда начнутся семь лет голода. Юдит воровала из благоразумия, а не из великодушия или сочувствия. Если бы она хотела помочь семье, ей достаточно было бы сказать мне лишь слово. Она прекрасно об этом знала. Но Юдит инстинктивно боялась свою семью, расхаживая по хозяйской территории. Ее боевая, жадная натура ничего не знала о сочувствии.

А тем временем Юдит наблюдала за мной, своим мужем. Что я делаю? Не надоело ли мне всё это? Не собираюсь ли я отослать ее прочь? Если да, ей точно нужно отложить как можно больше денег, и как можно быстрее. Она наблюдала за мной за столом и в постели. Когда я впервые это заметил, покраснел от смущения. В комнате было темно, наверное, к счастью для Юдит. Люди не знают, до чего могут дойти. Если бы я не взял себя в руки, мог бы ее убить. Мог бы. Нет смысла об этом говорить.

Это был просто взгляд в миг интимной нежности. когда я закрыл глаза, а потом снова открыл. Я увидел лицо в тусклом свете, знакомое осуждающее лицо, она осторожно улыбалась мне с едва заметной насмешкой. Потом я узнал, что эта жещина, с которой, как я думал, сейчас и в другие мгновения я разделял безусловную отдачу, ради которой я согласился на изгнание из царства человеческих и социальных установлений, в такие мгновения наблюдала за мной с нежной, но недвусмысленной насмешкой. Словно следила, изучала, говорила: 'Кто сейчас - этот молодой господин?', и 'А, он - мелкий дворянин'. А потом она меня обслуживала. Я понял, что Юдит не любила меня - ни в постели, ни за ее пределами. Она меня обслуживала, точно так же, как в те времена, когда была юной служанкой на хозяйстве, стирала мою одежду и чистила обувь. Точно так, как потом подавала мне блюда, когда я время от времени приходил к матери на обед. Юдит обслуживала меня, потому что такова была ее роль по отношению ко мне, и силой нельзя было изменить эти великие упрочившиеся человеческие отношения. Когда Юдит развязала свою странную войну против меня и моей жены, она ни секунды не верила, что эти отношения, эту жизненную роль, которая притягивала нас друг к другу и друг от друга отталкивала, можно уничтожить или изменить изнутри. Она не верила, что у нее в моей жизни может быть какая-нибудь другая роль, кроме роли прислуги. И поскольку она всё это знала, не просто умом, но и всем своим телом, нервами, снами, своим прошлым и генами, она никогда особо не спорила, просто выполняла то, что ей велели законы ее жизни. Сейчас я это понимаю.

Ты спрашиваешь, причиняло ли мне это боль.

Ужасную.

Но я не отослал ее прочь. Не сразу. Я был слишком тщеславен. Не хотел признать боль, которую она мне причинила. Я позволял ей служить мне какое-то время в постели и за столом, позволял ей продолжать красть. Не сказал ей даже потом, что знаю о ее печальных сомнительных делишках, не упомянул, что в моменты беззащитности в постели замечал ее насмешливый, высокомерный, любопытный взгляд.

Некоторые события можно осознать в полной мере лишь в конце, когда ничего больше не остается - в момент аннигиляции. Я осознал всё. Потом, со временем, выяснив кое-что еще, я спокойно попросил ее уйти. Она ушла без жалоб. Никаких сцен и споров. Юдит забрала свои пожитки - вещей у нее к тому времени накопилось много, включая дом и множество драгоценных украшений - и уехала. Уехала она так же молча и без комментариев, как когда-то приехала в пятнадцать лет. Оглянулась с порога с тем же молчаливым вопросительным равнодушием, с которым посмотрела на меня во время нашей первой встречи в холле.

Самое прекрасное в ее облике - глаза. Я до сих пор иногда вижу их во сне.

Да, ее забрал этот коренастый парень. Я даже дрался с ним на дуэли...такие пафосные вещи, но иногда просто нет другого выхода.

Смотри, старик, нас хотят отсюда выставить.

Счет, будьте добры. Получилось...нет, даже не думай! Это - моя забота, если позволишь. Ты - мой гость.

Нет, я не хочу лететь с тобой в Перу. Если человек вырос одиночкой, как вот я, какой смысл лететь в Перу или куда-то еще? Я понял, что никто не может мне помочь. Люди хотят любви...но в этом никто никогда помочь не сможет. Как только человек это поймет, он станет сильным одиночкой.

Вот что произошло, пока ты был в Перу.

Часть III

Что ты там рассматриваешь, милый? Фотографии? Смотри. Тебе ведь надо чем-то заняться, пока я варю кофе.

Погоди, я наброшу халат. Который час? Полчетвертого? Открою окно на минутку. Нет, не вставай, оставайся в постели. Посмотри, как ярко светит луна. Полная луна. Город абсолютно безмолвен в этот час, здесь люди быстро засыпают. Через полчаса, в четыре, начнут греметь грузовики, повезут овощи, молоко и мясо на рынок. Но сейчас, в лунном свете, Рим спит. Я обычно не сплю в это время, потому что в три часа ночи просыпаюсь от бешеного сердцебиения. Над чем ты смеешься? Я не имею в виду сердцебиение во время наших занятий любовью. Прекрати смеяться! Врач говорит, что в это время меняется частота сердечных ритмов, словно с первой передачи переключаешься на вторую в машине. А другой мужчина, не врач, когда-то сказал мне, что в три часа ночи меняется магнитное поле Земли. Представляешь себе, что это значит? Я - нет. Он это вычитал в швейцарской книге. Да, это он на фотографии, которую ты держишь в руках. Именно он это сказал.

Не шевелись, милый. Если бы ты только знал, как ты красив, когда лежишь в постели, поддерживая голову рукой, и волосы падают на глаза! Тебе следует пойти в музей, посмотреть там на мужские тела, столь же прекрасные, как у тебя. И твое лицо...что я могу сказать? Это - голова артиста. Почему ты смотришь на меня с таким подозрением? Ты ведь знаешь, что я тебя обожаю. Потому что ты прекрасен. Тебя подарил мне Бог. Погоди, не шевелись, позволь тебя поцеловать! Нет, вот сюда, в уголок глаза! И в лоб! Нет, расслабься. Тебе не холодно? Закрыть окно? На улице - нежный ветерок, и эти два апельсиновых дерева под окном озаряет лунный свет. Когда тебя здесь нет ночью, я часто облокачиваюсь о подоконник, стою так до рассвета и любуюсь лунным сиянием над Виа Лигурия, над этой нежной, очаровательной улицей. Видишь? Вон кто-то крадется мимо домов, как в Средние Века. Знаешь, кто это? Не смейся надо мной. Только из-за того, что я в тебя влюблена, из-за того, что я считаю тебя единственным на свете навсегда, милый, не следует считать меня глупой. Это старость крадется по Виа Лигурия под моим окном, и не только здесь, но и по всему Риму, повсюду, по всему миру.

Старость - вор и убийца. Однажды она войдет в эту комнату. Лицо - в саже, словно у ночного грабителя. Вцепится обеими руками и вырвет из твоей головы клок волос, ударит кулаком в лицо и выбьет тебе зубы, украдет свет из твоих глаз, звук - из ушей, все приятные вкусы - из твоего желудка...Нет, всё нормально, я не буду продолжать дальше. Что за скептический смех? У меня еще есть полное право тебя любить, видишь, я не кажусь в этом жалкой, я жадно поглощаю счастье, которое ты мне даришь. Такой нежности и такого счастья никогда не бывает вдоволь. Я не стыжусь этого, свободно признаюсь, что теперь не могу без тебя жить. Но не волнуйся, я не полечу за тобой на метле на Капитолий! Придет день, когда я больше не буду вправе тебя любить, я старею. Старый живот, морщинистая грудь. Не пытайся меня успокоить. Я знаю сценарий. К тому времени ты сможешь давать мне только милостыню. Или что-то вроде милостыни. Или нечто вроде дополнительной платы за работу сверхурочно. Почему ты так на меня смотришь, прищурившись? Вот увидишь, именно так всё и будет. Я научилась уходить, когда пора уходить...Хочешь узнать, кто преподал мне этот урок? Да, мужчина, фотографии которого ты держишь в руках.

Что ты спросил? Да, это ранний грузовик с овощами так грохочет. Был ли этот мужчина моим мужем? Нет, милый, мы с ним не были женаты. Вот другой, в шубе, в дальнем уголке альбома - это он был моим мужем. Не вторым, фамилию которого я сейчас ношу, а первым. Он был истинным, предназначенным мне судьбой. Словно такие вещи существуют на самом деле. Второй просто женился на мне. Точнее говоря, я ему заплатила, чтобы он на мне женился, потому что я тогда пересекла границу, мне нужны были документы и паспорт. С первым мужем я развелась уже давно. Где фотография второго? Не знаю. Я ее не храню, потом я вообще не хотела его видеть, даже во сне. Когда он мне снился, я страдала, словно мне снилось что-то неправильное - женщины с ног до головы в волосах, что-то в таком роде. На что ты смотришь? В мире не существует ни одного мужчины, чью жизнь не затронула бы женщина. Какая-то женщина просто обязана встретиться ему на жизненном пути. А есть мужчины...мужчины, жизнь которых - словно сквозной проход с одной улицы на другую. Одна женщина просто передает ключ от него другой. Он был именно таким. И с женщинами - то же самое. У каждой женщины был мужчина, постучавшийся в ее дверь. Скромные мужчины стучат осторожно и спрашивают: 'Можно...всего на минутку?'. Женщины поглупее начинают кричать от бешенства: 'Какая наглость!' или 'Почему всего на минутку?'. И громко хлопают дверью. О, потом они жалеют о том, что поддались дурному настроению. Начинают заглядывать в дверную щелочку - а вдруг этот наглый парень еще стоит там с протянутой рукой. Когда увидят, что он уже ушел, на душе у них становится очень кисло. А потом, намного позже, их начинает бить дрожь по ночам, потому что вокруг становится холодно, они начинают подозревать, что совершили ошибку, отослав мужчину идти своей дорогой, потому что было бы намного лучше, если бы был мужчина в этой холодной комнате, в холодной постели, чтобы согревал ее, рядом, на расстоянии протянутой руки, и не важно, если он врет, если он груб, главное - чтобы был здесь. Как ты? Слава богу, ты еще здесь, рядом со мной. Ты был таким наглецом, я просто не могла от тебя избавиться. Чему ухмыляешься? Слава богу, говорю же. Хватит насмешливо хихикать и ухмыляться, сволочь.

Надоело твое хихиканье. Мне продолжать или нет?

Конечно, в мою дверь стучались, их было достаточно много, должна сказать. Но этот, мой второй муж, был мне мужем лишь на бумаге.

Понимаешь, в 1948 году я приехала в Вену всего с двумя чемоданами, по горло была сыта демократией. Чемоданы - всё, что осталось у меня от хорошей жизни, они, и еще - драгоценности.

Этот мужчина, мой второй муж, к тому времени жил в Вене уже несколько лет. На жизнь он зарабатывал тем, что женился, а потом разводился. Как только закончилась война, перебрался в Вену, потому что был умным парнем, ему хватило ума уехать из милой Венгрии, пока разрешали. У него были чистые документы, хотя лишь Богу ведомо, как он их достал. Он женился на мне, потребовал сорок тысяч за услугу. А потом захотел еще двадцать тысяч за развод. Я заплатила, продав украшения. Но об этом ты уже знаешь. В конце концов, на твою долю украшения тоже остались, правда? Вот, смотри. Всё в нем было прекрасно, но вот проблема - однажлы он пришел в отель, в котором я жила одна, и заявил, что у нас - не просто фиктивный брак, у него есть супружеские права. Я вышвырнула его из номера, конечно же. В наше время эти фиктивные брак так распространены: женщины выходят замуж, чтобы получить документы, которые нужны им за границей. Бывают фиктивные браки, в которых быстро рождаются трое детей, друг за другом. Поистине нужно соблюдать осторожность. Как я уже сказала, я его выставила за дверь. На прощание он попросил у меня серебряный портсигар, который заметил на прикроватном столике. Больше никогда я этого человека не видела. Он отправился на поиски новых невест.

Мой настоящий муж? Мужчина в шубе, да, ты на него как раз смотришь. Что ты о нем думаешь? Считаешь, что он выглядит, как истинный джентльмен? Люди действительно относились к нему, как к джентльмену. Знаешь, тяжело объяснить разницу между настощими джентльменами и теми, кто лишь притворяется таковыми, а потом оказывается фальшивкой. Есть богатые джентльмены с хорошими манерами, а есть - менее богатые, и манеры у них - не очень, но они всё равно - джентльмены. Есть очень богатые и очень хорошо одетые мужчины. Но джентльменов - мало. Настолько мало, что едва ли стоит их упоминать. Они настолько же редки, как существо, которое я увидела однажды в Лондонском зоопарке: окапи. Иногда я думаю, что никто воистину богатый не может быть настоящим джентльменом. Возможно, нескольких можно отыскать среди бедняков. Но они столь же редки, как святые. Или окапи.

Мой муж? Как я тебе уже сказала, он очень сильно походил на джентльмена. Но он не был полностью и безоговорочно джентльменом. Знаешь, почему? Потому что он обиделся. Когда узнал меня получше. В смысле, когда узнал меня на самом деле, полностью. Обиделся и развелся. Вот как он провалил экзамен на джентльменство. Не то чтобы он был глуп. Он и сам понимал, что человека, которого можно обидеть или который может обидеться, нельзя считать настоящим джентльменом. Есть джентльмены даже в моем сословии. Да, такое бывает редко, потому что мы были бедны, как мыши-полевки, с которыми мы жили в одной землянке моего детства, но это - джентльмены.

Мой отец выращивал дыни в Ньиредьхазе, в болотистой местности. Он был, что называется, 'канадцем'. Мы были так бедны, что пришлось вырыть землянку и жить там зимой с мышами-полевками. Но знаешь - каждый раз, когда я думаю об отце, я думаю о нем как о джентльмене. Потому что его невозможно было обидеть. Он обладал внутренним спокойствием. Когда злился, он, конечно, взрывался, а кулак у него был твердый, словно камень. Иногда он злился от бессилия, потому что мир его презирал, он был нищим. В такие моменты он лишь молча моргал. Он умел читать, мог написать свое имя на свой особый манер, но редко использовал книжные знания или вообще какие-либо знания. Он просто молчал. Я верю, что отец мыслил, но мысли его были лаконичны. Иногда он раздобывал настойку, дешевую палинку, и напивался до беспамятства. Но когда я складываю все элементы картины и думаю о нем, об этом человеке, моем отце, который жил со своей женой и детьми в землянке, полной мышей, я думаю о нем как о джентльмене. Однажды зимой, когда у него не было ботинок, почтальон отдал ему пару дырявых калош, и отец в них ходил, обмотав ноги тряпьем. Говорю тебе, он никогда не чувствовал себя оскорбленным.

Мой первый муж, мой истинный муж, хранил свои туфли в шкафу для обуви, у него было так много красивых туфель, им нужен был специальный шкаф. И он всегда читал книги, чертовски умные книги. Долгое время я думала, что невозможно оскорбить человека настолько богатого, что у него даже есть шкаф для обуви. Я упомянула шкаф для обуви не просто так. Когда я только приехала устраиваться в услужение в семью своего будущего мужа, именно шкаф для обуви понравился мне больше всего. Он мне понравился, но и напугал. В детстве у меня долгое время не было вообще никаких туфель. Мне уже было десять с чем-то лет, когда кто-то подарил мне пару, которая мне подошла и действительно мне принадлежала. Это была поношенная обувь, которую отдала кухарке жена заместителя начальника полиции. Такие ботинки носили во время войны - на низком каблуке, на пуговичках. Кухарке они оказались тесны, и однажды зимним утром, когда я собралась идти за молоком, она меня пожалела и отдала эти изумительные ботинки мне. Может быть, поэтому я была так рада этому огромному чемодану, который оставила в Пеште, сбежав к демократии после захвата Будапешта русскими. Чемодан был до сих пор не разобран после оккупации, забит туфлями. Я была так счастлива...Ладно, хватит о туфлях.

Вот кофе. Подожди, я принесу сигареты. От этих сдадких американских сигарет меня тошнит. Да, понимаю, тебе нужны сигареты для творчества. И для ночных смен в местном баре тоже нужны сигареты. Но береги сердце, ангел мой. Я не переживу, если с тобой случится беда.

Как я устроилась в услужение к этому господину? Нет, поверь, разместили они объявление вовсе не о поисках жены. Лишь намного позже я стала женой, женой и дамой, с полным набором старинных титулований: 'благородная дама', 'ваше сиятельство', 'ваше превосходительство'...Наняли меня, как служанку, обычную служанку.

Что ты так смотришь? Я не шучу.

Как я уже сказала, я была служанкой. Даже не совсем настоящей служанкой, просто помощницей на кухне и уборщицей. Поскольку это был изысканный дом, душа моя, дворянский дом. Я могла бы многое рассказать тебе об этом доме и о том, что там происходило, как они жили, могла бы рассказать об их привычках, обедах, разговорах, скуке. Много лет я ходила там на цыпочках, едва дыша. Мне было страшно. Знаешь, только много лет спустя меня допустили во внутренние покои, потому что я не знала, что делать и как себя вести в столь изысканном обществе. Мне пришлось учиться. Сначала мне позволяли работать только в ванной и в туалете. Даже не подпускали к еде на кухне, я могла только чистить картошку или помогать с мытьем посуды...Словно мои руки считали грязными, боялись, что я запачкаю всё, к чему прикоснусь. Но, быть может, это - вообще не они, не хозяин, не кухарка и не слуга, нет. Это всё - я. Я никогда не считала свои руки достаточно чистыми для такого изысканного дома. Это чувство не покидало меня долгое время. Руки у меня тогда были красные, грубые, в морщинах и язвах. Не такие мягкие и белые, как сейчас. Не то чтобы они когда-нибудь критиковали мои руки. Просто я не решалась к чему-нибудь прикоснуться, потому что боялась оставить отметину. Конечно же, я никогда не решалась прикоснуться к их еде. Знаешь, врачи надевают тонкую марлевую маску, проводя операцию, потому что боятся заразить пациента. Я старалась не дышать, когда брала в руки их вещи...стаканы, из которых они пили, подушки, на которых они спали. Можешь смеяться, но даже когда я мыла после них унитаз, старалась не замарать своим прикосновением изящный белый фарфор. Этот страх, эта тревога мучила меня много лет. Это был очень надменный дом.

Понимаю, о чем ты думаешь! Ты думаешь, что страх и тревога исчезли в тот день, когда участь моя переменилась и я стала хозяйкой этого дома, 'достопочтенной', 'сиятельством' и так далее. Нет, малыш, ты ошибаешься. Всё это не прекратилось. Конечно, этот день настал, но я волновалась так же, как в течение многих лет до того, когда была всего лишь служанкой на побегушках. В этом доме я никогда не чувствовала себя спокойно, никогда не была счастлива.

Почему же, если этот дом дал мне всё? Всё хорошее, и всё плохое. Весь вред и всю радость.

Сложный вопрос, милый. Я имею в виду вопрос удовлетворения...Иногда мне кажется, что это - самый сложный вопрос, который может задать человек.

Передай мне фотографию. Давно я на нее не смотрела...Да. этот человек был моим мужем. Другой? Который похож на артиста? Как знать? Возможно, он был артистом. Не настоящим артистом, честно говоря. Не артистом до кончиков ногтей, как вот ты, например. По нему это видно. Он всегда смотрел на меня с такой торжественной иронией, казалось, что он ни во что не способен поверить, ни в единую вещь на свете, ни во что и ни в кого - даже в себя, даже в идею себя как артиста. На этой фотографии он выглядит уставшим, когда я фотографировала, он уже немного состарился. По его словам, он тут выглядит каким-то потрепанным. Знаешь эти фотографии в газетах - 'до и после'. Я сделала это фото в последний год войны между двумя бомбардировками. Он сидел у окна, читал. Даже не знал, что его фотографируют. Не любил свои портреты - ни фотографии, ни рисунки. Не хотел, чтобы на него смотрели, когда он читает. Не хотел, чтобы с ним разговаривали, когда он молчит. Ему не нравилось...да, не нравилось...когда его любили. Как это? Любил ли он меня? Нет, милый, он меня не любил, даже меня. Просто терпел меня какое-то время в комнате, угол которой ты тут видишь. Этот книжный шкаф и все эти книги в нем - они были уничтожены вскоре после того, как я сделала фото. Комнату, которую ты видишь на фото, разбомбили. И дом, на четвертом этаже которого она находилась. Мы обычно там сидели между бомбардировками. Всё, что ты видишь на этой фотографии, было уничтожено.

Вот кофе. Пей. Вот твоя сигерета. Теперь слушай.

Я всегда нервничаю, когда говорю об этом, так что не удивляйся, милый, если заметишь вдруг мое волнение. С нами много чего случилось. С нами, жившими в Пеште во время оккупации, до нее и после. Очень милосердно, что ты в то время находился в провинции. Ты - мудрый человек. Прекрасно.

Ну да, я уверена, что в Зале всё было намного лучше. А вот мы гнили в подвалах Пешта в ожидании бомб, пережили тяжелые времена. Кроме того, тебе хватило мудрости вернуться в Пешт только в 1947 году, к тому времени правительство вернулось на место и бары уже были открыты. Я тебе верю, когда ты говоришь, что тебя встретили с распростертыми объятиями. Но никому об этом не рассказывай. Вокруг много плохих людей, и какой-нибудь еврей, выживший в лагере, может предположить, что у тебя были причины залечь на дно в Зале до 1947 года. Ладно-ладно, молчу.

Вот этот мужчина, похожий на артиста, однажды сказал мне, что мы все сошли с ума, все, кто пережил оккупацию. И все мы теперь - в сумасшедшем доме. Кем был этот господин, похожий на артиста? Ну, он был не барабанщиком. Лишь один барабанщик в мире имеет значение, и это - ты, милый. У него не было разрешения на работу в Италии, для той работы, которую он выполнял, разрешение не требовалось. Некоторое время он писал книги.

Не хмурься, я знаю, что ты не любишь читать. Мне невыносимо видеть эти морщины на твоем лбу. Не ломай себе мозги, ты о нем больше не услышишь. Что он писал? Стихи? Тексты для песен вроде тех, которые твоя группа играет в баре? Нет, не думаю, что такие же. Да, когда я его встретила, он носился с идеей написания песен для певцов в кафе, и он бы мог сочинять такие тексты, если бы его попросили. Потому что к тому времени никакие другие формы письма его не интересовали. Он мог бы даже писать рекламные тексты - настолько он презирал печатное слово. Он испытывал отвращение и к тому, что написал сам, а не только к текстами, написанным другими. Почему? На самом деле не знаю, но есть у меня кое-какие подозрения. Однажды он сказал мне, что понимает соженние книг, потому что ни одна книга в мире никогда никому не помогла.

Был ли он безумен? Ну, знаешь, такое никогда не приходило мне в голову. Какой ты умный!

Хочешь знать, что там происходило, в том изысканном доме, где я была служанкой? Ладно, я объясню. Но внимательно слушай то, что я собираюсь тебе рассказать, потому что это - не сказка, это - то, что в школьных учебниках называют историей. Знаю, книги и школы - не в твоем стиле. Тем не менее, слушай, потому что то, о чем я хочу тебе рассказать, исчезло из этого мира. Это - дела столь же минувших дней, как рассказы про древних венгров, которые ездили по миру на лошадях и отбивали бифштексы, привязывая их под седло. Они носили шлемы и доспехи, жили и умирали в них. Мои работодатели были столь же историческими персонажами, как эти древние венгры, как великий вождь Арпад, отец венгров, лидер семи кланов, как ты, может быть, помнишь со времен учебы в своей сельской школе. Дай мне сигарету. Спасибо. Вот примерно так всё и было.

Хочу объяснить тебе, почему мне никогда не было комфортно в этом очаровательном доме. Там ко мне относились прекрасно. Старик, его светлость, относился ко мне, как к сироте, как к бедной маленькой душе - знаешь, как к бедной родственнице с изуродованной стопой, которая вынуждена искать пристанища у богатых родственников. И семья благодетелей делает всё возможное, чтобы новоприбывшая не стеснялась печальной разницы в обшественном положении. Благотворительность может раздражать больше всего. Она так меня злит!

Заметь, я довольно быстро примирилась со старым хозяином. Знаешь, почему? Потому что он был плохим человеком. Он единственный в семье никогда не пытался быть добрым ко мне. Никогда не обращался ко мне 'Юдит, милая'. Не дарил мне дешевые подарки, не отдавал мне недорогую одежду с барского плеча, как старая госпожа, ее светлость, которая отдала мне свое потрепанное зимнее пальто, или молодой хозяин, который потом на мне женился, благодаря которому я получила право именоваться 'ваша светлость'. У него был офис, поскольку он был главой муниципального совета, но он никогда особо не пекся о титулах и не использовал свой титул. Ему даже не нравилось, когда его называли обычным 'ваше превосходительство'. Всегда - только 'доктор'. Но я к тому времени уже была 'вашей светлостью'. Не то чтобы его это раздражало. Он веселился, когда слуги начали обращаться ко мне 'ваша светлость'. Немного саркастичное веселье из-за глупости людей, которые принимают такие вещи слишком всерьез.

Старый хозяин был другим. Он терпел все эти 'ваши превосходительства', потому что знал: подавляющее большинство людей - не просто алчное, но еще и глупое и тщеславное, и с этим ничего нельзя поделать. Старик никогда не просил. Он приказывал. Если я совершала ошибку, он мог рыкнуть на меня, я так пугалась, что могла уронить поднос или что-то другое, что как раз держала в руках. Если он долго на меня смотрел, мои ладони начинали потеть, я дрожала. Он походил на одну из этих бронзовых статуй, которые можно увидеть в итальянских городах, на площади...знаешь, эти старинные статуи, из тех времен, когда купцы стали считаться приемлемыми объектами изображения в бронзе...маленькие пузатые выскочки в двубортных пальто и мятых брюках. Иными словами, патриоты, которые не делают ничего иного - просто встают по утрам и изображают патриотов, пока не придет время снова ложиться спать, из тех, кто получает статую за основание местной живодерни или чего-то подобного. И штаны у них в реальной жизни были столь же сильно помяты, как в бронзе. Старик выглядел, как эти статуи начала века, являл нам свой статуарный облик, как настоящие купцы, оригиналы этих статуй, полагаю.

Если старик злился, я ощущала незначительное дуновение ветерка, в этом было что-то не совсем человеческое. Я была ничем. Когда я приносила ему в комнату апельсиновый сок - такие вот они были странные, начинали свой день с апельсинового сока, потом был спортзал и боксерская груша, и только потом - завтрак, большой завтрак, которого хватило бы на двоих, в утренней комнате, столь же регулярный, как Пасхальная служба в сельской церкви у меня дома - когда я приносила апельсиновый сок, не решалась посмотреть на старика, который лежал в постели и читал при свете ночника. Я была слишком напугана, чтобы посмотреть в его глаза.

Старик тогда на самом деле был не так уж и стар. И не то чтобы я для него была ничем. Теперь, когда он на том свете, могу тебе сказать: когда я ему помогала надеть пальто в темном холле, он заходил настолько далеко, что щипал меня за зад или дергал за ушко. Иными словами, недвусмысленно давал понять, что находит меня привлекательной, и не делает мне предложение лишь по одной причине: он - человек со вкусом и считает меня женщиной не его уровня. Он был не из тех, кто заводит интрижки со служанками. Я думала: 'Я - просто служанка в доме'. Если старик хочет получить свое, если он настаивает, надо просто смириться и отбросить идею удовольствия. Я не имела права сопротивляться желаниям столь могущественной, неумолимой личности. Наверное, он тоже так считал. И очень сильно удивился бы, если бы я сопротивлялась.

Но до этого никогда дело не доходило. Он был хозяином, вот и всё, так что чего бы он ни захотел, всё нужно было выполнять. Ему никогда не пришло бы в голову на мне жениться, даже в самых безумных мечтах. Он ни на мгновение не задумался бы, хорошо это или плохо - встречаться со мной. Вот почему я предпочитала быть служанкой старика. Я была молода, здорова и бодра, полностью осознавала свою молодость и здоровье, мне была отвратительна сама идея болезни. У старика по-прежнему был здоровый, гибкий ум. Его жена и сын, который на мне потом женился, уже были больны. Я не просто догадывалась - я знала.

В этом изысканном доме всё дышало опасностью. Долго я просто таращилась, как в детстве, когда болела и попала в больницу. Больница стала для меня опытом, наверное, самым важным и прекрасным опытом моего детства. Меня укусила собака, сюда, в икру, и районный врач не мог позволить мне оставаться в землянке, в которой мы обычно жили, перевязывая порезы тряпьем. Он послал за мной жандарма, и меня силой отвезли в больницу.

Больница в соседнем городке была просто старым зданием, но мне она показалась волшебным сказочным замком.

Мне всё было там интересно и всё пугало. Даже запах, этот запах сельской больницы, был невероятным! И привлекательным - просто потому что был новым, отличался от запаха землянки, ямы, в которой я жила, как животное, с отцом, матерью и остальными членами семьи: скунсом, мышью-полевкой, хомяком и тому подобными. В больнице меня лечили от бешенства, делали болезненные уколы, но что мне было до уколов или бешенства! День и ночь я наблюдала за теми, кто приходил в этот мир или уходил из него: самоубийцы, раковые больные, страдающие недержанием, и все - в одну смену. Потом, в Париже, я увидела очаровательную гравюру старинной французской больницы времен Революции, зал со сводчатым потолком, в котором на кроватях сидели люди в лохмотьях. Моя больница была совсем другой - там я провела лучшие дни своего детства, лучшими были дни, когда мне грозило развитие бешенства.

Но я не заболела бешенством. Меня вылечили. Во всяком случае, я не заболела бешенством тогда, таким, как описывают в учебниках. Но, наверное, что-то бешеное во мне осталось. Потом я иногда этому удивлялась. Говорят, люди, больные бешенством, испытывают постоянную жажду, и в то же время - боятся воды. Когда всё было хорошо, я чувствовала что-то подобное. Я всю жизнь испытывала сильную жажду, но как только находила способ ее утолить, сразу же отшатывалась в отвращении. Не волнуйся, я тебя не укушу.

Именно больницу, больницу и бешенство, я вспомнила, оказавшись в этом изысканном доме.

Сад был небольшой, но пах, как сельская аптека. Из-за границы привозили странные растения. Там всё было из-за границы, знаешь - даже туалетная бумага! Не смотри так! Они никогда не ходили по магазинам, как простные смертные, знаешь ли. Они звонили оптовикам, которые привозили всё, что нужно - мясо для кухни, кусты для сада, новые пластинки для проигрывателя, книги, соляные ванны, духи, помады, которые пахли, словно во сне, так волнующе сладко и мучительно, у меня от них кружилась голова, меня тошнило. Я чуть не плакала от переполнявших меня эмоций, когда убирала в ванной после них, вдыхала аромат их мыла и одеколона, шлейф ароматов. И всё это записывалось на их счет.

Богачи - странные люди, милый. Как тебе известно, сама я некоторое время была довольно богата. У меня была служанка, которая по утрам терла мне спину. У меня даже был автомобиль, купе с откидным верхом, и шофер. Кроме того, у меня был открытый спортивный автомобиль, на котором я устраивала гонки. И, веришь или нет, я не чувствовала ни малейшего смущения, проносясь мимо этих людей. Я не была застенчивой и робкой. Чувствовала себя, как дома. Иногда я воображала себя по-настоящему богатой. Но теперь я понимаю, что не была богата, на самом деле я не была богата ни минуты. У меня просто были украшения, деньги и банковский счет. Мне это дарили те, кто мог себе это позволить. Или я брала это у них, если появлялась возможность. Я была умной маленькой девочкой, знаешь ли. В землянке своего детства я научилась не лениться, подбирать всё, что попадет под руку, нюхать, пробовать на вкус и припрятывать - припрятывать всё, что другие выбросили. Старый эмалированный чайник с дыркой был столь же ценен, как драгоценный камень. Я была еще девчушкой, когда выучила этот урок. Невозможно быть слишком трудолюбивой.

Теперь, в эти дождливые дни, именно об этом я себя постоянно спрашиваю. Была ли я трудолюбива? Достаточно ли внимания уделяла вещам? Я не страдаю от уколов совести. Наоборот, я переживаю, если забыла взять что-то, что могла бы получить. Как и ты. Например, то мое кольцо, которое ты продал вчера...действительно хорошая сделка, милый, я тобой горжусь. Я это говорю не просто так - в конце концов, никто лучше тебя не умеет продавать драгоценности. Не знаю, где бы я была без тебя. Я сказала 'мое кольцо', но на самом деле его обычно носила старая ее светлость. Это был подарок от старика на серебряную свадьбу. Я случайно нашла кольцо в комоде после смерти старой госпожи. К тому времени я уже была хозяйкой дома и чувствовала, что имею на это право. Надела кольцо на палец и начала рассматривать. Вспомнила, как много лет назад, только поступив прислугой в дом, нашла кольцо на столике для белья среди других забытых вещей, пока престарелая девочка радостно плескалась в ванне: старомодное тяжелое кольцо с солидным драгоценным камнем. Я надела кольцо и начала его рассматривать в таком нервном возбуждении, что задрожала, швырнула кольцо обратно на столик и побежала в туалет, мое тело корчилось в спазмах. На этот раз, после смерти ее светлости, я ничего не рассказала мужу. Просто сунула кольцо в карман. Я его не украла. Кольцо принадлежало мне по праву, поскольку после смерти матери мой муж вряд ли подарил бы мне что-нибудь, хотя бы едва сверкающее. Но приятно было надеть именно это кольцо, которое ее светлость гордо носила на пальце, спрятать кольцо в карман и ничего не рассказать мужу, без его разрешения. Я действительно хорошо о нем заботилась - то есть, до вчерашнего дня, когда ты, наконец, его продал.

Над чем ты смеешься? Поверь, этот дом был таким особенным, что даже туалетную бумагу везли из-за границы. Было четыре ванные: в ванной для старой госпожи на стенах - бледно-зеленая плитка, в ванной для молодого господина - желтая, в ванной для престарелого юноши - синяя. Четвертая ванная - для слуг. Во всех ванных, кроме нашей, была чудесная туалетная бумага из Америки. В Америке есть всё, что хочешь - масштабная промышленность и пруд пруди миллионеров. Хотелось бы как-нибудь туда съездить. Я слышала, что мой муж, первый, истинный, уехал туда после войны, решив, что сыт по горло 'народной демократией'. Но сейчас не хотелось бы с ним встретиться. Зачем? Какой в этом смысл? Иногда так бывает: двое людей сказали друг другу всё, что могли, и им больше нечего друг другу сказать.

Но в этом никогда нельзя быть уверенным. Некоторые разговоры продолжаются всю жизнь. Подожди, я не закончила!

. . .

В этом прекрасном доме у нас, слуг, была собственная ванная, но с обычной белой плиткой. Туалетная бумага, которой мы пользовались, тоже была обычная, белая, немного жесткая, насколько я помню. Это был благоустроенный дом.

Старик был главной движущей силой порядка. Всё работало гладко, как часы, с деликатной точностью часов утонченной дамы, купленных не две недели назад. Персонал просыпался в шесть часов утра. К ритуалу уборки относились с религиозным благоговением церковной мессы. Швабры, щетки, тряпки для вытирания пыли и мытья полов, тряпки для окон, правильные масла для паркета и мебели - утонченные масла, которыми мы натирали половицы, походили на эти дорогущие маски на основе яичных желтков, которые готовят в салонах красоты для гламурных дам, и я не могу забыть все эти волнующие устройства - например, пылесос, который не просто втягивает пыль с ковриков, но еще и чистит их, электрический полировальщик, который натирал паркет до такого сияния, что в нем можно было увидеть свое отражение. Я иногда просто замирала и любовалась своим отражением, как нимфы в древнегреческих мифах...да, я наклонялась и изучала свое лицо, мои глаза горели испуганным вниманием, как у статуи того наполовину юноши, наполовину - девушки, которую я однажды увидела в музее - он или она с обожанием смотрел(а) на свое пленительное отражение.

Мы каждый день одевались для уборки, словно актеры для представления. Надевали костюмы. Слуги надевали безрукавку - это была как нижняя рубашка, вывернутая наизнанку. Повариха была - словно медсестра в операционной в своем стерильном белом одеянии, голова покрыта белой косынкой, ждет хирурга и пациента, чтобы приступить к делу. Я была - словно одна из тех крестьянок в хоре оперетты, которая надела традиционный девичий капор, чтобы собирать ягоды на рассвете. Мне следовало понять, что такой наряд не просто очарователен, но и чист и гигиеничен, потому что мне не доверяли, считали, что я могу быть грязной, на мне может быть много микробов. Нет, в лицо мне это не говорили, конечно! Возможно, они даже об этом не думали, не столь пространно. Они просто мне не доверяли, не доверяли всегда и во всем. Такова была их природа. Они были невероятно подозрительны. Защищались от микробов, от воров, от жары и холода, от пыли и сквозняков. Защищались от износа и кариеса. Они никогда не переставали беспокоиться - о зубах или о состояни мебели, о своих акциях, о своих мыслях - о мыслях, которые они усвоили или одолжили из книг. Я никогда это не осознавала. Но поняла, что в то мгновение, когда я вошла в дом, они начали защищаться и от меня, от болезней, которые я могла принести. Почему я должна была принести болезнь? Я была юна и свежа, как маргаритка. И всё равно меня отвели на осмотр к врачу. Осмотр был ужасный, словно врач сам был не рад, что его проводит. Их местный врач был человеком пожилым, и во время этой кропотливой процедуры пытался шутить. Но как врач - действительно семейный врач - он в целом одобрял эту процедуру. В конце концов, в доме - молодой человек, еще студент, и, вполне вероятно, рано или поздно он захочет познакомиться с новой служанкой для черной работы, которую во всех смыслах просто выдернули из землянки. Они волновались, чтобы он не заразился от меня туберкулезом или сифилисом. Я даже подозревала, что старый врач, умный человек, немного стыдился этой необходимости столь дотошного профилактического осмотра. Убедившись, что со мной всё в порядке, меня терпели в доме, словно правильным образом выведенную собаку, которой не нужна прививка. Конечно, молодой господин не подцепил от меня никакую инфекцию. Но так получилось, что потом, намного позже, он на мне женился. Это была единственная опасность, от которой они не додумались застраховаться. Даже семейный врач не смог ее диагностировать. Думаю, старого господина хватил бы апоплексический удар, если бы он догадался, что моя болезнь может передаться посредством брака.

Старая госпожа была другой. Ее волновало иное. Она беспокоилась не о муже, не о сыне - только о состоянии. Она пеклась о каждой подробности. Думала о семье, о фабрике, о роскошном доме - обо всем этом невероятном сооружении, словно всё это - уникальные образцы редкого антиквариата. Для нее это всё было - словно китайская ваза, которая стоит, ну не знаю, миллионы, наверное. Если она разобьется, ее ничем уже не заменишь. Старая госпожа следила за всем, за их жизнью...кем они были и как жили. Это был ее шедевр, поэтому она беспокоилась. Иногда мне кажется, что ее опасения не были совсем уж беспочвенными - что-то там действительно сломалось, и заменить это было невозможно.

Что? Ты спрашиваешь, не сошла ли она с ума? Ну, конечно, все они были безумны, многие из них. Только старик не был. А мы, все остальные, жившие в доме, персонал - я чуть не сказала 'медсестры' - мало-помалу заражались их безумием. Знаешь, как медсестры в психиатрической клинике, санитары, главный врач, директор - все мало-помалу заражаются изощренным, невидимым, концентрированным ядом безумия. Он зреет и ширится в палатах, где держат пациентов...его не заметишь под микроскопом, но он всё равно заразен. Любой здоровый человек, окруженный безумцами, постепенно станет столь же безумным, как они. Сами мы были далеки от нормы - мы, обслуживавшие их, готовившие для них и убиравшие. Слуги, кухарка, водитель и я - мы принадлежали к узкому кругу, мы первые заразились микробом безумия. Мы подражали их манерам - частично для того, чтобы их высмеять, но в то же время мы принимали их всерьез и подпали под действие их чар. Мы пытались жить, одеваться, вести себя, как они. Мы тоже демонстративно обносили блюда вокруг стола, вели очаровательные беседы и делали изысканные жесты - копировали то, что увидели в огромной столовой. Разбив тарелку, мы говорили то же самое, что говорили они, что-нибудь вроде: 'Это всё - нервы. У меня ужасная мигрень!'. Моя бедная мать родила шестерых детей в землянке, но я ни разу не слышала, чтобы она жаловалась на ужасную мигрень. Наверное потому, что она никогда не слышала о мигрени, а если бы услышала, подумала бы, что это - какое-то блюдо или напиток. Но вскоре я и сама начала страдать от мигрени, просто потому, что схватывала всё на лету. Разбив блюдо на кухне, я прикладывала руку ко лбу, изображала на лице страдание от боли и жаловалась кухарке: 'Ветер дует с Юга, я чувствую приближение мигрени'. И мы с кухаркой не улыбались друг другу, не хватались за бока от смеха, потому что мы уже позволяли себе роскошь мигреней. Я всегда быстро училась. Не только мои руки стали столь же бледными, как у них: я побледнела и внутри. Когда мать увидела меня в один прекрасный день, после трех лет в услужении, она расплакалась. Она плакала не от радости - от страха. Словно у меня на лице вырос лишний нос.

Они все были безумны, но их безумие позволяло им вежливо разговаривать в течение дня, выполнять свои официальные обязанности в отведенное время, обаятельно улыбаться и делать всё, что от них требовалось, наилучшим образом. Но при этом я чувствовала, что они в любой момент могут сказать грубость или вонзить в грудь врача лежащие под рукой ножницы.

Знаешь, что выдавало их безумие? Думаю, их скованность. Их движения, даже их речь была скованной. Никаких признаков гибкости, мягкости, ничего естественного или здорового не было в их движениях. Они улыбались, смеялись, как актеры после множества репетиций, изо всех сил старались изобразить улыбку, подходящую к ситуации. Говорили они тихо, особенно - если очень злились. Иногда они говорили так тихо, что их губы оставались практически неподвижны, почти шептали. Я ни разу не слышала, чтобы кто-то из них возвысил голос, никогда не слышала в этом доме споров. Старик иногда ворчал и брюзжал, но он тоже был заражен безумием, потому что сразу же старался прикусить язык. Он ненавидел любую спонтанную ярость или брань.

Они всё время друг перед другом играли, даже когда просто сидели - словно цирковые акробаты на трапеции, которые принимают аплодисменты под куполом цирка.

За обедом они устраивали такое представление, предлагая друг другу блюда, что можно было принять их за гостей в их собственном доме. 'Угощайся, милый'. 'Попробуй вот это, дорогая'...Что поделать. Понадобилось какое-то время, чтобы к этому привыкнуть, но в конце концов я привыкла.

Стук в дверь. Еще одна вещь, к которой нужно было привыкнуть. Знаешь, они никогда не входили в комнату друг к другу, не постучав сначала. Все они жили под одной крышей, но вдали друг от друга, словно их разделяли огромные дороги с невидимыми препятствиями, которые им нужно было преодолеть, чтобы попасть из одной спальни в другую...Старая госпожа спала на первом этаже. Старик - на втором. Молодой хозяин, мой будущий муж, спал на третьем этаже под мансардой. У него даже была своя лестница для обеспечения приватности в его владениях - так же, как своя машина, а потом - и своя служанка. Они прилагали невероятные усилия, чтобы не беспокоить друг друга. Это была одна из причин, по которой я сразу приняла их за сумасшедших. Но когда мы подражали их манерам на кухне, это ни в коей мере не было насмешкой. Через год или два настал момент, когда я, кажется, очнулась от транса и вдруг рассмеялась. А потом увидела угрюмые лица старших слуг - слуги и кухарки, и пожалела о своем смехе. Я нарушила некое священное правило и высмеяла всё, что было для них свято. Я быстро вытянулась по струнке, мне стало стыдно. Я поняла, что смеяться здесь не над чем. Безумие - не то, над чем можно смеяться.

Но это было нечто большее, чем чистое простое безумие. Мне понадобилось время, чтобы понять, что именно они так отчаянно пытались сберечь: что это была за бесконечная уборка, что за больничные правила, все эти манеры, эти 'будь так добр' и 'могу ли я предложить тебе вот это или это'. Они защищали не свои деньги, во всяком случае - не просто деньги. Потому что, когда речь заходила о деньгах, они, опять-таки, отличались от нормальных людей, от людей, рожденных не в богатстве. Они защищали не деньги, они были полны решимости защищать что-то еще. Мне понадобилось время, чтобы понять. Я, быть может, никогда не поняла бы, если бы не встретила мужчину, чью фотографию ты видел только что. Да, того, что похож на артиста. Он мне объяснил.

Что он сказал? Ну, однажды он сказал мне, что жизнь таких людей посвящена не защите, а сопротивлению. Вот - всё, что он сказал. Вижу, ты не понимаешь. А я понимаю - сейчас.

Наверное, если бы я рассказала тебе всю историю, ты тоже смог бы понять. Но я не обижусь, если ты тем временем уснешь.

Как я уже сказала, всё в доме пахло больницами - больницей, в которой меня лечили от бешенства и в которой я получила самый важный и чудесный опыт своего детства. Что я могу сказать о тамошней чистоте? Там было неестественно чисто. В смысле - весь этот воск, которым мы натирали всё - половицы, мебель, паркет, и разные кремы и жидкости, которые мы наносили на окна, ковры, серебро и медь, чистили и полировали до блеска...всё это было неестественно. Кто бы ни зашел в дом, особенно - кто-то из моих земляков, тут же поводил носом и замирал в атмосфере искусственности. Больница тонула в запахах карболки и средств для дезинфекции, а этот дом утопал в ароматах моющих средств, кремов и лосьонов. А еще были сигары, заграничные сигары, медленно вьющийся дымок египетских сигарет, дорогие ликеры, духи и ароматы гостей. Всё это много лет впитывалось в мебель, в постельное белье и шторы, ароматы въедались во всё и прогрызали себе путь.

Старую хозяйку обуревала мания уборки. Несмотря на слугу с его уборками и на меня с моей работой, она раз в месяц звонила в агентство клининга, эти люди прибывали, словно бригада пожарных, с лестницами и странными устройствами, мыли и скребли, и дезинфицировали всё в доме. Кроме того, мы регулярно вызывали мойщика окон, единственная работа которого заключалась в том, чтобы мыть и вытирать окна, которые мы, домашние слуги, уже помыли. В прачечной запах стоял, словно в операционной, где микробов уничтожают, облучая помещение синими лампами. Ты никогда не видел столь превосходную прачечную! Ты мог бы ее принять за дорогое похоронное бюро высшего класса. Меня туда впускали только тогда, когда ее светлость велела помочь прачке, стиравшей, гладившей и складывавшей белье. Она мне напоминала тех женщин, которые в моих краях обмывали покойников и складывали их одежду. Семья мне не доверяла, можешь быть уверен! Я была просто неряхой по сравнению с утонченной профессиональной прачкой, которую вызывали для большой ежегодной стирки!...Ее светлость вызывала эту особую прачку открыткой с сообщением радостной вести, что ее ждет грязное белье!...И, конечно же, прачка сразу приходила, радуясь тому, что может быть полезна. Моя помощь ограничивалась тем, чтобы пропускать через каток тончайшие рубашки, нижнее белье и дамастные скатерти. Ни в коем случае не доверили бы они мне саму стирку! Но в один прекрасный день прачка не явилась на вызов. Вместо нее пришла открытка от дочери. Помню каждое слово, потому что именно я относила почту наверх, так что, конечно же, прочла всё, что было в конверте. Вот что написала дочь прачки: 'Уважаемая госпожа, с прискорбием сообщаю вашей светлости, что моя мать не сможет прийти на стирку, потому что она умерла'. И подпись: 'Ваша смиренная слуга Илонка'. Помню, как нахмурилась ее светлость, прочитав открытку. Но ничего не сказала. Тут я вышла вперед и вызвалась выполнить работу, и некоторое время мне позволяли стирать, пока не нашли новую прачку, которая была прачкой по призванию и обладала тем преимуществом, что еще была жива.

Всё важное в этом доме выполняли квалифицированные мастера. 'Квалифицированный' было одним из их любимых слов. Если ломался дверной звонок, его не разрешали отремонтировать слуге, по такому случаю вызывали квалифицированного мастера. Они доверяли только квалифицированным мастерам. Был один парень, приходил регулярно, церемонный, в котелке. Походил на университетского профессора, которого вызвали на заседание совета в провинции. Его работа заключалась в том, чтобы срезать мозоли. Но он был не просто одним из этих старомодных операторов мозолей, которых люди нашего круга иногда посещают в городе, ноги выскальзывают из туфель, мы протягиваем их, и оператор срезает мозоль или ороговевшую кожу. Боже упаси! Он не был даже обычным мастером педикюра - мы никогда таких в дом не впускали. Нет, у этого человека была надлежащая визитка, и номер его телефона можно было найти в справочнике. На визитке было написано 'Шведский педикюр'. Мастер шведского педикюра приходил к нам домой раз в месяц. Он всегда носил черное, в прихожей вручал мне шляпу и перчатки с такими церемониями, что меня охватывал благоговейный страх, я чуть ли не целовала ему руку. Мои ноги были обморожены, ты ведь знаешь, из-за этих сырых зим в землянке, у меня были мозоли, косточки и вросшие ногти, очень болезненно, иногда бывало трудно ходить. Но я никогда и не мечтала о том, чтобы попросить этого художника прикоснуться к моим ногам. Он носил с собой сумку, словно врач. Надевал белый халат, тщательно мыл руки в ванной, словно готовился к операции, потом доставал из своей сумки электрический прибор, нечто вроде маленькой бормашины дантиста, садился у ног ее светлости или старого хозяина, или моего мужа, и приступал к работе - сбривал огрубевшие части их невыразимой кожи. Вот таким был наш оператор мозолей. Должна тебе сказать, милый - один из самых ярких моментов моей жизни был связан с тем, что я, будучи хозяйкой этого утонченного дома, приказала служанке вызвать 'шведского мастера педикюра'. Я желала, чтобы мои утонченные мозоли обработали. Всё придет, если будешь ждать достаточно долго. Как в моем случае.

Кроме того, было чтение. Чтение начиналось, когда я приносила старику его апельсиновый сок. Он лежал в кровати с включенным ночником и читал английскую газету. Венгерские газеты, которых было очень много в доме, читали только мы, слуги, на кухне или в туалете, если нам было скучно. Старая госпожа читала немецкую прессу, старик - английскую, но в основном - только страницы, заполненные длинными столбцами цифр, ежедневные сводки иностранных фондовых рынков - по-английски он читал не очень хорошо, а вот цифры его интересовали...Что касается молодого господина, он читал то немецкие, то французские газеты, но, насколько я видела, только заголовки. Наверное, они считали, что эти газеты лучше информированы, громче шумят и могут сообщать большую, более ошеломительную ложь. Я собирала целую простыню иностранных газет по всем комнатам и читала, волнуясь и благоговея.

Нужно былл встретиться со множеством квалифицированных мастеров. После апельсинового сока появлялся если не шведский мастер педикюра, то массажистка. Она смотрела в лорнет и была довольно груба. Я знала, что она крадет из ванной кремы и косметику. Но она таскала еще и пирожные, и экзотические фрукты, оставшиеся в кабинете со вчерашнего дня. Она быстро запихивала в рот две горсти, не потому что была голодна, а потому что хотела что-то отнять у этого дома. У нее были просто, что называется, загребущие руки. Потом она заходила в комнату ее светлости и тщательно ее растирала.

У господ тоже был массажист - они его называли 'шведским инструктором по гимнастике'. Они выполняли несколько упражнений в плавках, потом инструктор готовил ванну и раздевался, плескал на моего мужа и старика то горячей, то холодной водой.

Вижу, ты понятия не имеешь, зачем он это делал. Тебе еще многому нужно учиться, милый.

Попеременно включая то горячую, то холодную воду, инструктор руководствовался вот какой идеей: он хотел усилить их кровообращение. Они не могли начать день без необходимого количества энергии. В доме во всем царил порядок, ко всему был свой подход, соответствующий принципам научной строгости. Мне понадобилось много времени, чтобы понять, как все эти ритуалы связаны между собой. Летом три раза в неделю приходил тренер, чтобы поиграть с ними в теннис в саду. Тренером был элегантный седой старик, словно сошедший со старинной медной гравюры - портрета английского мыслителя в музее.

Исподтишка я наблюдала за их игрой в теннис из окна людской. Меня до глубины души трогало это зрелище - два старых господина, хозяин и тренер, вежливо играют в теннис, неким образом разговаривают с помощью мяча, а не слов. У моего хозяина-старика было могучее загорелое тело... загар он поддерживал даже зимой, потому что каждый день после обеда устраивал себе сиесту под лампой солнечного света. Возможно, ему нужен был загар на лице, чтобы внушать больше уважения сотрудникам. Не знаю, это - просто моя догадка. В преклонном возрасте он продолжал играть в теннис, словно король Швеции. Как ему шли белые брюки и яркий вязаный джемпер без рукавов! После тенниса они принимали душ. В доме были специальные души для теннисистов - в подвале, в спортивном зале с деревянными полами, там было разнообразное спортивное оборудование, в том числе - 'шведские стенки' и какая-то дурацкая гребная лодка - знаешь, из тех, в которых есть только сиденье и вёсла по бокам. На этой лодке они тренировались, когда погода портилась и нельзя было пойти в клуб, арендовать там каноэ и сплавиться по Дунаю. Так вот - шведский мастер педикюра уходил, потом приходила массажистка, потом - инструктор по гимнастике, потом - тренер игры в теннис...или кто там следующий. Потом они одевались.

Я наблюдала за всем этим из окна людской, таращилась на них, как деревенская девушка - на ярко намалеванные уродливые, но трогательные иконы на фургонах передвижной религиозной ярмарки: это вызывало таинственный священный трепет, какое-то смутное ощущение сверхъестественного, не совсем человеческого. У меня часто возникало такое чувство, когда я наблюдала за этой семьей в течение первых нескольких лет пребывания в их доме.

К сожалению, меня далеко не сразу допустили к обслуживанию завтраков, потому что это был один из главных семейных ритуалов. Мне пришлось учиться сервировке, прежде чем я получила право обслуживать их за столом. Конечно же, они никогда не садились за стол непричесанными или неумытыми, в ночнушках и пижамах. Одевались столь тщательно, как на свадьбу. К тому времени они уже выполнили упражнения, приняли душ и покупались, слуга побрил старого хозяина и моего будушего мужа. Они уже пролистали английские, французские и немецкие газеты. Во время бритья они слушали радио, но не новости, поскольку боялись услышать что-то, что может испортить им утренний аппетит...Они слушали простую, зажигательную танцевальную музыку - некий допинг, поднимавший настроение и готовивший к тяготам грядущего дня.

Одевались они с огромным тщанием. У старика была гардеробная со встроенными шкафами. У ее светлости и у моего будущего мужа было нечто похожее. Там они хранили одежду на все сезоны, в футлярах с камфарой, словно готовясь к мессе. Но был у них и обычный гардероб, повседневная одежда, которая должна быть всегда под рукой. Даже когда рассказываю, вспоминается запах этого гардероба, и нос чешется. Из Англии они привезли что-то вроде сахарной головы, но если к ней принюхаться, можно было уловить аромат осеннего стога сена. Ее светлости нравился искусственный аромат сена в шкафах и комодах с бельем.

Но были не только платяные шкафы и комоды - были еще и шкафы для обуви...о боже! Какой для меня был праздник, прямо как Пасха, когда мне наконец позволили порыться в шкафу для обуви. Там было так много средств для чистки обуви - крем для ухода за кожей, разные лаки, и я чистила эту обувь не с помощью плевков, а с помощью этих великолепных маслянистых кремов, жидкого лака на спирту, мягких щеток и тряпочек! Поверь - я натирала все туфли и ботинки - и старика, и моего будущего мужа - так, что в них можно было увидеть свое отражение! Но собственные шкафы были не только у одежды и обуви - шкаф был и у белья. Шкаф для белья был разделен на отделения в соответствии с материалом и качеством, рубашки лежали отдельно от кальсон!... Думаю, я влюбилась в своего будущего мужа, именно когда гладила его 'шорты для тенниса'! Монограммы у него были вышиты даже на трусах, бог знает, зачем. Монограммы находились примерно там, где у него был пупок, а над ними была вышита королевская корона. Старик, кроме всего прочего, был советником в королевском суде, а не только главой магистрата, как его сын...это была разница чинов, ступенька между бароном и графом. Как я уже сказала, мне понадобилось время, чтобы всё это понять.

Но я забыла про шкаф для перчаток, в котором различные перчатки лежали в умопомрачительном порядке, словно сельдь в консервной банке. Были перчатки, которые носят на улице, в городе, перчатки для охоты и для вождения, серые, желтые, белые, перчатки из кожи молодого оленя, зимние перчатки с меховой оторочкой. Специальный ящик был заполнен детскими перчатками для торжественных случаев, другой - черными траурными перчатками для похорон, этих торжественных мероприятий в честь сыгравшего в ящик. И мягкие перчатки серого голубиного цвета, которые нужно носить с коротким двубортным пальто и цилиндром, хотя их на самом деле никто никогда не надевал, носили в руке, как король носит скипетр. О, эти перчатки! А еще были пиджаки и рубашки, жилетки, пиджаки длинные и короткие, тонкие и плотные, всех цветов, любого качества, аккуратные маленькие твидовые пиджаки и тому подобное. Осенью, бывало, они одевались на вечер без пудермантеля, немного по-спортивному, садились у камина и курили. Слуга подбрасывал в горячую золу еловые веточки, всё должно было быть, точно как в рекламе брэнди в английских иллюстрированных журналах, где можно увидеть, как лорд изящно раскуривает трубку у очага, употребляя свою ежедневную норму алкоголя. Вот он слегка ухмыляется в своем твидовом пиджаке.

Были и другие пиджаки: кремовые, которые надевали для охоты на куропаток, к ним прилагались узкополые тирольские шляпы с отделкой из замши и перьев. У моего мужа были вязаные кардиганы на весну и на лето. И, конечно же, все цвета и материалы для зимних видов спорта. Но перечислять можно бесконечно.

И в довершение всего - эта затхлость и запах сена. Когда я впервые оказалась в постели мужа, меня затошнило от этого изворотливого, порочного мужского запаха, который я запомнила за столько лет, пока гладила его белье и убирала в его комоде. Я была так счастлива, меня так взолновал запах и воспоминания, что просто затошнило. Тело моего мужа пахло так же. Он привык пользоваться мылом одного сорта, знаешь ли. Это мыло и одеколон на спирту, которым слуга умывал его после бритья, и вода, в которой он мыл голову: повсюду был этот запах осеннего сена...едва уловимый, легкое дуновение. Как сказать, это был не человеческий запах - это был запах сена, да, очень ранней осенью, на французской картине прошлого века...Быть может, поэтому меня затошнило, когда я впервые оказалась с ним в постели и он меня обнял. Потому что я уже была его женой. Другая женщина, первая его жена, ушла. Почему? Может быть, не выносила этот запах? Или мужчину? Не знаю. Никому не хватает ума объяснить, почему мужчину и женщину тянет друг к другу, а потом они расходятся. Знаю одно: в первую ночь, которую я провела в постели мужа, мне казалось, что я сплю не с человеком, а с каким-то странным, искусственным существом. Эта странность так меня взволновала, что я почувствовала тошноту. Потом я привыкла. Со временем меня перестало тошнить каждый раз, когда он звал меня или когда мы обнимались, мой желудок больше не бунтовал. Люди способны привыкнуть ко всему - даже к счастью и богатству.

Но я мало что могу тебе рассказать о том, как это - быть богатой, это будет не истинная правда, хотя я вижу, как загорелись твои глаза, тебе интересно узнать, чему я научилась и что видела, когда была с ним. Ну да, конечно, было интересно. Это было - словно фантастическое путешествие за границу, где живут по-другому, едят и пьют по-другому, рождаются и умирают по-другому.

Мне больше нравится здесь с тобой, в этом отеле. Я чувствую, что узнаю тебя лучше. Всё, что связано с тобой, так знакомо...Да, мне даже более привычен твой запах. Некоторые говорят, что, живя в смрадный век машин - так они называют цивилизацию - мы непременно теряем нюх, он просто слабеет...Но я родилась в окружении животных, бедный ребенок, рожденный среди животных, как младенец Иисус...так что я обладаю даром обоняния, о котором забыли богачи. Семья моего мужа никогда даже не признавала свой нюх. Вот почему они мне не нравились. Я просто была их служанкой, сначала - на кухне, потом - в гостиной и в постели. Я всегда им прислуживала. Но тебя я люблю, потому что знаю твой запах. Поцелуй меня. Спасибо.

Нет, я не могу всё рассказать тебе о том, как это - быть богатой, потому что на это уйдет вся ночь - не просто одна ночь, тысяча и одна ночь, а потом - еще тысяча и одна, как в сказке, я могла бы рассказывать тысячу и одну ночь, годами. Так что я не буду дальше перечислять, что хранилось у них в комодах и шифоньерах, как много у них было приборов и аксессуаров, но поверь - это было похоже на огромный театральный гардероб, одежда на все случаи жизни, для каждого мгновения, для каждой секунды жизни! Всё это просто невозможно выдержать! Лучше расскажу, какими они были сами по себе, внутри. Если тебе интересно. Знаю, интересно. Так что просто лежи и слушай.

Понимаешь, со временем я поняла, что вся эта гора вещей - сокровища и безделушки, которыми они забили свои комнаты и серванты - на самом деле не нужна. Они в этом всём не нуждались. Конечно, они забивали квартиру этими вещами, но не были уверены, что всё это на самом деле можно использовать, и если да, то для чего. У старика были запасы одежды, которая подошла бы стареющему характерному актеру. Но видишь ли - он спал в ночной сорочке, носил скобки, выходил из ванной с подкрученными усами, и у него даже была намазанная бриллиантином щетка для усов с маленьким зеркальцем на верхушке...Он любил расхаживать по комнате в поношенном старом халате, хотя с полдюжины шелковых висели у него в шкафу - ее светлость дарила ему эти халаты на день рождения и на именины.

Старик слегка ворчал, но в целом был доволен тем, что всё в ажуре. Он следил за деньгами и за фабрикой, отлично адаптировался к роли, которую он отчасти для себя и создал, а отчасти - унаследовал, хотя втайне предпочел бы днем пить апероль-шприц и играть в кегли в соседнем пабе. Но старик был умен и понимал: то, что мужчина создает, неким образом создает его. Тот мужчина, артист, как-то раз сказал мне, что всё оборачивается против тебя и ты никогда не можешь быть свободен, потому что всегда находишься в плену творений, которые создал. Ну вот, старик создал фабрику и деньги, и смирился с мыслью, что он привязан к этим вещам и никогда не сможет от них сбежать. Вот почему он не играл днем в кегли в 'Пашарет', а вместо этого играл в бридж в клубе миллионеров где-то в центре города, несомненно - с кривой ухмылкой.

Этот старик был наделен горькой иронической мудростью, которую я не могу забыть. Когда я приносила ему апельсиновый сок на серебряном подносе по утрам, он поднимал глаза от своей английской газеты, которую просматривал в поисках сводок фондовой биржи, поднимал очки на лоб и близоруко тянулся к стакану сока....но под усами скрывалась горькая улыбка - так улыбаются люди, принимая лекарство, в эффективность которого они не верят...Одевался он с таким же выражением лица. И что-то такое было в этих усах. Усы у него были подстрижены, как у Франца-Иосифа - знаешь, у Дяди Йозефа - Какания, идеальная империя. Этот человек словно был пережитком другого мира, истинно мирных времен, когда хозяева были настоящими хозяевами, а слуги - настоящими слугами, когда великие промышленники мыслили категориями пятидесяти миллионов людей сразу, когда на заказ изготавливали новую паровую машину или современную блинницу. Старик был выходцем вот из такого мира, и, очевидно, новый мини-мир казался ему слишком маленьким, слишком узким. И, конечно, еще один пустячок - война.

И у него была эта насмешливая улыбка - смесь презрения к себе и отвращения к миру. Весь мир казался ему смешным. Как он одевался, как играл в теннис, как садился завтракать, как целовал ручку ее светлости - он был учтив и изящен...но во всём этом сквозила какая-то презрительная насмешка. Мне это в нем нравилось.

Я начала понимать, что они забивали дом всеми этими вещами вовсе не для того, чтобы их использовать: это была форма мании. Знаешь, как бывает: человек, пережив нервный срыв, начинает повторять одни и те же навязчивые действия - например, по пятьдесят раз в день моет руки. Вот так эти люди покупали одежду, перчатки и галстуки. Галстуки я запомнила особенно, потому что я с ними намучилась. В мои обязанности входило поддержание порядка при хранении галстуков старика и моего будущего мужа. Галстуков у них, должна сказать, было немало. Галстуки всех цветов радуги - галстуки-бабочки, строгие галстуки, завязанные галстуки - все они висели в своих шкафах по цвету. Кто знает, быть может, там были даже галстуки оттенков, находящихся за пределами ультрафиолетового диапазона, мне это вовсе не кажется невозможным.

А с другой стороны, никто не одевался проще и сдержаннее, чем мой муж. Он никогда не носил ничего экстравагантного. Его нельзя было заметить с кричащим или вульгарным галстуком. Боже упаси! Он одевался, что называется, с 'идеальным буржуазным вкусом'. Я однажды услышала, как старик тихо сказал сыну: 'Посмотри на этого смешного типа - оделся, как мелкопоместный дворянин'. И указал на кого-то в полушубке с завязками и в охотничьей шляпе. Они избегали всех, кто не принадлежал к их классу, к классу, который, по их мнению, являлся фундаментом гражданского общества. Они были респектабельными членами общества и больше ничего не были должны тем, кто ниже или выше их.

Моему мужу как-то удавалось всегда носить одну и ту же одежду: костюм из плотной темно-серой ткани. К нему шел неприметный, темный, аккуратный галстук. Конечно, он менял одежду в зависимости от времени года и в соответствии с обычаями дома и общества, в соответствии с требованиями вкуса. Но когда я думаю о нем сейчас...я его редко вспоминаю, иногда - снится, всегда смотрит на меня так, словно чем-то раздражен. Я не понимаю, чем! Всегда снится в темном костюме, в торжественном двубортном сером костюме, словно в форме. Старик был таким же. Кажется, он всегда носил старомодный костюм и двубортное пальто, которое великодушно скрывало его живот. Во всяком случае, так я его всегда себе представляю, думаю, именно так он и одевался! Они очень заботились о том, чтобы всё, что их окружает, сам их стиль жизни всегда был сдержанным, скромным и бесцветным. Они знали, что такое деньги - уже их дедушки и бабушки были очень богаты, дедушка был чиновником высшего ранга и владел виноградниками. Им не было нужды учиться быть богачами, как сейчас учатся всякие неопытные деревенщины, которые больше всего на свете любят нахлобучить шелковый цилиндр и залезть в свой американский автомобиль новейшей модели. В доме царило спокойствие под стать их галстукам. Но в глубине души, втайне они всегда хотели большего. Всё должно было быть идеально. Это было их наваждение. Вот почему шкафы были переполнены, вот почему им всегда было мало туфель, белья и галстуков. Мой муж не интересовался модой, он просто знал, что необходимо, а что - лишнее. Это у него было в крови. А вот старик всё равно не знал в точности, как правильно себя вести в светском обществе. Приведу пример. В одном из своих шкафов, на дверце с внутренней стороны, он прицепил печатную английскую таблицу цветов одежды и галстуков - там было указано, как одеваться в том или ином случае. Например, в дождливый апрельский вторник следует надеть синий костюм и галстук в голубую полоску, и так далее.

Быть богатым воистину сложно.

Так что я усиленно зубрила - училась быть богатой. Училась у них много лет, впитывала всё это. Училась богатству с тем же религиозным рвением, с каким дети в сельской школе учат катехизис.

Лишь со временем я поняла, что дело вовсе не в том или ином наряде, не в том или ином галстуке. Им хотелось быть идеальными. Вот чем они были одержимы: идеальностью. Вот из-за чего они сходили с ума. Идеальность, похоже, чума богачей. Им хотелось не просто одежду - им хотелось весь магазин. И даже одного магазина было мало. Если в доме - больше одного богача, магазинов нужно несколько. Не потому, что они нуждаются в этой одежде или носят ее, просто хотят, чтобы она была под рукой.

Вот еще один пример. Однажды я выяснила, что на третьем этаже виллы, прямо под большим балконом, находится закрытая комната с собственным маленьким балкончиком. В этой комнате никто не жил, это была детская, комната моего мужа в детстве. Много лет туда заходили только слуги, да и то - раз в год, чтобы сделать уборку. Всё здесь напоминало о детстве моего будущего мужа - он дремал здесь за закрытыми жалюзи и запертой дверью. Там был словно музей - все игрушки лежали на месте, словно предметы быта и одежда ушедшей эпохи. Впервые оказашись в этой комнате, я почувствовала прилив жалости. Была ранняя весна, меня отправили сделать уборку. В комнате еще витал кислый, острый запах моюшего средства, которое использовали во всем доме, особенно - для мытья линолеума: это был гигиенически чистый хлев, где ребенок когда-то жил, играл и жаловался на боль в животе. Художник изобразил на белых стенах животных, героев сказок, Белоснежку и семерых гномов. Мебель была бледно-зеленая, покрашена выцветшей масляной краской. Там стояла красивая деревянная кроватка с вязаным навесом, великолепные весы для взвешивания ребенка, а на полках - прекрасные игры, плюшевые мишки, кубики, электропоезда, книжки с картинками...всё - в идеальном порядке, словно на выставке.

Всё это внушало мне острую жалость. Я поспешила к окну и подняла жалюзи. Мне отчаянно нужен был воздух. До сих пор не знаю, как описать, что я почувствовала, оказавшись в детской своего будущего мужа. Клянусь, я вовсе не думала о землянке, в которой выросла. Поверь, в той землянке жилось не так уж плохо. Да, не так уж и хорошо, просто по-другому, как всё и бывает в реальности. Землянка была моей реальностью. Дети воспринимают бедность совсем не так, как думают взрослые. В смысле, взрослые, которые никогда не были бедны. Для ребенка в бедности - столько же веселья, сколько и печали...Бедным детям нравится грязь, в которой они могут кататься и играть. Когда ты беден, нет нужды мыть руки. Какой в этом смысл? Бедность плоха только для взрослых, очень плоха, хуже не бывает. Это - как чесотка или желудочные колики. Бедность - хуже всего на свете...Но все равно, зайдя в комнату, я не начала завидовать своему будущему мужу. Мне стало его жаль, потому что он провел детство здесь, в этой детской-операционной. Я почувствовала, что человек, который вырос в такой комнате. никогда не сможет стать целостной личностью Такой человек лишь копирует настоящих людей, лишь напоминает человеческое существо.

Детская была столь же идеальна, как и весь остальной дом. Идеальнее некуда. Столь же идеальна, как все их шифоньеры и шкафы для обуви. Словно всё должно было служить хранилищем для вещей. Кроме хранилищ одежды и обуви им нужно было специальное хранилище для книг и картин. Поистине, фирменный магазин. Отдельная закрытая комната на чердаке официально являлась чуланом - еще одно хранилище. И во всех этих хранилищах не просто хранилась одежда, обувь, книги и картины - это было воплощение их идеальности, той самой навязчивой идеи об идеальном.

Думаю, в глубинах их душ находилось хранилище, в котором эта навязчивая идея формировалась, консервировалась и хранилась в должном порядке. Конечно же, у них всего было больше, чем им было нужно: два автомобиля, два граммофона, две мороженицы, несколько радиоприемников и несколько биноклей - эти театральные бинокли, с финифтью, инкрустированные перламутром, их носят в очаровательных футлярах. Еще их берут с собой на бега, чтобы получше рассмотреть лошадей, и на борт корабля, вешают на шею, чтобы любоваться закатом. Не могу сказать точно, но,учитывая то, что я о них знаю, у них могли быть разные бинокли, чтобы смотреть на утесы, любоваться восходами и закатами, наблюдать за полетом птиц и так далее. Всё, что они покупали, должно было сделать идеальное еще более идеальным.

Брил их слуга, но в ванной моего мужа лежало полдюжины бритвенных станков новейшей модели. А еще было полдюжины опасных бритв в футляре из оленьей кожи - шведские, американские и английские лезвия, хотя он ни разу в жизни не коснулся своего лица ни одним из этих лезвий. Муж покупал все выпускавшиеся зажигалки, потом бросал их в ящики столов, и они там ржавели с другими очаровательными техническими приспособлениями, потому что на самом деле он предпочитал пользоваться обычной спичкой. Однажды он принес домой электробритву в кожаном футляре, но никогда ею не брился. Если ему приходила в голову мысль купить пластинки для граммофона, он всегда покупал полный комплект - полное собрание сочинений того или иного композитора, всё сразу: все творения Вагнера или Баха, разные записи. Для него ничего не было важнее, чем заполучить все произведения Баха для коллекции, все чертовы произведения, понимаешь?

Что касается книг, книготорговец больше не ждал, пока они решат, какую книгу купить, а просто присылал им все книжные новинки, все книги, которые они могли бы когда-нибудь достать из книжного шкафа и прочитать. В обязанности служанки входило разрезать страницы и расставлять книги на полках - страницы разрезаны, но в основном книги никто не читал. Нет, конечно, они читали. Много читали. Старик читал книги о торговле, еще ему нравились книги о путешествиях. Мой муж был человеком необычайно культурным - он даже любил поэзию. Но все эти книги, которые книготорговец любезно изливал на нас потоком - ну нет, ни один смертный не смог бы всё это прочесть, жизни не хватит. Нет, они их не отсылали обратно, считали, что не имеют права, потому что, в конце концов, нужно поддерживать литературу. И главное - беспокойство: а вдруг прекрасный роман, который они только что купили, на самом деле - не самый лучший, или, не приведи Господь, где-то может существовать роман более идеальный, чем тот, который они на прошлой неделе выписали из Берлина! Они приходили в ужас при мысли, что какая-то книга, какое-то устройство или предмет, который не является частью комплекта, что-то нестандартное и не имеющее ценности, иными словами, неидеальное, окажется в их доме.

Так что там всё было идеально - кухня, гостиная, все вещи - в своих хранилищах, всё идеально, всё - в ажуре. Вот только в жизни у них было всё совсем не идеально.

Чего им не хватало? Мира. Эти люди не знали ни мгновения мирной жизни. Несмотря на жизнь по строгому расписанию, несмотря на тишину, царившую в доме и в их жизни. Никто никогда не повышал голос. Ничто не могло застать их врасплох. Всё просчитано, всё предусмотрено: финансовый крах, дифтерит, любой поворот в жизни, вплоть до смерти. И всё равно в их жизни не было мира. Может быть, они обрели бы мир, если бы однажды дали себе волю, если бы всё в их жизни не было столь продуманно. Но у них для этого кишка была тонка. Нужна смелость, чтобы жить без оглядки и расписания, час за часом, день за днем, мгновение за мгновением, ничего не ожидая, ни на что не надеясь, просто быть. Но они не были на это способны, не могли просто быть. Они могли вставать по утрам по-королевски, и чистить зубы в присутствии придворных. Могли завтракать с такими церемониями, с которыми Папа Римский служит мессу здесь, в Риме, в специальной своей часовне, которую какой-то старик разрисовал множеством обнаженных тел. Я там однажды была. И сразу пришел на ум завтрак моих прежних хозяев.

Завтрак был для них ритуалом. Потом они шли и жили своей полезной жизнью. Весь день производили прекрасные устройства, и продавали всё, что производили. Потом изобретали новые устройства. В перерывах - общались. А ночью - отдыхали, потому что весь день были полезными, культурными людьми и хорошо себя вели. Такая жизнь очень утомляет! Ты - артист, поэтому не знаешь, как это утомительно - просыпаться утром и уже точно знать, что будешь делать весь день, до полуночи. Ты живешь так, как велит тебе твоя прекрасная артистическая душа, ты не знаешь заранее, какая идея может прийти тебе в голову, когда играешь на барабане, куда может привести тебя музыкальный ритм - ты можешь подбросить барабанную палочку в воздух или отреагировать на импровизацию саксофониста бешеным барабанным боем. Ты - художник. Спонтанный. Мои хозяева были совсем другими. Не на жизнь, а на смерть боролись за то, чтобы всё оставалось неизменным. Они производили продукцию не только на фабрике, а еще и за завтраком, и за обедом. Были заняты производством продукции, которую называли культурой, означавшей благоразумие: благоразумно улыбаться, благоразумно сморкаться. Для них было жизненно важно сохранять культуру, которую они производили, с помощью работы и манер: для них это было всей жизнью. Сохранение было для них важнее созидания. Действительно, они словно проживали несколько жизней одновременно. Словно проживали еше и жизнь своих отцов и сыновей. Словно они были не личностями, простыми единственными в своем роде людьми, а ходом в длинной игре, и игра эта была не их личной, а игрой семьи, принадлежащей к определенному классу. Вот почему они так трепетно берегли семейные фотографии и связи. Словно в музее, где хранятся портреты давно почивших знаменитостей: 'Дедушка и бабушка в день помолвки'. Фотография дядюшки-банкрота в сюртуке или в канотье. Портрет счастливой или несчастной двоюродной бабушки, которая держит зонтик и улыбается из-под вуали. Все они медленно эволюционировали, а потом медленно разлагались, и составляли сложную личность - процветающую семью. Мне это всё казалось крайне странным. Для меня семья была необходимостью, потребностью. А для них - проектом.

Вот такими они были. А поскольку они всегда планировали всё намного вперед и тщательно просчитывали, никогда в их душе по-настоящему не было мира. В мире могут жить лишь люди, живущие в моменте. То же самое - со страхом смерти. Атеисты не боятся смерти, потому что не верят в Бога. Ты - верующий? Что ты там бормочешь? Да, вижу, ты утвердительно киваешь, ты - верующий, но насколько? Я встречала в жизни только одного человека, который, уверена, совсем не боялся смерти. Это был артист, да, он. Он не верил в Бога, так что ничего не боялся - ни смерти, ни жизни. Верующие боятся смерти, потому что цепляются за всё, что им обещает религия: они верят, что существует жизнь после смерти, но также - и суд. Наш друг-художник ни во что это не верил. Говорил, что, если бы Бог существовал, он не был бы настолько жесток, чтобы высаживать людей в вечную жизнь. Видишь, какие безумцы - эти люди искусства? Но респектабельные семейства боятся смерти столь же сильно, сколь и жизни. Вот почему эта семья была религиозна, благоразумна и добродетельна...Потому что они боялись.

Вижу, ты не понимаешь. Сами они, наверное, умом это понимали, они ведь были такими культурными людьми, но сердцем и душой - нет. Сердцем и душой он не ведали ни минуты покоя. Они боялись, что все рассчеты, все планы, все эти уборки гроша ломаного не стоят, потому что однажды всё закончится. Но что, по их мнению, должно было закончиться? Семья? Фабрика? Деньги? Нет, эти люди знали: то, чего они боятся, на самом деле вовсе не такое простое. Они боялись, что однажды их силы иссякнут, они настолько устанут, что больше не смогут поддерживать существующий порядок вещей. Помнишь того механика 'Eytie', к которому мы на днях возили свой драндулет, чтобы он посмотрел, что там за неполадки? Помнишь, он нам сказал, что двигатель работает и в нем нет никаких поломок, всё дело - в усталости металла? Мои хозяева словно боялись усталости металла, боялись, что всё, что они копили, распадется, и тогда их 'культура' погибнет.

Но довольно о них. Я могу рассказывать о них вечно. Только представь все эти тайные ящички и сейфы, вмонтированные в стены - они хранили там договора, акции, документы и драгоценности. Почему ты пожимешь плечами? Милый мой, единственный, мы, пролетарии, такое не в силах себе даже вообразить! Богачи - поистине странные. Быть может, в их душе скрыто еще какое-то темное ущелье, в котором они что-то еще прячут. В ущелье таился ключ от этого сейфа, который я хотела у них украсть. Мне хотелось выяснить, что заперто в бездне их душ.

Но богачи остаются богачами, даже потеряв свою собственность. Я их видела после снятия осады, видела, как они выбирались из своих подвалов - в основном христиане, но потом - и евреи, люди, которым как-то удалось выжить, всех их ограбили, отняли всё - ты такое и представить себе не можешь. И несмотря на то, что их ограбили и подчистую разбомбили их дома, их бизнес был разрушен войной и последовавшей затем разрухой, не говоря уж о великих переменах, которые можно было почувствовать в воздухе даже раньше, чем они произойдут, вот сюрприз - коммунисты к ним готовились, так вот, эти богатые христиане и евреи за два года снова вернулись на свои виллы, женщины с аккуратными маленькими серьгами и мехом чернобурки снова сидели в кафе 'Гарбо'. Как им это удалось? Понятия не имею. Но я абсолютно уверена, что их жизнь после войны не отличалась от жизни до и во время войны. Они были так же разборчивы в еде и одежде. Когда пустили первый поезд за границу, и они получили свое первое разрешение на выезд у русского высшего командования в Будапеште, тут же начали жаловаться на то, что приходится спать на верхней полке СВ во время поездки в магазины Цюриха или Парижа. Понимаешь, о чем я? Богатство - это состояние организма, совсем как болезнь или здоровье. Если ты - богат, ты каким-то загадочным образом будешь богат всегда, но сколько бы у тебя ни было денег, ты никогда не будешь себя чувствовать достаточно богатым. Может быть, надо верить в свое богатство, чтобы быть по-настоящему богатым, так же, как святые и революционеры верят в то, что отличаются от остальных. Если ты богат, ты не можешь себе позволить испытывать чувство вины: если почувствуешь себя виноватым, ты пропал. Ненастоящие богачи, которые думают о бедняках за завтраком с шампанским, в конце концов потерпят крах, потому что они неискренни в своем богатстве. Они богаты не по убеждениям, они просто притворяются, они богаты трусливо и втихаря. Чтобы быть богатым, нужно быть очень дисциплинированным. Можно иногда заниматься благотворительностью, но только в качестве прикрытия, фигового листка. Послушай, милый. Надеюсь, однажды, когда меня уже не будет рядом и ты встретишь другую, у которой осталось больше драгоценностей, чем у меня, ты не будешь столь чувствителен к таким вещам. Не злись. Просто говорю, что думаю. Ну же! Дай мне свою прекрасную творческую руку, позволь прижать ее к сердцу. Чувствуешь, как бьется? Это - сердце настоящей пролетарки. Видишь, со мной всё кончено.

Нужно сказать, я была умной девочкой и быстро выучила о богатстве всё, что мне следовало знать. Я долго была у них в услужении и узнавала их тайны. Но в один прекрасный день я от них ушла, потому что устала ждать. Чего я ждала? Ждала, что мой будущий муж начнет меня хотеть и скучать по мне. На что ты смотришь? Я ждала, как того требовали обстоятельства. Я была сильной. У меня был план.

. . .

Посмотри еще раз на его фотографию, хорошенько посмотри. Я ее храню, потому что немало заплатила за нее фотографу, еще когда была служанкой, а он еще жил со своей первой женой.

Позволь поправить валик у тебя под головой. Ну же, расслабься, вытянись. Когда ты со мной, тебе следует всегда расслабляться, милый. Хочу, чтобы тебе было хорошо, когда ты со мной. Это так утомительно - всю ночь играть с группой в этом баре. Когда ты со мной в этой постели, ты должен делать только одно - любить меня, а потом - расслабляться.

Говорила ли я что-то подобное мужу? Нет, любимый. Мне вовсе не хотелось, чтобы ему было хорошо, когда он лежал со мной в постели. И это было настоящей проблемой. Я почему-то не могла решиться доставить ему удовольствие, хотя он делал всё, чтобы доставить удовольсьвие мне, бедный, шел ради меня на любые жертвы. Он порвал с семьей и с обществом, отказался от своей привычной жизни. Когда он пришел ко мне, это была действительно словно эмиграция, словно обанктротившийся франт отправился в морской вояж в далекие края. Может быть, именно поэтому мне никогда не удавалось с ним сблизиться - его просто не было дома рядом со мной. Когда он был со мной дома, всегда было такое ощущение, словно он сбежал в захватывающую, пряную, горячую страну вроде Бразилии и женился там на местной женщине. Задается ли такой человек когда-нибудь вопросом, как он там оказался? И когда он - с этой местной женщиной, даже в самые интимные мгновения, не витают ли его мысли где-то в другом месте? Не думает ли он о доме? Возможно. Из-за этого я нервничала. Вот почему мне не хотелось, чтобы ему было слишком хорошо, когда мы были вместе - за столом или в постели.

О каком доме он думал? Где этот дом находился? Не думал ли он о своей первой жене? Вряд ли. Дом, настоящий дом, невозможно найти на карте, ты ведь знаешь. Но дом очень многое значит, не только очаровательно-приятное, но и ненавистное. Мы сейчас учим этот урок, не так ли, теперь, когда у нас больше нет дома? Не воображай, что мы вернем его, наведавшись в другой дом. Будут прощания и слёзы, кто-то будет убит горем, кто-то будет гордо расхаживать, рахзмахивая новым иностранным паспортом и оплачивая счета дорожным чеком...Но дом, о котором мы думаем, находясь за границей, исчез. Тебе еще снится твой дом в Зале? Мне иногда снятся болота Ньиредьхазы, а потом я просыпаюсь с головной болью. Кажется, дом - это не просто регион, город, здание или люди, а чувство. Что это? Вечно ли это чувство? Нет, дорогой, не думаю. Ты прекрасно знаешь, что я тебя обожаю, но если однажды я перестану тебя обожать из-за того, что ты мне изменишь или уйдешь к другой...но нет, это невозможно, правда? Если такое случится, если в один прекрасный день мне придется с тобой попрощаться, пожалуйста, не думай, что мое сердце будет разбито. Мы будем и дальше мило беседовать, если захочешь...но об одном мы говорить не будем, потому что это закончится, растает в воздухе. Нет времени для скорби. В жизни человека существует только один дом, как любовь, одна настоящая любовь. И проходит он, как любовь, как настоящая любовь. Это правильно, так и должно быть, иначе мы бы этого не вынесли.

Та первая женщина, первая жена моего мужа, была женщиной очень утонченной. Очень красивая, очень сдержанная. Именно ее сдержанности я завидовала больше всего. Это, кажется, из тех вещей, которым нельзя научиться или купить за деньги. С этим рождаются. Быть может, то, что эти странные люди, богачи, столь тщательно всё время культивируют -всего лишь некая самодисциплина. Их крованые тельца, их гланды - всё это находится под строгим контролем. Я ненавидела эту их способность, и мой муж знал, что я это ненавижу. Именно из-за того, что его первая жена была столь культурной и сдержанной, мой муж в один прекрасный день ее бросил, просто устал от сдержанности. Я для него была не просто женщиной - я была испытанием, репетицией, приключением, охотником и жертвой, обманом и кощунством - словно в светском обществе кто-то вдруг плюнул на ковер. Черт его знает, что значат такие вещи. Я схожу за коньяком, три звездочки, ладно? От всех этих разговоров захотелось пить.

Пей, дорогой. Вилишь, как я пью? Касаюсь губами того места, где были твои губы...какие неожиданные, нежные, прекрасные у тебя идеи! Я могу просто расплакаться, когда тебе в голову что-нибудь такое приходит. Не представляю, как ты это делаешь. Вряд ли эта моя идея оригинальна, должно быть, в прошлом влюбленные уже об этом думали...но всё равно это - чудесный дар.

Видишь - я пью после тебя. Мой муж никогда не делал нежные жесты вроде этого. Мы никогда не пили из одного бокала, глядя друг другу в глаза, как вот сейчас. Если ему хотелось меня порадовать, он мне покупал кольцо - да, это очаровательное колечко с бирюзой, на которое ты сейчас смотришь так восхищенно - тоже подарок от него. Что, милый? Да, можешь его забрать, это кольцо достойно таких первоклассных мужчин, как ты. Ты должен получать всё, что пожелаешь.

Расксказывать тебе дальше про богачей? Рассказать о них всё невозможно. В смысле, я жила среди них много лет, но чувство было такое, словно я просто брожу во сне, в кошмаре. Разговаривая с ними, я всё время боялась сказать что-нибудь не то. Переживала, что неправильно что-то поняла или неправильно касаюсь вещей. Они никогда на меня не кричали, не ругались, конечно же нет! Они учили меня чувствительно и терпеливо, как итальянский шарманщик на улице учит свою обезьянку прихорашиваться, устроившись у него на плече. Но при этом они учили меня так, как могут учить калеку, которая не в состоянии ходить или делать что-то так, как следует. Именно калекой я и была, когда впервые пришла в их дом. Я ничего не могла сделать правильно. Я не могла ходить, в том смысле, который они вкладывали в слово 'ходить', не могла поздороваться, не могла разговаривать...а что насчет еды? У меня не было ни малейшего представления, как есть правильно! Даже слушать - это было выше моего понимания, слушать правильно, с целью, иными словами - с дурными намерениями. Я слушала и таращилась. Я была рыбой, выброшенной на берег. Но мало-помалу научилась всему, чему они могли меня научить. Я работала над этим и всё поняла. Их поразило, как много всего и как быстро я выучила. В конце концов это они начали таращиться на меня. Я не хвастаю, но, думаю, они удивились, узнав, сколько всего я выучила.

Например, я узнала о семейном склепе. О мавзолее. О боже, этот мавзолей! Знаешь, что было, когда я еще была служанкой в их доме. Я видела, что все их грабили. Кухарка плела интриги, слуга брал взятки у торговца, который накручивал цены за брэнди, вино и самые лучшие сигары, водитель сливал и продавал бензин. Всё это было вполне ожидаемо. Мои хозяева прекрасно об этом знали - эти расходы были заложены в домашний бюджет. Лично я ничего не воровала, поскольку просто убирала в ванной, где украсть было нечего. Но позже, когда я стала 'ее светлостью', не могла не думать о том, что я видела в чулане и на кухне, и мавзолей был огромным искушением. Я была не в силах ему сопротивляться.

Понимаешь, в один прекрасный день мой муж, истинный джентльмен, вдруг решил, что его жизнь неполна без семейного склепа на кладбище в Буде. Его родители, старый господин и старая дама, были старомодны в своей смерти, превращаясь в пыль под простыми мраморными надгробиями без надлежащего мавзолея. Осознав это упущение, мой муж стал мрачен. Но вскоре пришел в себя и принялся за исправление ошибки. Попросил меня провести переговоры с проектировщиком и строителями о создании идеального мавзолея. К тому времени у нас был уже не один автомобиль, летний дом в Зебегене и постоянная зимняя резиденция в элитном Рожадомбе, не говоря уж о поместьи в Задунайской области, возле озера Балатон, которое мой муж взвалил себе на плече в рамках какой-то сделки. Конечно, мы не могли пожаловаться, что нам негде жить.

Но вот мавзолея у нас не было. Мы поспешили исправить эту оплошность. Естественно, мы не могли доверять обычному строителю. Муж приложил все усилия, чтобы найти ведущего похоронного эксперта в городе. Планы строительства нам привезли из Англии и Италии, целые буклеты на плотной глянцевой бумаге...ты себе даже не представляешь, как много люди пишут на тему памятников. В смысле, в конце концов просто взять и умереть - тут нет ничего особенного, люди поскребут лопатой землю и тебя туда засунут, вот и всё. А вот дворяне живут по-другому, и, конечно же, смерть у них тоже другая. Так что мы наняли эксперта, чтобы он помог нам выбрать проект, и нам построили красивый, просторный, сухой мавзолей, увенчанный куполом. Я расплакалась, когда впервые увидела мавзолей изнутри во всей красе, потому что на мгновение он напомнил мне о песчаной землянке, в которой мы жили среди болот. Склеп был размерами больше землянки. С заботливой прозорливостью в центре оставили достаточно места для шести могил. Понятия не имею, для кого. Быть может, ждали гостей, на случай, если какие-нибудь мертвецы-визитеры заглянут в гости, и им нужно будет где-то протянуть ноги. Я посмотрела на эти пустые места и сказала мужу, что скорее прикажу похоронить себя рядом с собаками, чем буду лежать в этом их склепе. Ты бы слышал, как он рассмеялся над моими словами!

Так что мы подготовились ко всем неожиданностям. Естественно, в мавзолее был электрический свет, двух цветов - голубого и белого. Когда всё было готово, пригласили священника, чтобы он освятил этот дом мертвецких удовольствий. Всё, о чем бы ты мог подумать, дорогой, там было - позолоченные буквы над входом, немного выше - скромных размеров фамильный герб, который был вышит у них на трусах. Еще был внешний двор, где посадили цветы, колонны у входа в некий мраморный зал ожидания для посетителей, на случай, если они захотят скоротать время, прежде чем умрут. Потом проходишь из оцинкованного зала через кованые железные врата в небольшой зал, где покоятся старики. Это был правильный мавзолей, рассчитанный на вечность, словно мертвецов, которые там погребены, не вышвырнут через тридцать-пятьдесят лет. Там они и лежали, в том числе - самые прославленные из них, вечность, пока труба Судного дня не призовет их в их выдающихся пижамах и привелигированных халатах.

За строительство мавзолея я получила комиссионные - восемь тысяч пенге, архитектор не мог мне дать больше. У меня был счет в банке, и однажды я так сглупила - положила на него эти небольшие дополнительные средства. Муж случайно наткнулся на выписку по счету, из которой узнал, как мое 'курочка по зернышку клюет' начало собираться в значительную сумму. Он ничего не сказал - конечно же, он ничего не сказал, что за безумное предположение! - но я заметила, что его это расстроило. Он считал, что член семьи не должен зарабатывать на фамильном склепе его родителей. Можешь себе такое представить? Лично мне это непонятно до сих пор. Рассказываю тебе эту историю, чтобы показать, какие богачи странные.

Есть кое-что еще. Я ко всему привыкла, всё сносила молча. Но была у них одна привычка, которую я терпеть не могла. Даже сейчас при мысли о ней мне приходится сделать глубокий вдох, потому что меня от нее тошнит. Это была просто последняя капля! В свое время я кое-чему научилась, и постоянно продолжаю учиться. Но я всё это могу выдержать - я сдалась. В жизни всякое бывает, может быть, я даже смирюсь с мыслью о том, что постарею. Молча. Но вот эту их привычку я терпеть не могла. Я краснею, когда о ней вспоминаю, краснею от бессильной ярости, словно индюк.

Ты подумал о постели? Да, но не в том смысле, о котором ты подумал. Это было связано с постелью, но в другом смысле. Я имею в виду их ночные сорочки и пижамы.

Ты не понимаешь. Да, согласна, это сложно объяснить. Вот что я хочу сказать: я оглядывалась по сторонам, меня восхищало всё в этом доме, я испытывала почти религиозный трепет, как бывает при виде жирафа в зоопарке. Цветная туалетная бумага, шведский мастер педикюра, много всего. Я понимала, что такие необычные люди не могут жить по обычным повседневным правилам. Им должны по-другому подносить блюда, по-другому стелить постель - не как простым смертным. Естественно, готовить им должны были по-другому, потому что у них, должно быть, другая система пищеварения, как у кенгуру. Не могу с уверенностью сказать, какой у них был кишечник, но, конечно же, еду они переваривали не так, как простые смертные. Нет, конечно, обычным образом, но как-то так, что им нужно было принимать особое слабительное, ставить странные клизмы...всё это держали в строгой тайне.

Так что я какое-то время наблюдала за этими их действиями, глазела с удивлением, открыв рот, часто мурашки бежали по коже. Похоже, высокая культура - не только музейные экспонаты, но и то, что можно отыскать у людей в ванных и на кухнях, где для них готовят другие. Их образ жизни ни на йоту не изменился даже во время осады, можешь в это поверить? Пока все остальные ели горох и фасоль, эти люди всё равно открывали консервы деликатесов из-за границы - фуа-гра из Страсбурга и тому подобное. Одна женщина просидела в подвале три недели - жена экс-министра, ее муж сбежал на запад, спасаясь от русских, а она осталась здесь, потому что у нее тут был другой мужчина...веришь или нет, эта женщина сидела на диете, и этой диеты она придерживалась даже под бомбами. Она следила за фигурой, готовила вкусности на спиртовке только на оливковом масле, потому что боялась, что из-за жира, содержащегося в бобах и хрящах, которые все поедали без какого-либо страха, она может растолстеть! Когда я об этом думаю, каждый раз удивляюсь, что за странная вещь - культура.

Здесь, в Риме, все эти прекрасные статуи, картины и гобелены - словно объедки старого мира, такое мы покупаем в лавке старьевщика по дороге на работу. Но, наверное, все шедевры Рима предлагают только один взгляд на культуру. Возможно, культура - то, что возникает, когда люди готовят для богачей на сливочном или подсолнечном масле, по сложным рецептам, которые прописал врач, словно не только их зубы и кишечник требовали питания, но и их печень требовала особого супа, сердце требовало особых кусков мяса, особая смесь салатов требовалась для желчного пузыря, и редкий вид печенья с изюмом нужен был поджелудочной железе. И съев всё это, богачи замыкаются в себе, чтобы их органы пищеварения могли справиться со своей задачей. Это - тоже культура! Я всё это понимала, восхищалась этим, всей душой одобряла. Не понимала я только их пристрастия к ночным сорочкам и пижамам. Никогда не могла с этим смириться. Черт возьми, кто изобрел это всё!

Терпение, я тебе всё расскажу. Постелив постель, я должна была положить сверху ночную сорочку, завернуть подол и расправить рукава. Понимаешь, о чем я? Если смотреть на ночную сорочку или пижаму в таком ракурсе, они выглядели слегка по-арабски, как какие-то восточные пилигримы или чтецы молитв, которые распластались на песке, расставив руки. Почему хозяева на этом настаивали? Понятия не имею. Может быть потому, что так удобнее, потому что требуется на одно движение меньше, потому что ночную сорочку нужно было потянуть, и вот ты готов ко сну, не нужно было сражаться с ночной сорочкой и уставать перед сном. Но я ненавидела такого рода расчеты, меня от них просто тошнило. Просто не выносила эту их претенциозность. Вся моя нервная система восставала против этого. Руки мои дрожали от ярости, когда я стелила им постель, сворачивала и складывала их ночные сорочки, пижамные куртки и штаны, как меня научил слуга. Почему?