Картины брака

Безумию нет объяснения. Каждый становился его жертвой хотя бы раз в жизни...и, возможно, жизнь намного беднее, если нас ничто не захватит и не разобьет в дребезги, как буря, если наши основы не будут потрясены, земля не содрогнется, вся черепица останется на крыше, если воющее неистовство не сдует всё, чему разум и характер пытались придать видимость порядка. Вот что произошло со мной...Ты спрашиваешь, сожалею ли я об этом? Отвечаю: нет, я ни о чем не жалею. Но не могу сказать, что это придало моей жизни смысл. Это просто случилось, как приступ болезни, а после тяжелого приступа человека лучше всего отправить на лечение за границу. Именно это я и сделал. Такое путешествие, конечно, - форма бегства. Но перед отъездом я хотел кое в чем убедиться, так что попросил своего друга Лазаря, писателя, пригласить Юдит к себе, чтобы он посмотрел на нее, поговорил с нею, и уговорил Юдит принять приглашение. Я уже знал, что она права, что я - трус, и именно поэтому сделал то, что сделал. Понимаешь, это было - словно отправить ее к врачу, чтобы он мог ее осмотреть и сделать вывод о ее здоровье...В конце концов, она была - словно женщина, которую я подобрал на улице и перенес в свою зону боевых действий, как говорят военные. Юдит выслушала меня с неодобрением, но выполнила мою просьбу без возражений. Она была замкнута и явно оскорблена. Словно сказала: 'Ладно, я пойду к врачу, если вы настаиваете, и подвергнусь осмотру'. Она пошла.

Да, Лазарь. У нас были странные отношения.

Мы были ровесниками, школьными друзьями. Ему было уже тридцать пять, когда его настигла слава, а до тех пор был практически никому не известен. Он пописывал странные статейки в безнадежные журнальчики, их тон заставлял меня думать, что он просто насмехается над своими читателями, что он безмерно презирает всю эту затею - писательство, публикации, читателей и критику. Никогда нельзя было понять, что он думает на самом деле. О чем он писал? О море, о старой книге, о персонаже, всё - очень кратко, не более двух-трех страниц в журнале тиражом не более нескольких сотен экземпляров, максимум - тысяча. Эти заметки были столь личного характера, создавалось впечатление, что они написаны на частном языке какого-то странного племени - во всяком случае, такое чувство у меня возникло, когда я прочел его статью впервые - это был язык одного из этих исчезающих племен, на котором говорят лишь несколько человек, родной язык статей Лазаря. При этом он говорил и писал на спокойном, бесстрастном, красивом венгерском, чистом и правильном. Он часто говорил мне, что начинает и заканчивает каждый свой день чтением творений великого поэта девятнадцатого века Яноша Арани, так же, как люди чистят зубы. Но то, о чем Лазарь писал, было похоже на новости из другой его страны.

А потом он вдруг стал знаменит. Почему? Это невозможно объяснить. К нему потянулись все, он стал востребованным, занял первое место в литературных салонах, потом - на трибунах общественных дебатов, потом - в прессе, его имя было повсюду. Ему начали подражать: газеты и журналы заполнили романы и статьи в стиле Лазаря - всё это писал не он, но всему этому он был тайным автором. Потом, что еще более странно, им заинтересовалась широкая общественность - этого никто не мог понять, поскольку в произведениях Лазаря не было ничего, что могло бы развлечь, утешить или повеселить людей, он, кажется, никогда не пытался наладить какие-либо контакты со своими читателями. Но они ему прощали и это. За несколько лет он занял ведущие позиции в том особом состязании, которое составляет светсткую часть интеллектуальной жизни: его произведения постоянно обсуждались, его тексты анализировали и сортировали, словно это были древневосточные рукописи, объекты научного изучения. Всё это никак его не изменило. Однажды, на пике успеха, я спросил его, что он чувствует. Не ранит ли этот громкий шум его слух? Потому что, естественно, раздавались и критические голоса, на него кричали завистники, звучали голоса, полные ненависти и фальшивых обвинений. Но все эти крики из противоположных лагерей сливались в одно море звука, из которого поднималось имя Лазаря, острое и четкое, как голос первой скрипки в оркестре. Он выслушал мой вопрос и обдумал его. Потом мрачно ответил: 'Это - возмездие писателя'. Вот что он сказал.

Мне о нем было известно кое-что, не известное другим: я знал, что он любит играть. Всё для него было игрой: люди, ситуации, книги, загадочное явление, которое обычно называют литературой. Однажды, когда я обвинил его в этом, он пожал плечами и сказал, что главная тайна искусства, художника как такового - воплощение инстинкта игры. Я спросил: 'А литература?'. В конце концов, литература ведь - больше этого, литература предлагает ответы и моральные ценности...Лазарь выслушал меня столь же серьезно и вежливо, как обычно, и ответил, что это - довольно справедливое утверждение, но инстинкт, служащий топливом для поступков людей - это инстинкт игры, и главный смысл литературы, так же, как и религии, и, на самом деле, всех искусств - это форма. Он не ответил на мой вопрос. Множество читателей и критиков, конечно же, не знает, что человек может играть столь же торжественно, как котенок, в солнечный день преследующий клубок шерсти, с проблемами знания или этики, и всё это - с равной степенью отстраненности, полностью сосредоточившись на явлении или мысли, но ничему не отдавая свое сердце. В этом смысле Лазарь был игроком. Люди не знали об этом...И он был свидетелем, наблюдателем моей жизни, мы часто это обсуждали, абсолютно открыто. Знаешь, у каждого мужчины есть кто-то, кто выполняет роль адвоката, опекуна и судьи, и в то же время - сообщника в этом ужасном процессе, которым является жизнь мужчины. Этот человек - его свидетель. Он смотрит и отлично понимает. Всё, что ты делаешь, ты делаешь отчасти с оглядкой на него, так что, если преуспеешь в каком-нибудь начинании, спрашиваешь себя: 'Его это убедит?'. Этот свидетель парит на заднем плане всю твою жизнь. В этом смысле он - не удобный товарищ для игр. Но ты не можешь от него освободиться, и, возможно, даже не пытаешься.

В моей жизни эту роль исполнял Лазарь, писатель: именно с ним я играл в странные игры юности и зрелости, игры, которые никто другой был не в силах постичь. Только он знал, и только я знал о нем вот что: неважно, что мир считает нас взрослыми, серьезным промышленником и знаменитым писателем, неважно, что женщины считают нас восторженными, меланхоличными или страстными мужчинами...что на самом деле имело значение - так это капризное, храброе, безжалостное желание играть, которое извращало, и в то же время - по крайней мере, для нас, привносило красоту в пустой и ритуализированный театр жизни.

Когда мы оказывались вместе в обществе, мы были - словно два злодея-заговорщика, понимали друг друга без тайных знаков, сразу же начинали свою игру.

Игр было много. Была игра 'Мистер Смит'. Объяснить, как это происходило? Правила требовали, чтобы мы начинали ее сразу, без предупреждения, когда находились в компании - то есть, в компании разных мистеров и миссис Смит, чтобы они ничего не смогли заподозрить. Так что мы где-то встречались с ними и сразу начинали играть. Что один мистер Смит говорил другому мистеру Смиту, если они обсуждали в компании, например, недавное падение правительства, или наводнение Дуная, залившего все окрестности, или развод знаменитой актрисы, или известного политика, которого поймали на воровстве из бюджета, или то, что парень, замешанный в скандале, застрелился из-за знаменитой красавицы? Мистер Смит что-то промямлит, скажет: 'Ну и ну', потом добавит ударную банальность, вроде: 'Водная стихия', или 'Если люди упорно будут совать ноги в воду, пусть не удивляются, если промокнут!'. Или что-то вроде: 'Ну, всякие люди бывают'. Смиты говорят такое от сотворения мира. Когда прибывает поезд, они говорят: 'Прибыл поезд'. Если поезд остановится в Фюзешабоне, они говорят: 'А, Фюзешабон!'. И они всегда правы. Возможно, именно поэтому мир столь безнадежен, столь ужасающе непостижим: именно потому что клише - всегда правда, и только художник или гений имеет наглость постучать по клише костяшками пальцев и показать, что в этих клише мертво и противоречит жизни, показать, что за трюизмами, которые так любят наши почтенные и практичные мистеры Смиты, таится другая правда, вечная истина, которая переворачивает мир с ног на голову и показывает язык Фюзешабону, и ни капли не странно, если тайная полиция обнаружит свисающее из окна тело аморального высшего чиновника в розовой ночнушке...Если темой разговора были политические дебаты, я или Лазарь отвечали мистеру Смиту незамедлительно: 'Ну, как всегда, один из них прав, но и другой не совсем неправ. Давайте всем дадим шанс'. Мы с Лазарем довели игру в мистера Смита до совершенства, так что настоящие мистеры Смиты никогда ничего не замечали и продолжали жить, как раньше.

Еще была игра 'В наше время...', тоже отличная. 'Должен вам сказать, вот в наше время всё было лучше: сахар был слаще, вода - более жидкой, воздух больше был похож на правильный воздух, женщины не бегали повсюду и не бросались мужчинам на шею, а целый день плавали на лодках и купались в реке до самого заката, и даже после заката продолжали кататься на лодках. А когда мужчины видели перед собой стопку банкнот, они не пытались ее заграбастать, а отодвигали и заявляли: 'Заберите это, отдайте бедным'. Да, сэр, вот какими были мужчины и женщины в наше время'. Мы играли во множество таких игр...

Вот к такому человеку я отправил Юдит Альдосо, чтобы он ее изучил. Как я уже сказал, это было - словно отправить ее к врачу.

Юдит зашла к Лазарю днем. Я с ним встретился вечером. 'Послушай, - сказал он. - В чем проблема? Всё уже улажено'. Я слушал его с подозрением. Боялся, что он играет в очередную игру. Мы сидели в кафе в центре города, вот в таком, как сейчас. Он все время вертел в руке мундштук - обычно пользовался во время курения длинными мундштуками, потому что всегда страдал от никотинового отравления, всегда строил сложные планы и разрабатывал изобретения, которые помогли бы человечеству избавиться от болезненных последствий этого яда - он смотрел на меня так серьезно, изучал меня так внимательно, что мои подозрения еще больше усилились. Я спросил себя, не очередная ли это его шутка с непроницаемым лицом, новая игра, в которой он лишь притворялся, что дело это - совершенно серьезное, и скоро он просто рассмеется мне в лицо, как часто делал, и начнет убеждать, что во всем этом нет ничего важного или невероятно серьезного, это - просто очередная игра в мистера Смита. В конце концов, только простой народ верит, что Вселенная вертится вокруг него и звезды тщательно выстраиваются, чтобы устроить его судьбу. Я знал, что Лазарь считает меня буржуа - не в том уничижительном смысле слова, который сейчас в такой моде: нет, он признавал, что для поддержания буржуазного образа жизни нужно прикладывать значительные усилия, и вовсе не взирал свысока на мое происхождение, мои манеры или ценности, потому что он был высокого мнения о среднем классе. Просто он считал мой случай безнадежным. Чувствовал, что есть в моем положении что-то безнадежное. Говорил, что буржуа всегда пытаются сбежать. Но ничего больше не хотел говорить о Юдит Альдосо. Вежливо, но твердо сменил тему разговора.

Потом я часто возвращался мыслями к этому разговору так же, как больной вспоминает тот момент, когда он узнал настоящее название и характер свой болезни во время первого визита к знаменитому врачу. Светило медицины проводит тщательный осмотр, используя различные инструменты, потом начинает беззаботно говорить о вещах посторонних, спрашивает, понравилось ли вам путешествие, видели ли вы новейшую модную постановку, общались ли с кем-то из общих знакомых. Единственная тема, которой он не хочет касаться - та, о которой мы с такой тревогой жаждем услышать. В конце концов, мы ведь именно для этого сюда пришли, выдержали напряжение и дискомфорт осмотра: мы хотели в чем-то убедиться, сами мы не знали, необычно ли наше положение, что это - общее недомогание или просто ряд незначительных симптомов, поскольку мы знаем, что наши тревожные симптомы - признак какого-то недостатка нашего телосложения, ритма нашей жизни, но все равно надеемся, что всё это можно будет уладить одним махом, смутно, но однозначно подозревая, что медицинское светило знает правду, но нам ее не говорит. Так что нам остается лишь ждать, пока нам откроется, которую скрывает от нас врач, откроется после развития других симптомов, других признаков опасности, мы узнаем правду по тому, как нас будут лечить. На самом деле всем известно истинное положение дел: больной знает, что он очень болен, врач знает не только о том, что больной очень болен, но и о том, что больной об этом подозревает, как и о том, что врач что-то от него скрывает. Но никто с этим ничего не может поделать: всем остается только ждать, пока болезнь не примет какое-то определенное направление. Тогда можно будет попытаться применить методы лечения.

Вот так мы общались с Лазарем в тот вечер после визита Юдит. Он говорил о чем угодно - о Риме, о новых книгах, о связи литературы и времен года. Потом встал, пожал мне руку и попрощался. Вот тогда я почувствовал, что это - не игра. Мое сердце начало бешено колотиться от напряжения. Я почувствовал, что он бросил меня на произвол судьбы, что отныне мне придется самому справляться со своими проблемами. Я проникся уважением к женщине, которая произвела на Лазаря такое впечатление. Я начал уважать ее и бояться. Через несколько дней я уехал.

Прошло много времени. У меня остались смутные воспоминания о тех временах. Можно сказать, это был пролог драмы. Не хочу нагружать тебя подробностями.

Я путешествовал четыре года, объехал всю Европу. Мой отец не подозревал об истинной причине моего отсутствия. Мать, может быть, знала, но молчала об этом. Долгое время я не замечал ничего необычного. Я был молод, и мир, как говорится, принадлежал мне.

Тогда был мир ... но неправильный мир, ненастоящий. Мы находились в промежутке между двумя войнами. Границы никогда не были открыты полностью, но поезда не останавливались слишком надолго у международных застав различных цветов. Люди просили друг у друга взаймы, не только люди, но и страны, словно ничего не происходит, продолжали жить своей жизнью с какой-то невероятной уверенностью в завтрашнем дне. И, что еще более удивительно, они получали эти займы - и строили дома, большие дома, маленькие, и вообще вели себя так, словно времена, полные боли и ужаса, ушли навсегда, словно настала совершенно новая эпоха, так что теперь всё будет так, как должно быть, они могут строить долгосрочные планы, воспитывать детей и предаваться удовольствиям не только восхитительным, но и несколько чрезмерным. Вот в таком мире я отправился в путешествие - в мире между двумя войнами. Не могу сказать, что чувство, с которым я отправился в путешествие и которое испытывал на разных остановках во время путешествия, было чувством полной безопасности. Мы вели себя, как люди, у которых, к их огромному удивлению, украли всё: наша жизнь в этом кратком промежутке между двумя войнами в Европе была пропитана подозрениями - мы все, люди и народы, прилагали исполненные энтузиазма усилия для того, чтобы быть щедрыми и великодушными, но - втайне, так или иначе - мы носили в кармане револьвер и время от времени в панике тянулись за кошельком в кармане у самого сердца. Наверное, не столько к кошельку, сколько к своему сердцу и разуму, потому что за них мы тоже боялись. Но, во всяком случае, снова можно было путешествовать. Повсюду строили новые дома, новые поместья, новые города, и да - новые нации. Сначала я отправился на Север, потом - на Юг, после этого - на Запад. В итоге несколько лет провел в городах Запада. То, во что я самым серьезным образом верил, непосредственно можно было отыскать там. Словно учишь в школе иностранный язык, а потом едешь в страну, в которой этот язык из книг - родной язык реальных людей. На Западе я жил среди представителей истинно светского общества, которые не считали принадлежность к своему классу формой актерства или создания лозунгов, или повседневной рутиной, а просто жили так, как приличествует жить человеку, унаследовавшему дом, в котором они жили, от своих предков, дом слишком маленький, слишком темный и старомодный, возможно, но этот дом они лучше всего знали, и его не стоило сносить, чтобы построить новый.

Такой образ жизни требовал ремонта и поддержания. В своем городе мы по-прежнему строили этот дом, в котором можно было бы жить светской жизнью: среди дворцов и коттеджей мы создавали более широкий и в то же время - более компактный стиль жизни, чтобы все могли там чувствовать себя, как дома: Юдит Альдосо, я, мы оба.

Все эти годы Юдит пребывала в моих мыслях лишь тенью. Сначала она была главным образом напоминанием о неистовой лихорадке. Да, я был болен и при этом разражался тирадами пустословия. Глаза мои застилал туман. Я глубоко ощущал свое одиночество: мою жизнь захлестнула морозная волна одиночества. Я боялся одиночества и сбежал от него к женщине, чья энергия и улыбка заставляли поверить в то, что одиночество можно с кем-то разделить. Вот что я запомнил. Но потом мне открылся весь мир, и он оказался очень интересным. Я видел разнообразные статуи, газовые турбины и другие формы одиночества, видел людей, которые испытывали радость, слушая музыку без единой строчки текста, видел экономические системы, сулившие достоинство и щедрость, видел огромные города, горные вершины, красивые средневековые стены, маленькие немецкие городки, вокруг главной площади которых росли платаны, башни соборов, пляжи с золотым песком и темно-синие океаны, женщин, которые загорали обнаженными на берегу. Воспоминания о Юдит Альдосо не могли соперничать с чудесами света. В сравнении с этой новой реальностью она для меня значила меньше, чем тень. В эти годы жизнь мне показала и пообещала всё. Она пообещала мне освобождение от узких пределов и меланхоличного беспорядка нашего дома. Жизнь освободила меня от одежд, которые я вынужден был носить, чтобы выполнять свою роль дома, и позволила мне затеряться на дорогах мира. Кроме того, жизнь предложила мне женщин, целую армию женщин, женщин всего мира - от фламандских брюнеток с горячими мечтательными взорами до ясноглазых француженок и кротких немок...женщин всех сортов. Я ездил по миру. Женщины вертелись вокруг меня так же, как они вертелись вокруг всех мужчин, присылали записки, звонили: порядочные, обещавшие мне всю свою жизнь, склонные к флирту, которые предлагали жизнь простого, чувственного, дикого самозабвения - ничего постоянного, но что-то достаточно долгое, что-то намного более загадочное, чем быстрая интрижка на одну ночь.

'Женщины'. Ты замечал, как осторожно и неуверенно мужчины произносят это слово? Словно говорят о некоем недовольном племени, которое им не удалось полностью заковать в цепи, и оно в любой момент готово восстать, завоеванное, но не сломленное. И правда - что повседневная концепция 'женщин' означает в сутолоке нашего существования? Чего мы от них ждем?...Детей? Помощи? Умиротворения? Радости? Всего? Ничего? Несколько мгновений наслаждения?

Мы живем, желаем, встречаемся и влюбляемся, а потом - женимся, и с этой единственной женщиной переживаем любовь, рождение детей и смерть, и всё это время поворачиваемся вслед изящным щиколоткам и готовы потерпеть крах ради прически или горячего дыхания уст чужой женщины. Мы лежим с ними на кроватях среднего класса, или на диванах со сломанными ножками, в дешевых отелях, где не задают никаких вопросов, в грязных переулках, и миг удовлетворения слишком краток. Или нас опьяняет мимолетное чувство к женщине, мы плачем и даем обеты. Мы обещаем вместе противостоять миру, помогать друг другу, жить на вершине горы или в сердце огромного города....А потом проходит время - год или три года, или две недели - ты замечал, что любовь, как смерть, не имеет ничего общего с часами или календарями? - и грандиозный план, который договорились выполнить мужчина и женщина, не выполняется или выполняется лишь частично, вовсе не так, как они себе это представляли. Так что мужчина и женщина расходятся со злостью или равнодушием, и снова пускаются в путь - полные надежды, готовые начать всё сначала с кем-то новым. Или они могут оставаться вместе до полного истощения, высасывая друг у друга кровь, они будут болеть и постепенно убивать друг друга, пока не умрут. Но в последнее мгновение, закрывая глаза, что они поймут? Что они хотели друг от друга? Кажется, они только следовали старому, слепому закону любви, по велению которого мир должен постоянно обновляться, потому что миру нужна похоть мужчин и женщин для продолжения рода. Так что это было всё? На что они, бедняги, надеялись? Что они дали друг другу? Что получили? Что за ужасный тайный аудит! Личностный ли инстинкт притягивает мужчину к женщине? Или это - просто желание, вечное, простое желание, которое иногда, на краткий срок, поселяется в определенном теле? И это странное, искусственное возбуждение, лихорадка, в которой мы живем: возможно - это абсолютно осознанный способ природы спасти мужчин и женщин от чувства полного одиночества?

Оглянись по сторонам: нет спасения от сексуального напряжения, оно - в литературе, в живописи, на сцене и на улице...Пойди в театр. Там мужчины и женщины сидят в зрительном зале и смотрят на мужчин и женщин, которые вступают в сговор на сцене, болтают, дают обещания и приносят обеты. Зрители кашляют и крякают, им явно скучно...но стоит актерам произнести фразу 'Я люблю тебя', или 'Я хочу тебя', или что угодно, что связано с любовью, обладанием, расставанием, счастьем или страданиями героев, в зрительном зале сразу воцаряется полная тишина: сотни тысяч, весь мир перестает дышать. Писатели тратят жизнь на то, чтобы стряпать такие произведения для эмоционального шантажа аудитории. И куда бы ты ни пошел, всюду царит это искусственно подогреваемое возбуждение: духи, яркие платья, дорогие меха, полуобнаженные тела, чулки телесного цвета. Одно и то же желание - на работе показать колено в шелковом чулке или пройти летом по берегу практически без одежды, поскольку таким образом женское присутствие становится более дразнящим, не говоря уж о макияже, алой баске, голубых тенях, краске 'блонд' - весь этот дешевый сор, который они используют и которым себя тешат, всё это - так нездорово.

Мне было почти пятьдесят, когда я понял 'Крейцерову сонату'. Кажется, что это про ревность, но нет, не это - подлинная тема. Вероятно, в шедевре Толстого речь идет о ревности потому, что сам он был болезненно чувствительным и натура у него была ревнивая. Но ревность - не что иное как тшеславие. Ревность жалка и достойна презрения. О да, мне прекрасно знакомо это чувство...слишком хорошо знакомо. Я от него чуть не умер. Но я больше не ревную. Ты меня понимаешь? Веришь мне? Посмотри на меня. Нет, старик, я больше не ревную, потому что - дорогой ценой - я преодолел это тщеславие. Толстой верил, что существует от этого какая-то панацея, поэтому отдал женщине роль наполовину животную: они должны рожать и одеваться в мешковину. Но это - болезнь, а не лекарство. Конечно, альтернатива - не лучше. Она предполагает, что женщина - элемент декора, шедевр эмоций. Как я могу уважать, как могу отдать свое сердце кому-то, кто с момента пробуждения до часа отхода ко сну только то и делает, что наряжается и прихорашивается, словно говоря: 'Вот она я...'. Женщину, которая явно хочет стать привлекательной для меня с помощью перьев, меха и ароматов. Но это - слишком просто. Всё намного сложнее. Она хочет быть привлекательной для всех, понимаешь? Она хочет посеять споры желания в нервной системе мира. Театры, кинотеатры, улица, кафе, ресторан, бани, холмы: всюду - одно и то же нездоровое возбуждение. Думаешь, природе действительно всё это нужно? Нет, мой мальчик! Абсолютно нет. Этого требует лишь одно социальное установление, одна форма производства: та, при которой женщины считают себя товаром на продажу.

Конечно, ты прав, у меня тоже нет ответа получше, лучшей системы производства и социального обмена...все альтернативы провалились. Должен заметить, что в нашей системе женщина постоянно чувствует себя обязанной продаваться, иногда - осознанно, но чаще - подсознательно. Я не говорю, что все женщины осознанно считают себя объектами коммерции...но не решаюсь поверить, что исключения не доказывают правило. Я не виню женщин, это - не их вина. Это представление себя как 'предложения' может стать вопросом жизни и смерти, особенно - когда женщину захватывает глупость, надменность, это представление иронического флирта, когда женщина чувствует, что находится под давлением в окружении более красивых, менее дорогих и более восхитительных женщин. Что женщине делать со своей жизнью как женщине и человеческому существу, когда, как сейчас, женщин намного больше, чем мужчин, во всех странах Европы, и конкуренция достигла ужасающих масштабов? Они предлагают себя, некоторые - целомудренно потупившись, словно трепещущие деликатные букеты, которые продолжают дрожать в одиночестве, если время идет, и никто их не забирает, другие - более осознанно, начиная каждый свой день, как римские легионеры, в полной мере осознающие свою миссию - победить варваров...Нет, друг мой, мы не имеем права осуждать женщин. Единственное право, которое у нас есть - жалеть их, и, возможно, даже не их, а себя, мужчин, поскольку мы не можем устранить этот затяжной болезенный кризис на рынке цивилизации. Это - постоянная тревога. Куда ни пойдешь, куда ни посмотришь. В основе всех человеческих страданий - деньги, возможно, не всегда, но в девяноста случаях из ста. Этой темы святой мудрый автор 'Крейцеровой сонаты' ни разу не коснулся в своих яростных обличениях...

История - о ревности. Толстой проклинал женщин, моду, музыку - все чары светской жизни. Не упомянул он лишь о том, что внутренний покой не достижим с помощью изменений социального строя или замены средств производства, его можем достичь лишь мы сами. Как? Преодолев тщеславие и желание. Возможно ли это?... Почти невозможно. Может быть, потом, когда-нибудь в будущем, это может произойти. Время не уменьшает желание, но ярость, ревность, жадность, безнадежное возбуждение и отвращение - ключевые компоненты желания и его удовлетворения, они могут постепенно потерять вес и исчезнуть. Понимаешь, человек просто устает. Даже сейчас я иногда радуюсь, что старость стучится в двери. Сейчас мне иногда хочется, чтобы был дождливый день и я сидел у камина с бокалом красного вина и старой книгой, в которой написано о старых желаниях и разочарованиях.

Но тогда я еще был молод. Я провел четыре года в путешествиях. Я просыпался в объятиях женщин, со спутанными волосами, в номерах гостиниц чужих городов. Свое ремесло я изучил по мере сил и возможностей. Я потерялся в красотах этого мира. Я не думал о Юдит Альдосо. По крайней мере, нечасто, неосознанно, думал, как человек, находящийся за границей, думает об улицах родного города, о комнатах, о людях, которых там оставил, о людях, которые возникают в золотом сиянии памяти в столь рафинированном виде, что практически мертвы. Я размышлял о том, что просто в час безумия я, одинокий мужчина из среднего класса, встретил дикую молодую красавицу, и мы разговорились посреди этого одиночества...а потом я всё это забыл. Я путешествовал. Годы скитаний пройдут, и я вернусь домой. Ничего не случилось.

А тем временем Юдит Альдосо ждала меня там.

Конечно, она была не особо разговорчива, когда я вернулся домой и мы встретились снова. Она взяла мой плащ, мою шляпу и перчатки, и одарила меня вежливой, сдержанной улыбкой, которой полагается одарить молодого хозяина дома, когда он вернется после длительного отсутствия: формальная улыбка, которую дарит служанка. Я обратился к ней вежливо, спокойно улыбнулся. Едва не похлопал ее по щеке, как добродушный отец...Семья ждала меня. Юдит ушла со слугой готовить обед в честь возвращения блудного сына. Все сияли от радости, как и я, поскольку я рад был наконец-то оказаться дома.

Мой отец в том году удалился от дел, и я взял на себя управление фабрикой. Я уехал из дома, снял виллу на склоне холма за городом. Теперь с семьей я виделся редко, мог не видеть Юдит по несколько недель. Через два года отец умер. Мать съехала из большого дома и уволила старый персонал. Только Юдит она забрала с собой, к тому времени Юдит уже была де-факто экономкой. Я навещал мать раз в неделю, приходил по воскресеньям на обед, и тогда виделся с Юдит, но мы никогда с нею не разговаривали. Наши отношения были исполнены вежливой теплоты. Иногда я называл ее более фамильярно 'Юдитка', 'Юди', с добродушной, слегка покровительственной доброжелательностью. Так разговаривают с еще молодой, но быстро стареющей незамужней женщиной. Да, был момент в далеком прошлом, один безумный случай, когда мы поговорили обо всем, о таких вещах, по поводу которых потом можно лишь улыбнуться. Молодость, глупость. Вот что я думал каждый раз, когда вспоминал об этом, вот как я решил это воспринимать. Всё было на своем месте, всё было так, как должно быть. И вот я женился.

С женой у нас было вежливое и приятное существование, но потом, после смерти сына, я почувствовал, что меня обманули. Меня съедало одиночество, отравляя всё вокруг. Я серьезно заболел. Моя мать многое подозревала, но ничего не говорила. Шли годы. Лазарь начал появляться еще реже. Мы изредка встречались, но больше не играли в свои старые игры. Думаю, мы просто повзрослели. Повзрослеть - значит стать одиноким. Одинокие люди терпят неудачу и обижаются на мир или заключают с ним благонравную договоренность. Поскольку я был одинок в браке, в семье, заключить благонравную договоренность было непросто. Я отдавал свое время работе, обществу и путешествиям. Моя жена делала всё, что могла, чтобы у нас была счастливая и спокойная семейная жизнь. Она лихорадочно над этим трудилась, так же, как мужчина работает, разбивая камни: в ее усилиях было даже отчаяние. Я не мог ей помочь. Однажды, давно, я попробовал свозить ее в Мерано. По дороге туда я понял, что это безнадежно, ничего не удастся наладить. Моя жизнь - то, во что я ее превратил - конечно, была выносима, но почти бессмысленна. Великий художник мог бы справиться с таким одиночеством. Он платит за это ужасную цену, но его творение может служить ему некоей компенсацией. В конце концов, никто другой не выполнит за него его работу. Его творение станет чем-то простым и долговременным: люди будут воспринимать его, как чудо. Так говорят. Я думал, что так и есть. Однажды я поговорил об этом с Лазарем, он считал совсем иначе. Он сказал, что чувство одиночества неминуемо приведет к преждевременному поражению. Выхода нет. Таковы правила. Ты тоже так считаешь? Лично я не знаю. Я знал лишь о том, что я - не художник, так что чувствовал себя одиноким вдвойне - в жизни и в работе. Моя работа не была жизненно важной для человечества. Я производил утилитарные товары, моя работа заключалась в том, чтобы предоставлять в ассортименте вещи, необходимые для цивилизованной жизни. Производство - уважаемое предприятие, но это машины производили товары, а не я: для этого наняли моих рабочих, приручили, обучили и дисциплинировали, чтобы они это выполняли, такова была их цель. Что я делал на этой фабрике, которую построил мой отец и спроектировали его инженеры?....Я приходил в девять часов утра, как большинство старших менеджеров, главным образом потому, что должен был подавать пример. Читал почту. Секретарша сообщала, кто пытался связаться со мной по телефону, и кто еще хотел со мною поговорить. Потом приходили инженеры и продавцы, рассказывали, как обстоят дела, спрашивали мое мнение по поводу возможности создания новой линии. Блестящие, отборные инженеры и клерки - в основном, отобранные моим отцом - всегда были готовы предложить новые планы. Я внимательно их слушал, обращал внимание на незначительные недочеты, предлагал изменения. Большую часть времени я просто соглашался и утверждал планы. Фабрика производила свою продукцию с утра до вечера, продавцы продавали и требовали свои комиссионные, я весь день проводил в своем офисе. Всё это считалось умеренно полезной, необходимой и честной деятельностью. Мы не обманывали себя, своих клиентов, государство или мир в целом. Единственный человек, который был обманут - я сам. Просто я верил, что работа - неизбежная, безоговорочная часть моей жизни. 'Это - моя рабочая жизнь', - как говорят. Я смотрел на лица людей рядом со мной. Слушал, что они говорят, и пытался ответить на тайный вопрос - приносит ли им работа удовлетворение, или они втайне считают, что их эксплуатируют, что из них высасывают лучшую их часть, их сущность.

Время от времени у кого-то возникало недовольство из-за условий работы - эти люди пытаются сделать всё лучше или просто по-другому, не то чтобы 'по-другому' всегда значило 'лучше' или 'более надлежащим образом'. Но, во всяком случае, они хотели сделать что-то по-другому. Хотели как-то изменить мир. Хотели найти новый смысл в своей работе. Думаю, в том-то и дело. Людям недостаточно зарабатывать себе на жизнь, содержать семью и честно выполнять свою работу...нет, люди хотят большего. Они хотят воплощать в жизнь свои идеи, добиться того, чтобы их планы приносили плоды. Они хотят не просто работы и хлеба, они хотят призвания. Без этого жизнь не имеет смысла. Они хотят быть нужными не просто потому, что являются необходимой рабочей силой на фабрике или заполняют собой офис к вящему удовлетворению других людей...они хотят добиться чего-то, добиться того, чего не могут добиться другие. Конечно, на самом деле этого хотят лишь люди талантливые. Большинство - ленивы. Может быть, даже в их душе теплится смутная мысль о том, что жизнь - не только зарплата, что у Бога на них были какие-то другие планы...но это было так давно! Их - этих реликтов, которые не могут вспомнить свою цель - большинство. И они ненавидят людей талантливых. Они считают тех, кто хочет жить и работать не так, как они, кто не торопится от роботизированной жизни на рабочем месте к роботизированной жизни дома, как только прозвенит звонок, амбициозными негодяями. Они находят любые изощренные способы убить энтузиазм талантливого человека, тягу к самостоятельной работе. Насмехаются, дразнят, чинят препятствия и распространяют слухи о талантливых людях.

Я был тому свидетелем в своей конторе, когда ко мне приходили рабочие, инженеры и деловые партнеры.

А я? Что делал я? Я был боссом. Сидел там, как постовой. Изо всех сил старался преисполниться чувства собственного достоинства, быть гуманным и справедливым. В то же время, конечно, я старался сделать так, чтобы фабрика и мой персонал предоставляли мне всё надлежащее и необходимое в связи с моей должностью. Я очень педантично следил. чтобы на фабрике строго придерживались графика работы: точнее, я работал столь же усердно, как те, кого я нанял. Я пытался надлежащим образом служить золотому тельцу капитала и прибыли. Но ощущал абсолютную внутреннюю пустоту. Какова была сфера моей деятельности на фабрике? Я мог принимать или отклонять идеи, мог менять методы работы, мог искать новые рынки сбыта для нашей продукции. Получал ли я удовольствие от солидных прибылей? 'Удовольствие' - неверное слово. Я был доволен тем, что выполняю свои обязанности перед обществом и благодаря деньгам могу вести безупречный, фешенебельный, щедрый и равнодушный образ жизни. На фабрике и в целом в нашей отрасли люди считали меня образцовым бизнесменом. Я мог себе позволить быть либеральным, выплачивать многим прожиточный минимум и даже больше, чем прожиточный минимум...Приятно, когда можешь отдавать. Но я не получал от этого никакого истинного удовольствия. Я жил в комфорте, но все дни проводил, выполняя честную работу. Руки мои не были руками лентяя, по крайней мере, мир не считал меня праздным человеком или пустым местом. Я был хорошим начальником - так говорили на фабрике.

Но всё это ничего не значило: это был просто утомительный, осторожный и добросовестный способ заполнения времени. Жизнь остается пустой, если вы не заполняете ее чем-то захватывающим, каким-то проектом с намеком на опасность. Конечно, таким проектом может быть только работа. Это - другой вид работы, невидимая работа души, ума и таланта, плоды который обогащают мир, делают его гуманнее, привносят в него истину. Я много читаю. Но ты ведь знаешь, как оно бывает с чтением...пользу от чтения можно получить лишь в том случае, если отдавать что-то в ответ. Я хочу сказать вот что: если приближаешься к книгам в настроении дуэли, вы оба можете ранить и получить раны, так что тебе хочется спорить, преодолевать и быть преодоленным, обогатиться тем, что ты узнал - не только из книги, но и из жизни, обогатиться возможностью сделать что-то из своей работы. В один прекрасный день я заметил, что книги, которые я читаю, больше не оказывают на меня надлежащее воздействие. Я читал так, как мог бы читать в каком-то заграничном городе, чтобы заполнить время - так идешь в музей и рассматриваешь экспонаты с вежливым равнодушием. Я читал, словно выполняя повинность: вышла новая книга, о которой все говорили, так что я ее читал. Или пропустил какую-то старую классику и чувствовал, что в моем образовании зияет пробел, я что-то пропустил. Вот так я читал...Были времена, когда чтение дарило опыт. Я хватал новые книги известных авторов с душевным трепетом: новая книга была - словно встреча с новым человеком, столкновение, в котором присутствует риск. Это могло принести счастье и обоюдную выгоду, но таило потенциальную угрозу, поскольку могло повлечь за собой нежелательные последствия. До сих пор я читал так, как работал на фабрике, как посещал два-три раза в неделю светские мероприятия, как ходил в театр, как жил дома с женой - вежливо, предусмотрительно, и всё более насущные вопросы, всё более грустные, громкие и неотложные вопросы гремели в моем сердце, так что я спрашивал себя, не болен ли я серьезно, не нахожусь ли в большой опасности, не смертельно ли я болен, или, возможно, я стал жертвой заговора или интриг, и однажды я, быть может, проснусь и узнаю, что всё, ради чего я работал, всё это кропотливо и тщательно организованное предприятие - респектабельность, хорошие манеры и кульминационный шедевр - наше совместное сушествование - рушится вокруг меня...Вот в таком тяжелом эмоциональном состоянии я тогда жил всё время. Однажды я нашел в своем кошельке, в кошельке из коричневой крокодильей кожи, который мне подарила жена, выцветшую сиреневую ленту. Вот тогда я понял, что Юдит Альдосо ждала меня все эти годы. Она ждала, когда я перестану быть трусом. Но со времен нашего разговора в то Рождество прошло много лет.

Что до сиреневой ленты - у меня ее больше нет, она исчезла вместе с кошельком и всем остальным в жизни, как и люди, которые когда-то носили с собой столь важные предметы суеверий - я нашел ее в самом потайном кармане кошелька, в котором хранил только локон своего умершего сына. Мне понадобилось время, чтобы понять, что там делает сиреневая лента, как она у меня оказалась и когда Юдит могла подложить ее в кошелек. Жена ушла в спа-салон, оставила меня дома одного, а мать отправила Юдит наблюдать за весенней уборкой. Должно быть, я был в ванной, когда она проскользнула в мою спальню, спрятала сиреневую ленту в мой кошелек и оставила его на столе. Во всяком случае, так она мне потом сказала.

Что она хотела этим сказать? Ничего. Все женщины суеверны, когда речь идет о любви. Она хотела, чтобы у меня всегда была какая-то ее вещь, что-то, что она носила на своем теле. Это был ее способ привязать меня к себе, общаться со мной. Учитывая ее должность и наши отношения, это была чистейшая диверсия. Она сделала это, потому что приготовилась ждать.

Когда я это понял - сиреневая лента очень красноречиво об этом сообщила - я почувствовал странное раздражение. Меня раздражал этот мелкий саботаж. Ты ведь знаешь, что бывает, когда человек узнает, что все его планы превратились в пыль, что он просто выбит из колеи. Теперь я узнал, что эта женщина, живущая всего в нескольких кварталах от меня, ждала меня десять лет. Но наряду с раздражением я почувствовал и спокойствие. Я не хотел придавать чувствам слишком большое значение. На самом деле я не строил планы и ничего не готовил. Не говорил себе: 'Вот видишь - это ты скрывал все эти годы, ты не был готов признать, что есть кто-то или что-то более важное, чем твой обычный образ жизни, твоя роль в обществе, твоя работа и семья: некая извращенная страсть, которую ты отрицал...но страсть никуда не исчезла, она ждет тебя и не отпустит. И это правильно. Теперь напряжение ушло. А в конце концов, твоя жизнь и работа были не совсем бессмысленны. Жизнь еще чего-то от тебя хочет'.

Нет, нельзя сказать, что я так думал, но в то мгновение, когда я нашел ленту, напряжение ушло. Где происходят эти жизненно важные психологические процессы: в нервах, в нашем мозгу? Мой разум давно забыл об этом эпизоде, а вот нервы помнили. И теперь, когда она послала мне этот сигнал, столь благонравный, услужливый сигнал - женщины в любви похожи на служанок, все они украшают свои любовные письма яркими розами, изображениями сплетенных рук или парочек влюбленных голубков, и в идеале набивают карманы своих суженых локонами, носовыми платками и другими суеверными сувенирами! - теперь, наконец, я успокоился. Словно всё вдруг обрело таинственную цель: моя работа, моя жизнь и даже мой брак...Есть ли в этом смысл?

Теперь я понимаю. Есть вещи, которые просто должны произойти в жизни: всё должно найти свое место. Но это - очень медленный процесс. Решения, идеалы, намерения здесь мало помогают. Ты замечал, как сложно расставить идеально мебель в комнате, чтобы никогда больше не захотелось ее переставлять? На это нужны годы, ты уже думаешь, что всё - именно там, где должно находиться, но тебя всё время мучает какое-то смутное тревожное чувство, что все-таки что-то не совсем верно, что, возможно, кресла стоят не на своих местах, и, возможно, там, где стоит вон тот стул, надо бы поставить стол. А потом, в конце концов, через десять-двенадцать лет, в течение которых ты никогда не чувствовал себя абсолютно комфортно, когда мебель и пространство для нее, кажется, уже сотню лет находятся в разладе, ты вдруг понимаешь, как должно быть, замечаешь ошибку, постигаешь тайные внутренние измерения комнаты, подталкиваешь мебель немножко вон туда или сюда, и всё находит, или ты думаешь, что находит свое место. Еще через несколько лет ты убеждаешься, что комната, наконец, идеальна, полный успех. Но потом, скажем, еще через десять лет - ты снова недоволен, просто потому что мы меняемся, начинаем по-другому ориентироваться в пространстве, так что идеального, окончательного порядка не будет никогда. Такова жизнь: мы разрабатываем стратегии, чтобы ухватить ее, долгое время считаем эти стратегии правильными, так что по утрам работаем, днем ходим гулять, а по вечерам посещаем культурные мероприятия. А потом в один прекрасный день понимаем, что единственный способ продолжать выносить всё это или придать этому смысл - перевернуть всё с ног на голову, и просто перестаем понимать, как мы терпели столь идиотскую систему. Вот как всё меняется вокруг нас и внутри. И всё - временно, даже новый порядок, внутренний мир, потому что это - часть процесса изменений, всё работает по своим законам, так что в итоге тоже перестает работать...А почему? Может быть, потому, что и сами мы иногда останавливаемся. Как всё, что имеет для нас какие-то последствия.

Нет, это было не то, что называют 'великой страстью'. Просто мне сообщили, что она живет поблизости и ждет меня. Это был дешевый способ сообщения. Способ служанки. Словно пара глаз смотрела на меня из тьмы. Это была моя тайна, тайна, которая принесла в мою жизнь некую ношу, некое напряжение. Я не хотел выдавать тайну, не хотел столкнуться с болезненными, идиотскими, мрачными ситуациями. Я просто стал после этого немного спокойнее.

Так было, пока однажды Юдит Альдосо не исчезла из дома моей матери.

История, которую я тебе рассказываю, длилась много лет, многое утратило четкость и значение...Сейчас я хочу поговорить о женщине, об этом пролетарском создании. Хочу сосредоточиться на важном и проигнорировать то, что касается полиции, если ты не против. Во всех этих историях где-то присутствует полиция или магистрат... Лазарь как-то однажды сказал мне об этом, я тогда воспринял это, как оскорбление, саму эту идею, но потом, когда начался процесс, я понял. Потому что в глазах жизни мы - не невинные овечки, и в один прекрасный день окажемся в суде. Неважно, признает нас жизнь виновными или нет: сами мы знаем, что виновны.

Как я уже сказал, Юдит исчезла, исчезла полностью, словно ее зашили в мешок и бросили в Дунай.

Ее отсутствие скрывали от меня некоторое время. Моя мать давно жила одна, и Юдит за ней ухаживала. Однажды я пошел проведать мать, и дверь открыла незнакомка. Вот так я и узнал.

Я понял, что это был единственный ее способ всё мне рассказать. В конце концов, у нее не было со мной связи и никаких юридических рычагов влияния. Проблему нескольких десятилетий нельзя решить с помощью одной драматической сцены или громкого спора. Так или иначе, что-то в итоге надо будет сделать. Может быть, за это время что-то случилось, а я не знал. Три женщины в моей жизни - моя мать, моя жена и Юдит - ничего мне не рассказали. Я был их общим интересом, они могли уладить это между собой каким-то образом, мне просто нужно было сообщить результат. В итоге Юдит покинула дом моей матери и уехала за границу. Но даже об этом я узнал лишь позже, когда мой друг-полицейский сделал несколько запросов в паспортный стол. Она уехала в Англию. Также я узнал, что это - не мгновенное решение под действием порыва, она это обдумывала некоторое время.

Три женщины хранили молчание. Одна из них уехала. Другая - моя мать - ничего не говорила, просто страдала. Третья - моя жена - ждала и наблюдала. К тому времени она уже знала всё или почти всё. Действовала она осмотрительно, так, как велела ей культура, состояние и ум. Я тебе не могу передать, какой она была тактичной! Что делать утонченной, культурной женщине, если она узнает, что ее муж - в большой беде, и уже давно, что он отдалился от нее, что на самом деле он отдалился ото всех, что он одинок, безнадежно дрейфует, и что возможно, только возможно, где-то есть женщина, с которой он мог бы разделить в течение краткого отрезка своей жизни это гнетущее одиночество? Естественно, она борется. Она ждет, наблюдает и живет в надежде. Делает всё возможное, чтобы наслаждаться наилучшими отношениями с мужем. Потом она устает. Начинает терять контроль над собой. Бывают моменты, когда любая женщина придет в бешенство...ее душа кричит от раненой гордости и чистейшей животной страсти. Потом она успокаивается, становится покорной, хотя бы просто потому, что больше ничего не может сделать.

Нет, погоди минутку. Подозреваю, что покорной она никогда не стала...Но это - уже детали, клочки эмоций. Уже ничего не поделаешь. В один прекрасный день она отпускает мужа.

Юдит исчезла, и никто о ней больше не говорил. Как я уже тебе сказал, впечатление было такое, словно ее зашили в мешок. Молчание о ней, о женщине, которая, в конце концов, проработала в доме моей матери большую часть жизни, было столь подозрительным, словно они просто уволили нерадивого коммивояжера. Вот она была здесь, а вот - исчезла. Слуги приходят и уходят. Как там говорят эти охающие домохозяйки? 'Я тебе говорила, они все - змеи подколодные на хорошей зарплате. Разве это не странно: у них есть всё, что им нужно, но им всё мало?'. Это правда, Юдит всё было мало. Однажды она проснулась, вспомнила какое-то событие, и захотела всё. Вот почему она уехала.

Я заболел. Не сразу, только через шесть месяцев после ее отъезда. Это была не опустошительная болезнь - она всего лишь была опасна для жизни. Врачи ничего не могли сделать, никто ничего сделать не мог. К тому времени я чувствовал, что даже я ничего сделать не могу. Что меня мучило? Трудно сказать. Конечно, проще всего было бы сказать, что в тот момент, когда эта женщина ушла - женщина, чья молодость прошла рядом со мной, чье тело и душа были для меня неким личным приглашением - мои подавляемые чувства к ней вспыхнули, как огонь в шахте. Все горючие вещества хранились на дне моей души...Это всё звучит очень мило. Но это - не совсем правда... Сказать ли: помимо удивления, помимо шока у меня возникла какая-то несколько странная отчужденность. Это тоже - часть правды, если не вся правда, и также верно, что сначала сильнее всего было задето мое тщеславие. Я точно знал, что Юдит уехала за границу из-за меня, и втайне испытывал облегчение: словно в доме прятался дикий зверь, а потом в один прекрасный день он сделал ноги, сбежал и скрылся в джунглях. Но в то же время я был обижен, потому что считал, что она не имела права уезжать. Словно мое личное имущество бросило мне вызов. Да, я был тщеславен. Но с тех пор прошло время.

Однажды я проснулся и понял, что скучаю по ней.

Это - самое жалкое чувство. Скучать по кому-то. Оглядываешься по сторонам и не понимаешь. Тянешься сомневающейся рукой за стаканом воды или книгой. Всё - на своих местах, твоя жизнь - в порядке: предметы, люди, знакомая рутина, мир - и ты продолжаешь жить, как раньше. Но чего-то не хватает. Ты делаешь перестановку в комнате...проблема была в этом? Нет. Ты уезжаешь. Город, который ты давно хотел увидеть, ждет тебя во всей своей пышности и богатой торжественности. Ты просыпаешься рано утром в незнакомом городе, быстро идешь по улице с картой и путеводителем, находишь знаменитый алтарь в знаменитой церкви, восхищаешься арками знаменитого моста, официант в ресторане, исполненный местной гордости, приносит тебе знаменитое местное блюдо. Чудесное местное вино ударяет тебе в голову. Великие художники, которые когда-то здесь жили, оставили родному городу множество шедевров. Ты идешь мимо окон, мимо подъездов, под арками, красота и величественность которых воспета в знаменитых научных трудах. День и ночь улицы кишат красивыми женщинами и девушками с прекрасными глазами. Жители этого города гордятся своей красотой и утонченностью. Они смотрят на тебя, некоторые - дружелюбно, другие - мягко поддразнивают твое одиночество и приглашают, многозначительные женские взгляды, сверкающие глаза. Вечером на берегу реки играет музыка, люди поют в свете бумажных фонариков, пары танцуют и потягивают вино. В центре этой богатой мозаики песен и сбалансированного света стоит стол, накрытый для тебя и женщины, ведущей очаровательную беседу. Как усердный ученик, ты стараешься всё увидеть и провести время с максимальной пользой: с восходом солнца отправляешься на ежедневную прогулку с путеводителем в руке, ты яростно сосредоточен, всё время стараешься чем-то себя занять, словно боишься что-то пропустить. Твое чувство времени довольно сильно искажено. Ты тщательно распределяешь время, просыпаешься именно в тот момент, который запланировал. Словно тебя кто-то ждет. Очевидно, дело именно в этом, хотя ты долго не решаешься в этом себе признаться: ты действительно веришь, что тебя кто-то ждет. Вот почему ты столь точен. И если ты будешь достаточно аккуратен и точен, если будешь достаточно рано вставать и достаточно поздно ложиться, если увидишь достаточно много людей, если съездишь туда и сюда, или посетишь определенные места, ты можешь встретить женщину, которая тебя ждет. Конечно, ты знаешь, что эта надежда - ребячество. Тебе не остается ничего иного, кроме как верить в этот бесконечно малый шанс. Вся полиция знала, что Юдит уехала куда-то в Англию. Британское посольство осведомлено не лучше. Ни те, ни другие тайну не выдадут. Таинственная вселенская ширма закрывает весь мир, скрывает ее от твоих глаз. В Англии сорок семь миллионов жителей, Лондон - один из самых густонаселенных городов мира. Где ее искать? А если найдешь, что ей скажешь? Но ты продолжаешь ждать.

Еще бокальчик? Отличное вино с хорошим букетом, свежая ясная голова по утрам, никакой головной боли. Я это отлично знаю. Официант, еще бутылку, пожалуйста!

Здесь так холодно, так много дыма. Но именно в такое время я здесь наиболее счастлив. Сейчас остались только полуночники. Одинокие и мудрые, безнадежно отчаявшиеся, те, для кого уже ничто не имеет значения, если они могут сидеть там, где горят лампы и рядом с ними сидят незнакомцы, где они могут оставаться одни, пока не придется идти домой. В определенном возрасте и с определенным опытом идти домой тяжело. Лучше всего находиться вот в таком месте, среди незнакомцев, одному, никаких связей. 'Сады и дружба, - сказал Эпикур. - По-другому нельзя'. Думаю, он был прав. Но человеку на самом деле не нужен слишком большой сад, достаточно нескольких вазонов на террасе кафе. И друзья: одного-двух достаточно.

Официант! Лёд, пожалуйста. Выпьем.

На чем я остановился?

Ах да, то время. Время ожидания. Единственное, что я тогда понял - люди начали за мною наблюдать. Сначала - моя жена. Потом - люди на фабрике. Потом - люди в клубе и в мире в целом. С женой мы тогда виделись редко: иногда за обедом и изредка за ужином. У нас давно не было гостей. Сначала я нервничал из-за того, что никого не приглашаю, но потом это вошло в привычку, гости для меня стали невыносимы. Мне это казалось столь болезненным, столь нереальным...быть дома, держать дом - ты знаешь, о чем я. Всё было прекрасно, всё было в порядке, так, как должно быть: комнаты, драгоценные картины, безделушки, сервант и горничная, фарфор, серебро, изысканная еда, изысканные напитки...у меня было такое чувство, словно я - не хозяин своему дому. Я ни на мгновение не мог поверить, что это - мой настоящий дом, дом, в котором я могу принимать гостей. Как в спектакле, мы с женой постоянно что-то доказывали своим гостям, доказывали, что это - настоящий дом, правильное место. Но это была неправда! Почему? Нет смысла оспаривать этот факт. А с другой стороны, нет смысла объяснять им, раз они - такие упрямые простофили.

Мы оказались предоставлены сами себе. У мира - тонкий слух. Достаточно нескольких знаков, нескольких жестов, и изощренная шпионская сеть зависти, любопытства и злобы вскоре начнет что-то подозревать. Достаточно отклонить несколько приглашений или нанести ответный визит недостаточно быстро, не пойти в гости, приняв когда-то приглашение, и весь этот социальный улей начнет жужжать зашифрованными сообщениями о том, что кто-то собирается разрушить правящую иерархию, сообшениями о том, что у такой-то пары - 'проблемы'. Эти 'проблемы' действуют на распадающуюся семью так, как могли бы подействовать на инвалида, которого отправили в карантин из-за инфекции: словно местный врач прикрепил на входной двери дома сообщение красными буквами. С семьей, у которой проблемы, начинают обращаться немного более деликатно, с некой сдержанной насмешливостью. Конечно, люди надеются, что разразится скандал. Когда дело касается других, ничего люди не жаждут столь страстно, как полного распада. Они жаждут этого просто лихорадочно, эта лихорадка - форма чумы. Ты заходишь один в кафе или в ресторан, и они начинают шептаться: 'Вы слышали? У них проблемы. Они разводятся. Муж соблазнил лучшую подругу жены'. Вот на что они надеются. А если пойдешь куда-то с женой, они всё равно будут за тобой следить, будут собираться вместе и бормотать с видом знатоков: 'Они по-прежнему ходят вместе, но это ничего не значит. Это - просто для вида'. И мало-помалу ты начинаешь понимать, что они правы, даже если не знают правду, даже если все их доказательства держатся на неведении и лжи. В важных вопросах человеческих интересов общество обладает непостижимо надежными знаниями. Лазарь однажды сказал мне полушутя, что нет ничего более правдивого, чем злословие. В целом у людей нет друг от друга тайн. Он сказал. что люди ловят тайны друг друга на коротких волнах, на волнах, которые проникают в глубочайшие бездны нащих душ, и наши слова и поступки - лишь последствия этого проникновения. Думаю, он был прав. Именно так мы и жили. Начали постепенно отдаляться друг от друга. Словно я готовился к эмиграции, понимаешь. Ходишь и думаешь, что твои сотрудники, твоя семья ни о чем не догадывается, а на самом деле все уже знают, что ты ходил в посольство и купил билет. Родственники разговаривают с тобой терпеливо и осторожно, как с безумцем или преступником, как с человеком, которого нужно пожалеть, но правда в том, что они уже позвонили в полицию и скорую помощь, именно в таких условиях ты и должен жить.

Человек невольно узнает об этом, и его начинают терзать подозрения. Он начинает говорить осторожно, взвешивать каждое слово. Нет ничего более сложного, чем деконструкция ситуации, на конструирование которой ушло время. Это столь же сложно, как попытаться снести собор. Столь многого может быть жаль...но, конечно, не существует более тяжкого греха против себя или супруги, чем во время кризиса дать волю эмоциям.

На то, чтобы понять свои права в жизни, нужно много времени: понять, в какой мере твоя жизнь принадлежит тебе, в какой мере она определяется твоими чувствами и памятью. Ты ведь видишь, как безнадежно я заперт в узилище своего класса? Для меня всё это было сложным правовым вопросом, сопряженным с сепарацией. Это был подлинный бунт против моей семьи и моего положения в обществе. И действительно правовой вопрос, связанный не только с разводом и алиментами. Люди связаны другими законами. В такие времена все ночи напролет раздумываешь над вопросом: 'Что я получил? Что отдал? Что я должен?'. И такие вопросы задаешь себе не только по ночам, но и при свете дня, в толпе, на улице. Ужасные вопросы. Мне понадобилось много лет, чтобы понять, что помимо всех наших обязательств сущесвует право на основе неписаного закона, который сочинили не люди, а Творец. Это право - умереть в одиночестве. Понимаешь?

Это - важное, базовое право. Всё остальное - форма долга. Ты должен своей семье и обществу, от которого получил важные выгоды, ты должен что-то своим чувствам и воспоминаниям. Но наступает момент, когда твою душу переполняет желание одиночества, когда ты хочешь спокойно и с подлинно человеческим достоинством приготовиться к окончательной, последней человеческой задаче: к смерти. Когда окажешься в этой точке, будь осторожен, старайся не мошенничать, иначе потеряешь право действовать. Если твои действия будут продиктованы эгоизмом, желанием комфорта или обидой, если желание одиночества будет формой тщеславия, ты по-прежнему будешь в плену мира и всех тех, кто для тебя этот мир воплощает. Но придет день, когда твоя душа переполнится жаждой одиночества, когда тебе захочется лишь одного: выбросить из души всё избыточное, фальшивое или вторичное. Когда человек отправляется в долгое опасное путешествие, он очень тщательно пакует вещи. Рассматривает каждую вещь со всех возможных точек зрения. Измеряет и рассматривает ценность каждой вещи, и лишь потом находит для нее место в своем скромном багаже. Только если уверен, что ему эта вещь точно понадобится. Китайские отшельники, которые бросали семью, когда им исполнялось шестьдесят, уходили именно так. С одним маленьким узелком. Уходили из дома на рассвете, молча, с улыбкой. Они хотели не изменений, нет, они направлялись в горы чтобы найти там одиночество и смерть. Это - последнее человеческое путешествие. Вот на что у тебя есть право. Узелок, который берешь в это путешествие, должен быть легким, чтобы можно было нести его в одной руке. Там не будет ничего ненужного, ни одной вещи, потакающей тщеславию. В определенном возрасте это желание становится очень сильным. Как только услышишь плеск одиночества, сразу поймешь, что это - что-то знакомое. Как если бы ты родился у моря, а потом всю жизнь провел в шумных городах, но однажды ночью ты снова услышишь во сне плеск морских волн. Ты захочешь жить один, жить без цели, оставить всё тем, кто имеет на это право, и уйти, дочиста отмыть свою душу и ждать.

Сначала одиночество - это тяжело, это - словно приговор. Временами оно просто невыносимо. Возможно, этот суровый приговор показался бы тебе не столь строгим, если бы ты в конце концов смог его с кем-то разделить, неважно, с кем: с грубыми друзьями, с незнакомыми женщинами. Бывают такие моменты - моменты слабости. Но они проходят, потому что одиночество захватывает тебя, завладевает тобой, как таинственная сила жизни - как время, в котором происходит всё. Ты вдруг понимаешь, что всё, что произошло, произошло по своему собственному графику. Сначала было любопытство, потом - желание, потом - работа, и, наконец, приходит одиночество. Теперь ты ничего не хочешь, не надеешься найти утешение в новой женщине, не надеешься на друга, чей мудрый совет мог бы исцелить твою душу. Все человеческие разговоры кажутся тебе тщеславными, даже самые мудрые. Во всех человеческих чувствах так много эгоизма. Всё это - пустые обещания, изощренные формы шантажа. Всё - беспомощные, безнадежные привязанности! Как только ты это поймешь, ты больше ничего не будешь ждать от людей, не будешь надеяться получить помощь от женщин, поймешь цену и ужасные последствия наличия денег, власти и успеха, тебе больше ничего не будет хотеться от жизни - только забиться в какой-нибудь уголок без друзей, помощи и комфорта, и слушать тишину, которая медленно начинает плескаться в твоей душе, словно у берегов времени...Тогда, и только тогда, у тебя будет право уйти, потому что уход - это то, на что ты имеешь полное право.

Каждый мужчина имеет право подготовиться к уходу, к одинокой смерти в могильном молчании. Имеет право в последний раз опустошить свою душу, сделать ее столь же пустой и свяшенной, как в начале времен, в детстве. Вот так в один прекрасный день Лазарь отправился в Рим. Я только сейчас оказался в этой точке одиночества. Мне тоже пришлось проделать долгий путь. Но другого выхода не было. В конце или незадолго до конца человек должен быть один.

Но сначала я женился на Юдит Альдосо. Вот как это произошло.

Однажды в четыре часа дня в моей комнате зазвонил телефон. Трубку взяла жена. К тому времени она уже обо всём знала, знала, что я охвачен безумием ожидания. Она обращалась со мной, как с беспомощным инвалидом, была готова пожертвовать ради меня всем. Но когда речь заходила о ней, о ее истинном положении, она была неспособна на настоящую жертву, сопротивлялась этому до конца. Хотела меня удержать. Но другая женщина оказалась сильнее, и я ушел с нею.

Жена сняла трубку и что-то спросила. Я сидел с книгами спиной к телефону, читал. По дрожи в ее голосе я понял, что происходит что-то важное, что в это мгновение ожидание и напряжение подошли к концу, именно к этому мгновению мы готовились много лет. Жена подошла ко мне с телефоном в руках, молча поставила его на стол и вышла из комнаты.

- Хелло, - сказал знакомый голос, голос Юдит. Сказала она это по-английски, словно забыла венгерский.

Потом - тишина. Я спросил, где она. Она назвала адрес отеля возле вокзала. Я положил трубку, нашел шляпу и перчатки, спустился по лестнице, в голове роились разные мысли, кроме мысли о том, что я спускаюсь по этой лестнице в последний раз. Тогда у меня еще была машина, она всегда была припаркована перед домом. Я подъехал к стоящему в тени третьеразрядному отелю. Юдит ждала в холле среди багажа. На ней была клетчатая юбка, светло-голубой шерстяной джемпер, дорогие перчатки и шляпа для путешествий. Она с таким комфортом расположилась в холле этого третьеразрядного отеля, что вся эта ситуация - ее отъезд и возвращение - казалась частью какого-то давно обсуждаемого взаимного соглашения. Юдит протянула мне руку, теперь она была истинной леди.

- Мне остаться здесь? - спросила она, оглянувшись по сторонам, имея в виду отель, неуверенная, словно разрешая мне принимать все решения.

Я сунул портье деньги и попросил его отнести багаж Юдит в мою машину. Она молча последовала за мной, села рядом на пассажирское сидение. Багаж у нее был прекрасный - кожаные чемоданы английского производства с наклейками незнакомых иностранных отелей. Помню, в первые несколько мгновений эти красивые чемоданы вызвали у меня какое-то чудовищное чувство удовлетворения. Я радовался, что мне не будет стыдно за багаж Юдит. Поехал в гранд-отель на острове и снял для нее номер. Сам я снял номер на набережной Дуная и позвонил оттуда домой, попросил, чтобы прислали мою одежду и чемоданы. Больше я никогда не переступал порог своего дома. Полгода мы жили так: моя жена - дома, Юдит - в отеле на острове, я - в отеле на набережной. Потом пришло свидетельство о разводе, и на следующий день мы с Юдит поженились.

Все эти полгода у меня не было никаких контактов с миром. Я разорвал все контакты, которые еще недавно столь тщательно налаживал. Это - словно порвать с семьей. Я продолжал управлять делами фабрики, но что касается остального - социального круга и той хаотичной формы мирского существования, которую мы называем обществом, о них не было ни слуху, ни духу. Некоторое время я продолжал получать приглашения, пропитанные духом фальшивого великодушия, скрытого злорадства и любопытства. Всем хотелось увидеть бунтаря, который пустился во все тяжкие. Им хотелось таскать меня по салонам, где разговор всегда был о чем-то другом, но на тебя всё время смотрели осторожно-иронически, словно ты - безумец, который в любой момент может выкинуть шокирующее коленце. Такие гости немного пугают, но могут развлечь компанию. Те, кто называл меня своим другом, обращались со мной с загадочной торжественностью: кажется, они твердо пообещали меня 'спасти'. Они писали мне письма, навещали меня в офисе и разговаривали со мною по душам. В конце концов, все они обиделись и предоставили меня моей судьбе. Очень скоро обо мне начали говорить так, словно я совершил подлог или какое-то другое преступление.

Тем не менее, эти полгода стали для меня оазисом спокойствия. Правда всегда - простая и успокаивающая. Юдит жила на острове, и мы каждый день обедали вместе. Она была терпелива и приготовилась ждать. Она никуда не спешила. Иногда люди что-то понимают, знают, что не стоит спорить или паниковать, потому что всё произойдет в свое время. Мы наблюдали друг за другом, словно соперники на дуэли. Тогда мы еще думали, что эта дуэль станет главным событием в нашей жизни...дело жизни и смерти, а потом, в шрамах и заплатах, мы заключим перемирие, устное соглашение. Ради Юдит я отказался от своего социального статуса, предал свой класс и женщину, которая меня любила. Юдит ради меня ни от чего не отказалась, но она была готова пожертвовать всем. Она сделала шаг. Совершила поступок. Однажды это случилось: надежды превратились в действия.

Мне понадобилось много времени, чтобы понять, каково истинное положение дел между нами. Юдит тоже понадобилось много времени. Рядом и вокруг нас не было никого, кто мог бы нас предупредить. Лазарь к тому времени уже жил за границей, как человек, который был чем-то обижен и решил умереть. А потом он действительно умер в Риме, в пятьдесят два года. Больше не осталось никого, кто мог бы действовать, как свидетель моей жизни, наблюдать или сдерживать меня.

С момента нашей встречи в том третьеразрядном отеле возле вокзала мы жили, словно эмигранты, которые приехали в абсолютно чужую страну и пытаются перенять ее манеры, ассимилироваться, смешаться с толпой, делают всё возможное, чтобы не выделяться, если получится, не поддаваться сентиментальным чувствам, не думать о доме, который покинули, и о тех, кого любили. Мы об этом не говорили, но оба знали: какой би жизнью мы ни жили прежде, она закончилась, она в прошлом. Мы ждали и наблюдали.

Рассказывать дальше? Тебе не надоело? Перечислю основные факты, насколько они мне известны. После первоначального шока, когда я остался в отеле на набережной и мне прислали мой багаж, я уснул. Я спал долго, истошенный. Проснулся поздно вечером. Телефон ни разу не зазвонил, не позвонила ни Юдит, ни моя жена. Что они могли делать в это время, когда одна из них наконец точно узнала, что потеряла меня, а у другой были причины поверить, что она победила в этой маленькой безмолвной войне, начавшейся так давно? Они сидели в разных концах города, каждая - в своей комнате, и думали, естественно, не обо мне, а друг о друге. Они знали, что ничто не бывает окончательным, что их дуэль приближается к самому сложному этапу. Я спал так крепко, словно выпил снотворное. Проснулся вечером и позвонил Юдит. Она ответила спокойно. Я попросил ее подождать, сказал, что уже еду, что хочу с нею поговорить.

В тот вечер я по-настоящему узнал эту невероятную женщину. Мы пошли в ресторан в центре города, куда-то, где я вряд ли столкнулся бы с кем-то из знакомых. Сели за столик, официант принес меню. Я сделал заказ, и мы приглушенным голосом начали обсуждать обыденные вещи. Во время обеда я наблюдал за движениями Юдит. Она знала, что я набюдаю за нею, и время от времени насмешливо улыбалась. Эта насмешливая улыбка на самом деле никогда полностью не сходила с ее лица. Она словно говорила: 'Я знаю, что ты за мною наблюдаешь. Ладно, смотри внимательнее. Я научилась тому, чему следовало научиться'.

И действительно, она научилась идеально, может быть, даже слишком. Эта женщина, подумать только, всего за несколько лет научилась тому, что считается правильным поведением, изысканными светскими манерами - всему тому, что мы принимаем, как должное, просто будучи порождением своего круга и образования, правильно дрессированными животными. Юдит знала, как войти, как поздороваться, как не смотреть на официанта, как не обращать внимания на обслуживание, понимала, как человека следует обслуживать, поддерживала ауру выученного превосходства. Ее манера есть была даже слишком правильной. Она держала нож, вилку, салфетку, всё, словно никогда не ела по-другому, никогда не пользовалась другими столовыми приборами при других обстоятельствах. Меня восхитило и ее чувство стиля в одежде, не в тот вечер, потом. Не то чтобы я был экспертом в женских модах, просто, как любой другой мужчина, я знаю, выглядит ли женщина, с которой я вышел в свет, правильно, или совершает вкусовые ошибки, давая волю личным причудам. Юдит в своем черном платье и черной шляпке быда столь прекрасна, столь проста и невероятно очаровательна, что даже официанты на нее глазели. То, как она двигалась, как села за столик, сняла перчатки, слушала, улыбалась и кивала, соглашаясь с выбором блюд, когда я читал ей меню, а потом сразу же сменила тему разговора, очаровательно склонившись ко мне: всё это был один очень тяжелый экзамен, который Юдит сдала в тот первый вечер, как блестящая студентка, безо всякого труда.

А вот я очень волновался, в душе мне хотелось, чтобы она ушла, так что, когда Юдит вышла, я был вне себя от радости, испытал удовлетворенное облегчение. Так бывает. когда мы понимаем, что ничто не случается без причины. Всё, что произошло между нами, произошло по какой-то причине, это доказывало, что Юдит была поистине невероятным созданием. Мне сразу же стало стыдно из-за своей прежней тревоги. Юдит это чувствовала, и иногда - слегка насмешливо, как я уже сказал - мне улыбалась. Она вела себя, как леди в ресторане, как женщина высочайшего статуса, которая всю жизнь провела в таких местах. Нет, погоди, она себя вела даже еще намного лучше. Дамы высшего общества не едят столь безупречно, как она, не могут держать ножи и вилки столь изысканно, не способны столь строго следить за своими жестами и осанкой. Люди, которые родились в высшем обществе, склонны слегка бунтовать против его ограничений. Юдит сдавала экзамен, конечно, чтобы это было незаметно, но она следовала всем правилам.

Это началось в тот вечер и продолжалось всё время, месяцы и годы - каждый вечер, каждое утро, в компании или наедине, за столом или в обществе, потом - в постели, в любой возможной ситуации - ужасный, безнадежный, бесконечный экзамен, который Юдит каждый день сдавала на отлично. В теории это было прекрасно, но практическую часть мы оба завалили.

Я тоже совершал ошибки. Мы наблюдали друг за другом, как тигр и дрессировщик в разгар представления. Я ни разу не произнес ни слова критики в адрес Юдит, никогда не просил ее надеть что-то другое, говорить или вести себя как-то иначе. Я никогда не 'учил' ее. Я получил ее душу во всей зрелости, такой, какой она была создана и как обтесала ее жизнь. Я не ждал от нее ничего выдающегося. Я искал вовсе не блестящую светскую львицу. Просто надеялся найти женщину, с которой смогу прожить одинокую жизнь. Но Юдит была ужасно амбициозна, как бывает амбициозен молодой, только что получивший чин офицер, который жаждет завоевать весь мир, весь день посвящает зубрежке, практике и тренировкам. Она никого и ничего не боялась. Боялась Юдит лишь одного: своей сверхчувствительности к обидам, в глубинах ее жизни таилась какая-то смертельная рана, нанесенная ее гордости, самому ее существу. Вот чего она боялась, все ее слова, молчание и поступки были формой защиты от этого. Это было что-то такое, чего я никогда не понимал.

Так вот, мы обедали в ресторане. О чем мы говорили? Конечно, о Лондоне. Как проходил разговор? Юдит отвечала на вопросы, словно сидела на экзамене. Ответы краткие: 'Лондон - огромный город. Там много жителей. Плохая еда на бараньем сале. Англичане думают и действуют медлительно'. А потом среди клише - вдруг что-то по делу: 'Англичанин знает, что необходимо выжить'. Когда Юдит это сказала, это стало первым личным наблюдением, которое она адресовала мне, первой истиной, которую она открыла для себя и сообщила мне. Ее глаза вдруг загорелись, потом она продолжила говорить, как прежде. Словно не могла сдержаться и высказала свое мнение, а потом сразу пожалела об этом, словно она что-то выдала, открыла тайну, показала, что у нее тоже есть взгляд на мир, есть мнение о себе, обо мне и об англичанах, и ей пришлось об этом рассказать. Люди не рассказывают о своем опыте в присутствии врагов. В это мгновение у меня возникло какое-то странное чувство, но я не смог бы сказать, какое...Юдит на секунду замолчала. Потом снова начала сыпать клише. Шло время экзамена. 'Да, у англичан есть чувство юмора. Они любят Диккенса и музыку'. Юдит прочла 'Дэвида Копперфильда'. Что еще? Она отвечала спокойно. Во время поездки читала новый роман Хаксли. Называется 'Контрапункт'. Читала его в поездке и еще читает...может одолжить мне, если хочу.

Вот так обстояли дела. Я сидел с Юдит Альдосо в городском ресторане, ел мясо краба под спаржей, пил густое красное вино и болтал о новом романе Олдоса Хаксли. На столе передо мной лежал платок Юдит с насыщенным приятным ароматом. Я спросил, какими духами она пользуется, она назвала американскую марку, у нее было идеальное английское произношение. Сказала, что предпочитает американские ароматы французским, потому что французские - избыточны. Я посмотрел на нее скептически. Она меня дразнит? Но нет, это была не шутка, она говорила всерьез, искренне так считала. Она высказала свое мнение так, как перечисляют безапелляционно факты, основанные на опыте. Я не решился спросить у нее, как девушка из-за Дуная обрела такой опыт, как она может быть столь уверена, что французские духи - 'избыточны'. Что еще она могла делать в Лондоне, кроме как работать горничной в английской семье? Я немного знал Лондон, знал, как там устроены домохозяйства, знал, что быть служанкой в Лондоне - не очень-то высокое положение. Юдит неотрывно смотрела на меня, ждала новых вопросов. И даже тогда, в тот первый вечер, я заметил что-то, что замечал потом каждый вечер, до самого конца наших отношений.

Ты не догадаешься, что это.

Она принимала любое предложение, которое я делал. Пойдем сюда? Пойдем туда? Она просто кивала: 'Хорошо, идем'. Но потом, когда мы уже ехали в машине, она тихо говорила: 'Но, может быть, мы могли бы...'. И в итоге мы оказывались не в том ресторане, который я выбрал, а в другом, который вовсе не был лучше или утонченнее. Если я что-то выбирал в меню, блюдо приносили, Юдит пробовала, отодвигала тарелку и говорила: 'Может быть, было бы лучше, если бы...'. Потом услужливые официанты приносили другое блюдо и другое вино. Ей всегда хотелось чего-то другого. Я думал, что такие внезапные перемены мнения вызваны страхом и смущением, но постепенно понял, что истинная проблема в другом: сладкое никогда не было достаточно сладким, соленое никогда не было для нее достаточно соленым. Она могла неожиданно отодвинуть жареного цыпленка, которого зажарил самый лучший шеф-повар, и сказать тихо, но твердо: 'Это не очень хорошо. Принесите что-то другое'. Сливки были для нее недостаточно густыми, кофе никогда не был достаточно крепким, никогда, нигде.

Я думал, что это, может быть, капризы. Говорил себе: 'Не обращай внимания, наблюдай дальше'. Так что я наблюдал. Мне даже казалась забавной эта капризность, эта ее изменчивость.

Но потом я узнал, что у ее изменчивости - глубокие корни, настолько глубокие, что я даже не могу пролить на них свет. Где-то в глубине таилась нищета. Юдит боролась со своими воспоминаниями. Иногда меня трогало столь неистовое ее желание быть сильнее, быть более дисциплинированной, чем ее воспоминания. Но теперь, когда преграды рухнули, преграды, которые воздвигла между нею и миром нищета, какой-то прибой смыл берега в ее душе. Не то чтобы Юдит хотела большего, чего-то лучше и роскошнее, чем я ей предлагал: она хотела чего-то другого. Понимаешь? Она была - словно больная, которая воображает, что будет себя лучше чувствовать в другой комнате, или что может быть какой-то другой врач, мудрее, чем этот, с которым можно проконсультироваться, или где-то продается более сильное лекарство, более эффективное, чем то, которое она принимает. Она всегда хотела чего-то еще, всегда хотела чего-то другого. Иногда она за это извинялась. На самом деле она ничего не говорила, просто смотрела на меня. В эти мгновения я чувствовал себя ближе всего к ее гордой раненой душе. Юдит смотрела на меня беспомощно, словно ничего не могла поделать со своей нищетой и воспоминаниями. А потом в ее душе зазвучал голос, который заглушил эту немую мольбу. Голос хотел чего-то еще. Он начал звучать сразу, в тот первый вечер.

Чего она хотела? Мести и всего, что с этим связано. В какой форме? Она и сама не знала. Наверное, Юдит не разработала план сражения. Нет ничего хорошего в том, чтобы сотрясать основы провисающего, осевшего, инертного строения, в котором рождаются люди. Иногда бывает случайность, особая встреча, случайное столкновение или событие: мы просыпаемся, озираемся в мире, и вдруг с удивлением понимаем, что у нас нет дома, в который можно пойти. Мы даже не знаем, что искать и как ограничить свои желания, чего мы желаем на самом деле. Мы даже больше не видим горизонт: образ, который у нас был, утратил форму. Теперь ничто не приносит удовольствия, ничто нам не подходит. Вчера нас радовала плитка шоколада, яркая лента или любая простая вещь вроде солнечной погоды или здоровья. Мы пили чистую воду из треснувшей старой чашки, радуясь тому, что вода холодная и утоляет нашу жажду. Вечером слушали музыку, звучащую вдали, оперевшись на решетчатый забор во внутреннем дворике арендованного дома, и были почти счастливы. Могли посмотреть на цветок и улыбнуться. Мир то и дело предлагал нам чудесные удовольствия. А потом, после какого-то события, душа теряет покой. Что сделала Юдит? Она по-своему развязала против меня классовую войну.

Возможно, она ничего не имела против меня лично. Просто я олицетворял собой мир, которого она столь безгранично жаждала, которому так отчаянно и лихорадочно завидовала, в который пыталась попасть в холодном бешенстве со столь неутешительными результатами, так что, когда Юдит наконец нашла воплощение для этих желаний - то есть, нашла меня, она просто потеряла равновесие. Сначала она волновалась и была боязлива Отсылала обратно свои блюда. Потом, к моему удивлению, начала менять номера. Из маленького номера с ванной с видом на парк переехала в номер побольше с видом на реку, с отдельной спальней и гардеробной. 'Здесь тише', - сказала Юдит, словно звезда, путешествующая инкогнито. Я выслушивал ее жалобы с улыбкой. Конечно, я оплачивал ее счета и ничего ей не говорил. Дал ей чековую книжку и сказал, чтобы она платила за всё сама. Всего через три месяца банк сообщил мне - на удивление быстро - что от внушительного счета, который я открыл на имя Юдит, ничего не осталось. Как и на что она потратила сумму, которая была для нее значительной, целым небольшим состоянием? Я никогда у нее об этом не спрашивал, конечно, и вряд ли она смогла бы ответить. Ее душа просто сорвалась с цепи, вот и всё. Юдит наполнила свой гардероб дорогой одеждой, которая поражала человека с хорошим вкусом чрезмерным количеством женской мишуры. Она делала покупки в самых лучших магазинах, ни на минуту не задумываясь, платила чеками: шляпы, платья, меха, модные новинки, драгоценности - сначала маленькие, потом - побольше. Юдит жаждала этих вещей с каким-то невероятным голодом, немного странным в ее положении. Большинство этих вещей она никогда не носила. Она была - словно изголодавшееся существо, которое посадили перед накрытым столом, и оно не беспокоится о том, что природа очень быстро устанавливает границы для наших желаний, или о том, что излишества вредят здоровью.

Ничто не было достаточно хорошим для нее. Ничто не было достаточно ярким, сладким, соленым, горячим или холодным. Ее душа взволнованно алкала чего-то, что могло бы как можно скорее утолить ее жажду. По утрам она исследовала самые дорогие центральные универмаги, очень волнуясь, что там за вещи, которые ей нравятся, с нее сдерут больше, чем они того стоят. Что за вещи? Новые меха? Новые безделушки, модные в этом сезоне? Да, всё это, а потом начались невозможные, безумные вещи, граничившие с эпатажем. В один прекрасный день пришлось ей что-то сказать. Юдит замерла, как заговорщица, которую вдруг арестовали в разгар подготовки заговора. Оглянулась по сторонам, словно пробудившись ото сна, и расплакалась. Она плакала несколько дней. Потом долго ничего не покупала.

А потом у нее начался новый странный период молчания, словно она смотрела вдаль и вспоминала. Я был тронут ее молчанием. Она была со мной всегда, когда бы мне ни захотелось ее увидеть. Она была - словно воровка, пойманная на горячем: пристыженная, покорная, теперь ведет себя наилучшим образом. Я решил больше не заводить об этом разговор, чтобы не спугнуть ее. В конце концов, деньги для меня были не очень важны, в то время я еще был богат и уже знал, что нет смысла копить деньги, если из-за этого я теряю себя. В течение тех нескольких месяцев я тоже жил опасно, мы все трое так жили - Юдит, моя жена и я. Нам грозила смертельная опасность в прямом смысле слова: всё, за что мы держались, рухнуло, наши жизни превратились в затопленную пойму, прилив грязной воды смыл всё, утонули наши воспоминания, наша безопасность и наши дома. Иногда нам удавалось высунуть голову из воды в поисках ближайшего берега. Но никакого берега нигде не было видно. На определенном этапе всё должно принять какую-то форму, даже бунт. В итоге всё сводится к клише. Какой смысл в деньгах во время этого тихого землетрясения? Пусть деньги смоет прибоем вместе со всем остальным: со спокойствием, желанием, самоуважением и тщеславием. Приходит день, когда всё вдруг кажется очень простым. Так что я ничего не сказал Юдит, позволил ей делать то, что она хочет. Я давал ей всё, примерно так. Какое-то время она сопротивлялась чуме шоппинга, старалась быть умеренной, смотрела на меня в панике, как служанка, которую обвиняют в жадности, предательстве или расточительности, а потом снова начала неистово кружиться по городу - портнихи, антиквары, модные магазины.

Погоди минутку, у меня разболелась голова! Официант, стакан воды! И аспирин. Спасибо.

Рассказываю об этом, и у меня снова кружится голова, как тогда. Словно я склонился над огромным водопадом. И нигде нет ограды, никто не протянет руку помоши. Лишь рёв воды и зов бездны, и в глубине души вдруг зарождается это пугающее желание...ты понимаешь, что тебе нужно собрать все силы, чтобы отвернуться и уйти прочь. Ты еще можешь что-то сделать. Можешь сделать шаг назад, произнести слово, написать письмо, что-то сделать. А внизу ждет ревущая вода. Вот такое чувство.

Вот о чем я думал, когда у меня разболелась голова. Сейчас я вижу это всё ясно, во всяком случае - несколько мгновений. Например, когда Юдит рассказала мне, что у нее есть любовник в Лондоне, греческий учитель пения. Она тогда уже решила вернуться домой. Но сначала хотела приобрести одежду: туфли, пристойный багаж. Греческий учитель музыки покупал ей всё, что она хотела. Потом она вернулась домой, сняла комнату возле вокзала, позвонила мне и сказала: 'Хелло' по-английски, словно забыла венгерский.

Как на меня подействовала эта новость? Хочу быть с тобой честным, поэтому пытаюсь вспомнить, заглянуть в свое сердце, проверить свои воспоминания, и ответить могу лишь одним словом: никак. Людям сложно понять истинную важность поступков и отношений. Например, кто-то умирает. Ты это не понимаешь. Человека уже похоронили, а ты по-прежнему ничего не чувствуешь. Скорбишь с церемонной торжественностью, в обществе смотришь прямо перед собой, дома один - зеваешь, трешь нос, читаешь книгу и думаешь о чем угодно, кроме покойника, о котором, как предполагается, скорбишь. Внешне ты ведешь себя надлежащим образом - блюдешь мрачный траур, а в душе с удивлением отмечаешь, что не чувствуешь абсолютно ничего, самое большее - какое-то удовлетворение с примесью чувства вины и облегчение. И равнодушие, глубокое равнодушие. Так продолжается много дней, возможно - месяцев. Ты обманываешь весь мир, скрываешь свое равнодушие. Потом, однажды, намного позже, возможно, через год, когда тело покойного давно превратилось в пыль, на прогулке у тебя вдруг начинает кружиться голова, тебе приходится прислониться к стене, потому что у тебя вдруг возникло это чувство: чувство привязанности к умершему. Значение смерти. Факт, его реальность, осознание, что нет смысла скрести ногтями землю, чтобы откопать то, что от него осталось: ты никогда больше не увидишь эту улыбку, вся мудрость и сила мира не способны воскресить покойника из мертвых и заставить его ходить по улицам рядом с тобой с улыбкой на устах. Ты можешь возглавить армию и завоевать все уголки земного шара, но это - бесполезно. И тогда ты плачешь. Или, возможно, даже не так. Ты стоишь на улице, бледный, осознав потерю столь огромную, что, кажется, весь мир утратил смысл. Словно ты остался совсем один, последний человек на Земле.

А ревность? Что это значит? Что кроется за нею? Конечно, тщеславие. Наш организм на семьдесят процентов состоит из жидкостей, и только оставшиеся тридцать процентов - твердая материя, сущность человеческого существа. Таким же образом характер человека на семьдесят процентов состоит из тщеславия, а остальное - желания, великодушие, страх смерти и чувство долга. Когда влюбленный мужчина идет по улице с воспаленными глазами, потому что женщина - столь же тщеславная, как он, столь же нуждающаяся, столь же одинокая, отчаянно жаждущая счастья, столь же несчастное создание, как все вокруг - нашла краткое утешение в объятиях другого где-то в городе, не то чтобы он хотел спасти тело или душу этой женщины от какой-то воображаемой опасности или унижения: он просто не хочет, чтобы оказалось задето его тщеславие. Юдит рассказала мне, что у нее был любовник - греческий учитель музыки. Я вежливо покивал, словно ответил: 'Да, понимаю', и сменил тему беседы. Действительно, именно в тот момент я ничего не почувствовал. Намного позже, когда мы развелись, когда я узнал, что ее любили и другие, когда я стал одинок, я вспомнил про этого греческого учителя музыки, и застонал в ярости и отчаянии. Я подумал, что просто убил бы Юдит и этого греческого учителя музыки, попадись они только мне в руки. Я мучился, как раненый дикий зверь, которого подстрелили в лапу, только из-за того, что у женщины, с которой у меня больше не было ничего общего, общества которой я избегал, потому что мы не подходили друг другу абсолютно во всем, когда-то в прошлом была интрижка с мужчиной, которого она теперь помнила лишь смутно, как помнят покойника, с которым были шапочно знакомы. А тогда, в то мгновение, когда она в этом призналась, я ничего не почувствовал, просто продолжал чистить яблоко с вежливо-дружелюбным выражением лица, словно это было именно то, что я ожидал услышать, и теперь я доволен, получив ожидаемую новость Вот как мы узнавали друг друга.

Потом, в конце концов, Юдит насытилась тем, что могла купить за мои деньги. Она глотала еду, словно жадный ребенок, и теперь ее начало тошнить. Теперь в ее душе воцарились разочарование и равнодушие. Одним прекрасным утром она проснулась обиженной - не на меня, не на мир в целом, она обиделась из-за осознания того факта, что никто не может долго выполнять свои желания, чтобы за этим не последовала расплата. Я выяснил, что детство на ферме она провела в кругу семьи столь невыразимо, столь невозможно и позорно бедной - такие иногда описывают в социологических исследованиях. У них был маленький домик и несколько акров земли, но семья росла, росли долги, так что всё пришлось продать. После этого осталась только хибара и двор. Вот там она и жила с отцом, матерью и парализованной сестрой. Детей разбросало по миру - они были в услужении. Юдит рассказывала о своем детстве без эмоций, просто констатировала факты, но ей понадобилось много времени, чтобы начать рассказывать о нищете. Она никогда не пыталась внушить мне чувство вины - она была слишком женщиной для этого, иными словами, в важных вопросах была мудра и практична. Люди не винят судьбу в смерти, болезнях и нищете, они просто принимают и несут это бремя. Юдит просто констатировала факты. Рассказывала, как зимой они жили с семьей в землянке. Ей было шесть лет, когда из-за голода они с семьей были вынуждены покинуть дом и переехать в другой регион, там они нашли работу - начали выращивать арбузы. Когда Юдит говорила, что они 'жили в землянке', она это говорила не в переносном смысле: они действительно жили в землянке, вырыли глубокую яму в земле, накрыли ее камышом и провели там всю зиму. Кроме того, она рассказала мне во всех подробностях - и я видел, что эти детские воспоминания много для нее значили - что в том году стояли ужасные морозы, так что серые полевки прибежали в яму и грелись там вместе с ними. Юдит вспоминала, что это было очень неприятно, говорила она отрешенно, но не жаловалась.

Понимаешь, эта красивая женщина сидела напротив меня, ее шею украшали дорогие меха, пальцы были усеяны драгоценностями, она сидела в ослепительном ресторане, и ни один мужчина не мог пройти мимо, не окинув ее быстрым взглядом, и всё это время она рассказывала мне, как неприятно было жить под землей, когда тысячи мышей бегали по их самодельным постелям. В такие моменты я молча сидел рядом с нею, смотрел и слушал. Я не удивился бы, если бы она иногда давала мне пощечины, не по какой-то определенной причине, а просто потому что о чем-то вспомнила. Но Юдит просто продолжала говорить, констатировала факты, как всегда. Она знала о нищете, о мире и о жизни с другими людьми больше, чем все учебники социологии, вместе взятые. Она никогда не винила никого и ничто, просто вспоминала и наблюдала.

Но, как я уже сказал, в один прекрасный день она насытилась своей новой жизнью. Ее начало тошнить. Может быть, она о чем-то вспомнила. Может быть, поняла, что не сможет получить компенсацию за всё то, что произошло с нею и с другими, с бессчетными миллионами людей, бегая по магазинам. Поняла, что на уровне индивидуума эту проблему решить невозможно. Масштабные проблемы нельзя решить с помощью личных средств. Личное безнадежно, ничтожно. Не существует личной компенсации для всего того, что происходило и продолжает происходить с простыми людьми, для того, что происходит сейчас и происходило тысячи лет. И все те, кто на мгновение освободился, восстал из тени, купается в лучах света: даже в свои самые счастливые мгновения их мучают исполненные чувства вины воспоминания о предательстве. Словно они навечно обещали свою душу тем, кого бросили позади. Знала ли Юдит обо всем этом? Она никогда об этом не говорила. Люди не говорят о причинах своей бедности. Она вспоминала бедность как одно из естественных мировых явлений. Никогда не винила богачей. Если кого и винила, то - бедняков, вспоминала их и все атрибуты нищеты слегка насмешливо. Словно бедняки что-то могли с этим поделать. Словно бедность была такой болезнью, и все, кто ею страдал, могли бы этого как-то избежать. Возможно, они недостаточно заботились о себе, возможно, переедали или не одевались тепло, когда вечером было холодно. Так близкие родственники обвиняют хронического больного, словно умирающий от анемии, которому осталось жить несколько недель, мог бы как-то это исправить. 'Ему следовало раньше начать принимать лекарства'. 'Он должен был разрешить, чтобы открыли окно'. 'Не следовало ему объедаться маковым пирогом!'. Если бы бедняга всё это выполнил, он мог бы избежать анемии, которая сейчас его убивает! Как-то так Юдит относилась к беднякам и к бедности. Словно говорила: 'Кто-то должен был что-то с этим сделать'. Но никогда не винила богачей. Она была слишком умудрена жизнью для этого.

Юдит была, скорее, умудрена жизнью, чем мудра, так что, когда все блага мира упали к ее ногам, ее вдруг затошнило, потому что она попыталась проглотить как можно больше. Но это на самом деле - из-за ее воспоминаний. Воспоминания всегда сильнее излишеств. Всегда сильнее.

Она не была утонченным существом, но ее воспоминания пока брали над нею верх. Я видел, как она борется со своей слабостью. От сотворения мира существовали здоровые и больные, бедные и богатые. Мы можем смягчить проблему нищеты, можем бороться за большее равенство, можем ограничить свою жадность, корысть и жажду наживы, но не сможем превратить тупицу в гения с помощью образования, не можем открыть тугоухому красоты музыки, не можем привить обжоре умеренность. Юдит никогда не оперировала понятиями справедливости, для этого она была слишком умудрена жизнью. Она думала, что солнце восходит и заходит, и всегда где-то найдутся бедняки. Она поднялась из нищеты просто потому, что была красавицей и я ее хотел. И у меня она училась уму-разму. Для нее это было - словно выйти из транса. Она начала оглядываться по сторонам. Начала слушать.

Если не считать нашу первую встречу, она редко смотрела прямо на меня. Люди не смотрят в глаза идеи, в глаза сверхъестественных существ, которые определяют их судьбу. Должно быть, меня в те первые годы наших отношений окружало сияние, ошеломляющий свет, так что Юдит приходилось моргать и щуриться, когда она поднимала глаза, чтобы встретиться с моими. Этот эффект не был связан с моей личностью или социальным статусом, не был связан с тем, что я - мужчина или какой-то особенный человек. Для нее я был шифром, который она не решалась взломать, потому что такие шифры - ключ к счастью и злосчастию. Для нее я значил то состояние, к которому человек может стремиться всю жизнь. А когда возможность такого состояния возникла и была достигнута, она отшатнулась, испытала разочарование и начала мстить. Лазарь очень любил пьесы Стриндберга, одна из них называется 'Игра снов'. Знаешь ее?...Я никогда не видел. Лазарь часто цитировал строки оттуда и вспоминал сцены. Говорил, что там был персонаж, у которого было только одно желание: чтобы жизнь подарила ему 'зеленую коробку для рыболовных снастей': знаешь, такая зеленая коробка, в которой рыбаки хранят крючки, леску и приманку. Ну вот, этот герой стареет, жизнь проходит мимо, и в конце концов боги над ним смилостивились, послали ему эту коробку. Герой смотрит на коробку, которую жаждал получить всю жизнь, идет на авансцену, изучает коробку внимательнее, и с глубокой печалью заявляет: 'Она недостаточно зеленая...'. Лазарь иногда цитировал это, когда говорил о человеческих желаниях. И когда мы с Юдит постепенно начали узнавать друг друга ближе, я почувствовал, что я для нее - 'недостаточно зеленый'. Долгое время она не решалась посмотреть на меня такого, каков я есть. Люди всегда боятся увидеть обычный человеческий масштаб вещей, которых они жаждали или которые возвели в идеал. К тому времени мы уже жили вместе, и невыносимое давление, отравлявшее наши первые, более лихорадочные годы, ушло: теперь мы воспринимали друг друга, как люди, как мужчина и женщина, у которых - множество физических слабостей и которые нуждаются в простых человеческих лекарствах...но все равно она предпочитала воспринимать меня таким, каким сам я никогда себя не видел. Словно я был жрецом какой-то странной религии или отпрыском аристократического семейства. Я же видел себя одиноким мужчиной, питающим слишком мало надежд.

Кафе почти опустело. Кругом этот холодный дым. Мы тоже можем уйти, если хочешь. Но сначала расскажу историю до конца. Дай зажигалку. Спасибо. Раз начал, расскажу всё, если тебе не надоело слушать. Я говорил о надежде, и должен рассказать, как я выяснил правду и как смог с этим жить. Мне продолжать?

Ладно, тогда слушай. Я тоже слушаю. Когда говорю, заглядываю в глубины своей души. Весь обращаюсь в слух. Я сказал, что хочу рассказать тебе правду, так что теперь обязан это сделать.

Видишь ли, друг мой, я надеялся на чудо. Что за чудо? Ну, просто надеялся, что любовь окажется вечной, что ее таинственная, сверхъестественная сила может преодолеть одиночество, стереть расстояние между двумя людьми и разрушить любые искусственные преграды, которые воздвиг социум, в виде образования, денег, истории и памяти. Я чувствовал, что мне грозит смертельная опасность, и искал руку помощи. Жаждал убедиться, что действительно существуют такие вещи, как эмпатия и дружеское плечо, что всё это - в человеческих силах. Так что я потянулся к Юдит.

Когда закончился первый этап смущения, напряжения и тревожного ожидания, мы, конечно же, обратились друг к другу в поисках любви. Я женился на ней и стал ждать чуда.

Я воображал, что чудо - это довольно просто. Думал, что разница между нами может растаять в огромном плавильном котле любви. Я лежал с нею в постели, словно вернулся домой после долгого изгнания, в конце путешествия. Дома - намного проще, но всё - намного загадочнее и важнее, чем за границей, потому что даже самые экзотические заграничные места не могут подарить опыт, который могут дать несколько знакомых комнат. Я имею в виду детство. Это - память об опыте, который лежит в основе нашей жизни. Именно это мы вспоминаем позже, когда видим Ниагарский водопад или озеро Мичиган. Видим свет и слышим возгласы удивления, радости, надежд и страхов, запертых в нашем детстве. Вот что мы любим, вот что ищем всю жизнь. А взрослому, наверное, только любовь может напомнить тот исполненный надежд трепет ожидания...любовь, иными словами - не просто постель и всё, что постель за собой влечет, но и эти мгновения поиска, ожидания и надежды, которые толкают двух людей в объятия друг друга.

Мы с Юдит занимались в постели любовью. Мы занимались любовь страстно, с изумлением и надеждой. Наверное, мы надеялись, что то, что мир и человечество разрушили, можем восстановить мы двое глаза в глаза в этом более чистом и древнем царстве, в этой древней стране без и вне границ. В смысле - в постели. Любовь, которой предшествовало долгое ожидание - хотя, наверное, это - не романтическая любовь, в которой несколько огарков не поглотило очистительное пламя ожидания - ждет чуда от себя и от других. Мы с Юдит уже не были юны, но и не стары, просто мужчина и женщина в полном, самом базовом смысле слова. Мы достигли возраста, в котором жаждали друг от друга не просто чистого сексуального удовлетворения, не истинного счастья или облегчения, а простой торжественной истины, которую тщеславие и фальшь прежде от нас скрывали, даже когда мы были влюблены. Правда - в том, что мы - человеческие существа, мужчины и женщины, у нас - общее дело и общая ответственность на Земле, ответственность, быть может, не столь личная, как мы думаем. Мы не можем избежать обязанности быть людьми, но можем ужасно много лгать - и лжем, пытаясь выполнить эту обязанность.

В определенном возрасте людям хочется знать правду, в том числе - и в постели, всю физическую поднаготную. Больше всего мы хотим не красоты - со временем, как бы то ни было, мы перестаем замечать красоту. Мы не ждем, что партнер будет прекрасным, восхитительным, мудрым, опытным, любопытным, похотливым и отзывчивым. Так что же для нас столь важно? Правда. Иными словами, то, что столь важно в литературе и во всех человеческих делах. Эта правда - смесь спонтанности, готовности и желания удивляться чудесному дару радости, который дается неожиданно, неумышленно. Даже если мы эгоистичны и хотим только получать, это - способность дарить, дарить почти отвлеченно, бессознательно, без планов и безумных амбиций. Вот что я считаю 'постельной правдой'. Нет, дружище, никакой советской пятилетки, никакого пятилетнего плана, четырехлетнего плана, ничего подобного. У чувств, которые толкают двоих людей друг к другу, нет плана. Постель - это джунгли, дикая природа, место, полное сюрпризов, кишмя кишит неожиданностями. Та же невыносимая влажная жара, те же невероятные цветы и лианы со смертоносным ароматом, которые могут обвиться вокруг тебя. Те же сверкающие глаза хищников следят за тобой в полумраке, геральдические животные желания и одержимости, всегда готовые выпустить когти.

Полумрак джунглей, странные крики вдали - нельзя сказать точно, человек ли это кричит у колодца, когда его горло разрывает хищник, или это кричит сама природа, человеческая, животная и нечеловеческая в одно и то же время - постель включает всё это. Эта женщина знала всё, что следовало знать. Она владела тайным знанием: знала тело. Знала самоконтроль и потерю самоконтроля. Любовь для нее была не рядом случайных встреч, а постоянным возвращением к истокам, в детство: смесь возвращений домой и празднеств, темно-коричневые сумерки над полем, вкус знакомой еды, волнение и предвкушение, и подспудная уверенность: однажды больше не нужно будет бояться полета летучей мыши, останется только дорога домой. Юдит была - словно ребенок, уставший от игр, она возвращалась домой, потому что свет в окне звал ее на горячий обед и в теплую постель. Так Юдит представляла себе любовь.

Как я уже сказал, я был полон надежд.

Надеяться - значит, бояться того, чего ты жаждешь, бояться того, чему ты не доверяешь, чему на самом деле не веришь. Ты не связываешь свои надежды с тем, что у тебя уже есть: то, чем ты владеешь, просто существует, словно по умолчанию.

Какое-то время мы путешествовали. Потом вернулись домой и сняли дом за городом. Всё уладила Юдит. Следующий естественный шаг - представить ее 'обществу', если она захочет. Я искал умных людей, которых можно привести домой и которые не будут при этом снобами и не сочтут всё происходящее просто пищей для сплетен. 'Высшее общество' - этот странный мир, респектабельным членом которого я был еще совсем недавно, мир, в котором Юдит лишь недавно была служанкой - следило за нашей жизнью с большим интересом и по-своему воспринимало произошедшее. Людям всегда нужно что-то, чтобы добавить в свою жизнь перчинки. Когда что-нибудь такое появляется, они садятся с горящим взором и с утра до вечера говорят по телефону...В высшем обществе никто не удивился бы, если бы о 'романе' писали на первых полосах газет: они подняли эту тему, обсуждали, анализировали в мельчайших подробностях, словно какое-то преступление. Как знать? Возможно, в соответствии с правилами, от которых зависит высшее общество, они были правы. Люди не выносят даром мучительную скуку совместной жизни: не просто так продолжают они корчиться в зубастых челюстях отношений, к которым давно утратили интерес, и, конечно же, что-то заставляет их соглашаться на самоотречение, предусмотренное социальным договором. Они чувствуют, что никто не имеет права удовлетворения, спокойствия и радости для себя лично, в то время как они, большинство, согласились цензурировать свои чувства и желания в интересах великого цензора - цивилизации.Вот почему они храпят и ворчат, и устраивают судебные фарсы, и рекламируют свои вердикты в форме слухов всякий раз, когда услышат, что кто-то решился восстать, начал поиски личного спасения от одиночества. Но теперь, когда я один, иногда я спрашиваю себя, так ли уж они неправы, подвергая цензуре тех, кто решился нарушить правила.

Знаешь, я просто спрашиваю. Это исключительно между нами, уже за полночь.

Женщины этого не понимают. Только мужчины знают, что есть еще кое-что помимо счастья. Это различие, наверное, - огромная безысходная пропасть непонимания между мужчинами и женщинами, пропасть, которая всегда здесь, каждое мгновение. У женщин, настоящих женщин, есть только один настоящий дом: дом, в котором живет мужчина, к которому они питают привязанность. У мужчин - другой дом: огромный, вечный, безличностный и трагический, его символизируют флаги и границы. Я вовсе не говорю, что женщины не преданы сообществу, в котором родились, языку, на котором они приносили обеты, лгали и делали покупки, земле, на которой они выросли. Я не утверждаю, что верность, преданность, готовность пожертвовать собой, иногда даже - честный героизм во имя царства мужчин, им неведом. Но женщины на самом деле никогда не умрут за страну, они умрут за мужчину. Всегда. Жанна д'Арк и другие - исключение, маскулинные женщины. Сейчас их стало больше. Женский патриотизм - намного спокойнее, чем мужской. У них меньше лозунгов. Они согласны с Гете, который сказал, что, если сгорит дом крестьянина, это - настоящая трагедия, а если опустошена родина, это - символическая потеря. Для женщин дом - это всегда тот крестьянский дом. Это - дом, который они ревниво охраняют, дом, ради которого они живут и работают, дом, ради которого они готовы принести любые жертвы. В этом доме есть кровать, стол, мужчина и любое количество детей. Это - настоящий дом женщины.

Как я уже сказал, мы любили друг друга. А теперь хочу сказать тебе кое-что, на случай, если ты не знал: любовь, настоящая любовь, всегда фатальна. Ее цель - не счастье, не идиллия, не вечные сентиментальные прогулки рука об руку под цветущими липами, а на веранде у вас за спиной горит мягкий свет, и дом купается в ароматах свежести. Жизнь может быть такой, но не любовь. Любовь горит ярким, более опасным пламенем. В один прекрасный день ты откроешь в себе желание обрести эту всепоглощающую страсть. Тебе больше не захочется оставлять что-то для себя, ты больше не будешь хотеть, чтобы любовь предложила тебе более здоровую, спокойную и насыщенную жизнь, ты просто захочешь быть: понимаешь, существовать в абсолютном смысле, даже ценой собственной жизни. Такое желание в жизни приходит поздно, некоторые никогда его не испытывают, никогда с ним не сталкиваются. Они слишком осторожны, но я им в этом не завидую. Еще есть обжоры, любопытные, которым обязательно надо всё попробовать, они не могут пройти мимо возможности. Их поистине следует пожалеть. Есть одержимые, отчаянные: воры-карманники любви, которые со скоростью молнии засовывают руки вам в сердце, чтобы украсть чувство, найти какую-то тайную физическую привязанность, а потом сразу же растворяются во тьме, тают в толпе, хихикая от зловредного удовольствия. Не следует забывать и о трусах, о людях расчетливых, которые даже в любви рассчитывают всё стратегически, словно любовь - вопрос экономики и производственных дедлайнов, эти люди живут в соответствии с точным распорядком. Большинство - таковы, они - истинные бедняги. А потом придет день, когда кто-то на самом деле поймет, чего хочет жизнь от любви, зачем жизнь наделила нас чувствительностью. Добрые ли у жизни намерения? Природа не милостива. Думаешь, она хочет сделать тебя счастливым с помощью этого чувства? Природе не нужны бесплодные людские мечтания. Всё, чего хочет природа - порождать и разрушать, вот ее дело. Природа безжалостна, потому что в ее планы не входит сочувствие к человеческим трудностям. Природа одарила нас страстью, но она настаивает на том, что страсть должна быть безоговорочной.

В жизни бывает момент, когда мужчина погружается в страсть, словно бросается в воды Ниагарского водопада без страховки. Я не верю в любовь, которая начинается, как пикник, как праздничная экскурсия с рюкзаком, пением и солнечными лучами в ветвях...Знаешь, это весеннее половодье чувств, которое у большинства людей бывает в начале отношений... У меня такие отношения вызывают большие подозрения. У страсти не бывает праздников! Это - темная сила, которая создает и разрушает миры, и не ждет ответа от тех, кого коснулась, и не спрашивает их, хорошо ли они себя в результате этого чувствуют. Честно говоря, страсть ни о чем не беспокоится. Она дает всё и требует всего, это - всепоглощающая страсть, самый глубинный слой которой - борьба не на жизнь, а на смерть. Другого способа испытать страсть не существует...и сколь немногие способны зайти так далеко! Люди удовлетворяют и тешат друг друга в постели, баснословно лгут и притворяются, что испытывают различные чувства, эгоистично крадут у других то, что им нравится, а в ответ, возможно, бросают другому крупицы радости...Но они понятия не имеют, что это - не страсть. Не случайно история относится к великим любовникам с тем же трепетом и почитанием, что и к героям, храбрым первопроходцам, которые рискнули всем, добровольно пустившись в безнадежное, но невероятное человеческое предприятие. Да, истинные влюбленные подвергаются огромному риску, буквально, во всех смыслах. Это - совместное предприятие, в котором женщина - такая же руководящая сила, как и мужчина, столь же героическая, столь же исполненная отваги, что и рыцарь, пустившийся на поиски Святого Грааля - главной цели крестового похода, битв, ран и окончательной победы...Чего еще хотеть влюбленным? Какая другая цель может быть у этой окончательной, безусловной жертвы, к которой фатальная страсть толкает всех, кого коснулась? Жизнь воплощается посредством этой силы, а потом сразу же отворачивается от тех, чью жертву приняла, абсолютно к ним равнодушна. Поэтому все эпохи и религии чтили влюбленных. В объятиях друг друга влюбленные привязывают себя к столбу для сожжения на костре. В смысле, настоящие влюбленные. Храбрецы, немногие избранные. Остальные просто надеются найти женщину так же, как они могли бы найти ломовую лошадь, или провести несколько часов в нежных бледных утешительных руках, что льстит их мужскому или женскому самолюбию или просто удовлетворяет зов плоти...Но это - не любовь. За каждыми объятиями влюбленных стоит силуэт Смерти, тень которой не менее могущественна, чем дикие вспышки веселья. В каждом поцелуе скрыта жажда самоуничтожения, окончательного счастья, которое больше не желает спорить, знает, что быть счастливым - значит полностью отдаться на волю чувств.

Любовь - чувство, которому несть конца. Может быть, поэтому влюбленных почитали в древних религиях, воспевали в старинных эпических поэмах и сказаниях...В глубинах бессознательного, в коллективной памяти остались воспоминания о том, что любовь когда-то была великой, что она была не просто формой социальной коммерции или способом скоротать время, игрой или развлечением вроде бриджа или светского бала. Люди помнят, что когда-то существовала пугающая задача, которую должны были выполнить все живые существа, эта задача - любить, потому что любовь была полным проявлением жизни, наиболее полным опытом существования и его естественного последствия - небытия. Но люди узнают об этом слишком поздно. И насколько неважны добродетели, моральная правота, красота или чудесный характер партнера в этом предприятии! Любить - значит узнать радость наиболее полную из всех, которые можно узнать, а потом - погибнуть. Но все эти люди - все эти сотни миллионов упорствуют, надеются на помощь, ждут, что их возлюбленные совершат некий акт благотворительности ради них, проявят нежность, терпение, всепрощение, утешат. Они понятия не имеют о том, что полученное таким образом не имеет никакого значения: это они должны отдавать, только они отдают безо всяких условий - в этом смысл игры.