КАТАБАЗИС

ГЛАВА 6

Короткая дорога, указанная правдивым инвалидом, куда-то вела уже третьи или четвертые сутки. В пещерной тьме время тянулось как-то иначе. То спишь три часа и двигаешься дальше бодр и весел, то спишь шестнадцать часов, а кажется, что только прилег, а уже пора. А то глаза закроешь, потом откроешь и никакой разницы. Это просто бесило. Это так раздражало, что хотелось отделить свет от тьмы и создать для начала что-нибудь занятное, скажем, хотя бы небо и землю.

Агасфер оказался опытным путешественником и полезным квартирьером в отличие от нас, двух остальных лопухов. У Алима с собой в дорогу было прихвачено лишь изодранное венесуэльское знамя, шелковое, совершенно не гревшее и малопригодное даже на носовые платки. А у меня вообще лишь шифрограмма президента Гарсии генералу Гусман с вопросом о восьмерной игре. Зато у Агасфера в мешке и карманах нашлось: фонарь с запасными батарейками, консервы, водичка, водочка, бинты, антигаллюциногены.

Мы старались идти по самому широкому, утоптанному штреку, не отвлекаясь на сторону. Иногда, правда, ход раздваивался совершенно равнозначно и тогда в нужном направлении начинали маячить другие глюки и мы шли за ними. Сначала это были просто бабочки пещер — летучие мыши. Потом замерцали бабочки попривлекательней.

— Блондинка! — воскликнул Агасфер.

— Брюнетка! — возразил спутнику Алим, выхватывая у него фонарь.

А я так и вовсе, подавившись языком, устремился за призраком, набивая шишки о твердые сталактиты.

Ну, что ты меня мучаешь? За какие мои грехи ты оглядываешься печальной ускользающей улыбкой и прячешься в этих фантастических выростах кальция, точно в каменном желудке Земли? Или он тебя уже переварил и я гонюсь всего лишь за фантомом? Но нет. Я же помню даже будущие объятия и стоны. Я же уверен, что ни седых волос в тебе не прибавится, ни нежных складок тела не помнется, покуда я тебя ищу, покуда воронка этого катабазиса не покажет своего дна, которого в принципе не существует. Также, как странным образом перестал существовать земной календарь, запнувшись об одну магическую дату октября.

Еще через сутки или два часа мы встретили группу французских спелеологов. Они спросили, какой у нас теперь на поверхности год. Мы ответили, что у нас 1990-й. Французы удивились, сообщив, что сами-то они спускались в пещеру в 1994-м. Но дорогу, тем не менее, указали и с батарейками помогли.

Долго ли, коротко ли, короткой ли дорогой, с песнями, шутками, прибаутками и галлюцинациями, за неделю, а, может, за пятнадцать минут, кто там поймет, когда обалдевший от темноты и безмолвия Алим стал называть меня папочкой и просить денег на кино, куда он собрался сводить Агасфера, которого упорно называл Марусей и уговаривал встретиться вечерком под сталактитом, вышли мы на свет Божий.

Была ночь, так что на свет Божий мы вышли чисто метафорически. Я всеми фибрами почувствовал тягу в спертом воздухе пещеры и задал риторический вопрос:

— Интересно, куда мы выйдем? Агик, твое мнение?

— Я думаю, что не в Штаты, а в какую-нибудь дрянь, где у меня не меньше пяти судимостей.

— Ну вот и славненько.

Вскоре фонарик уперся в бочку с квашеными креветками. Мы отодвинули ее и обнаружили ступеньки. Откинули дверь погреба.

Во всем великолепии сияла звездная ночь. Несмотря на поздний час у выхода из погреба во всем великолепии сиял улыбкой молодой китаец и торговал утюгами.

— Капитана, — обрадовался он покупателям, — утюга нада?

— Не нада, не нада, — сразу решил злой Агасфер.

— Почему? Давай купим, — решил добрый Алим. — Смотри — человек трудится, несмотря ни на что.

— Не нада, не нада, — заладил Агасфер.

— Почему не надо? Ты подумай — на танцы пойдем, брюки погладить чем?

— Какие брюки? Ты погляди на себя — грязный, как черт. Твои брюки колом расшибать только.

— Так обживемся, хозяйством обрастем. Или орехи колоть будем утюгом. Кокосовые.

— А удирать, как всегда, придется? Тяжесть такую тащить!

Пока они диспутировали, я решил осторожно навести справки у китайца.

— Слушай, а кокосы у вас есть?

— Кокоса нету. Магнитофона нада?

Что же это за страна такая? Китайцы и магнитофоны есть, а кокосов нет.

— А танцы у вас есть?

— А, танцы колосо. Кроссовки нада?

Танцы. Колосо. И вдруг меня осенило.

— А может это все — Китай?

— Китай-Китай, Хань Фу, — убедительно и довольно закивал головой китаец, маша у меня перед носом кроссовками, сделанными как бы в США.

Так вот ты какая. Поднебесная Империя. Так думал я, проснувшись через час под небом[126] в сторгованном китайцем за прихваченные предусмотрительным Агасфером в Кумане гринговские грины спальном мешке. Из него активно лез пух и разлетался по империи. А проснулся я под какое-то непонятное пыхтение.

Собственно, какая она, Поднебесная, предстояло разобраться только утром. А пока — лишь более светлое, чем земля, но темное небо ян, как бы мужчина, и более темная земля инь, как бы женщина. Небо в форме гигантской горизонтальной капли как бы перетекало в горизонтальную каплю земли. Раньше было собственно что? Да ничего, сплошное ци[127]. А потом наступил тай изи[128]. И стало колосо[129]. Всему этому нас учит книга «Чжоу и». Все разделено на противоположности. Но не насовсем. Противоположности взаимозависимы и способны перетекать друг в друга. Ибо такова жизнь. На краю земного диска небо сходится с землей. А для слонов (Дэн Сяопин, Чжоу Эньлай, Мао Цзедун, Цзянь Цзэмин, много их в Китае, всех 500000000 только слонов и не припомнишь) земля это ян, а сами они инь. А для фортепьяна уже слоны ян. А если женщина снизу, она, конечно, инь, а мужчина сверху, он ян. Но не скажешь сразу, что инь это зло, а ян — добро. В конце концов они могут и местами поменяться. Могут и на боку. Где граница между добром и злом? Нет ее, — говорят терпимые китайцы…

Да что ж это за пыхтение? Я пригляделся к ближайшим кустам. Тут вышла из-за облака круглолицая и бесстыжая китайская луна и осветила такую картинку. Я бы даже сказал иллюстрацию. Агасфер лежал на животе. Сверху на нем лежал Алим. Область копулятивных органов обоих была в некоем взаимном движении. Они как бы перетекали взаимно. Хотя Алим был явно активной стороной, а Агасфер под ним — пассивной, не скажешь точно, что Алим ян, а Агасфер инь. Все было, как обычно, относительно.

Агасфер повернул заросшую беспорядочной щетиной щеку к алимову тяжко дышащему рту.

— По-це-луй ме-ня.

— Хы… хы… хы… хы…

— Ты ме-ня лю-бишь?

— Я те-бя, пад-ла, не-на-ви-жу.

И надо же было такому случиться, что короткий путь нас вывел в самую глухую глушь Китая, в провинцию не то Хубэй, не то Хунань, в общем, что-то на «ху». Кругом были одни многомиллионные китайцы. У них были миллионы детей, они съедали миллионы рисовых зернышек и все на свете обозначали миллионами иероглифов.

Китайский язык, как нам с Алимом быстренько объяснил наш старый полиглот, который и тут за свою вечность успел устроить несколько гадостей[130], оказался не таким уж сложным. Например, баба по-ихнему будет «чжу», но можно сказать и «янь», в зависимости от того, какая баба. «Дайте пожрать» будет «цзян су» или «хэй лунь цзян» или просто рот раскрыть и показать туда пальцем. Самое главное при этом употреблять побольше мата, только используя мягкие согласные, любезно улыбаясь, кланяясь и кивая головой.

Нам повезло оказаться первыми в деревне. Это был такой глухой край, лишенный электричества, спутниковой связи и железной дороги, что тут даже не знали о порохе, который сами же китайцы и изобрели черт знает когда. Тогда мы выступили перед жителями этой деревни Дунъучжумцзиньци с просветительскими лекциями, причем Алим красочно рассказал о штурме Душанбе Жириновскими моджахедами в 1998 году, а я прочел стихи Дмитрия Александровича Пригова «Что-то воздух какой-то кривой…» и «Вот на девочку пожарный налетел…» За это китайцы нас страшно зауважали, в результате чего мы втроем открыли тут герметический центр нетрадиционной китайской медицины «Иньян цзя».

Молодой способный продавец утюгов, которого звали Цзяо Фань, помог нам с оборудованием дела. Он быстренько смотался в какой-то культурный центр и привез нам под аванс будущего дела средства как нетрадиционной медицины (иголки, бамбуковые палки, утиные перышки, зеркала души), так и традиционной (аспирин, пурген, корнцанги, резиновые перчатки).

Цзяо Фань, всячески благоволивший к нам, собственноручно исписал вертикальную вывеску, уверив нас, что надпись значит именно «Иньян цзя» и в крайнем случае не содержит ничего неприличного и вывеску приколотил. Слегка подметя нашу скромную хижину[131], мы приготовились ждать больных.

Поначалу болеть никто не собирался. Весь небольшой миллион населения деревни Дунъучжумцзиньци занимался крестьянским трудом от зари до зари. Хоть и глухая, но щедрая, мягкая, сношаемая уже пять тысяч лет, земля рожала каждый год. Инь в виде женского рода и там в Китае и по всем прочим местам диска вызывала любовь и ее разновидность — благоговение.

Посмотришь налево — крестьяне по колено в воде выращивают рис, направо — хлопок, прямо — гаолян, сзади — еще чего-нибудь типично китайское — ласточкины гнезда с фасолью и креветками в остром соусе.

— И-и, — сказал иссиня-выбритый Алимчик, по-местному А Линь, очень симпатичный в белом халате, — Агик, давай я тебя от чего-нибудь полечу.

— Отстань, — отмахнулся Агасфер или по-местному А Гась, нс отрываясь от томика Мао Цзедуна. Потом осоловело посмотрел перед собой. — Крестьянство должно понять, что коллектив — высшая и последняя стадия существования человека. Коллектив — лучшая форма не только труда, но и медицинской терапии.

— Полечи, полечи его, Алим, — испугался я за старика.

Цзяо Фань испугался еще больше. Округлив раскосые глаза, он осторожно попятился в сторону рисового поля.

К вечеру перед медицинским центром выстроилась очередь. Перепуганные туземцы стали упорно называть нас «товарищами». Некоторые нацепили красные значки со знакомой слоновьей физиономией. Я сразу выделил в толпе в основном малорослых китайцев длинную, мослатую и худую крестьянку. Она покорно шла лечиться с выражением на лице — «не забыла ли я задать корм свиньям? не забыла ли приготовить полосканье для маленькой Фэй Цзи? не забыла ли прополоть редиску?»

Что до лечения, то методика была выбрана нами заранее и оказалась весьма эффективной. Дело в том, что, как известно каждому более-менее культурному сапиенсу, на пятках человека имеются специальные точки, куда парасимпатическим путем или просто так отражаются и проецируются все органы тела во всех их болезнях и тленности. Так учит «Иньян цзя», ничего не поделаешь. Но мы лечили крестьян радикально и капитально. Вне зависимости от того, на что жаловался больной, сначала злой Агасфер лупил его по пяткам бамбуковой палкой. Потом к страдальцу подходил добрый Алим и щекотал пятки утиным перышком. Таким образом происходило исцеление. Ну и, наконец, я выписывал больному аспирин и счет за лечение (примерно 50 юаней, но брали и в других валютах) и вел терапевтическую беседу. В ней я обычно рекомендовал почитать родителей, не есть жирного на ночь, не расслабляться более двух дней подряд. За это меня китайцы еще страшнее зауважали и прозвали Нихуй Бухуй Сюэйго Хуа.

Когда подошла очередь высокой китаянки с выражением проблемы на лице, когда она получила свою порцию битья и щекотки и почтительно выслушала мою речь, в которой я еще добавил рекомендацию не читать на ночь всякую бредятину вроде Муркока, Ван Гота или Нортон, а читать классику вроде «Сна в красном тереме» женщина кивнула, искательно (но как-то слишком проницательно-искательно) улыбнулась и попросила:

— Вы не могли бы сделать мне аборт?

— То есть… как? Я собственно… я, конечно, сторонник правительственной программы ограничения рождаемости, но ведь аборт, девушка, это так вредно для женского организма, приводит к необратимым последствиям и даже, избави Бог, может лучше палками по пяткам?

— Себе постучи! — вдруг вспылила сама покорность судьбе. — Господи, Нихуй, простите за выражение, если бы ты понимал. У меня уже девятнадцать детей. Я выполняю правительственную программу — не больше двух детей в семье. Но ведь муж-то десятый.

— А остановиться, ограничиться нельзя?

— Так получается…

Она моргала огромными раскосыми, опасно-огромными серо-зелеными глазищами, как двумя завлекательными омутами.

В общем ее звали Яньгуан. Наличие в имени формулы «ян» говорило, что еще не все так плохо, даже относительно хорошо и вверх ли, вниз потечет эта капля во мне, ищущем, это вызовет положительные эмоции.

Яньгуан имела одноименный протоним в китайской мифологии. Носительница протонима была какой-то там полубогиней, а по мнению иных прямо бодхисатвой зрения. В силу этой причины у реальной Яньгуан из Дунъучжумцзиньци левый глаз был -4, а правый +2. Без очков она была, как пьяная. А в очках, как ненормальная, и выходила замуж за кого попало.

И вот как стемнело и оставшаяся очередь китайцев потопталась, потопталась и, берегя пятки, отправилась всем миллионом по домам, между нами произошел следующий диалог. Странен он был и загадочен и непонятен, но смысл его был страшен и священен.

— Моя жизнь это дивное мгновение, длящееся ровно один выдох высшей сущности, — вдохновенно начала Яньгуан. — Она подарена мне кем-то объективно. Я не просила. Мне может быть, без жизни было бы лучше… Может быть… Сволочи. Подавились бы все таким подарочком!

— Ну и как, давятся? — ехидно спросил я.

— Давятся, — пожала она плечами и закурила китайскую сигарету «Штангист».

Я заметил, что желтая от табака мозоль у нее на среднем и указательном пальце даже на взгляд жестка и вызывает сочувствие. Вот каково с утра рис полоть, а с вечера обшивать китайской джинсой всю эту растущую ораву.

— Яньгуан, милая, но ведь так у всех. И долг каждого человека верно и достойно распорядиться этим нелепым подарком, жизнью, чтобы не было мучительно.

— А сам-то ты что же?

Сам-то? Сам-то я и не человек вовсе, а так, безумный сгусток цитоплазмы, каплей вертящейся по нескончаемой спирали катабазиса.

— А моя жизнь, — она ожесточенно закурила нового «Штангиста», — кем-то так свирепо спланирована. Я пытаюсь чем-то распорядиться, хотя бы собой, и опять вдруг попадаю в какое-то дурацкое замужество. У нас ведь, китайцев, мужиков, как риса, и всем я заметна. Длинная. И опять снова-здорово — дети, пеленки, каши. И на поле пахать с утра до ночи — радикулит, не радикулит.

— А любовь-то, любовь, Яньгуан?

— Это когда пьяный и усталый китаец автоматически?

— Не совсем.

— Мне как-то приснилось… Ботанический сад необычайно красивый. Вокруг цветы, пальмы. Это не здесь. Море где-то шумит неподалеку. У входа в сад стоит ларек. Я приближаюсь медленно, как плыву в глицерине, и не в ларьке отовариваться, хотя нужно, и не цветы нюхать, хотя хочется, а чувствую, что меня там ждет нечто, ради чего я жила, что этот нелепый подарок мне имеет какой-то смысл, а не только месть и ненависть. Прости, я путаюсь.

— Яньгуан, где ты, моя куколка? — послышался из сгущающихся сумерек голос ее мужа Мао Чжуси (Вань Суя). — Спать пора.

Десятый муж «бодхисатвы зрения» расположил на плетне между пеленками умильную раскосую рожу и был симпатичен до желания прицельного броска в нее кирпичом.

— Ладно. Договорим? — покорно поднялась Яньгуан и, пошатываясь на длинных тонких ногах, вышла из кабинета.

С севера и юга подул вредный ветер. Рисовая шелуха сплеталась в темнеющем воздухе в очень неприятных дракончиков. Даже в азиатские глаза, даже -4 и +2 под очки лезла всякая дрянь.

— Колосо, колосо, не жарко, — сказал Цзяо Фань, разливая чай.

— Точно, — согласился Алим, завязывая кроссовки, чтобы идти на танцы.

Где они тут происходят, он и никто точно не знал. Агасфер читал Конфуция и бурчал что-то насчет сдержанности.

С востока послышался топот. Я вышел во двор посмотреть, что случилось и тут увидел, что прямо на меня выскакивает какое-то чудовище. Правда, нескольких мгновений оказалось вполне достаточно, чтобы убедиться — чудовище было гораздо симпатичней Мао Чжуси (Вань Суя) и являлось огромным черным догом. Собака пала мне в объятия и я пал в пыль вместе с объятиями. Сердце ее бешено стучало, в дьявольских ушах торчал испуг. Она доверчиво ткнулась мне в лицо мокрым носом и лизнула полуметровым языком. Собака-дог до боли напоминала Яньгуан.

— Что случилось, маленькая? — спросил я симпатичное чудовище.

— За мной от самого Пхеньяна гонится толпа северных корейцев.

— Зачем?

— Съесть хотят, однако.

— Фу.

— Я тоже думаю, что фу. Но вот едят же.

— Давай спрячу, дожица ты моя бедненькая.

— Да, спрячь, пожалуйста.

При помощи страшных, но добрых зубов собака помогла мне подняться, отряхнуться и спрятать ее в куче утиных перьев для щекотки.

Толпа северных корейцев с востока, не повредив ни единого кустика, притопала, как стадо голодных слонов-вседержителей, к нашему медицинскому центру.

— Анютка в синяках[132], — поздоровались корейцы. — Тут большая черная вкусная собака не пробегала?

— Пробегала. Ее уж и след простыл, — я показал далеко на запад.

— Под чутким руководством вождя и учителя вперед!

И голодные утопали дальше. Собака выбралась из перьев, дрожа боками от удовольствия и чихая.

— Спасибо. Я люблю тебя, люблю, — она снова облизала меня в нос и в губы.

— Оставайся с нами. Путешествовать будем. Искать ее. Поможешь, у тебя же чутье.

— Чутье-то чутье. Только чую я, что недолго вам путешествовать осталось. Мала Земля. Одному живому человеку можно спрятаться только в одном месте. А одному бессмертному образу спрятаться вообще невозможно.

Собака-дог сидела в классической вежливой позе и, вывалив красный язык, разглагольствовала[133].

— Но я найду ее хоть?

Так хотелось, чтобы хоть эта псина знала ответ.

— А что тебе ее искать, если ты ее даже не терял?

Вот так вот, значит, как оно то есть получается вообще вот.

— Ну ладно, я побежала на восток.

— А может с нами?

— Не. У меня там щенки.

— А корейцы?

— Да они все побежали на запад. У них же пропаганда такая — верят, что Земля шарообразная и они вернутся обратно в Корею. Хрен там. Свалятся с краю земного диска и все рожи об фортепьян поразбивают.

— Ну что ж, прощай, умная скотина.

— Прощай, потерянный человек.

Я последний раз заполнил ее классическую, покорную судьбе сидячую позу и вспомнил — вот почему тогда Агасфер притырил в Египте древнюю золотую статуэтку черного датского дога. Хотя в Древнем Египте ни черных, ни датских, ни догов не существовало, если верить Шампольону. Все к неожиданным, в меру натянутым поворотам сюжета.

Дальше сюжет повернулся еще прихотливей. Это милое четвероногое чудовище скакало, не разбирая дороги, и легко своротило на пути земляную плотину, которую построили трудолюбивые еще тысячу лет назад, но которую каждый год кто-нибудь сворачивал. Вода с рисового поля хлынула на гаоляновое, оттуда — на креветочное, оттуда вообще в пересохший ручей, крупный приток Хуанхэ. Поднялась настоящая тревога. Китайцы забили во все свои бронзовые колокола. Предоставленные сами себе, бедные крестьяне деревни Дунъучжумцзиньци бросились спасать свое достояние.

Через пятнадцать минут и я уже грудью сдерживал упорный натиск того, что мне посоветовал сдерживать опытный в этих делах Агасфер, который отправился на поиски Алима, который отправился на танцы.

Напомню, что дул северный и южный ветер одновременно. Стоял тайфун и темная ночь. Но все было видно для того, чтобы что-нибудь разглядеть. Полмиллиона крестьян таскало воду в ведрах. Оставшиеся полмиллиона укрепляли земляную плотину. Многие тонули и захлебывались.

И Яньгуан, которая уже так устала от всего этого — я видел — тащила тяжеленное, холодно плещущееся кожаное ведро, потом с лопатой укрепляла плотину, переступая длинными продрогшими и в щипких царапинах ногами, на которых не было ни капрона, ни лайкры, ни крокодиловых ботфорт, а только нищая, нищая босота.

А когда стихия закончилась и трупы унесла река в уездный центр, стало тихо. Только на всю деревню крикнул Мао Чжуси (Вань Суй):

— Яньгуан, куколка моя! Спать пора.

И я взял в руки кирпич.

Впрочем, труд бесконечен, show must go on, диалог — продолжен.

— Аборт?

— Кажется, само рассосалось. Нихуй, ой прости, что я так тебя называю.

— Ничего, Яньгуан, ничего. Это имя дал народ. А вот говорят, что ты бодхисатва.

— Я все эти сансары, перерождения, прохожу при одной жизни. Была замужем за партийным работником, потом за диссидентом, потом за бизнесменом, потом за взломщиком… Может, я и бодхисатва, может, я когда-нибудь и просветлюсь сама, просветлю своих детей. Но пока я в цепи кармы, просто даже кары. Мне снится иногда, что я мужчина-воин, что убиваю. А утром просыпаюсь, чувствую — опять рожать.

— Послушай, Яньгуан, давай я тебя увезу из этого проклятого кармического Китая. Здесь, в этой империи такое тесное низкое небо. Здесь тебе тяжело.

Она только опустила уголки губ и выпустила из глаза +2 аккуратную чистую слезинку. Ее нежная мозолистая рука отдыхала в моей.

За стеной в процедурном кабинете ее муж Мао Чжуси (Вань Суй) получал четвертый раз за день порцию палок и перышек. В отсутствие Алима и Агасфера трудился один Цзяо Фань.

— Яньгуан, а-а, сука поганая, а-а, больно!

Чего не вытерпишь, только чтобы не ходить на работу в поле.

— Яньгуан, м-м, ха-ха-ха, куколка, пошли спать!

— Не получится, милый. Куда ты меня увезешь, когда за мной так много всего.

Да что же это за страна такая — ни собаки, ни женщины увезти невозможно!

Агасфер (А Гась) нашел Алима (А Линя) только в ближайшем культурном центре, в центре которого находился Центр нетрадиционного времяпровождения. Агасфер немного поиграл на бирже и с лихвой вернул все, что Алим просадил в Центре нетрадиционного времяпровождения. После чего отправился в Министерство нравственности и заложил Алима. Потом — в Министерство регуляции рождаемости и заложил Яньгуан. Потом — меня в Министерстве здравоохранения.

Когда этот мерзавец уже подходил к пункту контроля в международном аэропорту, он увидел небольшую толпу интерполовских агентов, которые сразу заулыбались ему, помахивая ордерами на арест из Польши, Египта, Италии, Венесуэлы и т. д. Агасфер резко развернулся и, оттягивая пальцами края век, побежал…

Алим, обкурившийся опиумом, старательно прицеливался с порога. Перед ним стояли две абсолютно идентичные кровати, на которых раскрывались две абсолютно идентичные проститутки. Но каждый раз беднягу подводил обман зрения и он с разбегу врезался в какой-то дурацкий бронзовый чан, обделанный колючими драконами…

Солнечное светило безнадежно зависло над Поднебесной. В третий раз вошла Яньгуан.

— Зовут меня Яньгуан. Родом я из деревни Дунъучжумцзиньци провинции Хунань, а, может, и Хубэй. Я в десятый раз замужем. На этот раз за идиотом по имени Мао Чжуси (Вань Суй) и чувствую полную неудовлетворенность жизнью.

поет

(на мотив «Осмотрительность» в тональности «чженгун»[134])

вхожу я

Меня зовут Нихуй Бухуй Сюэйго Хуа. Я родился 6 октября на 12 этаже. Я в гробу видал…

Нет, лучше спою на мотив «Алые губы» в тональности «сяньлюй».

входит Мао Чжуси (Вань Суй), хромая, кряхтя и размазывая кровь по лицу

Меня зовут Мао Чжуси (Вань Суй). Я родом из деревни Дунъучжумцзиньци. Я очень люблю свою жену-куколку Яньгуан. Мы с ней сделаем кучу детишек. Я только что получил сто пятьдесят ударов палкой по пяткам и один кирпичом по роже. Теперь я здоров и готов приступить к своей жене. А, если потребуется (с пафосом), то и погибнуть при исполнении супружеских обязанностей… Но что я вижу? Нет, я отказываюсь верить своим глазам. Моя любимая Яньгуаночка лежит на рисовой циновке голая, а с нею голый врач без специального медицинского образования. Они в позе «ян-инь», как взаимоперетекание добра и зла. О, как я возмущен и обижен. Сейчас даже спою.

поет

(на мотив «Солнышко светит ясное» в тональности «здравствуй, страна прекрасная»)

Негодяй Нихуй Бухуй, ты почему лежишь с моей женой в позе «ян-инь» и ласкаешь губами ее самые сокровенные места?

Я: Потому что я ее люблю.

Мао: Да? А мне куда?

Яньгуан: А ты закрой глаза и иди в поле, черт возьми.

Мао: Эй, бессовестный пришелец, я вызываю тебя на поединок по нашему обычаю по системе «кунг фу».

Я: А не лучше ли по системе, которой я владею лучше — «кто кого перепьет»?

Мао и Яньгуан (в один голос): Конечно, лучше.

Что происходит? Мы пили тошнотворную гаоляновку сперва втроем — я и супруги. Какие-то дети бегали между ног и тоже, кажется, пили. Агасфер (взялся откуда-то) предложил тост за всех дам сразу. Режиссер Валькареджи назвал его долбаньком. Тетя Октябрина из Каира сказала, что за такие слова, но не договорила, что именно.

Тогда вошел Цзяо Фань и заявил, что какое-то говно заявило о существовании на белом свете деревни Дунъучжумцзиньци и сюда едет карательная экспедиция из Министерства регуляции рождаемости.

Тогда встал совершенно обкурившийся Алим в желтом имперском халате с зелеными кругами под глазами, горевшими красным огнем. Он был страшен, как светофор, включивший все три лампочки сразу.

— Когда я работал в Южнотаджикистанской археологической экспедиции под руководством кандидата исторических наук И.Р.Пичикяна на раскопках кушанского городища хрен знает какого века и какой эры, то работать нам, конечно, никогда не хотелось. И был верный способ. Нужно было поскрести ногтем по дереву и посвистеть. Тогда поднимался сильный дембельский ветер «афганец» и уносил нас прочь. И всегда к продуктовому магазину в кишлаке Кабодиен.