КАТАБАЗИС

ГЛАВА 8

Серое унылое небо простиралось над всей Россией. Конца и края ей не было видно. Не считая забора за спиной.

Чертыхаясь и спотыкаясь, я стал карабкаться между угрожающе торчащими из бетонных обломков кусков железной арматуры. Ноги с трудом выбирали куда ступить в кучах гниющих отбросов, старой обуви, ржавых труб и еще не разберешь чего. Кое-где пробивались лишь полынь да крапива.

Долго ли, коротко ли, но выбрался я на пыльную дорогу. Как раз к автобусной остановке. На ней — никого. Я подождал. Никого. До рези в глазах вглядывался в туманный горизонт, но автобус так и не появился. И на остановку никто так и не подошел из людей.

Я двинулся по дороге куда-то. Все равно. Я даже не удивлялся обилию отрицательных частиц вокруг. Окна не светились. Я напрасно вглядывался в них, силясь увидеть хотя бы единственное в мире лицо. Напрасно. Автобусы не ходили. Троллейбусы не ходили. Метро не работало. Никто не выгуливал ни единой коляски с ребенком, ни единой собаки. По газонам не ходили. Цветы не рвали. Не торговали. Не воровали. Не любили. Не ненавидели.

Ни одного человека.

Хотя как ни одного? А я? Я ощущал себя — одной рукой другую, осмотрел ноги, дотронулся пальцем до носа. Все было в наличии, все существовало. Только очень больно было в груди. Проклятая пилочка для ногтей зашла так глубоко в сердце, что ничем ее оттуда невозможно было достать. Ну хотя бы, Господи, утолить боль.

И тут — О чудо! Мои молитвы! Никого, никого, но на углу коммерческая палатка работала.

Я тяжело доковылял до нее, нашел в кармане завалявшуюся банкноту в десять фунтов стерлингов и сунул в окошко.

— Браток! Я не могу больше выдержать. Чего-нибудь болеутоляющего, пожалуйста.

Банкнота без единого звука исчезла и взамен появилась небольшая бутылка с прозрачной жидкостью. Не взглянув на этикетку, я живо свернул металлическую пробку и жадно присосался к горлышку так, словно целовал. Вкус был какой-то обжигающий и непонятный. Но стало теплее, стало легче. Боль ушла куда-то вглубь, затаилась, затихла. Мне даже послышалось, что совсем рядом зачирикала птица, простой настоящий воробей…

А потом все исчезло. Словно все кончилось. Или все только стало по-другому? Или это пошел какой-то бред?

Да, скорее всего бред и фантазия. Эйфория и анестезия.

Я увидел перед собой увитый буйной, несдержанной зеленью столб. А рядом другой. Между ними полукруглое соединение. И все в плюще, диком винограде и лианах. И надпись… Боже мой, вот он — «Ботанический сад»! А кругом и повсюду, за решетчатой изгородью и перед ней: пальмы, кедры, сосны и древовидные папоротники. Цветы одуряюще пахли. И где-то невдалеке шумело море.

Только все это выглядело как-то не совсем правильно. Что-то мешало, искажало. Ах, вот в чем дело — атмосферные осадки. Только были они тоже не совсем правильными. Снег? А почему тогда тепло?

Перед входом в Ботанический сад стоял пивной ларек. Перед ларьком — небольшая очередь. Ну буквально три-четыре человека. Только все застыли в одном отдельно вырезанном кадре.

Не шевелилась все менее зеленая и все более серая листва. Не шевелились седеющие на глазах люди в очереди. А на переднем плане стояли две фигуры, зафиксированные в момент, когда они протянули друг другу руки. Но еще не успели дотянуться, коснуться. Оставалось совсем чуть-чуть.

В одной из фигур я узнал себя, и без того седого. В другой я, наконец-то, увидел, наконец-то, нашел ее, которую искал всю жизнь, всю короткую жизнь, уместившуюся в 6 октября 1990 года. И она седела на глазах. И ее прекрасные черные волосы покрывались серым налетом. И такое живое красивое лицо мертвело.

Я понял, в чем было дело. Сверху шли атмосферные осадки, сверху шел не дождь, не снег, а пепел. Легкий серый пепел.

Какие-то огромные непостижимые сейчас там курили. Они не замечали нас. Они послали самого молодого за пивом, а на нас им было наплевать. Курили и стряхивали пепел сюда.

Он летел часто и обильно. Кедры и пальмы покрывались густым одеянием. Только это совсем не было похоже на зиму и Новый Год. Это было похоже на то, что все очень страшно. Это все заглушало боль, но не лечило.

Я стоял, время от времени стряхивая пепел с головы и плеч, и ждал — что же еще будет?

А дальше вдруг неожиданно для всех грянула музыка. Нет, не музыка, а землетрясение.

Тот бесконечный, фундаментальный фортепьян, на котором держалась наша плоская горе-земля, со всеми ее мифическими слонами, людьми, правдами, руками, полными ласк, глазами, полными слез, устами, полными лжи; тот бесконечный фундаментальный молчаливый фортепьян не в силах был больше молчать и заиграл сам собой.

И это была божественная музыка, гораздо сильнее человека и всех его творений. Эта музыка доходила до неба и грозила ему. Музыка, которую ни описать, ни слышать человеческому уху было невозможно, сотрясала неустойчивую плоскую Землю. Она дрожала и вибрировала в предконечной судороге.

Пепел повсюду осыпался. А под пеплом уже не было никакой основы. Все истлело. Осыпались в жалкие кучки кедры и пальмы, столбы и решетки, ларек и очередь.

Все осыпалось. И только эти две фигуры — моя и ее — все стояли, все протягивали друг другу руки и никак не могли дотянуться.

1993