Катаев. "Погоня за вечной весной"

Его род

Он всю жизнь писал о себе, располагая подробности биографии, персонажей детства и юности и своего родословия по многим текстам, в том числе сюжетно-приключенческим.

У него слишком много отсылок к пережитому — тем труднее отделить достоверность от сочиненного.

…Кто его родители, его предки? Какого он роду-племени, одессит, до конца сохранивший характерное произношение?

«Во мне странным образом соединилось южное и северное, вятское и скулянское, военное и духовное»…

О Катаевых удалось выяснить немало. Они были выходцами из Новгорода, по преданию, происходили от ушкуйников — «вольных людей», на быстрых лодках-ушкуях добравшихся в далекую Вятскую землю, «под Камень», как в старину называли Урал.

По всей видимости, предки Катаева знали русских святых — преподобного Трифона Вятского, основавшего Успенский монастырь в Хлынове (Вятке), и блаженного Прокопия. Они, как и дедушка писателя, отец Василий, погребены в этом монастыре.

Первое упоминание в архивах — 1615 год: Ондрюшка Мамонтов, сын Катаев. Так что первый установленный предок нашего героя — Мамонт из XVII века. Существование фамилии в столь раннюю эпоху — редкость на Руси, но в Новгороде и Вятке это было делом нередким. Имя Мамонт не имеет отношения к доисторическому зверю, а принадлежит святому мученику Маманту (Маме), погибшему во время гонений на христиан в III веке.

Прямая мужская линия Валентина Петровича напоминает библейское праведное родословие.

Андрей Мамонтович — «посадский человек» в городе Шестакове (превратившемся при Екатерине в село). Его сын Матфей стал иереем в тамошней Благовещенской церкви, родоначальником священнической династии Катаевых. Далее — священник Алексий. Затем — священник Иоанн, у которого в браке с Февронией родился Карп. Он тоже стал священником, а после смерти своей матушки Марфы принял постриг, сделавшись иеромонахом Мелхиседеком, игуменом Спасского монастыря в городе Орлове. У его сына священника Иосифа в браке с Евфимией родился Иоанн, тоже ставший священником. От его брака с Еленой родился священник Алексий.

Этот иерей Алексий в конце XVIII века спустился вниз по реке Вятке в город Слободской, где стал служить в центре города в Преображенском соборе. Там и умер «от апоплексического удара» в алтаре «за благовестом к литургии». Его сын, тоже Алексий, служил, как и он, в Преображенском соборе. За свое пастырское окормление ополченцев, отправлявшихся на войну с Наполеоном, получил бронзовый наперсный крест. Интересно, что в 1831-м с его бани на город перекинулся большой пожар, уничтоживший множество домов.

Достойна внимания и линия его матушки Екатерины: ее дед — слободской протоиерей Тимофей, отец — иерей Иоанн Лесников, также обладатель бронзового креста за 1812-й (разбитый параличом в алтаре, он умер на следующий день в Рождество Христово).

У отца Алексия Катаева было семеро детей. Старший и младший, учась в Вятской духовной семинарии, взяли, как тогда случалось, другую фамилию — Кедровы. Старший протоиерей Александр при этой фамилии остался, и отсюда пошел духовный род Кедровых с архиереями и новомучениками, младший протоиерей Василий вернул себе фамилию Катаев.

А поскольку был он дедушкой писателя, то эта книга могла бы стать жизнеописанием Валентина Петровича Кедрова.

Отец Василий родился 6 января 1820 года[1] на праздник Крещения Господня. Был ближайшим помощником вятского владыки Аполлоса (Беляева). Женился на жительнице Слободского Павле Павловне Мышкиной, также происходившей из священнического рода (и между прочим, родственнице братьев-художников Виктора и Аполлинария Васнецовых).

Отец Василий обучался в Вятской духовной семинарии, потом в Московской духовной академии, стал инспектором Вятского духовного училища, затем смотрителем Глазовского духовного училища, служил протоиереем Ижевского оружейного завода. Он был награжден наперсным крестом на орденской ленте за вдохновление глазовских дружин на Севастопольскую кампанию.

Мальчишками Валя Катаев со своим двоюродным братом Сашей, вспоминал писатель в 88 лет, «надевали на шею кресты предков, воображая себя героями-священниками, идущими в бой вместе со славным русским воинством». Потому что «уже с детства были готовы сражаться за родину».

В начале 1860-х отец Василий с Павлой Павловной и детьми переехал в Вятку, где служил в Свято-Троицком кафедральном соборе. Он умер 6 марта 1871 года.

Писатель рассказывал житийную историю: дед его шел через замерзшую реку Вятку с последним причастием, провалился под лед, спас дарохранительницу, но вымок в ледяной воде по грудь. И все же добрался до умирающего, исповедал и причастил, чтобы вернуться к себе тоже умирающим, почти без сознания — «гнилая горячка». Возможно, он умер от костного туберкулеза — вятские лекари врачевали ему коленную чашечку каленым железом.

Известный миссионер и проповедник протоиерей Стефан Кашменский над его гробом произнес проповедь, опубликованную тогда же «по желанию чтителей покойного» в «Вятских епархиальных ведомостях»: «Всюду прилагал он труды к трудам… Он облечен был особым доверием в среде священнослужителей… Усопший брат наш очищал себя долговременными предсмертными страданиями… Было время, когда почивший являлся к болящим и умирающим… Словом и делом помогал нуждающимся…»

У отца Василия было семеро детей (четверо умерли маленькими). Все три его сына учились в Вятской духовной семинарии, но священниками не стали.

Старший Николай отправился в Московскую духовную академию, окончив которую, переехал в Одессу — преподавателем семинарии.

Следом за ним, прихватив с собой мать, в Одессу перебрались братья. Тепло, дешево, море…

Николай Васильевич стал статским советником. Получил пять орденов: два Станислава, два Анны — 3-й и 2-й степени и Владимира 4-й. Женился на швейцарке Иде Обрист из города Вёве франкоязычного кантона Во, гувернантке, с которой познакомился в Крыму. Она сохраняла евангелически-реформатское вероисповедание 14 лет после брака и, родив уже четверых, через миропомазание была присоединена к православной церкви. По-русски ее стали звать Зинаидой Иммануиловной. Всего детей у них было шестеро.

Младший сын протоиерея Василия Михаил Катаев окончил физико-математический факультет Императорского Новороссийского университета. Валентин Петрович утверждал, что он был выдающимся математиком. Он поступил на военную службу в 15-ю артиллерийскую бригаду в Санкт-Петербурге. И душевно заболел…

Средний сын Петр Катаев родился 28 мая 1856 года в Глазове. После Вятской семинарии поступил в Новороссийский университет на историческое отделение историко-филологического факультета, который окончил с серебряной медалью за работу «О византийском влиянии на народное искусство Новороссии», стал преподавателем одесских учебных заведений (Епархиального женского и Юнкерского училищ). Он достиг чина надворного советника и трижды награждался орденами за беспорочную службу.

В 1886 году тридцатилетний Петр женился на девятнадцатилетней Евгении Бачей.

Итак, о предках Валентина Петровича со стороны матери…

Прапрадед писателя Алексей Бачей — полтавский дворянин, казак, полковник Запорожской Сечи. Этот сечевик, по предположению Катаева, возможно, был даже гетманом.

В 1783 году родился Елисей Бачей — прадед.

Помещик, владелец имения в местечке Скуляны, на берегу реки Прут в Бессарабской губернии на границе с Румынией, Елисей участвовал в турецкой кампании и войне 1812 года, дослужился до капитана. «По взятии Гамбурга от французов» он слег с ранениями и, помещенный для лечения в бюргерскую квартиру занятого города, женился на юной сиделке, дочери пастора Крегера по имени Марихен, которая и стала прабабушкой писателя. На лошадях она отправилась с мужем в далекую Бессарабию, где, приняв православие, превратилась в Марию Ивановну.

У них были две дочки и три сына: младший Иван, дед Валентина Петровича, родился 25 мая 1835 года. Умер Елисей Бачей в 1848-м в 65 лет от холеры.

Иван Бачей поступил в гимназию в Одессе, где уже жили два его брата. Шестнадцатилетним юношей он отправился на военную службу, в восемнадцать во время Крымской войны сражался на Кавказе, быстро стал офицером, а в отставку вышел в чине генерал-майора. (Интересно, что прадед и дед Катаева юношами устремлялись на войну, так же как потом и он сам.) Годами перемещаясь по всему Кавказу, Иван воевал с горцами. Бился и с турками. Он был кавалером нескольких почетных орденов.

В его послужном списке красноречиво сообщается о «стычках и перестрелках», например, «при рубке леса и устройстве моста через лиман», «при истреблении горских запасов сена», «при нападении пластунов на горский пикет близ лагеря», «при истреблении пластунами одного небольшого горского аула», «при отбитии горцами нашего табуна у станицы Сторожевой», «при нападении партии горцев в 600 человек на сотню казаков Волосинской бригады, высланную в разъезд из станицы Зеленчукской».

24 апреля 1860 года в Мелитопольском уезде Таврической губернии он обвенчался с Марией Егоровной Шевелевой, дочерью коллежского асессора. У них родились девять дочерей, две умерли маленькими. И ни одного наследника!

Пятая — Евгения, будущая мать писателя, появилась на свет в Одессе 26 ноября 1867 года. Она была талантливой пианисткой (после окончания Епархиального женского училища поступила в училище музыкальное, впоследствии — Одесскую консерваторию).

С Петром Катаевым ее обвенчали в полковой лагерной церкви в Новомосковске Екатеринославской губернии, где Иван Бачей тогда командовал полком.

Детей долго не было…

Валя и родители

Валя родился в Одессе 16 января 1897 года.

У него было две макушки — знак везения — словно бы две жизни, холмики долголетия. А еще, как считается в народе, отличительный признак пройдохи. У его лирического героя — сквозь всю прозу — тоже две макушки. Сколько раз Катаев бывал на краю гибели! Каждый раз, вспоминая об очередной миновавшей беде, он благодарил эти «волосяные водоворотики». В своих книгах он, кажется, только и делал, что ощупывал их, так часто ему чудесно везло.

Одесса была четвертым по численности населения городом в Российской империи после Санкт-Петербурга, Москвы и Варшавы. Она торговала со всем черноморским побережьем и Средиземноморьем. Пестрая, шумная, многоязычная: библиотеки, читальни, театры, рестораны, обилие журналов и газет, постоянные гастролеры, знаменитый университет. Это был один из первых городов страны, где появились электричество, телефон, трамвай, автомобили, аэропланы.

«Папа часто играл с мамой на рояле в четыре руки… Я постоянно жил в атмосфере искусства. Мама читала мне стихи, придумывала для меня сказки, рисовала в тетрадке разные предметы и зверей, сочиняла к ним веселые пояснения. Ей хотелось расширить мой детский кругозор… Папа хорошо знал и любил русскую классическую литературу». В доме пели романсы, народные песни…

«С малых лет отец привил мне вкус к русским классикам… Я помню, как мой отец, блестя выступившими у него на глазах слезами восхищения, читал нам, мне и маме, пушкинскую «Полтаву» с ее нечеловечески прекрасной украинской ночью и как они вместе под керосиновой лампой хохотали и нежно улыбались над раскрытым Гоголем»…

Отец был суховато-строг, но порой вспыльчив. Разгневавшись, с силой тряс сына за плечи, что тот потом не раз припоминал.

Законспектированные фразы[2] с катаевского вечера 1972 года дают почувствовать больше любых обстоятельных разъяснений: «О родителях. Мама — полтавская девушка. Пушкин, Гоголь. Мама юмористична (отец — меньше)».

Мама в воспоминаниях Вали была всегда легкая, праздничная, смягчающая отца («Недаром его имя было Петр, что значит камень»). Он запомнил ее женственной, грациозной, светской — дамой в высокой шляпе с орлиным пером, в вуали с черными мушками… «Мама называла папу на французский лад Пьером; я думаю, этот «Пьер» пошел у них от «Войны и мира», книги, которая в нашей семье считалась священной».

Отец и мать, камень и вода, в сознании Вали дополняли друг друга. Он успел застать и прочувствовать полноту семьи и навсегда воспринял время раннего детства как сказочное. В этом начальном времени смерти не было и быть не могло. «Мама раздевает меня и укладывает в постельку, и, сладко засыпая, всем своим существом я чувствую всемогущество моей дорогой, любимой мамочки-волшебницы».

30 ноября 1902-го она родила второго сына Женю. Вале было шесть, когда мама умерла от плеврита. На Втором христианском кладбище Одессы сохранилось ее надгробие с финальной датой 28 марта 1903 года. Ей было тридцать пять.

Перед ее кончиной Валя видел сон, который сам называл вещим. Ему приснился большой ящик — внутри сидели мама и его двоюродная сестра Леля. Они возились в ящике, пытаясь выбраться, и мешали друг другу.

(Ольга — Леля, дочь Николая Васильевича Катаева, родилась 10 июня 1886 года и, прожив 18 лет, умерла 11 февраля 1905-го, как сказано в ее свидетельстве о смерти, от туберкулеза легких.)

Смерть матери нанесла Вале страшную пожизненную травму.

Он снова и снова вспоминал, как она простудилась во время прогулки с ним ранней коварной весной (и ощущал свою вину!), как заболела, как задыхалась и пылала, как таскали ей ночью кислородные подушки. «Маме сделали одиннадцать глубоких хирургических проколов, но гнойника так и не нашли, с тех пор слово «одиннадцать» до сих пор имеет для меня зловещий смысл…» Она лежала с закрытыми глазами, а он с надеждой спрашивал отца: «Нельзя ли ее оживить?» Всю свою жизнь и уже на ее закате Катаев грубо, ярко, метафорично описывал мать в гробу, сравнивая гроб то с коробкой конфет, то с тортом, то покойницу с фарфоровой куклой, словно пытаясь заговорить, вытеснить случившееся, засахарить ту горечь красотой литературы.

По рассказам его жены Эстер, уже немолодой он иногда запирался в комнате и плакал. «Я вспомнил маму».

«Когда мы вернулись домой, я первый с облегчением взбежал по лестнице на наш второй этаж и стал дергать за проволоку колокольчика. Я был переполнен впечатлениями последних дней и торопился поделиться ими с мамой.

— Мамочка! — возбужденно крикнул я, стучась в запертую дверь ногами. — Мамочка!

Дверь отворилась, и я увидел кормилицу, державшую на руках братика Женечку. Я почувствовал приторный запах пасхальных гиацинтов и вдруг вспомнил, что мама умерла, что ее только что похоронили и уже никогда в жизни не будет у меня мамы.

И я, сразу как-то повзрослевший на несколько лет, не торопясь вошел в нашу опустевшую квартиру».

Когда смотришь на фотографию 1910 года с тремя Катаевыми, сердце невольно сжимается. Все трое задумчивые и грустные. В пенсне, с бородой и усами, полный достоинства и некоторой книжной наставительности отец (его принимали за Чехова), к нему прижались два мальчика. Валя, серьезный, прямой, немного похожий на японского солдата, словно пытается показать свою взрослость; Женя, мелкий, в матроске, жалобно-трогательный. И приходит одно простое слово: «сиротки».

Сразу после смерти Евгении на выручку пришла ее сестра Елизавета Ивановна, которой было тридцать три.

Отказавшись от личной жизни, верная обещанию, данному умиравшей, тетя Лиля занялась воспитанием мальчиков и хозяйством и поселилась у них. Аскетичный потомок духовного рода, Петр Васильевич хранил верность покойной. Он поступал как священник, которому по канонам нельзя жениться вторично.

В доме Катаевых не держали ни капли спиртного. «Отец не пил, не курил, не играл в карты. Он вел скромную жизнь и, отходя ко сну, долго молился перед иконой с красной лампадкой и пальмовой веткой, заложенной за икону. Смиренно крестясь, и кланяясь, и роняя со лба семинарские волосы, он скорее походил не на педагога, а на священника».

В 1951 году Корней Чуковский записал в дневнике: «Сегодня Валентин Петрович Катаев рассказывал о своем отце: ему тетка в день именин подарила 5 томиков Полонского. И он (В. П.) очень полюбил их. Декламировал для себя «Бэду-проповедника», «Орла и змея»». «Тетка», очевидно, и была Елизавета Ивановна.

Когда мальчики подросли, она уехала в Полтаву, считая «долг исполненным», к двоюродному брату и стала вести его хозяйство, заменив свою умершую двоюродную сестру. Тетя Лиля умерла в Полтаве в 1942-м при немцах.

Семья была небогата, постоянно меняли квартиру, при этом часто сдавали комнату или две.

Валя родился на улице Базарной, 4, совсем близко к Александровскому парку, в трехэтажном доме. Здесь родился его брат, здесь не стало их мамы.

В 1904-м Катаевы переехали на Маразлиевскую, в дом 54, тогда доходный дом Крыжановского — Аудерского. На этой улице, по преданию, останавливался во время «одесской ссылки» Пушкин. В доме 40 на Маразлиевской, в 1920-м переименованной в Энгельса, располагалось здание ЧК, где нашему герою доведется ожидать смерти.

Потом переехали на Канатную, с нее на Уютную, дальше на Отрадную… В 1912-м Катаевы проживали на улице Успенской. Там располагались Епархиальное женское училище и Свято-Архангело-Михайловский женский монастырь с сиротским приютом. В училище, кроме отца Катаева (он был географом), преподавал и его старший брат Николай Васильевич, а приготовительный класс вела тетя Лиля, Петр Катаев уступил ей и должность делопроизводителя.

Все семейство Катаевых проживало в сиротском приюте у его заведующего протоиерея Григория Никифоровича Молдавского, ожидая, когда будет готов дом Общества квартировладельцев на Пироговской улице. Петр Катаев был в попечительском совете приюта.

В соседнем здании на Успенской улице находилась Стурдзовская община милосердных сестер. Богадельня. Сестры милосердия ухаживали за смертельно заболевшей мамой Вали.

Было время, когда на лето семья обосновалась на пригородном хуторе. Этот сюжет совсем не случайно возник у Катаева в романе «Хуторок в степи» (летом 1915 года в «Одесском вестнике» у него вышел цикл «Стихов с хуторка»).

С 1913 года Катаевы проживали в новеньком многокорпусном доме в стиле модерн на Пироговской, 3, в квартире 56 на четвертом этаже.

…Июльское пекло, стеклянный воздух, задыхаясь, читаю табличку на доме:

Свобода украденная и умерщвленная, летопись девяностых. Перейдя улицу, сворачиваю во двор старого трехэтажного обшарпанного дома — привет из другой эпохи. Ветхие пояса ажурных балконов. Раздавленные ягоды алычи, развешанное белье, разлегшиеся рыжая и черная кошки.

Меня оглядывает крупная старуха в мятом выцветшем платье, сидящая на колоде под широким платаном.

— Скажите, а здесь Катаев родился?

— Да вон тута. — Она показывает на льдистые тусклые окна. — В моей квартире. А мне шо? Да я в ней полвека живу. Ой, да шо в ней такого? Помню, приходил старичок. Походил, побродил, понюхал. Я внутрь не пустила. Здесь стоял, где вы стоите. Почем знаю, кто такой. Говорит: «Я тут жил». Потом сказали: писатель тут жил. Да он уж помер, когда сказали.

Детство

Отец все время учительствовал, тетя тоже, вдобавок занималась маленьким Женей, Валя был днями напролет предоставлен себе, слонялся по городу, водился с хулиганской компанией.

В сущности, он с самого детства попадал в истории.

Когда ему было не больше двух лет, дотянувшись до плиты, опрокинул на себя казанок с кипящим свиным салом. Каким-то образом все вылилось мимо головы, на одежду, и одна лишь капля попала на горло, оставив на всю жизнь отметину.

Эксперименты, физические и химические опыты — удовольствие, в котором он не мог себе отказать. Раз, достав из отцовского комода брикет пороха, вбежал на кухню, отодвинул кастрюлю с борщом и бросил порох на конфорку. «Сноп разноцветного дымного огня полыхнул из плиты почти до потолка».

А может быть, это был не борщ, а лапша, если судить по стихотворению «Бенгальский огонь», где шалости мальчика переплетаются с акциями террористов 1905 года:

Еще случай: взяв у одноклассника бутылочку с нефтью, он стал нагревать ее дома на своей лабораторной спиртовой горелке, раздался «громкий выстрел», и жирная вонючая жидкость покрыла все вокруг, включая обои и одеяла.

В этих эпизодах будничный психоаналитик мог бы усмотреть подсознательное желание разрушить окружающий мир и даже самоуничтожиться, но, похоже, здесь было нечто обратное — самоутверждение, упоение своей невредимостью на фоне пожаров, перераставшее в любование ими. Пожары воспринимались как праздничные салюты. Он пробовал реальность на прочность, пытался разъять, но через это хотел постичь ее на пике, в экстремуме, спровоцировать на яростные всплески, чтобы восхититься во всей красочной полноте. Ребенком он возился с огнеопасными элементами, а позднее в своей литературе возился с резким цветом и острыми темами, так утверждая именно жизнелюбие. С каждым благополучно завершившимся «опытом» жизнь все более казалась ему ярким сновидением.

Он был бесцеремонен. На Рождество высыпал на елку два фунта нафталина, изображая снег. Резал для «домашних спектаклей» тетины простыни, так что все заканчивалось скандалом…

Он на всю жизнь сохранил дружбу с верным соратником по проделкам Женькой по прозвищу Дубастый, жившим с ним по соседству. Евгений Ермилович Запорожченко, моряк, после революции обитал то в Загребе, то в Ницце, вернулся на родину только после Второй мировой (участник французского Сопротивления), бывал у Катаева в Переделкине, с душой встречал его в Одессе…

Несложно предположить автобиографизм рассказа «Весенний звон» (начало 1914 года): «Главнейшее наше занятие — это азартные игры: бумажки, спички, «ушки» и… разбой, потому что по временам нам кажется, что мы разбойники: бьем из рогаток стекла, дразним местного постового городового Индюком и крадем яблоки в мелочной лавке Каратинского. Разбоем в основном мы занимаемся поздней осенью, почти каждый день, и заключается это занятие в том, что после обеда мы всей ватагой, или, как у нас называется, «голотой», идем к морю, лазим по пустым дачам, до тошноты курим дрянные папиросы «Медуза» — три копейки двадцать штук — и усиленно ищем подходящую жертву. От подходящей жертвы требуется, чтобы она была слабее нас и молчала, когда ее будут брать в плен и пытать».

Возможно, дичь и дурь происходили не от уличного нахальства, а от повышенной нервности (изнанка нежности, а он был от природы неженка и тосковал по невосполнимой материнской ласке). Дело было не просто в прелести разбойных ватаг, а в чем-то совсем обратном, одиноком, «несоциальном» — лиричности, мечтательности… Это затаенное, то есть собственно художественное пробудилось в нем очень рано.

Катаев таким и прожил — с ранимым нежным нутром, запрятанным в грубый панцирь. Он был закрытым и при этом любил быть в центре внимания (между прочим, если ты застенчив, но оказываешься в центре, многие психологические сложности снимаются).

Мы не раз столкнемся с самым разным Катаевым — цинизм напоказ, увлеченное вспоможение людям вплоть до изменения их судеб, авантюризм и трудоспособность, бешеная энергия и любовь к спокойствию.

…Валя помнил себя с самых малых лет.

Года в три мать возила его в Екатеринослав (ныне Днепропетровск) к ее родителям. Он видел бабушку Марию Егоровну, «толстую, красивую, как пожилая королева», и деда Ивана Елисеевича, отставного генерал-майора, «с бакенбардами и костистым покатым лбом царя-освободителя», подарившего ему игрушечного коня — Лимончика. И навсегда запомнил, как его тормошили, целовали и подбрасывали к потолку бабушка и «все незамужние екатеринославские тетки» с восторженным южным фамильным восклицанием: «Ах какая прелесть!»

За коричневой ширмой у них в Одессе, переезжая с ними с квартиру на квартиру, жила бабушка Павла Павловна, мать отца. Читая ее описание, я сразу узнал свою вятскую бабушку! «У нее было маленькое скуластое лицо с бесшумно жевавшими губами… носик пуговкой. Чем-то она напоминала старую-престарую китаянку». С годами она становилась придирчивой, скупой, пыталась следить, кто сколько съел за столом. Мальчиков смешила ее «чуждая скороговорка».

Павла Павловна умерла 2 февраля 1908 года «от старческой немощи».

Какое-то время в их доме жил дядя Миша, младший брат отца. Как я уже упоминал, он тронулся умом в Петербурге. В рапорте начальнику артиллерии 8-го армейского корпуса в апреле 1890-го сообщалось: «…признаки расстройства психической деятельности» поручика начались еще годом ранее, «что заставило его поместить в отделение душевнобольных С-Петербургского Николаевского госпиталя». А теперь поручик Катаев «выстрелил в часового из окна своей квартиры, когда же 19 апреля подполковник Ветчинкин с несколькими нижними чинами прибыл для арестования и отправления на гауптвахту, оказал вооруженное сопротивление. Против Катаева возбуждено обвинение в неповиновении, вооруженном сопротивлении распоряжению начальника и покушении на убийство человека. Содержась под арестом на гауптвахте, вел себя как совершенно умалишенный». Михаил Васильевич был уволен из армейских рядов «по болезни» и еще несколько лет жил в Петербурге. По утверждению Валентина Петровича, он женился на «простой, неграмотной крестьянке» из Николаева, бросил ее, попал в сумасшедший дом в Одессе, оттуда к брату. Маленький Валя очень боялся дяди, который с добрым мычанием пытался схватить его худыми руками. «Иногда у дяди Миши начинался припадок буйного помешательства, и папа с трудом привязывал его полотенцем к кровати». Умер он в 1901-м у них в доме.

11 ноября 1904 года в 56 лет от «прогрессивного паралича» умер дядя Коля, Николай Васильевич. «Когда его увозили в больницу, он вскакивал с носилок, страшный, бородатый, в длинной рубахе, и, хохоча на всю улицу, пел сам себе «со святыми упокой» и дирижировал воображаемым хором».

Похоронив мужа, Ида Обрист (она же Зинаида Катаева) переехала к сыну Василию в Петербург, где в скором времени скончалась.

Василий родился 7 января 1882 года. Катаев вспоминал, как он в «военно-медицинской офицерской шинели» кормил с ложки невыносимым рыбьим жиром его, Женю и своего родного брата Сашу («правильный» Женя был единственным, кто согласился и аж облизнулся)… Из Новороссийского университета Василий Катаев перевелся в Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербург. Был военным врачом на фронте в Галиции. Во время Гражданской войны вернулся в Одессу и работал в госпитале. Он погиб в августе 1920 года в Одессе. Жена Василия, потомственная дворянка из Петербурга, дипломированная акушерка Надежда Нивинская осталась в Петрограде и там дожила до 1948 года.

Александр, у которого, по наблюдению писателя, «даже уши побелели от омерзения» к рыбьему жиру, родился 17 октября 1895 года. По стопам брата пошел в Военно-медицинскую академию, не окончил, но связал всю свою жизнь с медициной. Военврач 1-го ранга, полковник медицинской службы, участник Великой Отечественной войны (Черноморский флот), с 1946 года жил в Симферополе, потом переехал в Одессу. Умер он 22 апреля 1963 года и похоронен в Одессе в могиле отца. О нем и о судьбах его братьев и сестер — последняя катаевская повесть «Сухой лиман».

Скажем и о двух двоюродных сестрах Валентина Петровича…

Надежда родилась 8 июня 1880 года. В 1900-м она вышла замуж за уроженца Одессы, потомственного дворянина, военного медика Павла Николаевича Виноградова, выпускника Военно-медицинской академии, переведенного во Владивосток на Русско-японскую войну, а затем в Петербург. Его не стало в 1924-м (как вспоминал Катаев — врач-рентгенолог умер от онкологии). Их сын Анатолий в 1920-е годы перебрался в Финляндию («по ту сторону щели», — сформулировал Катаев). Жизнь Надежды оборвал 1937 год.

Зинаида родилась 24 марта 1884 года. В 1920-м в голодной Одессе она приютила у себя Петра Васильевича Катаева. Занималась шитьем на дому. Тихо прожила 64 года до самой смерти в 1949-м.

Валя и Женя Катаевы были похожи, но только внешне.

«Вообще в нашей семье он всегда считался положительным, а я отрицательным». Кажется, отношение старшего брата к младшему с его рождения до его смерти оставалось заботливо-жалостливым. «Я хорошо помню, как мама купала его в корыте, пахнущем распаренным липовым деревом, мылом и отрубями. У него были закисшие китайские глазки, и он издавал ротиком жалобные звуки — кувакал, — вследствие чего и получил название наш кувака». Хотя в старости в разговоре с писателем Василием Субботиным Валентин Петрович признался: «Мы с Женей очень не ладили, ссорились и часто дрались».

«Смерть ходила за ним по пятам». Интересно наблюдение литератора Сергея Белякова о том, что если гибельные ситуации лишь убеждали Катаева в чувстве своей защищенности и добавляли ему жизнелюбия, то несчастья, происходившие с Евгением, каждый раз почему-то указывали на какую-то роковую обреченность, и это ощущали оба.

Отец вывозил сыновей на побережье Черного моря, далеко за пределы города. Будаки, Днестровский лиман… Наслаждение этим отдыхом Катаев потом красочно передал в книге «Белеет парус одинокий».

Вале было восемь, когда первая волна смуты захлестнула страну, густо пенясь и в Одессе. Из окон он видел казачьи разъезды, огромную толпу с хоругвями… А на горизонте дымил мятежный броненосец «Потемкин».

В девять лет он поступил в Одесскую 5-ю гимназию (туда же поступил и брат). Валя учился слабо и без вдохновения, на уроки, по его признанию, «плелся». В подростковом возрасте он остался на второй год и постоянно переживал «постыдные переэкзаменовки».

Но и с тех же девяти лет начал писать стихи. У Катаевых была библиотека с двадцатитомной «Историей государства Российского» Карамзина, полными собраниями сочинений классиков, энциклопедиями, словарями. Одним из первых впечатливших Валю писателей стал Гоголь, чьи персонажи сходились к детской постельке сквозь жар болезни:

Но даже описание изнурительной скарлатины в повести «Отец» дает представление об уюте домашней обстановки: «Вечером у его постели на стуле горел стакан крепкой малины. Лампада наполняла угол сусальным жаром образов. Громадная тень пальмовой ветки легко и сладко лежала на полутемном потолке. Позади (он не видел, но знал) за письменным столом сидел, исправляя тетрадки, отец».

Петр Васильевич подарил сыновьям маленькую паровую машину — наглядное пособие по физике и микроскоп.

Валя, как и все одесские мальчишки, балдел от циркового представления — французской борьбы (когда соперника кладут на лопатки) и «дяди Вани», Ивана Лебедева, предводителя турниров. Любил и театр (самый любимый — Одесский городской), где отец ерзал рядом, поскольку очень беспокоился за нравственность сына.

Знакомо ли вам умственное взросление уже годам к девяти? Случай, на самом деле, не редкий. Так бывает, и особенно часто в «книжных» семьях, где постоянно ведутся разговоры о литературе и политике. Катаев оказался сызмальства литературно и граждански развит, с амбициями публичного автора, и точно так же очень рано начал влюбляться.

То, что он — писатель, понял рано. «Когда, например, мне было девять, я разграфил школьную тетрадку на две колонки, подобно однотипному собранию сочинений Пушкина, и с места в карьер стал писать полное собрание своих сочинений, придумывая их тут же все подряд: элегии, стансы, эпиграммы, повести, рассказы и романы. У меня никогда не было ни малейшего сомнения в том, что я родился писателем». Но еще раньше, совсем крохой, накалякав нечто густое на бумаге, он с ошибками, кривыми печатными буквами приписал первую в жизни поэтическую строку: «Какой хороший этот лес и как прекрасно в этой дали».

Хорошо и прекрасно. Два холмика макушки. Темный лес, который не тяготит, а манит нескончаемой далью.

В 1910 году Петр Васильевич отправился на лето с сыновьями в долгое путешествие — на пароходе через Турцию и Грецию в Италию (осмотр знаменитых развалин, зданий и музеев, до Неаполя плыли с остановками в Катании и Мессине), а оттуда на поезде в Швейцарию. Маршрут путешествия был разработан давно («в то время, когда еще была жива мама»).

В другой раз побывали в Киеве в «паломнической поездке»: «Папа был очень рад, что ему удалось показать нам величие русской природы, древнейший русский город — источник православной веры».

Первые публикации

В 1910 году в 13 лет он впервые напечатался со стихотворением «Осень» в газете «Одесский вестник», и я приведу его целиком. Надо сказать, когда я прочитал своему семилетнему сыну несколько стихотворений Катаева разных лет, впечатление на ребенка произвела именно «Осень» — слушал завороженно и с сопричастной усмешкой. Может быть, дело в ребячливом наиве. Такое ощущение, что стихотворение для детей, а значит, поучительная банальность как бы и оправданна (несмотря на тоскливые картины природы, все легко и бодро).

В день, когда стихотворение было напечатано, Катаев в гимназию не плелся, а бежал. Газетную страницу он прилепил к стеклянной двери класса, «и вся гимназия бегала смотрела на стихи, которые написал Валька». Он «получил страшный нагоняй от директора» — подписываться своим именем гимназисту было не положено.

Во множестве советских изданий и библиографий Катаева указывалось место его дебюта и ранних публикаций — «Одесский вестник». Удивительно, ведь это орган губернского отдела Союза русского народа: достаточно открыть любой выпуск газеты, в том числе прочитать любой текст, соседствующий с любым стихотворением Вали, чтобы натолкнуться на грубую риторику, которую еще называют «жидоедской» — к примеру, следом за стихами «Из великопостных мотивов» («Я к Тебе прибегаю, Христос») следовало листовочное «Самооборона от евреев».

В другой раз он именно бежал в гимназию в конце того же 1910-го. Бежал из-за дождя и потрясения, а мимо бежали газетчики, крича: «Смерть Льва Толстого!» Валя только что прочитал «Войну и мир» и был очарован этим романом. И вдруг — газетчики… «Ужас охватил мою душу. Мне показалось, что в мире произошла какая-то непоправимая катастрофа».

За два года в «Одесском вестнике» было опубликовано более двадцати пяти стихотворений Катаева. Одни из первых напечатанных: «Стамбул» — впечатление от морского путешествия и «Рим», в сущности, тоже впечатление от города, но с сюжетом из жизни Нерона. После «Осени» он стал публиковаться в «Южной мысли», «Одесском листке», «Пробуждении», «Лукоморье». За стихами последовала проза.

Первые его вещи в основном были благостны, сводились к морали, но при этом всегда не без озорства, а порой и с недетской дерзостью.

В 1912-м отдельными брошюрами он выпустил два рассказа «Пробуждение» и «Темная личность».

В «Пробуждении» изображен молодой человек, бывший революционер по фамилии Расколин, после злоключений отправившийся к тетке в Одессу. «Припомнилась ему смутная пора 1905 года. Только что окончив университет, он, еще не разочарованный горьким опытом, еще полный нравственных и физических сил, вступил на житейский путь. И вот, увлеченный какими-то фантастическими идеями, под влиянием дурной среды, он с револьвером в руке стоит на баррикаде. Затем, как какой-то кошмар, вспомнил он арест, суд и наконец ссылку». (Впоследствии Катаев авантюрно изобразит себя — ребенка, родных и знакомых соучастниками революционного дела 1905 года, что, конечно, было далеко от реальности.) Расколин, встретив на станции старинного приятеля, не доехал до Одессы, а отправился к нему на южный хутор, где познакомился с его восемнадцатилетней сестрой, «белокурой хорошенькой Танюшей». Расколин провел на хуторе последнюю неделю поста, помогал красить яйца, пошел со всеми на церковную службу: «…когда в его ушах звенел напев Пасхальный, он понял, что он любит Татьяну, что любит сильно, страстно, как может любить человек, полный сил, полный веры в Бога и людей». А еще через неделю из Одессы он прислал девушке письмо, объясняясь в чувстве и окончательно отрекаясь от революции: «Ты, конечно, помнишь миг, когда мы возвращались из церкви и когда ударили колокола? Так знай же, что я с той поры переродился, с той поры я проклял, нет, я не проклял, а забыл и забыл навеки бурную, полную волнений и тревог жизнь. Я полюбил домашний очаг и тихую трудовую жизнь, я полюбил тебя, Таня!»

В сатирическом рассказе «Темная личность» главный герой — наглый и артистичный Сашка, которому автор явно симпатизирует (не ранний ли прообраз Остапа Бендера?). «Это был «тип», один из таких типов, которые, попадая в водоворот столичной жизни, не пропадают, не теряются в нем и каким-то чудом находят себе средства к существованию среди тысяч подобных себе безработных. Уж это был его талант». Плут обманом, лестью и шантажом сумел оставить с носом Куприна и Аверченко, навестив их в питерских квартирах и в итоге отхватив жирный кусок жизни. Да и не мечтал ли перебраться в столицу юный рассказчик?

Оба писателя изображены крайне насмешливо. Куприн у него — «человечек с пьяненьким баском» (уже тут у Катаева включается мастерство изображать, хотя бы шаржированно, но яркими безжалостными мазками): «Он ясно увидал лицо Александра Ивановича, оно было круглое, узенькие серые глаза были окружены опухолью и мешочками; во рту торчала потухшая папироса, а круглый толстый подбородок обрамлен реденькой, неопределенного цвета бородкой, которая казалась выщипанной и не столько похожей на бородку, сколько на щеку неделю не брившегося актера. Маленький фиолетово-красный нос дополнял портрет известного писателя. Он сидел перед столиком, представлявшим оригинальное зрелище: он сплошь был уставлен целой батареей бутылок самой разнообразной величины и формы. На полу валялось несколько пустых пивных бутылок. Перед писателем стоял колоссальный жбан, из которого он изредка потягивал, тщетно стараясь раскурить полчаса тому назад потухшую папиросу».

Если верить поздней катаевской беллетристике, тринадцатилетний Валя видел Куприна в 1910-м («толстячок с несколько татарским круглым лицом и узкими зеленоватыми глазами»), когда тот сел в аэроплан с «волжским богатырем» Иваном Заикиным — полетав на глазах у публики, они чуть не разбились и совершили аварийную посадку.

В том же подростковом рассказе «Темная личность» Аркадий Аверченко торгуется с издателем «Сатирикона» Корнфельдом по поводу аванса за эпиграмму на лидера Союза русского народа (союзников):

«— Ах, Моисей Генохович, но ведь аванс не под какого-нибудь Меньшикова — ведь аванс под самого Пуриппсевича, а? Под самого Владимира Митро…

— А! Ай ему в рот палкой, не говорите мне про этого проклятого с… с… союзника!»[3]

(На самом деле Корнфельда звали Михаил Германович.)

Как правило, ранние рассказы Катаева — живые, построенные на сцепке деталей, с тонким юмором, еще и всегда слегка дидактичны. Набожен герой «Весеннего звона». «Каждый день утром и вечером я хожу в церковь», — рассказывает он о своей Страстной седмице. Ошибочно приревновав к девочке, в которую влюбился, знакомого мальчика Витьку, он заложил мнимого соперника его матери и из-за мук совести начал гореть, как от температуры, чтобы в пасхальный день исповедаться при встрече:

«— Прости меня.

— За что?

— За то, что я на тебя наюдил.

— А ты разве юдил?

— Юдил, что ты курил».

Детски-назидательный дух первых вещей подтверждает и «Стихотворение в прозе» 1913 года, перекликающееся с поздними катаевскими знаменитыми сказками и историями для детей («Жемчужина», «Пень»). Это история победы весны над зимой и отдельного бессмысленного упорствования: «Лишь один на дне оврага, лишь один сугроб угрюмый — от метелей злых остаток — не растаял под лучами благодатного светила». Заканчивается все, конечно же, триумфом солнца: «И сугроб холодный таял. Он не мог томиться дольше под горячими лучами… И сугроба в жаркий полдень под ракитами не стало, а на этом месте вырос кустик маленьких фиалок».

Несомненно, катаевская проза росла из его поэзии, и хотя он потом ее забросил и возвращался к ней редко, неистребимой сутью его прозы сделалась сильнейшая поэтичность.

В газеты и журналы он тянул с собой брата, возможно, пытаясь пристрастить к писательству, что спустя годы удалось. «Женька, идем в редакцию!» — кричал Валя. «Я ревел, — вспоминал Петров, предполагая: — Он водил меня потому, что ему одному идти было страшно».

Катаев исписывал стихами и прозой тетради и даже свободные страницы учебников.

Он много писал о природе — море, луна и месяц, хрустальный хор светлячков, весна и ветер, но и о любви, влюбленности, страсти, а часто обо всем сразу, смешивая пейзаж и образ спутницы, порой доходя до игривого экстаза:

Вале казалось не только естественным, но и интересным быть патриотом. Горячим. Как славное Черное море. Хоть бы и с перехлестом. Этот ранний патриотизм был сродни раннему эротизму. Причины были везде и во всем — от пушечного ядра на Николаевском бульваре до военных наперсных крестов в шкафу: сплетение родовых корней, домашняя атмосфера, сердечные порывы.

В балагане на Куликовом поле он смотрел представление, посвященное Порт-Артуру, и «страдал за унижение России», проигравшей японцам. Сделанный из папье-маше длинный броненосец «Петропавловск», полотнище Андреевского флага на матче… «В моей душе шевельнулось горячее чувство восторга, хотя я еще тогда не знал, что это необъяснимое чувство называется патриотизмом».

…Город, возникший вокруг крепости, возведенной под руководством освободителя южных земель от турок полководца Суворова[4], устроителя Новороссии светлейшего князя Потемкина-Таврического… Одесса адмирала-испанца де Рибаса, француза-градоначальника герцога Ришелье и его преемника графа Лонжерона. Город, где столько раз была война и менялись власти. Город горящего майским вечером вместе с людьми Дома профсоюзов на том самом Куликовом поле, которое Катаев попросту называл Кулички и напротив которого жила его семья, переехавшая на Канатную…

«Сухой, сильный степной ветер нес через Куликово поле тучи черной пыли…» — наблюдал он, и ему приходили в голову зловещие образы бойни.

В 1912 году, в столетие Отечественной войны, Катаев выступил в гимназии, где проходило торжественное литературно-художественное утро, со стихотворением:

На последних строчках он «выбросил вперед руку со сжатым кулаком».

Он помнил пересказанную ему бабушкой со слов прабабушки историю про артиллерийского прапорщика Щеголева, героя Севастопольской кампании, отбившего английский десант и спасшего Одессу. «Бабушка вытирала платочком слезы восторга, и я тоже начинал плакать от гордости за русскую армию и мечтал стать когда-нибудь таким же прапорщиком артиллерии, как Щеголев».

А бывало и так… В 1911-м Катаев, которому еще не исполнилось пятнадцати, все в том же «Одесском вестнике» выступил со стихотворным обращением «Пора (Посвящается всем монархическим организациям)»:

(«Одесский вестник» явно опечатался: вместо «равнины» набрано «раввины» — вероятно, от полноты чувств.)

Эти стихи занятно диссонируют с биографией Катаева, не раз впоследствии в прозе и в жизни показывавшего себя вполне «юдофилом».

В 1912-м «Одесский вестник» помещает торжественные стихи Катаева «Привет Союзу русского народа в день шестилетия его»:

(В 1913-м это стихотворение вышло почти в том же виде, стихотворец убрал эпитет «чудный» про зарю и переменил сроки: «Семь лет прошло».

Стих гуляет по Интернету в варианте, где написано «преклони» и «сотворяя», и таким образом в последней строфе пропущено сказуемое, но это не рано пробудившийся катаевский мовизм — «пишу, как хочу», а опечатка небрежно переписавшего из архива.)

Когда в романе «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» он пишет: «Генеральша варила варенье, а генерал сидел в бархатном кресле и читал черносотенную газету «Русская речь»», хочется поинтересоваться — уж не со стихами ли юного Вали?

Например, теми, что вышли 14 апреля 1913 года на мелованной бумаге в пасхальном вкладыше в газету:

До этого 30 января 1913 года в «Русской речи» появилась статья «Школьные учебники», подписанная «В. К-въ» (с большой вероятностью, за авторством шестнадцатилетнего Катаева — он признавал, что подписывался так!), где со знанием дела бойко критиковалось гимназическое образование и, в частности, хрестоматии для чтения по русскому языку и учебники по русской литературе. «В некоторые хрестоматии для учеников младших и средних классов ныне уже включены, как образцы для изучения, отрывки из Максима Горького, Тана, Якубовича и других представителей современной оппозиционной литературы, — беспокоился автор. — В истории литературы еще ярче выступает это оппозиционное начало; в популярной для учеников форме проводится идея о «прогрессивных задачах» в нашей литературе и в обществе, а то, что явно противоречит этой идее, либо совершенно исключается, либо освещается как «материал реакционный», не заслуживающий внимания». Автора огорчали осмеяние знаменитой «Переписки с друзьями» Гоголя, замалчивание славянофилов и то, что «памятный роман» Достоевского «Бесы» противопоставляется «русскому свободомыслию».

Между тем влечение и почтение к Союзу русского народа могли быть следствием семейного воспитания. Как рассказывал поэт и одессит по происхождению Семен Липкин, отец писателя был известен на весь город своими взглядами, близкими к «черносотенным».

Это неудивительно — подобные взгляды имели силу в Одессе, где (единственный случай в истории монархического движения) в 1913-м черносотенцы одержали убедительную победу на выборах в Думу, а их лидер Борис Пеликан был городским головой до февраля 1917-го.

Интересно, что в повести «Белеет парус одинокий» Катаев в точности передает внешность, манеры и психологический типаж отца, вдовца, воспитывающего двух мальчиков при помощи их тети, но рисует его «прогрессивным педагогом», укрывающим то матроса с «Потемкина», то евреев-соседей, и даже бросает грудью навстречу проклятым громилам, которые принимаются его лупить. Ну а впрочем, многие русские националисты защищали «громимых» (например, Василий Шульгин).

Катаев, уже старик, однажды в Переделкине разоткровенничался с писательницей Инной Гофф и вспомнил одесский погром: выставили икону на окно и прятали у себя семью соседа, ремесленника. Его дочки были в соломенных шляпках. «Как флаконы», — улыбнулся Валентин Петрович.

Девочки Катаева

Первое свидание он, пятнадцатилетний, назначил знакомой, четырнадцатилетней девочке. И когда оно состоялось, не знал, что делать. Сводило с ума само сладкое слово «свидание»…

«Валька бегал за всеми девочками в Отраде», — вспоминала одна из его одесских подружек. Имена тех, кому он посвящал стихи, известны: Тася Запорожченко, Мара и Мила Булатович, Люля Шамраевская и, конечно, Ирен Алексинская (о ней отдельный сказ).

«Вечной влюбленности я был подвержен с детства, когда не было дня, чтобы я не был в кого-нибудь влюблен», — признавался Катаев. И он же: «Мой донжуанский список состоял почти из всех знакомых девочек, перечислять которых нет никакого смысла».

Самые ранние известные рукописи Катаева — стихотворные записи в альбом Тасе (Наталье) Запорожченко 1912 года (она была сестрой его товарища Женьки по кличке Дубастый, жили они по соседству):

Или:

В будущем Наталья, как и ее брат, будет гостить у него в Переделкине.

Но вот — сопровождаемые автопортретами и рисунками стихи в альбомах сестер Мары и Милы (Тамары и Милицы). Обеим он признавался в любви. Одно стихотворение так и называлось «Маре Булатович от влюбленного поэта!!!», а в другом, посвященном Миле, сообщалось:

Все это похоже на чепуху, подростково-кавалерскую забаву, да и в старости Катаев отмахивался: «Это были пустяки: ленточки из косы на память, письмецо на голубой бумаге, стишки в альбом: «Бом-бом-бом, пишу тебе в альбом. Хи-хи-хи, вот тебе стихи»», но и замечал: «Некоторые мои романчики проходили в очень тяжелой форме, даже с мучениями ревности».

Вероятно, достаточно серьезным было его отношение к девушке с «сиреневым именем» Ирен.

В 1913 году, когда Катаевы переехали на Пироговскую, 3, Валя познакомился с четырьмя сестрами Алексинскими. Одна, Инна, отпала — старше его, другие, близняшки Шура и Мура — слишком малы, осталась — Ирина, она же — Ирен.

Ирина Константиновна Алексинская родилась 5 мая 1900 года. Отец — генерал-майор артиллерии, мать — любительница музыки и поэзии. Болезненная девочка в отличие от сестер получила домашнее образование, рисовала, писала стихи, играла на рояле — в доме образовалось что-то вроде салона или «кружка поклонников». Шура вспоминала, что Катаев «влюбился в сестру с первого взгляда». Так это или не так, однако о ней им написано больше, чем о какой-либо другой…

Она — прототип подлой Ирен Заря-Заряницкой в «Зимнем ветре» и милейшей Миньоны в «Юношеском романе». И главное — ей посвящены совсем не шаловливые юношеские стихи.

А была ли любовь?

Вот, например, сохранившийся отрывок из письма:

«Дорогая Ирен!

Страшная и жестокая вещь любовь! Она неслышно и легко подходит, ласково целует глаза, обманывает, волнует, мучит и никогда не уходит, не отомстив за себя. Я не знаю, что со мной делается…»

Или он обманывался и обманывал ее, как осознал под конец жизни, а по-настоящему любил другую?

На фотографиях Ирен часто прижимает к себе кошек, в ее круглом личике с большими глазами тоже есть что-то задумчиво-кошачье, и Катаев писал о ее «кошачьем язычке» (в голодные годы она стала лепить из глины и раскрашивать кошек и диковинных монстриков, которых сестрицы продавали «на толчке». На последней карточке 1927 года, где Ирен, уже лежачая, с лицом, как череп, белая кошка поверх одеяла внимательно щурится в объектив). Рожденная в мае, она считала сирень своим цветком. «За то, что май тебя крестил / И дал сиреневое имя…» — писал Катаев, а в другом стихотворении (журнал «Жизнь», 1918, № 1, июнь) объяснялся так:

В ее записной книжке было немало его стихотворных посвящений (некоторые печатались в одесских газетах и даже столичных журналах), но она писала и сама. Вот, к примеру, стихотворение «Поэту — от девочки с сиреневым именем»: адресат назван «возлюбленным», но как будто бы для размера, такое впечатление, что мог бы называться и «влюбленным»:

Читая эти стихи, вспоминаешь катаевское наблюдение — в ней было много снисходительного и повелительного, от отца. Губы для выговора, а не для поцелуя…

Уйдя на фронт Первой мировой, Катаев попал под протекцию ее отца (служил в его артиллерийской бригаде) и неустанно слал ей письма, несколько раз наведываясь в Одессу с разрешения генерала. В это же время в журнале «Театр и кино» (1916) появляется его стихотворение «К ногам Люли Шамраевской» (и ей тоже он слал письма из «действующей армии»).

В 1916–1917 годах он учился в Одесском пехотном училище и снова мог постоянно видеться с Ирен. Потом были очередное отбытие на фронт, ранение, возвращение — они порвали в конце 1918-го — начале 1919 года, и большой вопрос, что их связывало, кроме строчек и рифм («Когда впивая влажными губами мой поцелуй, / Ты вздрогнешь, как лоза…» — сулил он).

Что их развело?

Прежняя социальная иерархия обвалилась. В 1919-м Одессу взяли красные… Потом откатили. В 1920-м вернулись окончательно. Приходилось приноравливаться.

А не был ли этот роман с самого начала выдуманным? Для Ирен — «лишний поклонник», для Валентина — романтика странствующего рыцаря.

Все-таки, видимо, чувство было, ведь была же тоска несовпадения, вспоминает же он ночное объяснение, после чего, отвергнутый, до рассвета просидел на берегу моря на шаланде, перевернутой дном кверху:

Или она предпочла ему другого? Он вспоминал про ее «серьезный роман» с его гимназическим товарищем, затем бежавшим за границу…

Ирина умерла от туберкулеза, прикованная к постели, 13 октября 1927 года. При последней встрече в начале 1920-х она отдала Валентину пачку его фронтовых писем.

В 1960-м Александра и Мария Алексинские вернули Катаеву основную часть писем.

У этого была предыстория — Катаев свел с Ирен счеты в романе 1960 года «Зимний ветер», где всех назвал по именам и внешность бывшей пассии выписал с абсолютной точностью. Петя Бачей влюблен в Ирен, дочь генерала, барышню с «крупно вьющимися волосами бронзового оттенка» и «серовато-лиловыми глазами», которая «возрастом старше сестер-двойняшек, но младше красавицы Инны». Ее отец расстрелян (в действительности же эвакуировался), и она исполнена злобы: «Теперь кончено. Россия должна быть только монархией и ничем другим. А всех большевиков во главе с Лениным надо вздернуть на первой осине». Она стреляет в Петю из дамского револьвера, но мимо, а он — и, кажется мне, совсем не по идеологическим причинам — «несколько раз с наслаждением и злорадством хлопнул ее по щекам, приговаривая:

— Ах ты дрянь, ах ты генеральская тварь…

Она тонко завыла от боли и унижения и побежала по аллее, закрывая лицо руками. Черная вуаль зацепилась за сучок и повисла на кусте, с которого посыпался иней…».

Страстный вымысел уязвленного мужчины.

Коротко о генерале Алексинском. Во время Первой мировой Константин Гаврилович — командующий 64-й артиллерийской бригадой. Участник Белого движения на Юге России. На май 1920 года — в Югославии.

В июне 1961 года Катаев, прославленный прозаик, отвечал в Одессу оскорбленным Алексинским, принося извинения и заверяя в прежней любви, но как бы даже насмешливо:

«Дорогие «сестры А»!

Вы неправы, обвиняя меня в том, что я вывел в своем романе «Зимний ветер» вашу семью. Это недоразумение, основанное на деталях… Ваши имена не столь самобытны, чтобы служить прямым указанием на семью… Вы должны понять, что у писательства есть свои великие законы, которые очень трудно перешагнуть».

Катаев не раз указывал на несбывшуюся несчастную любовь, которую не мог забыть и которая переплавлялась в литературу.

Но об Ирен ли речь?

Или это другая потаенная любовь?

Или это собирательная «горечь прежних любовных неудач»?

В «Юношеском романе» он писал, что в Миньону (Ирен) был влюблен «поверхностно, как бы буднично», а «безнадежно и горько» любил некую Ганзю.

Кто же такая Ганзя?

В жизни ее звали Зоя Корбул[5].

Родная сестра Зоиного мужа подтвердила, что Катаев нарисовал ее точно: глаза «карие, какие часто встречаются у молдаванок», волосы «темно-каштановые с еле заметным золотистым отливом», невысокая — «неизвестно, как было заложено в меня тяготение к девушкам небольшого роста, как говорилось тогда, Дюймовочкам». Но любил он ее не за внешность. Он никак не мог описать ее прекрасную неуловимость. Неосуществленное, связанное с ней, какое-то обещание счастья томило его всю жизнь.

(Не о ней ли упоминавшийся рассказ семнадцатилетнего «Весенний звон»? «— Ах да! — развязно восклицаю я. — Христос воскресе! Я и забыл… Все хорошо, но в любви самое паршивое это то, что надо целоваться». Спустя полстолетия тот же автор напишет: «— Христос воскрес, — сказал я более решительно, чем этого требовали обстоятельства, и неуверенно шагнул к ней… — Воистину, — ответила она и спросила, улыбаясь: — Надо целоваться? — Приходится, — сказал я, с трудом владея своим грубо ломающимся голосом».)

Зоя Ивановна Корбул родилась 6 августа 1898 года в имении своих родителей недалеко от Днестра. По семейному преданию, их род брал начало от римского полководца Кобулона. Катаев придумал фамилию Траян не случайно: Марк Ульпий Траян — блестящий римский полководец. «Судьба привела меня, наконец, к Траянову валу, где я решил умереть, как скиф, отвергнутый римлянкой». Зоя училась в одесской частной гимназии О. С. Белен-де-Баллю. Он тянулся к девушке и молчал. Молчал годами. В 1915-м Зоя поступила на историко-филологический факультет Одесских высших женских курсов. «Хотя она уже была в полном расцвете своей молодости и красоты, курсистка, невеста, а я, хотя и пехотный офицер-прапорщик Керенского, как тогда говорилось, между нами стояла, как в юности, странная, прозрачная стена моей молчаливой робости и ее милого равнодушия». Катаев описал и ее жениха, а потом мужа Сергея Стефанского, дворянина, офицера, спортсмена «с красивым римским носом и сдержанной улыбкой победителя». Зоя обвенчалась с ним в 1919-м. Через месяц был крещен их новорожденный сын, а в начале 1920 года с приходом красных они уплыли в Константинополь («маленькая гордая римлянка-изгнанница»). В Одессе умер их первый и последний ребенок, оставленный на руках у Зоиной матери, и был убит Зоин брат-белогвардеец, которого Катаев запомнил «застенчивым гимназистом».

В 1963 году, уже после смерти Сергея Стефанского, они встретились в Лос-Анджелесе.

«Америка была для меня последней надеждой еще хоть один-единственный раз увидеть женщину, которую любил с детства, а точнее говоря — с ранней юности».

Через несколько лет он снова прилетел в Лос-Анджелес и пришел к ней. А вот запись из 1960-х на обороте визитки, присланной им Зое:

«С Новым годом. Неужели у Вас нет потребностей написать мне?»

Зоя и Валентин умерли в один год — он в апреле, она в августе…

А как быть с «маленькой голодной царицей», поджавшей «сизые от купания губы»?

В повести «Трава забвенья» она, выросшая, превращается в Клавдию Зарембу, жестокую большевичку. Только вот она ли?

Как трудно разгадать этот повторяющийся на фоне Гражданской войны тревожный образ «девушки из совпартшколы», которая в его прозе то с болезненной тоской, то с ледяной решимостью сдает чекистам возлюбленного офицера — почти как Ирен из «Зимнего ветра», выдохнувшая: «Убейте его, он изменник».

Но — неизбывное правило — если у Катаева повторяется некий образ, значит, во-первых, кто-то был, а во-вторых, кто-то зацепил.

По его признанию, втайне он был влюблен в сестру друга Юрия Олеши — Ванду, хотя и видел ее мимолетно.

И продолжал со слов Олеши: «В предсмертном бреду она часто произносила мое имя, даже звала меня к себе» (Ванда умерла в 1919-м от тифа).

А в будущем ждала любовь к сестре другого приятеля — Михаила Булгакова…

…Однажды в 1919 году одесская гимназистка заметила высокого молодого человека, бредущего по бульвару в красной феске и с букетом фиалок в петлице… Их познакомили.

С Анной они поженятся в Москве в 1923-м…

«Может быть, эта любовь — как и всё в мире — не имела не только конца, но не имела начала. Она существовала всегда».

«Кружок молодых поэтов»

В январе 1914 года Катаев увидел знаменитых футуристов. Маяковский, Бурлюк и Каменский выступали в южных городах (Северянин откололся в начале турне). В Одессе их первый вечер прошел в Русском театре и встретил уничижительную газетную критику — кассирша была разрисованная: золотые губы и нос, ярко-голубой треугольник над переносицей, синий и красный квадраты на щеках; над ней все потешались и ее главным образом запомнили; поэты были с черными вопросительными знаками и синими треугольниками на лицах. Катаев вспоминал, что хотя и понимал нужность языкового обновления, смотрел на футуристов «как на выкрутасы, видел в их вывертах только оригинальничанье, позу», а стихи Маяковского «были мне противопоказаны по всему моему складу».

В 1914-м стихи Катаева опубликовали в Петербурге в журнале «Весь мир», и в том же году журналист, фельетонист и литературный критик Петр Пильский (между прочим, посетивший Толстого в Ясной Поляне и общавшийся с Чеховым) организовал для одесских дачников выступления юных поэтов. Пильский вообще был мастером публичных мероприятий — он открывал вечер Маяковского и кубофутуристов, читал популярные лекции, одна из которых называлась «Измена женщины и месть мужчины». «Пильский был темпераментный и бойкий писатель, умело владевший пером, — вспоминал Корней Чуковский, — но бретер, самохвал, забияка, драчун».

Весной 1914 года в одесских газетах Пильский напечатал следующее объявление: «Поэтам Одессы. Этой зимой возникла мысль об устройстве вечера молодых поэтов юга… Я прошу молодых поэтов собраться в литературном клубе сегодня в 9 час. вечера». 15 июня состоялся вечер «Кружка молодых поэтов» в курзале Хаджибейского лимана (дачное место под Одессой).

В литературный клуб шестнадцатилетний Катаев принес тетрадь с вклеенными газетными стихотворениями и поэмой «Зимняя сказка» (в значительной части об охоте на зайцев, о которой он понятия не имел).

Там на отборочном собрании в полутемном зале он познакомился с Эдуардом Багрицким, сыном приказчика, учеником реального училища.

Гимназистам было запрещено участие в публичных выступлениях, и они укрылись псевдонимами: один стал «Валентином К», другой, Натан Шор — «Фиолетовым», ученик реального училища Дзюбин — «Багрицким».

Одесский поэт Александр Биск писал в мемуарах: «Самым талантливым мы считали Багрицкого, мы все увлекались его первыми стихами, в них было много силы и красок, бесшабашной удали», а вот слова поэтессы Аделины Адалис: «В юности, в Одессе, Эдя считался нашим главарем».

Катаев приводил отрывок несохранившегося стихотворения приятеля:

«Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты… Он выглядел силачом, атлетом… Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность — не что иное, как не без труда давшаяся поза». Певец моря не умел плавать… Поэтесса Зинаида Шишова в мемуарах замечала: «У Багрицкого было всего три изъяна: не хватало переднего зуба, не сгибался палец на правой руке и щеку пересекал шрам («фистула» — знали мы, «сабельный шрам» — думали девушки)».

На отборочном собрании Катаев увидел и Семена Кесельмана (Кессельмана), иногда подписывавшегося псевдонимом Эскесс — С. [«эс»] Кесс[ельман], «поэта старшего поколения» (родился в 1889-м)… «Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупьяным Пильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных». А вот из Олеши: «Также был еще в Одессе поэт Семен Кессельман, о котором среди нас, поэтов более молодых, чем он, ходила легенда, что его похвалил Блок… Тихий еврей с пробором лаковых черных волос…»

«Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери», — писал Катаев. Шишова, напротив, утверждала, будто бы Кесельман «появлялся в обществе исключительно об руку с мамашей». А Багрицкий написал на него такую эпиграмму:

Александр Биск свидетельствовал: «Одним из самых слабых считался у нас Валентин Катаев: первые его вещи были довольно неуклюжи; я рад сознаться, что мы в нем ошиблись. Не все молодые писатели вышли на большую дорогу. Очевидно, кроме таланта нужно и счастье, и уменье подать себя. Что стало, например, с Семеном Кессельманом, очень талантливым поэтом, которого я лично ставил выше всех остальных? Он прекрасно умел передать чувство одиночества в большом городе».

После революции Семен Иосифович работал юрисконсультом в Одесском гостиничном тресте и умер от сердечной болезни в 1940-м. В начале оккупации вдова поэта, Милица Степановна Зарокова, опасаясь надругательства над могилой мужа, убрала с кладбища и спрятала надгробную табличку с именем Кесельмана.

писал он в стихотворении 1914 года «Зимняя гравюра».

Выступления перед одесскими дачниками на театральных площадках и в летних ресторанах сдружили молодых поэтов.

Катаев вспоминал: «Петр Пильский, конечно, ничего нам не платил, но сам весьма недурно зарабатывал на так называемых вечерах молодых поэтов, на которых председательствовал и произносил вступительное слово, безбожно перевирая наши фамилии и названия наших стихотворений. Перед ним на столике всегда стояла бутылка красного бессарабского вина, и на его несколько лошадином лице с циническими глазами криво сидело пенсне со шнурком и треснувшим стеклом».

(В 1940-м эмигранта Пильского парализовало, когда в его рижском доме проводили обыск сотрудники НКВД, появившиеся вместе с занявшими Латвию советскими войсками. Он скончался в декабре 1941 года в своей квартире во время немецкой оккупации.)

В том же 1914-м Катаев познакомился с Юрием Олешей.

Часто ярким писателям загадочно случается пройти и остаться в литературе парами. Они были связаны «какими-то тайными нитями», как писал Катаев.

Любопытно, оба настолько обожествляли жизнь, что в разное время написали о надежде, что никогда не умрут. Они всегда словно бы отражались друг в друге, и не только в юности — поздний Катаев признавал, что его новый стиль возник под сильнейшим влиянием Олеши.

Катаев впервые в свои семнадцать наблюдал пятнадцатилетнего Олешу на футболе — коренастого, в серой куртке Ришельевской гимназии, засадившего мячом в ворота.

«Я писал под Игоря Северянина, манерно, глупо-изысканно, — вспоминал Олеша, — Катаев, к которому однажды гимназистом я принес свои стихи в весенний, ясный, с полумесяцем сбоку вечер. Ему очень понравились мои стихи, он просил читать еще и еще, одобрительно ржал. Потом читал свои, казавшиеся мне верхом совершенства. И верно, в них было много щемящей лирики… Кажется, мы оба были еще гимназисты, а принимал он меня в просторной пустоватой квартире, где жил вдовый его отец с ним и с его братом… Он провожал меня по длинной, почти загородной Пироговской улице, потом вдоль Куликова поля, и нам открывались какие-то горизонты, и нам обоим было радостно и приятно».

Знакомство с Буниным

В том же 1914 году, судьбоносном для России, вступившей в войну, он познакомился с Буниным, ежегодно бывавшим в Одессе.

В этом месте сразу хотелось бы сказать о двух главных бунинских наследниках.

Это Владимир Набоков и Валентин Катаев.

Идея, казалось бы, лежит на поверхности, но как мало и слабо она осмыслена в литературоведении…

Оба не просто были знакомы с Буниным и смиренно представляли ему на суд первые тексты (хотя встретился Набоков с уже нобелевским лауреатом только в 1933-м), но и совпадали с ним в главном — верховенство красок над остальным, внимание к детали, переживание бренности. Особый прищур: жадное всматривание в яркую жизнь на контрасте с тревожным ожиданием неизбежной черноты.

«Бунин учил меня видеть, слышать, нюхать, осязать», — писал Катаев. Ученик наследовал учителю вплоть до мелочей: если у Ивана Алексеевича кончик сигареты краснел во тьме земляничиной, у Валентина Петровича — ягодой малиной.

В марте 1921 года юный Набоков отправил Бунину письмо с признанием в любви, и его жена Вера Муромцева сообщила в дневнике: «Книга Яну от Сирина. Мне понравилась надпись: «Великому мастеру от прилежного ученика», он не боится быть учеником Яна и, видимо, даже считает это достоинством». «Дорогой учитель Иван Алексеевич!» — обращался Катаев в письмах.

Набоков полагал, что нашел родственного художника: Бунин острее других чувствует разрушительную силу времени и способен управиться с ним через искусство. Поздний Катаев твердил о своем открытии: времени не существует. Бунин: «Я не признаю деления литературы на стихи и прозу». Набоков: «Поэзия включает все творческое сочинительство; я никогда не мог уловить никакой родовой разницы между поэзией и художественной прозой». Катаев, по выражению Николая Асеева, «свои стихи превратил в прозу», но и пошел дальше, ломая жанры, не только свободно перемешивая прозу и поэзию, но и раскавычивая чужие строфы: «Я считаю хорошую литературу такой же составной частью окружающего меня мира, как леса, горы, моря, облака, звезды…»

«Я думаю, что не будь меня, не было бы и Сирина», — сказал Бунин о Набокове. «Бунин читал «Парус» вслух, восклицая — ну кто еще так может? — сказала Муромцева в 1960-м катаевской жене Эстер. — Но вот в одно он никогда не мог поверить: что у Вали Катаева — дети» (то же учительское отношение: прекрасный текст, но автор — все равно мальчик).

Набоков, отрицавший советскую литературу, сделал исключение для сюжета «Двенадцати стульев», придуманного Катаевым (и Олешу похвалил в интервью рядом с Петровым, Ильфом и Зощенко).

Набоков не называл именно Катаева, но хвалил тех, кто рядом («тепло!» — как в жмурках), что можно объяснить отталкивавшей его близостью стиля. То же самое писатель Анатолий Гладилин находил и у Катаева: «По густоте сравнений и метафор, по красочности и точности деталей он не уступал Набокову. Набокова, кстати сказать, Катаев не любил, но, думаю, это была «нелюбовь-ревность», как не терпит сильный волк-вожак сильного волка-соперника в своей стае, на своей территории… Других соперников он себе не видел».

А вот противоположное, но подтверждающее всю ту же мысль свидетельство сотрудника «Нового мира» Алексея Кондратовича из дневника 1969 года: «Вкусы Катаева очень точно выразились во фразе: «Набоков, конечно, великий, величайший писатель»».

А по воспоминанию критика Сергея Чупринина в 1973-м, на совещании молодых литераторов, после чьей-то реплики: «Валентин Петрович, согласитесь, вы же лучше всех пишете?» — скучающий мэтр оживился: «Нет, я второй. Писатель номер один — запомните! — и по складам: На-бо-ков».

18 апреля 1974 года в «Правде» в статье, посвященной постановлению ЦК КПСС «О литературно-художественной критике», литературовед Александр Дымшиц призывал к порядку: «Сближение советского писателя В. Катаева с декадентским зарубежным литератором эмигрантом Набоковым, безусловно, не ответственно».

И Катаев, и Набоков повели эстетизм своего учителя дальше, оригинальными траекториями, на разных половинах земного шара.

Раньше, по юношеской дури, мне казалось, что Катаев — это Набоков для бедных: упрощенный, с отсечением неблагонадежных мыслей, необходимостью потрафлять цензуре и пропаганде, некоторой журналистской поверхностностью, рассчитанной на «широкие массы», с задиристой китчевостью, когда посреди собственной прозы можно сверкать строчками, вырванными из чужого стихотворения, труднодоступного советскому человеку.

Теперь я думаю по-другому.

Набоков — неподвижное бездонное озеро, Катаев — море, всегда наморщенное ветром.

Катаева от Набокова отличало присутствие в прозе ветра, который можно назвать «демократизмом».

Биографии разные. Разный пульс. Катаев — это причастность к истории, вовлеченность в события, и действительно удел сообщаться с тьмой читателей, завоевывая их. Набоковское присутствие в истории — прежде всего судьба его отца-кадета. Катаева же закрутило: войны, раны, стройки, необычайная близость власти и постоянная вероятность гибели. Отсюда — косой ветер, который прорывался сквозь снобизм великолепной отделки, отсюда фирменные пробелы между кусками прозы и просто фразами: на этих пустых пространствах ветрено. Ветер морщит строчки.

Катаев вспоминал: уже сочиняя стихи и даже печатаясь, он о Бунине еще не знал.

Но однажды в редакции «Одесских новостей» журналист Герцо-Виноградский, писавший фельетоны под псевдонимом Лоэнгрин, посоветовал показать стихи Александру Федорову, после чего мальчик сообразил, что это отец его товарища Витьки, хваставшего, что «батька писатель». Это тот самый Витька из «Весеннего звона», на которого «наюдил» рассказчик («— А кто твой папа? — Писатель»). Именно этот Витька потом чудом избежит расстрела в ЧК и станет героем повести «Уже написан Вертер». По другой версии, с Федоровым Валю познакомил собственный отец, знавший писателя и у него бывавший.

Так или иначе, Катаев посещал Федорова, благоговейно выслушивая советы и стихи.

Александр Митрофанович Федоров — художник, прозаик, поэт, драматург, любимый ученик Майкова, к тому времени автор многотомного собрания сочинений, теперь забытый, но для Вали — важный человек на жизненном пути, первый настоящий писатель. Автор нашумевшего романа «Камни», где еще в 1910 году предсказывались революция, гибель царской семьи (семья помещика Лигина) и крах всей прежней России.

Владелец роскошной дачи в Люстдорфе, он привечал именитых гостей и закатывал литературные обеды (один такой пир с золотистыми пирожками изображен Катаевым в рассказе 1917 года «Воскресенье»). Его книги издавались в Петербурге и Москве, там же шли пьесы, он переписывался с Чеховым, ухаживал за молодой Ахматовой, ему посвятил стихотворение Брюсов.

Федоров ошеломил Валю стихами Бунина…

В «Грасском дневнике» любовница Бунина Галина Кузнецова приводила его слова: «Да, помню, как он первый раз пришел. Вошел ко мне на балкон, представился: «Я — Валя Катаев. Пишу. Вы мне очень нравитесь, подражаю вам». И так это смело, с почтительностью, но на границе дерзости. Ну, тетрадка, конечно».

Бунин не отверг. Тетрадка заинтересовала…

Листая стихи юноши, учитель даже переделал одно из них, высокопарное:

Он перечеркнул строфу карандашом и набросал на полях другое четверостишие со скупыми деталями:

«И до сих пор меня мучают эти помятые холсты, — усмехался Катаев в 1960-е, — показывающие, что даже у самых лучших поэтов иногда попадаются проходные эпитеты». После этой встречи он следовал полученным советам («Бежит собака, пишите о собаке») — старался описать все вокруг, во всем, самом будничном находя поэзию, и всюду горделиво показывал тетрадку с бунинской правкой.

У Федорова, где Бунин царил над кружком «реалистического толка», Валя наблюдал шутливые состязания по меткости художественных образов («что на что похоже»). Но одновременно почитывал столь отвратительные Бунину футуристические сборники («Пощечина общественному вкусу», «Дохлая луна», «Засахаре кры…», «Садок судей»), с запозданием дошедшие до Одессы. Тем более знакомые молодые поэты начали выпускать свое («Шелковые фонари», «Серебряные трубы», «Авто в облаках»).

Катаев любил Блока, но никак не мог принять модернистскую вычурность и «заумь». «Мои сверстники вообще были страшными снобами. А я любил Никитина, Кольцова, ценил их. У нас дома этих поэтов знали наизусть и цитировали. Среди сверстников-леваков я был, по сути, одинок».

В начале августа 1914 года Катаев обращался в письме с покаянной искренностью, как духовный сын к наставнику:

«Многоуважаемый Иван Алексеевич!

Ввиду того, что на этих днях я выезжаю из Одессы с санитарным поездом на театр военных действий, очень прошу назначить мне обещанный «осенний» день и час, дабы я мог с Вами проститься и узнать Ваше мнение о моих последних 5–6 вещицах, в которых нет ни одного слова лжи. Из рекомендованных Вами книг ни одной не прочел по причине лени. Хотя надеюсь наверстать потерянное после окончания кампании…

Уважающий Вас Валентин Катаев.

Простите за беспокойство!»

Им еще предстояли послевоенные встречи среди другой войны — Гражданской.

Отныне и навек Бунин отпечатался на всей катаевской литературе…

Бунинской эстетикой был проникнут пейзажный цикл, публиковавшийся с марта по август 1915 года в журнале «Весь мир» и «Одесском листке».

Это из стихотворения с подзаголовком «Посвящается Ив. Бунину».

А в «Южной мысли» от 10 апреля 1916-го уже проступила тонкая ирония — имя учителя шло через запятую с нелюбезным ему символистом:

Впрочем, ирония ли это или нежелание принимать разделения настоящей литературы на направления? Ведь и Олеша, похожий своими вкусами на Катаева, вспоминал: «Восхищение наше Буниным или Александром Блоком было чистым…»

Кстати, с Буниным Олешу познакомил Катаев:

«Так как это произошло по пути на бульвар, расположенный над морем, то всех нас, участвовавших во встрече, охватывало пустое, чистое, голубое пространство. Сперва шли по направлению к морю только мы двое — я и Катаев; поскольку мы куда-то направлялись, то не очень уж смотрели на пространство вокруг… И вдруг подошел третий. Тут и обнаружилось, сколько вокруг нас троих голубизны и пустоты.

— Познакомься, Юра, — сказал Катаев и затем добавил, характеризуя меня тому, с кем знакомил: — Это тот поэт, о котором я вам говорил.

Имени того, кому он представил, он назвать не осмелился; я и так должен был постигнуть, кто это».

В 1915-м Олеша посвятил другу стихотворение «В степи», по собственному и Катаева определению написанное «под Бунина»:

Но другу предстоял другой огонь — артиллерии, и другой туман — газовой атаки…