Катрин Блюм

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Вчера я услышал от тебя, дитя мое:

— Милый папа, у тебя мало таких книг, как «Консьянс».

На что я ответил:

— Приказывай, ты ведь знаешь, я сделаю все, что ты захочешь. Объясни, какую книгу мне написать, и ты ее получишь.

И вот какое последовало объяснение:

— Ну, мне бы хотелось прочитать какую-нибудь историю твоей юности, одну из маленьких, мало кому известных драм, случившихся под сенью огромных деревьев того прекрасного леса, таинственные чащи которого сделали тебя мечтателем, а меланхолический шепот — поэтом. Пусть это будет одно из тех событий, о каких ты иногда рассказываешь нам в семейном кругу, чтобы отдохнуть от своих длинных романтических эпопей. По-твоему, эти события не стоят того, чтобы их записывать. А я люблю твой край; неведомый мне, он предстает передо мной в твоих воспоминаниях словно пейзаж, который видят во сне!

— О, я тоже люблю его, мой славный уголок, мою милую деревню, ибо это, конечно же, деревня, хотя она гордо именует себя городком и даже городом. Я так люблю его, что могу утомить, но не вас, друзья мои, а тех, кто к нему равнодушен. Для меня Виллер-Котре то же, что для моего старого Рускони его Кольмар. Для него Кольмар — главное место на земле, ось, вокруг которой вращается земной шар и вся Вселенная! Всеми своими знакомствами он обязан Кольмару.

Каррель! «Где вы познакомились с Каррелем, Рускони?» — «Мы участвовали с ним в заговоре в Кольмаре в 1821 году».

Тальма́! «Где вы познакомились с Тальма́, Рускони?» — «Я видел его игру в Кольмаре в 1816 году».

Наполеон! «Где вы познакомились с Наполеоном, Рускони?» — «Я встречал его, когда он проезжал через Кольмар в 1808 году».

Для Рускони все начинается с Кольмара. А для меня все начинается с Виллер-Котре.

Но только у Рускони есть одно преимущество передо мной, хотя, может, это вовсе не преимущество, а недостаток: он родился не в Кольмаре, а в Мантуе, главном городе герцогства, на родине Вергилия и Сорделло, в то время как я родился в Виллер-Котре.

Поэтому, ты понимаешь, дитя мое, меня не надо долго упрашивать, чтобы я рассказал о моем любимом городке, белые домики которого, сгрудившись в середине подковы, образованной огромным лесом, напоминают птичье гнездо, а церковь с узенькой высокой колокольней похожа на мать, опекающую своих птенцов. Тебе надо лишь снять с моих губ печать, чтобы мои мысли и слова вырвались из плена, сверкая и искрясь, словно пенистая струя пива, заставляющая нас вскрикивать и отодвигаться друг от друга за нашим столом изгнания, или же словно струя шампанского, вызывающая улыбку и сближающая нас напоминанием о солнце родного края.

Разве не там я жил по-настоящему только потому, что был преисполнен ожиданием будущего? А ведь надеждой живут много больше, чем реальностью. Отчего грядущее кажется нам таким лазурно-золотым? Увы, бедное дитя, только благодаря надежде. Придет день, и ты это узнаешь.

Я родился в том краю, там я издал свой первый крик, там, под взглядом моей матери, расцвела моя первая улыбка. Там я, розовощекий и белокурый, гонялся за детскими иллюзиями, что ускользают от нас, а если и удается их догнать, от них остается лишь немного бархатистой пыльцы на кончиках пальцев. Эти иллюзии называются бабочками. Увы, я скажу тебе еще одну странную вещь, но это правда: только в детстве и юности мы видим прекрасных бабочек. Позже прилетают осы, которые жалят нас. А еще позднее — летучие мыши, предвестники смерти.

Жизнь можно разделить на три поры: молодость, зрелость, старость — бабочки, осы, летучие мыши!

Там же, в этом краю, умер мой отец. Я был тогда в том возрасте, когда еще не знают, что такое смерть, и почти не знают, что такое отец.

Именно туда я привез тело моей матери, и на прелестном кладбище, похожем скорее на цветник, предназначенный для детских игр, чем на печальное место, где покоятся усопшие, она спит вечным сном рядом с тем, кто был солдатом в лагере при Мольде и генералом в битве у Пирамид. Рукой подруги там был возложен могильный камень, укрывший их обоих.

Слева и справа от него находятся могилы бабушки и дедушки, отца и матушки моей матери, и могилы тетушек, которых я помню по именам, но лица которых лишь смутно различаю сквозь дымку долгих-долгих лет.

И наконец, сам я тоже найду там свой последний приют, дай только Бог, чтобы это случилось попозже, ибо тебя, дитя мое, я смогу покинуть только против моей воли!

В этот день я увижусь не только с той, что выкормила меня грудью, но и с той, которая укачивала меня в колыбели. Это мама Зин — о ней я рассказываю в своих «Мемуарах». Это возле ее постели призрак моего отца сказал мне последнее прости!

Могу ли я не испытывать удовольствия, рассказывая и о той огромной зеленой колыбели, которая вызывает у меня столько воспоминаний?! Мне все было там знакомо — и жители этого городка, и камни домов, и даже деревья в лесу! По мере того как уходили из моей памяти образы времен моей юности, я оплакивал их. Седые старцы города, дорогой аббат Грегуар, добрый капитан Фонтен, достойный папаша Ниге, дорогой кузен Девиолен, я несколько раз пытался воссоздать ваш облик, но был расстроен тем, какими бледными и немыми получались у меня вы, бедные призраки, несмотря на самые нежные и дружеские чувства, с какими я пытался воскресить вас в памяти.

И вас я оплакал, темные камни монастыря Сен-Реми, мощные решетки, гигантские лестницы, узкие кельи, циклопическая кухня; на моих глазах вы постепенно разрушались, слой за слоем, пока кирка и мотыга не расчистили от обломков ваш фундамент, широкий, словно основание крепостного вала, открыв зияющие бездны ваших погребов. А больше всего я оплакивал вас, прекрасные деревья парка, лесные гиганты, дубы с шероховатыми стволами, буки с гладкой серебристой корой, трепещущие тополя, каштаны с пирамидальными цветами, вокруг которых в мае и июне жужжали пчелы, тяжело нагруженные медом и воском! Вы рухнули сразу, за какие-нибудь несколько месяцев, а ведь у вас впереди могло быть еще столько лет жизни, стольким поколениям вы могли бы еще дать приют под своей сенью, столько таинственных любовных историй могло бы произойти в тишине на древних мшистых коврах у вашего подножия. Вы видели Франциска I и г-жу д’Этамп, Генриха II и Диану де Пуатье, Генриха IV и Габриель. Об этих знаменитых именах говорили знаки, вырезанные на вашей коре, и вы надеялись, что эти трижды переплетенные полумесяцы, эти любовные соединения инициалов, эти лавровые и розовые венки спасут вас от общей участи — закончить свои дни на кладбище, прозаически называемом дровяным складом. Увы, вы заблуждались, прекрасные деревья! Однажды вы услышали звонкий стук топора и глухой скрежет пилы… Это был ваш конец, это смерть крикнула вам: «Теперь ваша очередь, гордецы!»

И я увидел вас распростертыми на земле, искалеченными от корней до кроны. Ваши отрубленные ветви были разбросаны вокруг, и мне показалось, что я, перенесясь на пять тысяч лет назад, прошел по гигантскому полю битвы между горами Пелион и Осса и увидел поверженных титанов, трехглавых и сторуких: они пытались взобраться на Олимп и были испепелены молниями Юпитера.

Если когда-нибудь, любимое мое дитя, ты, взяв меня под руку, прогуляешься со мной по этому огромному лесу, если ты пройдешь по этим редко разбросанным деревушкам, если ты присядешь на эти мшистые камни и склонишься над этими могилами, то вначале все здесь покажется тебе молчаливым и немым. Но я обучу тебя языку всех старых друзей моей юности, живых и ушедших, и тогда ты поймешь, как сладок мне их тихий голос.

Мы начнем прогулку с востока, чтобы ты увидела восход солнца, и твои большие голубые глаза, в которых отражается небо, зажмурятся от первых солнечных лучей. Держась немного южнее, мы дойдем до очаровательного маленького замка Виллер-Эллон, где я играл совсем ребенком, отыскивая разбросанные среди цветников и в зеленых грабовых аллеях живые цветы — Луизу, Сесиль, Огюстину, Каролину, Анриетту, Эрмину. Увы, сегодня холодный ветер смерти уже сломал два или три гибких стебелька, а остальные уже матери и даже бабушки. Ведь все, о чем я говорю, дитя мое, было сорок лет тому назад, а ты только через двадцать лет узнаешь, что такое сорок лет.

Продолжая наше путешествие, мы пересечем Корси. Видишь тот крутой склон, на котором растут яблони? Он спускается к пруду, заросшему зеленью. Однажды трое молодых людей в шарабане, запряженном взбесившейся или разъяренной лошадью (они так никогда и не узнали, что с ней случилось), стремительно, словно лавина, неслись прямо к этому подобию Коцита. К счастью, одно колесо повозки зацепилось за яблоню и ее почти вывернуло с корнями из земли! Двое из этих молодых людей вылетели из повозки, оказавшись впереди лошади, а третий повис на ветвях, подобно Авессалому, только зацепившись не волосами, хотя они вполне для этого годились, а рукой. Те двое, что перелетели через лошадь, были мой кузен Ипполит Леруа, о ком я несколько раз тебе говорил, и мой друг Адольф де Лёвен, о ком я тебе говорю всегда; ну а третьим был я.

Что было бы со мной, а значит, и с тобой тоже, мое бедное милое дитя, не очутись той яблони тогда на моем пути?

Примерно в полульё, продвигаясь по-прежнему с востока на юг, мы должны увидеть большую ферму. Смотри, вот и она, с жилым домом под черепичной крышей и с подсобными пристройками, крытыми соломой. Это Вути.

Там, дитя мое, еще живет, я надеюсь, хотя ему уже за восемьдесят, один человек — в моей духовной жизни он, если можно так сказать, был тем же, чем стала в моей материальной жизни та яблоня, которая остановила наш шарабан и о которой я только что рассказывал. Посмотри мои «Мемуары», и ты найдешь там его имя. Это старый друг моего отца; однажды он пришел к нам, потеряв на охоте половину левой руки из-за разорвавшегося ружья. Когда я загорелся желанием уехать из Виллер-Котре в Париж, вместо того чтобы жить как другие, на поводке и с путами на ногах, он сказал мне: «Поезжай, это твоя судьба!» И он дал мне письмо к генералу Фуа, то самое письмо, что открыло мне двери дома генерала и канцелярии герцога Орлеанского.

Мы крепко обнимем этого милого старика, кому стольким обязаны, и продолжим наш путь. Большая дорога приведет нас к вершине горы.

Посмотри с высоты этой горы на долину, реку и город.

Река и долина носят название Урк, а город — Ла-Ферте-Милон, это родина Расина.

Однако напрасно было бы спускаться вниз по склону и заходить в город: никто не сможет нам показать дом, где жил соперник Корнеля, неблагодарный друг Мольера, поэт, впавший в немилость к Людовику XIV.

В каждой библиотеке есть его книги, на городской площади стоит его статуя, созданная нашим великим скульптором Давидом, а вот дома его там нет, или, вернее, весь город, обязанный ему своей славой, — это его дом.

Ведь, в конце концов, известно, что Расин родился в Ла-Ферте-Милоне, а между тем никто не знает, где родился Гомер.

Ну а теперь мы идем с юга на запад. Вот эта красивая деревенька, словно только что вышедшая из лесу, чтобы погреться на солнышке, называется Бурсонн. Если ты, дитя мое, помнишь «Графиню де Шарни», одну из твоих любимых книг, написанных мною, то это название должно быть тебе знакомо. Маленький замок, где живет мой старый друг Ютен, — это замок бедного Изидора де Шарни. Именно отсюда молодой дворянин выезжал по вечерам тайком, припав к шее своей английской лошади. Через несколько минут он оказывался по другую сторону леса, в тени этих тополей, откуда было видно, как открывается и закрывается окно Катрин. Как-то ночью он вернулся весь в крови: одна из пуль папаши Бийо пробила ему руку, другая попала в бок. А однажды он ушел, чтобы никогда больше не вернуться. Он поехал сопровождать короля в Монмеди и остался лежать на главной площади в Варенне, напротив дома бакалейщика Соса.

Мы пересекли лес с юга на запад, пройдя через Ле-Плесси-о-Буа, Ла-Шапель-оз-Овернья и Койоль. Еще несколько шагов — и мы на вершине горы Восьен.

Вот здесь, в каких-нибудь ста шагах позади нас, возвращаясь как-то ночью из Крепи, я обнаружил тело подростка лет шестнадцати. Я рассказал в своих «Мемуарах» об этой таинственной, неразгаданной драме. Кроме Бога, одна только ветряная мельница, неторопливо и меланхолично вращающая крыльями, знает, что здесь произошло. Оба они молчат. Справедливость все же восторжествовала благодаря случаю: умирая, убийца признал, что приговор ему был справедлив.

Далее мы проследуем вдоль гребня горы. Внизу, справа от нас, лежит большая равнина, а слева — красивая долина. Это места моих охотничьих подвигов. Здесь я ступил на путь Нимрода и Левайяна, двух самых великих охотников, позволю себе так сказать, глубокой древности и нашего времени. Справа водились зайцы, перепела и куропатки, слева — дикие утки, чирки и бекасы. Видишь вон то место, что выделяется своей яркой зеленью и похоже на очаровательный газон с картины Ватто? Это торфяное болото, где я едва не сложил голову. Я потихоньку в него погружался, когда, к счастью, мне пришла в голову мысль пропустить между ногами мое ружье. И вот приклад с одной стороны и конец ствола с другой уперлись в почву немного более твердую, чем там, куда меня затягивало. Мой вертикальный спуск, который непременно привел бы меня прямо в ад, приостановился. Я стал кричать, и мельник с той мельницы, что видна отсюда и стоит у затвора большого пруда, прибежал на мой зов. Он бросил мне поводок своей собаки; мне удалось поймать его, мельник вытянул меня, и я был спасен. Что же касается моего дальнобойного ружья — я им дорожил, ибо для покупки нового мне недостало бы средств, — то мне оставалось только покрепче сжать ноги, и оно было вытянуто вместе со мной.

Продолжим наш путь. Теперь мы идем с запада на север. Вон те развалины, среди которых возвышается остов, напоминающий донжон Венсена; это башня Вез, единственное, что осталось от давно разрушенной феодальной усадьбы. Эта башня, гранитный призрак ушедших времен, принадлежит моему другу Пайе. Ты помнишь этого любезного стряпчего, с кем, охотясь, мы вместе прошли от Крепи до Парижа, и его лошадь, как только мы замечали лесного обходчика, любезно уносила на спине одного из нас вместе с ружьем, зайцами, куропатками и перепелами, в то время как другой охотник прогуливался с видом безобидного путешественника, засунув руки в карманы, восхищаясь пейзажем и изучая ботанику.

А вот маленький замок Ле-Фоссе. Там пробудились мои первые чувства, оттуда начинаются мои воспоминания. Помню, как отец выходит из воды, после того как с помощью своего слуги, чрезвычайно сообразительного негра Ипполита — того, кто, опасаясь заморозков, выбрасывал цветы и убирал горшки, — спас трех молодых людей: они тонули. Одного из них звали Дюпюи; именно его вытащил мой отец, и это единственное имя, которое я запомнил. Ипполит, превосходный пловец, спас двух других.

Там жили Моке, полевой сторож (он был «окошмарен» и ставил капканы себе на грудь, чтобы поймать мамашу Дюран), а также Пьер, садовник, разрубавший своей мотыгой ужей, у которых из живота выпрыгивали живые лягушки. И наконец, там величественно старился Трюф, четвероногое, не классифицированное г-ном де Бюффоном, наполовину собака, наполовину медведь. Меня сажали на него верхом, и это были мои первые уроки верховой езды.

Ну а теперь, направившись на северо-запад, мы увидим посреди лесной поляны Арамон, очаровательную деревушку, всю в яблоневых садах. Она знаменита тем, что здесь родился почтенный Анж Питу, племянник тетушки Анжелики, ученик аббата Фортье, одноклассник юного Жильбера и боевой соратник патриота Бийо. Но, поскольку это единственная выдающаяся личность Арамона, к тому же оспариваемая некоторыми людьми, полагающими, возможно не без оснований, что Питу существовал лишь в моем воображении, мы не будем здесь задерживаться и продолжим наш путь. Мы дойдем до маленького пруда у перекрестка двух дорог: одна из них ведет в Компьень, другая — на Вивьер. Там мне оказал гостеприимный прием Буду. Это было в тот день, когда я убежал из материнского дома, чтобы не поступать в семинарию в Суасоне, где спустя два или три года во время взрыва порохового погреба погибло несколько моих товарищей, среди которых мог бы оказаться и я.

А теперь пойдем по этой широкой просеке, что ведет с юга на север. В полульё позади нас находится массивный замок, построенный Франциском I; на нем победитель при Мариньяно и побежденный при Павии оставил свои эмблемы в виде саламандр. А впереди, закрывая горизонт, возвышается большая гора, поросшая дроком и папоротниками. С этой горой связано одно из самых ужасных воспоминаний моей юности.

Однажды зимней ночью, когда эта длинная и широкая просека была устлана снежным ковром, я заметил, что за мной молча следует какой-то зверь ростом с большую собаку. Глаза его светились словно два раскаленных угля.

Мне достаточно было один раз взглянуть на него, чтобы понять: это был огромный волк!

Ах, если бы у меня было с собой мое ружье или карабин, или хотя бы огниво и кремень!.. Но у меня не было ни пистолета, ни ножа, даже перочинного.

К счастью, поскольку я вот уже пять лет — а мне было от роду всего пятнадцать — занимался охотой и хорошо знал нравы этого ночного бродяги, мне было известно, что, пока я стою на ногах и не бегу, мне нечего бояться. Но взгляни, милое дитя мое, на эту гору — она вся изрезана рытвинами. Стоило мне провалиться в одну из них, волк одним прыжком настиг бы меня и тогда легко можно было бы убедиться, у кого из нас острее когти и зубы.

Сердце мое колотилось. Тем не менее я принялся петь. Пел я всегда ужасающе фальшиво, и любой волк с мало-мальски музыкальным слухом непременно бы сбежал, но мой волк явно не разбирался в музыке, и похоже было, что мое пение ему даже понравилось: он начал подпевать, издавая жалобный голодный вой. Я прекратил петь и продолжил свой путь в молчании, подобно проклятым грешникам, которых Данте встречает в третьем круге Ада: Сатана вывернул им шеи, и они, идя вперед, смотрели назад.

Вскоре я заметил, что веду себя очень неосторожно. Оглядываясь на волка, я не смотрел себе под ноги, и стоило мне споткнуться, как волк приготовился к прыжку.

К счастью, я не упал, но волк оказался уже не более чем в десяти шагах от меня.

На мгновение я почувствовал, как ноги мои подкосились. Несмотря на десятиградусный мороз, по лбу у меня тек пот. Я остановился — волк остановился тоже.

Мне понадобилось пять минут, чтобы прийти в себя, и моему спутнику это время показалось, видимо, слишком долгим: усевшись, он снова завыл, и вой его был еще более жалобным и голодным, чем в первый раз.

От этого воя дрожь пробрала меня до самых костей.

Я вновь двинулся в путь, поглядывая теперь себе под ноги, и останавливался всякий раз, когда мне хотелось взглянуть, как далеко от меня идет волк.

Он пустился в путь вместе со мной и, останавливаясь всякий раз, когда это делал я, держался от меня на расстоянии, однако оно постепенно сокращалось.

Через четверть часа он был не более чем в пяти шагах от меня.

Я приближался к парку, а это означало, что до Виллер-Котре оставалось не более километра. Но дорога там была перерезана широкой канавой — той знаменитой канавой, которую я пытался перепрыгнуть, чтобы показать прекрасной Лоранс свою ловкость, но к несчастью порвал свои нанковые штаны, сшитые по случаю моего первого причастия, — помнишь, я тебе это рассказывал?

Конечно, я перепрыгнул бы через эту канаву, и, ручаюсь, более удачно, чем в тот злосчастный день, но для этого мне надо было разбежаться, однако я не успел бы сделать и несколько шагов, как волк бросился бы мне на спину.

Следовательно, мне надо было идти в обход и пройти через загородку с турникетом. Все было бы ничего, если бы меня не отделяла от загородки густая тень, отбрасываемая большими деревьями парка. Что может случиться, когда я буду пересекать это темное пространство? Может быть, темнота вызовет у волка ощущение, прямо противоположное моему? Меня этот мрак пугал, а его, возможно, сделает более дерзким? Ведь чем гуще темнота, тем лучше волк видит.

Однако выбора у меня не было, и я углубился в темноту. Без преувеличения могу сказать, что у меня на голове не было ни единого сухого волоска и рубашка моя промокла до нитки. Проходя через турникет, я оглянулся: мрак был настолько густым, что даже смутных очертаний не было видно, лишь два огонька, словно раскаленные угли, пылали во тьме.

Пройдя через турникет, я резко толкнул перекладину, и она загремела. Этот шум напугал волка, и он на мгновение остановился. Но почти сразу же он перескочил через загородку, и так легко, что я не услышал даже поскрипывания снега под его лапами, когда он вновь оказался позади меня на том же расстоянии, что и прежде.

Я шел по самой середине просеки, стараясь идти строго по прямой.

Вновь очутившись на свету, я увидел позади себя уже не только два пугающих глаза, светящихся во тьме, но и всего волка целиком.

Когда мы стали приближаться к городу, инстинкт, видимо, подсказал ему, что я могу от него ускользнуть, и он подходил ко мне все ближе. Он был уже не более чем в трех шагах от меня, а его все еще не было слышно — ни шума шагов, ни дыхания. Словно это было какое-то фантастическое животное — призрак волка!

Тем не менее я продолжал идти вперед. Я пересек площадку для игры в мяч и оказался на так называемом Партере — большой лужайке, открытой и гладкой, где можно было не бояться угодить в рытвину. Волк был от меня так близко, что, если бы я резко остановился, он уткнулся бы носом мне в ноги. Мне страшно хотелось топнуть ногой или хлопнуть в ладоши, выкрикнув при этом какое-нибудь крепкое ругательство, но я не решался, хотя, если бы я осмелился, волк скорее всего убежал бы или, по крайней мере, отошел бы подальше.

Мне понадобилось десять минут, чтобы пересечь лужайку и подойти к углу стены замка.

Там волк остановился — это было в каких-нибудь полутораста шагах от города.

Я продолжал идти, теперь уже не торопясь, а волк сел и снова, как раньше, стал смотреть мне вслед.

Когда я отошел от него шагов на сто, он в третий раз издал вой, еще более тоскливый, чем в первые два раза. Ему ответили дружным хором все пятьдесят собак своры герцога Бурбонского.

Вой голодного волка выражал горькое сожаление по поводу невозможности откусить хоть кусочек моей плоти — теперь это ему было совершенно ясно.

Не знаю, долго ли еще он так сидел, но я, едва почувствовав себя в безопасности, кинулся бежать изо всех сил и прибежал в лавку моей матери бледный и еле живой.

Если бы ты знала мою бедную мать, то мне незачем было бы тебе говорить, что она была перепугана моим рассказом больше, чем я, переживший это приключение.

Сняв всю мою одежду, она переодела меня в чистую рубашку, согрела грелкой мою постель и уложила меня так, как делала это раньше, лет за десять до того, потом принесла мне чашку подогретого вина, и выпитое вино, ударив мне в голову, усилило мои сожаления о том, что я не отважился прогнать своего врага, сделав какой-нибудь смелый шаг, о чем не переставал думать в пути.

А теперь, милое дитя, позволь мне, как умелому рассказчику, этим эпизодом закончить мои воспоминания. Ничего более увлекательного я бы тебе больше не смог сообщить. К тому же предисловие получилось очень пространным, куда длиннее, чем следует. Выбери среди всех историй, которые я пересказывал по десять раз, ту, что я мог бы поведать читателям. Только смотри подумай хорошенько, ведь ты понимаешь, что если выбор будет неудачным, то скучать-то придется тебе, а не мне.

— Ну хорошо, отец, расскажи нам тогда историю Катрин Блюм.

— Ты действительно этого хочешь?

— Да, это одна из моих любимых историй.

— Ну что же, пусть будет одна из твоих любимых.

Слушайте же, мои дорогие читатели, историю Катрин Блюм. Я расскажу вам ее, выполняя желание ребенка с голубыми глазами, которому я ни в чем не могу отказать.

Брюссель, 2 сентября 1853 года.