Катрин Блюм

XIV ЗМЕЯ

Молодой человек настолько не походил на самого себя, что оба его товарища с трудом его узнали.

Затем Молодой набрался решимости заметить:

— Смотрите-ка! Да это же Бернар… Привет, Бернар!

— Привет, — резко ответил Бернар, заметно раздраженный тем, что он встретился с ними.

— Ты здесь? — в свою очередь отважился спросить Бобино.

— А почему бы и нет? Разве запрещено приходить на праздник, если хочешь развлечься?

— Да я и не говорю, что запрещено, разрази меня гром! — возразил Бобино. — Просто странно видеть, что ты один…

— Один?

— Да.

— А с кем я, по-твоему, должен прийти?

— Но ведь, кажется, когда у тебя молодая, красивая невеста…

— Не будем больше упоминать об этом, — произнес Бернар, нахмурив брови.

Потом он ударил по столу прикладом своего ружья и крикнул:

— Вина!

— Осторожно! — заметил Молодой.

— А почему осторожно?

— Господин инспектор здесь.

— Ну, и что же?

— Я тебе сказал: учти, что господин инспектор здесь, вот и все.

— И какое мне дело, здесь он или в другом месте, наш господин инспектор?

— Ну если так, это другое дело.

— Поссорились, видать, влюбленные, — сказал Бобино Молодому, дергая его за рукав.

Молодой сделал знак, что разделяет его мнение, и обратился к Бернару:

— Видишь ли, Бернар, ведь я почему заговорил с тобой об этом? Вовсе не для того, чтобы унизить тебя или как-то поддеть, нет, чтобы просто напомнить тебе то, что ты и так знаешь: господин инспектор не любит, когда застает нас в кабачке.

— А если я захочу туда пойти, — возразил Бернар, — ты полагаешь, что господин инспектор помешает мне поступить по-своему?

И, ударив вторично по столу с еще большей силой, чем в первый раз, он крикнул:

— Вина! Вина!

Оба лесника поняли, что его не переубедить.

— Пошли, пошли, — сказал Бобино. — Не надо мешать безумцу творить безумства. Пойдем, Молодой!

— Да уж, добавить нечего, — промолвил Молодой. — Прощай, Бернар!

— Прощай, — бросил тот в ответ кратко и резко.

И друзья удалились в сторону, противоположную той, с которой появился инспектор, занятый какой-то беседой и к тому же плохо видевший, поэтому он прошел мимо кабачка, не узнав ни Бобино с Молодым, ни Бернара.

— Ну, подойдет сюда кто-нибудь наконец? — вскричал Бернар, стуча прикладом ружья с такой силой, что стол чуть не рассыпался на куски.

Мамаша Теллье прибежала, держа по бутылке в каждой руке, еще не зная, кто это требует вина с такой настойчивостью.

— Несу! Несу! Несу! — восклицала она. — Кончился наш запас в бутылках. Нужно было время, чтобы нацедить вина из бочки.

Поняв же, с кем имеет дело, она вскричала:

— А! Это вы, дорогой господин Бернар! Бог мой, до чего вы бледны!

— Вы находите, мамаша? — спросил молодой человек. — Ну что же, для того я и хочу выпить — вино возвращает цвет лицу.

— Но вы же нездоровы, господин Бернар! — настаивала на своем мамаша Теллье.

Бернар пожал плечами и вырвал у нее одну из бутылок.

— Давайте скорее! — сказал он.

И, поднеся бутылку ко рту, принялся пить прямо из горлышка.

— Господи, помилуй! — воскликнула в изумлении трактирщица, глядя, как он пьет таким странным образом, столь не соответствующим его обычному поведению. — Вы же причиняете себе вред, дитя мое!

— Хорошо! — произнес Бернар, садясь и со стуком ставя бутылку на стол. — Оставьте мне ее, ведь кто знает, подадите ли вы мне еще когда-нибудь другую.

Изумление мамаши Теллье все нарастало; забыв о других клиентах, она занялась только молодым человеком.

— Но что же у вас стряслось, дорогой господин Бернар? — упорствовала она.

— Ничего. Подайте только мне перо, чернила и бумагу!

— Перо, чернила и бумагу?

— Да, и поскорее.

Мамаша Теллье отправилась выполнять его просьбу.

— Перо, чернила и бумагу, — повторил совершенно опьяневший Моликар, приканчивая третью бутылку Молодого и Бобино. — Но простите, господин нотариус, разве ходят в кабачок, чтобы заказать перья, чернила и бумагу? Нет! В кабачок приходят, чтобы заказать вина.

И, словно подавая пример, он потребовал:

— Эй, вина! Мамаша Теллье, еще вина!

Хозяйка поручила Бабетте обслужить Моликара, а сама, подойдя к Бернару, выложила перед ним на стол все три необходимых ему предмета.

Бернар поднял на нее глаза и заметил, что она одета в черное.

— Почему вы в трауре? — спросил он.

Женщина побледнела в свою очередь и произнесла прерывающимся голосом:

— О мой Бог! Разве вы не помните, какое великое горе на меня обрушилось?

— Я сейчас ничего не помню, — сказал Бернар, — так почему же вы в трауре?

— Вы же знаете, дорогой господин Бернар, ведь вы же присутствовали на похоронах, что я ношу траур по моему бедному сыну Антуану, скончавшемуся месяц назад!

— Ах, бедная женщина!

— У меня никого не было, кроме него, господин Бернар, он был моим единственным сыном, и, тем не менее, Господь взял его у меня. О, как мне его не хватает! В течение двадцати лет мать была неразлучна с сыном, и вдруг его больше нет!.. Что делать? Плакать! И я плачу, что же вы хотите? Что потеряно, то потеряно!

И несчастная женщина разрыдалась.

Именно эту минуту выбрал Моликар, чтобы затянуть песню; то была его излюбленная песня, своеобразный показатель того, сколько жидкости может вместить человек.

Было известно, что, когда наступала последняя стадия его опьянения, он начинал петь:

Эта песня, которая оскорбляла горе мамаши Теллье, — горе, столь тронувшее Бернара, несмотря на напускное его равнодушие, — заставила парня встрепенуться, словно его сердце уязвило новое и неожиданное страдание.

— Замолчи! — крикнул он.

Но Моликар, не обратив на запрет Бернара никакого внимания, запел снова:

— Замолчи, тебе говорят! — крикнул молодой человек, сделав угрожающий жест.

— А почему это я должен молчать? — спросил Моликар.

— Ты разве не слышал, что сказала эта женщина? Не видишь, что перед тобой мать, оплакивающая потерю сына?

— Это верно, — согласился Моликар, — я буду петь совсем тихо.

И он продолжал вполголоса:

— Ни тихо, ни громко! — закричал Бернар. — Замолчи или уходи!

— О! — ответил Моликар. — Хорошо, я уйду… Я люблю кабачки, где смеются, а не такие, где плачут. Мамаша Теллье, мамаша Теллье! — позвал он, ударив кулаком по столу. — Получите плату.

— Ладно, — сказал Бернар, — я сам заплачу, только оставь нас.

— Прекрасно! — восхитился Моликар. — Это меня радует.

И он ушел, хватаясь за деревья и распевая все громче по мере удаления от кабачка:

Бернар с глубоким возмущением поглядел ему вслед. Затем он повернулся к продолжавшей плакать хозяйке.

— Да, вы правы, мамаша Теллье, что потеряно, то потеряно, — сказал он. — Знаете, мамаша Теллье, я хотел бы поменяться местами с вашим сыном: чтобы он был жив, а я — нет.

— О! Храни вас Господь! — воскликнула добрая женщина. — Вы, господин Бернар?!

— Да, я, клянусь честью!

— У вас такие хорошие родители! Ах, если бы вы только знали, какое горе для матери потерять своего ребенка, то не стали бы выражать такое желание!

Все это время Бернар пытался что-то писать, но бесполезно: рука его дрожала и он не смог написать ни одной буквы.

— Нет, я не могу, не могу! — воскликнул он, ломая перо.

— И в самом деле, — заметила женщина, — вы дрожите как в лихорадке.

— Знаете что, — продолжал Бернар, — окажите мне одну услугу, мамаша Теллье!

— Охотно, господин Бернар! — воскликнула хозяйка. — Какую?

— Отсюда до Нового дома, что на дороге в Суасон, рукой подать, не так ли?

— Да Господи, за четверть часа можно дойти, если идти быстро.

— Тогда окажите мне дружескую услугу… простите, что я затрудняю вас…

— Говорите, говорите!

— Окажите мне услугу: сходите туда и попросите Катрин…

— Так она вернулась?

— Да, сегодня утром… и скажите, что я вскоре ей напишу.

— Сказать, что вы вскоре ей напишете?

— Может быть, даже завтра, как только руки перестанут дрожать…

— Вы уезжаете?

— Говорят, мы собираемся воевать с алжирцами.

— А вам-то что до этой войны? Ведь вы уже прошли рекрутский набор и вытянули счастливый номер?

— Так вы сходите туда, куда я вас прошу, не так ли, мамаша Теллье?

— Прямо сейчас, дорогой господин Бернар; но…

— Что «но»?

— А вашим родителям?

— Что моим родителям?

— Им что должна я сказать?

— Им?

— Да.

— Ничего.

— Как ничего?

— Вот так, ничего, кроме того, что я заходил к вам, что они больше не увидят меня и что я говорю им: «Прощайте!»

— «Прощайте»? — повторила мамаша Теллье.

— Скажите им еще, чтобы они не отпускали от себя Катрин, что я буду признателен им за доброту к ней… и вот еще что — если случится так, что я умру, как ваш бедный Антуан, я прошу их сделать Катрин своей наследницей…

Измученный своим лихорадочным состоянием, молодой человек бессильно опустил голову на руки со вздохом, похожим на рыдание.

Мамаша Теллье смотрела на него с глубокой жалостью.

— Хорошо, господин Бернар, договорились! Сейчас уже вечер, народу у меня поубавилось, Бабетта справится одна, а я сбегаю в Новый дом.

И, отойдя от Бернара, она прошептала:

— Думаю, хоть этим сумею помочь бедняге!

Вдалеке еще слышался пьяный голос Моликара, распевавшего:

Бернар оставался еще несколько минут в прежней позе, погруженный в глубокую печаль и горестные раздумья. Плечи его время от времени судорожно вздрагивали. Потом он встряхнул головой и вслух сказал сам себе:

— Хватит! Возьми себя в руки! Еще стакан вина и пора в путь.

— О! Конечно, мне все равно, — раздался позади него голос, от которого он вздрогнул, — но я бы так просто не ушел!

Бернар обернулся, хотя, строго говоря, мог бы и не делать этого — он сразу узнал голос.

— Это ты, Матьё? — спросил он.

— Да, это я, — ответил тот.

— Что ты сказал?

— Вы не слышали? Видно, вы стали туги на ухо!

— Я слышал, но не понял.

— Хорошо, я повторю.

— Повтори.

— Я говорю, что на вашем месте я не ушел бы вот так просто.

— Ты не ушел бы?

— Нет, пока я не… хватит, я-то понимаю, что говорю…

— Пока не… чего? Говори!

— Так вот, не ушел бы, не отомстив кому-то из них. Вот я и сказал главное.

— Что? Что? Кому-то из них?

— Да, одному или другой, ему или ей.

— Что ж, по-твоему, я должен мстить отцу и матери? — пожал плечами Бернар.

— Да нет же! При чем здесь отец с матерью? Не о них речь.

— Но о ком же?

— Ха! Речь идет о Парижанине и мадемуазель Катрин.

— О Катрин и господине Шолле? — воскликнул Бернар, вскочив, словно от укуса гадюки.

— Да.

— Матьё! Матьё!

— Вот мне урок — не надо было ничего говорить вам.

— Почему?

— Да потому, что опять все это на меня же и обрушится. Я же буду во всем виноват.

— Нет, нет, Матьё. Клянусь тебе! Говори!

— Так вы еще не догадываетесь? — спросил Матьё.

— О чем я должен догадываться? Повторяю тебе, говори!

— Ей-Богу, — продолжал бродяга, — не стоит иметь и ум, и образование, если остаешься таким глухим и слепым.

— Матьё, — воскликнул Бернар, — ты что-то видел и слышал!

— Сова хорошо видит ночью, — сказал Матьё. — У нее открыты глаза, когда у других закрыты; она не спит, когда другие спят.

— Погоди, — произнес Бернар, пытаясь смягчить свой голос, — что ты видел и слышал? Не тяни, рассказывай, Матьё!

— Ну что ж, — ответил тот, — поскольку возникло препятствие вашему браку, — а ведь есть препятствие, не так ли?

— Да, есть, и дальше что?

— Известно ли вам, отчего оно возникло?

Пот градом катился по лицу Бернара.

— Не от чего, а от кого — от моего отца.

— От вашего отца? Да вовсе нет. Ведь он хочет вам счастья. Он, бедняга, вас любит!

— Хорошо… Значит, препятствие исходит от кого-то, кто меня не любит, так?

— Конечно, — вскричал Матьё, настороженно следя своими косыми глазами за сменой чувств на лице Бернара, — конечно! Знаете, бывают иногда люди, делающие вид, что вас любят; они тут и там говорят «Мой дорогой Бернар», а на самом деле вас обманывают.

— Ну, так кто же все-таки препятствует моему браку, любезный Матьё? Кто именно? Скажи!

— Да, я вам скажу, а вы схватите меня за горло и задушите.

— Нет, нет, даю слово, клянусь!

— И все же, — сказал Матьё, — позвольте, я от вас отойду пока чуть подальше.

И он отступил на два шага.

Потом, чувствуя себя на этом расстоянии в чуть большей безопасности, он сказал:

— Так вот, неужели вы не видите, что это препятствие исходит от мадемуазель Катрин?

Бернар покрылся мертвенной бледностью, но не пошевельнулся.

— От Катрин? — переспросил он. — Ты тут говорил, что кто-то меня не любит. Так ты утверждаешь, что меня не любит Катрин?

— Я утверждаю, — заявил Матьё, осмелев при виде напускного спокойствия Бернара, — что некоторые девушки, особенно если они отведали парижской жизни, предпочтут быть любовницей богатого молодого человека в столице, чем стать женой бедного молодого человека в деревне.

— Не говоришь же ты о Катрин и о Парижанине, надеюсь?

— О! — ответил Матьё. — Как знать!

— Ах ты мерзавец! — крикнул Бернар, одним прыжком настигая Матьё и схватив его обеими руками за горло.

— Ну, что я говорил?.. — задыхался Матьё, пытаясь вырваться из этого железного объятия. — Вы меня совсем задушите, господин Бернар!.. Черт возьми, я больше ничего вам не скажу.

Бернар хотел все узнать. Пригубивший горькую чашу ревности допивает ее до дна.

Поэтому он отпустил Матьё и его руки бессильно повисли.

— Матьё, — сказал он, — я прошу прощения, продолжай, говори. Но если ты врешь…

И кулаки его сжались, мышцы рук напряглись.

— Что ж, если я вру, — ответил Матьё, — то вы еще успеете разозлиться, но вы начали с того, что рассердились, и я замолкаю.

— Да нет, я не прав, — взял себя в руки Бернар, силясь придать лицу спокойное выражение, в то время как змеи ревности терзали его сердце.

— Ну вот, теперь вы вроде здраво рассуждаете, — заметил Матьё.

— Да, да.

— Но все равно… — тянул бродяга.

— Что все равно?

— Да я хочу, чтобы вы все сами увидели, чтобы, так сказать, сами потрогали руками. Ведь вы из того же теста, что и святой Фома…

— Да, — согласился Бернар, — ты прав, покажи мне то, о чем ты говоришь.

— Я и сам хочу это сделать.

— Ты хочешь?

— Но при одном условии…

— При каком?

— Вы мне дадите слово, что досмотрите все до конца.

— До конца — даю слово. Но как же я узнаю, что уже увидел все целиком?

— Черт побери! Да когда вы увидите мадемуазель Катрин и господина Шолле у Принцева источника!

— Катрин и господин Шолле у Принцева источника?!

— Да.

— И когда я это увижу?

— Сейчас восемь часов… Восемь и сколько? Посмотрите на ваших часах, господин Бернар.

Бернар вытащил часы рукой, которая снова обрела твердость — так атлет ощущает прилив сил с приближением борьбы.

— Восемь часов сорок пять минут, — сказал он.

— Через четверть часа, — уточнил Матьё. — Недолго осталось ждать, не так ли?

— Значит, ровно в девять? — спросил Бернар, проведя рукой по вспотевшему лбу.

— Да, в девять.

— Катрин и Парижанин у Принцева источника! — пробормотал Бернар, все еще окончательно не поверив этому, несмотря на убежденный тон Матьё. — Но что они там будут делать?

— Откуда мне знать? — отвечал Матьё, не упуская ни одного слова, ни одного жеста Бернара и угадывая каждое его душевное движение. — Наверное, встречаются для того, чтобы устроить свой отъезд.

— Свой отъезд?! — повторил Бернар, сжимая голову руками: казалось, он сходит с ума.

— Да, — продолжал Матьё, — сегодня вечером в Виллер-Котре Парижанин спешно занимал деньги.

— Деньги?

— Да, у кого только мог.

— Матьё, — прошептал Бернар, — ты заставляешь меня страдать… Если это только для того, чтобы надо мной посмеяться, то берегись!

— Тише! — окликнул его Матьё.

— Кто-то скачет на лошади, — произнес, прислушиваясь, Бернар.

Матьё дернул Бернара за рукав, указывая другой рукой в сторону, откуда слышался стук копыт:

— Смотрите!

И Бернар увидел, как в полумраке за деревьями мелькает всадник, в котором он узнал ненавистного соперника.

Ни секунды не раздумывая, он резко бросился вперед и спрятался за ближайшим деревом.