Катрин Блюм

VIII ВОЗВРАЩЕНИЕ

Да, это и в самом деле была Катрин Блюм, вернувшаяся из Парижа.

Как мы только что сказали, Катрин была красивая юная девушка девятнадцати лет, изящная, стройная, как тростинка, и полная очаровательной нежности, свойственной немецкому типу красоты.

Белокурая и голубоглазая, с розовыми губками, белозубой улыбкой и бархатистой кожей щек, она походила на одну из тех лесных нимф, которых древние греки называли Глицерой или Аглаей.

Две пары рук открыли ей свои объятия, но первым, к кому бросилась девушка, был Гийом. Видимо, она чувствовала, что вызывала у него безоглядную симпатию.

Потом пришла очередь Марианны.

Пока девушка обнимала приемную мать, папаша Гийом удивленно оглядывался: ему казалось невероятным, чтобы Бернар отсутствовал, когда Катрин здесь.

В первые минуты встречи раздавались только отрывистые восклицания, которыми обменивались взволнованные участники ее.

Но тут же послышались другие крики, смешанные со звуками труб: это возвращался Франсуа с товарищами, одержавшие победу над новым Калидонским вепрем.

Старый лесничий колебался несколько мгновений между двумя желаниями: еще раз обнять племянницу и поговорить с ней или же удовлетворить свое любопытство и взглянуть на кабана, судя по крикам и звукам труб находившегося на пути к засолочной.

Но в ту самую минуту, когда папаша Гийом принял решение и отошел от девушки, на пороге появились охотники, державшие кабана, привязанного за ноги к жерди.

При появлении охотников Гийом и Марианна на мгновение забыли о приезде Катрин, а те, напротив, увидев девушку, прокричали в ее честь дружное ура.

Но надо сказать, что, когда первое любопытство было удовлетворено, когда Гийом осмотрел и старую и новую рану кабана, когда он поздравил Франсуа, с шестидесяти шагов подстрелившего кабана, словно кролика, когда, наконец, он посоветовал отделить потроха зверя и взять каждому охотнику соответствующую долю добычи, внимание его целиком переключилось на Катрин.

Франсуа был счастлив увидеть Катрин, которую он любил всей душой, и, самое главное, увидеть ее улыбающейся, ведь это свидетельствовало о том, что ничего страшного не случилось. Франсуа заявил, что он уже достаточно сделал для общего блага, убив кабана, и потому оставляет своим товарищам заботу о разделке туши, а сам посвящает все свое время мадемуазель Катрин.

В результате разговор, едва начатый с приходом Катрин, десять минут спустя возобновился и потек стремительно и шумно, удовлетворяя накопившееся за эти десять минут любопытство присутствующих.

Впрочем, папаша Гийом внес в расспросы немного порядка.

Он заметил, что Катрин приехала не по большой дороге, а по просеке Флёри.

— Почему ты приехала в такую рань и по дороге из Ла-Ферте-Милона, дочка? — спросил он.

Услышав этот вопрос, Франсуа насторожился: он понял, что Катрин, оказывается, приехала не по дороге на Гондревиль.

— Правда, как это ты приехала с той стороны и в семь часов, а не в десять? — удивилась Марианна.

— Сейчас все вам расскажу, дорогой отец, все расскажу, милая матушка, — ответила Катрин. — Понимаете, вместо того чтобы сесть в дилижанс, идущий в Виллер-Котре, я поехала в том, что идет на Мо и Ла-Ферте-Милон, а он отправляется из Парижа в пять часов, а не в десять.

— Вот и хорошо! — прошептал Франсуа, явно довольный новостью. — Напрасно, значит, Парижанин старался со своим тильбюри!

— А почему ты поехала по этой дороге? — спросил Гийом, не понимая, как можно предпочесть прямой линии кривую и зачем без необходимости делать четыре лишних льё.

— Потому что в дилижансе на Виллер-Котре не было мест, — ответила Катрин, покраснев, хотя ложь была совсем невинной.

— Как Бернар будет благодарен тебе за эту мысль, прекрасный Божий ангел! — прошептал Франсуа.

— Да посмотрите же на нее! — воскликнула матушка Ватрен, переходя от общих вопросов к частностям. — Она выросла на целую голову!

— А может, на голову вместе с шеей? — пожал плечами Гийом.

— Но ведь это же очень легко проверить, — настаивала мамаша Ватрен со свойственным ей упрямством, проявлявшимся как в важном, так и в мелочах. — Когда Катрин уезжала, я ее измерила и сделала метку на дверном косяке… А, вот она! Я на нее каждый день смотрела… Поди посмотри, Катрин!

— Не забыла, значит, своего старика? — говорил тем временем Гийом, обнимая Катрин.

— О, как вы можете говорить такое, милый отец? — вскричала девушка.

— Да посмотри же на твою метку, Катрин! — настаивала Марианна.

— Ах, да замолчишь ты со своими глупостями! — топнул ногой Гийом.

— Да уж, — прошептал Франсуа, прекрасно знавший нрав мамаши Ватрен, — постарайтесь, чтобы она помолчала!

— Я в самом деле так сильно подросла? — спросила Катрин у папаши Гийома.

— Подойди к двери и увидишь, — не сдавалась мамаша Ватрен.

— Чертова упрямица! — вскричал старый лесничий. — Ведь не отстанет!.. Ну ладно, пойди к двери, Катрин, иначе нам целый день не иметь покоя!

Катрин с улыбкой подошла к двери и прислонилась к косяку. Макушка головы закрыла метку.

— Ну вот, я же говорила! — торжествующе воскликнула мамаша Ватрен. — Выросла на дюйм с лишним! Конечно, это меньше, чем на голову, но все равно выросла.

Катрин, довольная тем, что ей удалось выполнить желание тетушки, вновь подошла к Гийому.

— Ты что же, всю ночь провела в дороге? — спросил он.

— Да, отец, всю ночь! — отвечала девушка.

— О, но в таком случае ты, должно быть, падаешь от усталости и умираешь с голоду, бедное дитя! — воскликнула Марианна. — Что ты хочешь — кофе, вина, бульона? Пожалуй, лучше кофе… Я пойду сама приготовлю.

И мамаша Ватрен принялась рыться в карманах.

— Но где же мои ключи? Не понимаю, куда я их дела… Вдруг запропастились куда-то!.. Ну, куда же я их сунула? Погоди-ка!

— Да, я же вам говорю, матушка, мне ничего не надо!

— Ничего не надо после ночи, проведенной в дилижансе и двуколке? Ох, только бы мне найти ключи!..

И мамаша Ватрен снова стала с ожесточением перетряхивать свои карманы.

— Да не надо же! — повторила Катрин.

— Ах, вот они! — воскликнула Марианна. — Не надо? Как это не надо? Я лучше знаю. Проехать всю ночь напролет и утром не подкрепиться! Нет, это невозможно. Ведь ночи-то холодные, нужно обязательно согреться. Вот уже скоро восемь утра, а ты еще не пила ничего горячего!.. Сейчас ты получишь твой кофе, дитя мое, сию же минуту!

И добрая старуха выбежала из комнаты.

— Наконец-то! — сказал Гийом, посмотрев ей вслед. — Черт возьми! Редкостная же у нас кофемолка, если это та самая, на которой наша мать мелет весь свой вздор!

— Ах, милый отец! — сказала Катрин, которой не надо было больше сдерживать свою нежность к старому лесничему из опасения вызвать ревность мамаши Ватрен. — Представьте себе, этот скверный возница испортил мне все удовольствие, потому что плелся шагом и потратил три часа, чтобы доехать сюда из Ла-Ферте-Милона.

— Какое же это удовольствие, милая моя девочка?

— Я хотела приехать в шесть часов утра, прийти на кухню, никому ничего не говоря, и когда вы крикнете: «Жена, давай завтрак!» — я бы его принесла и сказала бы, как раньше: «Вот он, батюшка!»

— Ты хотела так сделать, доброе дитя? — отозвался папаша Гийом. — Дай же я тебя поцелую, будто ты это сделала… Ах, этот возница, скотина! Не надо было давать ему чаевые!

— Я тоже так думала, но, к сожалению, это уже сделано!

— Как же это?

— Да когда я увидела милый дом моего детства, белеющий у дороги, я все забыла. Я вынула сто су из кармана и сказала вознице: «Возьмите, это вам, друг мой! Да благословит вас Бог!»

— Милое, милое дитя! — воскликнул Гийом.

— Но скажите, отец… — произнесла Катрин, которая с самого начала искала кого-то глазами и была больше не в силах молчать, довольствуясь этими безмолвными и бесплодными поисками.

— Да, что такое? — спросил Гийом, понимая причину обеспокоенности Катрин.

— Мне кажется… — прошептала Катрин.

— Что не хватает того, кто должен бы прийти раньше всех! — сказал папаша Гийом.

— Бернар…

— Да, но ты успокойся — он только что здесь был и не мог уйти далеко… Пойду добегу до Прыжка Оленя, оттуда дорога видна на пол-льё, и если я его замечу, то подам ему знак.

— Так, значит, вы не знаете, где он?

— Нет, — ответил Гийом, — но, если он не дальше чем в четверти льё, он узнает, что это я его зову.

И папаша Гийом, который, как и Катрин, не мог больше выносить отсутствия Бернара, вышел из дому и самым быстрым своим шагом направился к Прыжку Оленя.

Оставшись наедине с Франсуа — все это время тот, как мы заметили, сохранял молчание, — Катрин подошла к нему и, глядя ему в лицо так, чтобы прочесть в его душе, если он попытается что-нибудь скрыть, спросила:

— А ты, Франсуа, знаешь, где он?

— Да, — кивнул в ответ Франсуа.

— Ну, так где же он?

— На дороге в Гондревиль.

— На дороге в Гондревиль? — вскричала Катрин. — Боже мой!

— Да, — продолжал Франсуа, делая ударение на каждом слове, чтобы подчеркнуть всю его значимость, — он пошел вам навстречу.

— Боже мой! — повторила Катрин с еще большим волнением. — Благодарю тебя за то, что ты подсказал возвратиться не через Виллер-Котре, а через Ла-Ферте-Милон!

— Тсс! Матушка идет, — сказал Франсуа. — А, она забыла сахар!

— Тем лучше! — воскликнула Катрин.

Потом, бросив взгляд на мамашу Ватрен, поставившую чашку на край орехового буфета и побежавшую за сахаром, она подошла к молодому человеку и сказала, взяв его за руку:

— Франсуа, друг мой, окажите мне одну услугу!

— Одну? Десять, двадцать, тридцать, сорок услуг! Я к вашим услугам всегда, в любое время!

— Так вот, милый Франсуа, пойди ему навстречу и скажи, что я приехала по дороге из Ла-Ферте-Милона.

— Это все? — вскричал Франсуа.

И он бросился к двери, выходящей на большую дорогу.

Катрин с улыбкой остановила его:

— Нет, только не туда!

— Вы правы, а я глупец. Старый ворчун увидит меня и спросит: «Куда ты?»

И, вместо того чтобы воспользоваться дверью, ведущей на дорогу, Франсуа выпрыгнул в окно, выходящее в лес.

Это было сделано вовремя: Марианна возвращалась, неся сахар.

— В самый раз! — сказал Франсуа. — Вот и матушка!

И, прежде чем исчезнуть в лесу, он махнул Катрин рукой:

— Не волнуйтесь, мадемуазель Катрин, я вам его приведу!

Тем временем вошла мамаша Ватрен, положила, словно ребенку, побольше сахару в кофе и, протягивая Катрин чашку, сказала:

— Держи твой кофе. Только подожди, он, наверное, еще горячий… Дай-ка я на него подую.

— Спасибо, матушка! — сказала Катрин, с улыбкой принимая чашку. — Уверяю вас, что, с тех пор как уехала от вас, я научилась сама дуть на кофе.

Марианна смотрела на Катрин с нежностью и восхищением, сложив руки и покачивая головой.

Полюбовавшись девушкой, она спросила:

— Трудно тебе было распрощаться с большим городом?

— Боже мой, совсем нет! Я же там никого не знаю.

— Как, тебе не жаль было покидать красивых господ, зрелища, прогулки?

— Мне ничего было не жаль, милая матушка.

— Ты, значит, никого там не полюбила?

— Там?

— В Париже.

— В Париже? Нет, никого.

— Тем лучше! — сказала мамаша Ватрен, возвращаясь к своему замыслу, столь недоброжелательно принятому час назад Гийомом. — Видишь ли, у меня есть одна мысль, как устроить твою судьбу.

— Устроить мою судьбу?

— Да, ты знаешь, Бернар…

— О, милая добрая матушка! — воскликнула Катрин, обрадованная таким началом, однако она ошиблась.

— Ну так вот, Бернар…

— Что Бернар? — повторила Катрин, уже почувствовав что-то неладное.

— Ну так вот, Бернар, — продолжала мамаша Ватрен доверительным тоном, — любит мадемуазель Эфрозину.

Катрин вскрикнула и сильно побледнела.

— Бернар, — пролепетала она дрожащим голосом, — Бернар любит мадемуазель Эфрозину!.. Боже мой! Что вы говорите, матушка?

И, поставив на стол чашку с кофе, почти не попробовав его, она опустилась на стул.

Когда мамаша Ватрен что-нибудь задумывала, ею, как всеми упрямыми людьми, овладевала умышленная близорукость, не дающая видеть ничего, кроме этого замысла.

— Да, — продолжала она, — Бернар любит мадемуазель Эфрозину, а она любит Бернара, так что ей остается только сказать: «Я согласна» — и дело слажено!

Катрин вздохнула и провела платком по лбу, вытирая выступившие капли пота.

— Вот только старик ни за что не хочет, — добавила Марианна.

— В самом деле? — прошептала Катрин, несколько оживая.

— Да, он считает, что это неправда, что я слепа как крот и что Бернар не любит мадемуазель Эфрозину.

— A-а! — вздохнула Катрин с некоторым облегчением.

— Да, он так считает… он говорит, что в этом уверен.

— Милый дядюшка! — прошептала Катрин.

— Но теперь, слава Богу, приехала ты, дитя мое, и ты поможешь мне его убедить.

— Я?

— А когда ты выйдешь замуж, — продолжала мамаша Ватрен наставительным тоном, — постарайся удержать свою власть над мужем, иначе с тобой будет то же, что со мной.

— То же, что с вами?

— Да… то есть ты ничего не будешь значить в доме.

— Матушка, — сказала Катрин, подняв глаза к небу с непередаваемым выражением мольбы. — Если Бог пошлет мне такую же жизнь, как ваша, то в старости я скажу, что я была одарена Божьей милостью.

— О-о!

— Не надо жаловаться. Боже мой, ведь дядя вас так любит!

— Конечно, он меня любит, — в замешательстве произнесла Марианна, — но…

— Никаких «но», милая тетушка! Вы его любите, он любит вас, Небо вас соединило — все счастье жизни в этих словах.

Катрин поднялась и направилась к лестнице.

— Ты куда? — спросила мать.

— Я поднимусь в свою комнату, — сказала Катрин.

— Ах, и в самом деле! Мы ведь ждем гостей, так что тебе надо приодеться, кокетка!

— Гостей?

— Да, господина Руазена, мадемуазель Эфрозину и господина Луи Шолле, Парижанина… Мне кажется, ты его знаешь?

При этих словах мать хитро улыбнулась и добавила:

— Оденься получше, оденься получше, дитя мое!

Но Катрин печально покачала головой:

— О, видит Бог, я не для этого туда иду!

— А для чего же?

— Ведь моя комната выходит на дорогу, по ней должен вернуться Бернар — единственный, кто еще не поздоровался со мной в этом милом доме.

И Катрин медленно поднялась по прилегающей к стене лестнице, деревянные ступеньки которой поскрипывали даже под ее легкими и изящными ножками.

В то мгновение, когда она входила в свою комнату, тяжелый вздох, идущий из глубины сердца, донесся до слуха Марианны. Она с удивлением посмотрела на Катрин, и истина, кажется, начала ей открываться.

Вероятно, мамаша Ватрен, не умевшая быстро переходить от одной мысли к другой, еще долго бы обдумывала зародившуюся в глубине ее сознания мысль, если бы не услышала позади себя чей-то голос:

— Эй, мамаша Ватрен, послушайте!

Марианна обернулась и увидела Матьё, одетого в дрянной сюртук, вероятно некогда претендовавший на звание ливреи.

— А, это ты, шалопай! — сказала она.

— Благодарю! — сказал Матьё, снимая шляпу с почерневшим галуном из фальшивого золота. — Только вот попрошу обратить внимание, что с сегодняшнего дня я нахожусь на службе у господина мэра вместо старого Пьера. Значит, оскорблять меня — это оскорблять господина мэра!

— Ладно! Ну, а зачем ты пришел?

— Я пришел как гонец: селезенку мне не успели вырезать, вот поэтому я и запыхался. Должен сообщить вам, что мадемуазель Эфрозина и ее папаша прибывают с минуты на минуту в коляске.

— В коляске? — воскликнула мамаша Ватрен, необыкновенно польщенная, что будет принимать гостей, приехавших в собственном экипаже.

— Да уж не как-нибудь, а в коляске!

— Боже мой! И где же они?

— Господин Руазен и господин Гийом беседуют о делах.

— А мадемуазель Эфрозина?

— Вот она! — сказал Матьё.

И, войдя в роль лакея, объявил:

— Мадемуазель Эфрозина Руазен, дочь господина мэра!