Катрин Блюм

XVIII ВЗГЛЯД ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА

Гийом был сильно озабочен словами Франсуа, пытаясь понять, что тот имел в виду, поэтому не заметил, во-первых, как его супруга потеряла сознание и, во-вторых, как вернулся аббат Грегуар.

Катрин первой заметила достойного священнослужителя, чья темная одежда мешала разглядеть его в ночном мраке.

— Это вы, господин аббат! — воскликнула она, направляясь к нему, — это вы…

— Да, — ответил тот, — я подумал, что здесь нуждаются в утешении, и вернулся.

— Это моя вина, Боже, моя, моя вина, — кричала очнувшаяся мамаша Ватрен, падая со стула на колени, — это моя огромная вина!

И бедная кающаяся грешница со всей силой била себя в грудь.

— Увы, мой дорогой Гийом, ведь он же сказал, покидая вас: «Вы будете в ответе за все, что может произойти!» — именно так и случилось.

— О господин аббат, — вскричал старый лесничий, — неужели и вы, как остальные, поверили, что он виновен?

— Мы сейчас это узнаем, — ответил аббат.

— Да, мы сейчас это узнаем, — воскликнул Гийом. — Бернар горяч, вспыльчив в ярости, но он никогда не лжет.

Папаша Ватрен взял в руки свою шапку.

— Куда это вы собрались?

— Я иду в тюрьму.

— Это ни к чему! Мы встретили его на дороге с жандармами. Господин мэр распорядился привести его сюда и здесь, в вашем присутствии, провести первый допрос. Он надеется, что вы имеете огромное влияние на Бернара и он скажет всю правду.

Словно дождавшись упоминания о себе, в эту минуту появился мэр. При виде его Гийом невольно вздрогнул, почувствовав в нем врага.

— Ну, господин Ватрен, — заявил мэр со злобной усмешкой, — хотя вы и запретили мне переступать порог вашего дома, вы понимаете, что бывают такие обстоятельства…

Гийом заметил его улыбку.

— И вы радуетесь этим обстоятельствам! Не так ли, господин мэр? — спросил он.

Послышавшийся топот лошадиных копыт возле дома выручил мэра из затруднительного положения, позволив ему не отвечать.

Повернувшись к Гийому спиной, он обратился к жандармам:

— Введите обвиняемого и охраняйте дверь.

Едва эти слова были произнесены, как Бернар, с бледным, покрытым потом лицом, но внешне спокойный, появился на пороге. Руки его были связаны.

Еле оправившаяся после обморока мамаша Ватрен кинулась к нему, вся преображенная порывом материнской любви.

— Дитя мое! Дорогое дитя! — кричала она, пытаясь обнять сына, в то время как Катрин закрыла лицо руками.

Но Гийом схватил Марианну за руки.

— Погоди, жена, — сказал он, — прежде мы должны знать, с кем мы имеем дело: с нашим сыном или с убийцей…

И пока жандармы препровождали Бернара в глубину комнаты, Гийом обратился к мэру:

— Я прошу у вас, господин мэр, разрешения сказать Бернару пару слов и поглядеть ему прямо в лицо. После этого я вам точно смогу сказать, виновен он или нет.

Трудно было отказать в такой просьбе, и мэр пробормотал в ответ какие-то невнятные слова, которые можно было принять за позволение.

После этого Гийом завладел, как говорят в театре, вниманием зрителей: он простер руку к центру полукруга, который образовывали Бернар и двое жандармов, и голосом, не лишенным некоторой торжественности, провозгласил:

— Призываю всех в свидетели. Пусть все слышат, о чем я спрошу его и что он мне ответит. В присутствии этой женщины, твоей матери, и другой женщины, твоей невесты; в присутствии этого достойного священнослужителя, приобщившего тебя к христианской вере, и меня, твоего отца, воспитавшего тебя в любви к истине и ненависти ко лжи, — я спрашиваю тебя, Бернар, так же как когда-нибудь тебя спросит Господь: «Виновен ты или нет?»

И он устремил на юношу пронзительный взгляд, проникавший, казалось, в глубину сердца молодого человека.

— Отец… — мягко ответил Бернар спокойным тоном.

Но Гийом прервал его:

— Не торопись, не спеши отвечать, чтобы сердце твое не оборвалось. Смотри мне прямо в глаза, и вы все смотрите на него и слушайте внимательно. Итак, Бернар, отвечай!

— Я не виновен, отец, — сказал Бернар так спокойно, словно решение его судьбы оставляло его совершенно безразличным.

Радостный крик вырвался у всех, исключая Матьё, мэра и жандармов.

Гийом положил руку на плечо Бернара.

— На колени, сын мой, — сказал он.

Бернар повиновался.

С восторженным выражением лица Гийом произнес:

— Благословляю тебя, сын мой! Ты невиновен. Это то, что мне надо было узнать. Доказательство твоей невиновности появится, когда будет угодно Господу Богу, — отныне это дело между ним и людьми… Поцелуй меня, и пусть восторжествует справедливость.

Бернар бросился в объятия своего отца.

— Ну а теперь, — сказал Гийом, чуть отступив, — подойти и ты, мать.

— Дитя мое! Дорогой мой сынок! — вскричала мамаша Ватрен. — Позволь и мне обнять тебя.

И она обвила руками шею сына.

— Добрая моя, замечательная матушка! — воскликнул Бернар.

Катрин ждала, когда ей можно будет подойти к арестованному, но едва она сделала первый шаг, тот жестом остановил ее.

— Позже, — сказал он, — позже… У меня к вам, Катрин, тоже есть вопрос, на который вы должны ответить во имя спасения вашей души.

Катрин отступила, кротко улыбаясь: она была теперь убеждена в невиновности Бернара так же, как и в своей.

То, о чем подумала Катрин, мамаша Ватрен произнесла вслух:

— Я клянусь, что он не виновен.

— Ну да! — насмешливо произнес мэр, — неужели вы думаете, что если он виноват, то он вам вот так прямо и выложит: «Да, я убил господина Шолле»! Не такой он идиот, черт побери!

Бернар посмотрел на мэра ясным, чистым взором, в котором сквозила, впрочем, некоторая суровость, и сказал со всей искренностью:

— Я все расскажу, но не ради вас, господин мэр, а ради тех, кто любит меня; я скажу все, и Богу ведомо, солгал ли я или говорю правду. Да, первым моим побуждением было убить господина Шолле, когда появилась Катрин, а он поднялся и пошел ей навстречу. Да, я уже совсем было изготовился и собрался нажать на курок… но тут Господь Бог пришел мне на помощь, дал мне силы преодолеть искушение — я отбросил ружье подальше и убежал. Меня схватили бегущим. Но я бежал не потому, что совершил преступление, а потому, что хотел удержаться от него.

Мэр подал знак, и один из жандармов принес ружье.

— Вы узнаете это ружье? — спросил мэр.

— Да, это мое, — просто ответил Бернар.

— Как видите, из его правого ствола стреляли.

— Да, это так.

— А нашли его под дубом, рядом с ложбиной у Принцева источника.

— Я его действительно где-то там и бросил… — подтвердил Бернар.

В эту минуту Матьё с усилием поднялся, поднес руку к шляпе и заговорил каким-то униженным тоном:

— Извините, господин мэр, мне кажется, если поискать пыжи от ружья… если найти пыжи, это поможет засвидетельствовать невиновность господина Бернара. Он ведь делает их обычно не из бумаги, а вырубает пробойником из войлока.

Это заявление Матьё, в последние четверть часа забытого всеми, было встречено одобрительным шепотом.

— Жандармы, — приказал мэр, — вы слышали? Один из вас отправится на место убийства и постарается разыскать пыжи.

— Утром, на рассвете, мы туда сходим, — ответил один из жандармов.

Бернар пристально посмотрел на Матьё и встретился с его угрожающим взглядом. Его передернуло, словно от сверкнувших во мраке глаз змеи, и он с отвращением отвернулся.

Под горящим взглядом Бернара Матьё, возможно, и умолк бы, но, так как молодой лесник отвернулся, он, осмелев, продолжал:

— Вдобавок имеется еще одно, гораздо более убедительное доказательство невиновности господина Бернара.

— Какое? — осведомился мэр.

— Сегодня утром, — сказал Матьё, — я был здесь, когда господин Бернар заряжал свое ружье, чтобы идти охотиться на кабана… А чтобы отличить свои пули от других, он пометил их крестом.

— Что? — переспросил мэр. — Он пометил крестом каждую?

— Да, я в этом уверен, — подтвердил Матьё. — Я сам давал ему ножик, чтобы он поставил крест на пулях… Ведь так было дело, господин Бернар?

И под этой внешне вполне благожелательной речью Бернар так явственно ощутил безжалостный укус гадюки, что даже не стал ему отвечать.

Мэр подождал ответа Бернара и, видя, что тот молчит, спросил:

— Обвиняемый! Отвечайте, соответствуют действительности приведенные факты или нет?

— Да, сударь, — сказал Бернар, — все верно.

— Вот-вот, — снова подал голос Матьё, — вы понимаете, господин мэр, если бы можно было найти пулю и на ней не оказалось бы пометки крестом, я бы тогда сказал, что это стрелял не господин Бернар. Ну а если, напротив, будет крест на пуле, а пыжи — из войлока, ну уж тогда я просто не знаю, что и сказать…

Один из жандармов приложил руку к шапке:

— Извините, господин мэр…

— В чем дело, жандарм?

— В том, что этот парень говорит правду.

И жандарм указал на Матьё.

— Откуда вам это известно, жандарм? — спросил мэр.

— Да пока он говорил, я изучил левый ствол ружья. Пуля в нем помечена крестом, пыжи сделаны из войлока. Взгляните сами.

Мэр повернулся к Матьё.

— Друг мой, — сказал он, — все, что вы сейчас рассказали с добрым намерением помочь Бернару, к несчастью, уличает его в преступлении, ибо вот перед нами его ружье и из него был произведен роковой выстрел.

— А это ничего не значит, господин мэр, — возразил Матьё. — Господин Бернар мог разрядить свое ружье и где-нибудь еще, в другом месте. А вот если найдут пулю и пыжи на месте убийства, тогда будет плохо, очень плохо!

Мэр повернулся к обвиняемому.

— Итак, — осведомился он, — вам нечего больше добавить в свою защиту?

— Нечего, — ответил Бернар, — кроме разве того, что вопреки всей очевидности я невиновен.

— Я-то надеялся, что присутствие ваших родителей и невесты, — проговорил мэр торжественно, — присутствие этого достойного священнослужителя, — он указал на аббата Грегуара, — все же заставит вас сказать правду! Вот для чего я приводил вас сюда, но я ошибся.

— Я могу, господин мэр, сказать лишь то, что произошло на самом деле: я был грешен в дурной мысли, но я не виновен в дурном поступке!

— Вы твердо это решили?

— Что решил? — спросил Бернар.

— Вы не хотите признаваться?

— Я бы не стал никогда лгать в свою пользу, сударь, тем более не стану лгать себе во вред.

— В таком случае, жандармы, уведите его! — приказал мэр.

Жандармы подтолкнули Бернара:

— Ну, пошли!

Но мамаша Ватрен загородила дверь:

— Что вы делаете, господин мэр?! Вы его уводите?

— Естественно, я его увожу, — ответил мэр.

— Но куда же?

— В тюрьму, черт возьми!

— В тюрьму! Но разве вы не слышали, что он сказал вам? Он не виновен! И его отец сказал, что он не виновен.

— Да, да, — воскликнула Катрин, — и я говорю, что он не виновен!

— Дело в том, что, пока не найдут меченую крестом пулю и пыжи из войлока… — бормотал Матьё.

— Дорогая моя госпожа Ватрен, милая моя мадемуазель Катрин, — обратился к женщинам мэр. — Так положено по закону. Я официальное лицо. Совершено преступление. И даже не принимая во внимание, насколько оно затрагивает лично меня — ведь оно совершено против близкого мне молодого человека, помещенного ко мне его почтенными родителями, молодого человека, который мне дорог и которого я обязан был оберегать, — итак, не принимая этого во внимание, Шолле, равно как и ваш сын, — по закону посторонние мне люди. Нужно, чтобы правосудие совершилось. Дело чрезвычайно серьезное — речь идет о смерти человека! Жандармы, пошли!

Жандармы снова подтолкнули Бернара к двери.

— Прощай, отец, прощай, мать! — сказал юноша.

И он сделал несколько шагов, провожаемый горящим взглядом Матьё: этот взгляд словно тоже подталкивал его к выходу.

Но тогда в свою очередь Катрин встала на его пути.

— А мне, Бернар? Ты мне ничего не скажешь?! — спросила она.

— Катрин, — ответил юноша сдавленным голосом, — только когда я буду умирать, умирать невинным, я, может быть, и прощу тебя, но сейчас у меня просто на это нет сил!

— Неблагодарный! — воскликнула Катрин, отворачиваясь. — Я считаю его невиновным, а он полагает, что я в чем-то виновата!

— Бернар, Бернар! — вскричала мамаша Ватрен. — Прежде чем ты покинешь нас, сделай милость, скажи своей матери, что ты не держишь на нее зла!

— Матушка, — сказал Бернар со смирением, исполненным печали и величия, — если мне суждено умереть, я умру, благодаря Господа, давшего мне таких добрых и любящих родителей.

И, обернувшись к жандармам, он сказал:

— Идемте, господа! Я готов.

И среди сдавленных криков, слез, рыданий, сделав рукой прощальный жест, он направился к двери.

Но на пороге ему преградил путь задохнувшийся от бега Франсуа: парень был без галстука, весь мокрый от пота; в руках он сжимал куртку.