Катрин Блюм

XII ОТЕЦ И СЫН

После ухода папаши Гийома аббат Грегуар остался наедине с г-жой Ватрен.

Разумеется, аббат согласился выполнить просьбу старого лесничего, отступившегося от борьбы не потому, что он чувствовал себя побежденным, а из-за боязни, что для победы ему придется применить средства, которых впоследствии он будет стыдиться.

К сожалению, за те тридцать лет, что аббат был духовником Марианны, он прекрасно ее изучил. Он знал, что главным грехом этой женщины было упрямство, и не слишком надеялся преуспеть там, где Гийом потерпел неудачу.

Поэтому он приступил к делу с некоторым сомнением в удаче, хотя и старался придать себе уверенный вид.

— Дорогая госпожа Ватрен, — нет ли у вас какой-нибудь другой причины возражать против этого брака, кроме религиозного различия?

— У меня, господин аббат, — ответила женщина, — никакой другой причины нет. Но мне кажется, что этой одной вполне достаточно.

— Ну-ну! Откровенно говоря, мамаша Ватрен, вместо того чтобы сказать «нет», вам бы следовало сказать «да».

— О господин аббат! — воскликнула Марианна, возводя глаза к небу, — и это вы мне советуете! Дать согласие на подобный брак!

— Не сомневайтесь, госпожа Ватрен, именно я советую.

— Так я скажу вам, что должно быть совсем наоборот — ваш долг противиться такому брачному союзу!

— Мой долг, дорогая госпожа Ватрен, состоит в том, чтобы дать как можно больше счастья тем, кто следует за мной по узкой тропе, по которой я иду. Мой долг — утешать несчастных и помогать стать счастливым тому, кто может им стать.

— Этот брак был бы погибелью души моего сына, и я против!

— Погодите, поговорим спокойно, дорогая госпожа Ватрен, — настаивал аббат, — протестантка Катрин или нет, но вы все же заменили ей мать, полюбив ее как собственную дочь, не так ли?

— Это верно, тут мне сказать нечего. Она заслуживает этого!

— Она ведь мягкая в обращении, добрая, отзывчивая?

— Да, все это так.

— В таком случае, дорогая госпожа Ватрен, пусть ваша совесть будет спокойной: религия, внушая эти добродетели, не позволит ей погубить душу вашего сына.

— Нет, нет, господин аббат, — повторила Марианна, — нет, это невозможно! — твердила она, все больше упорствуя в слепом упрямстве.

— Но я прошу вас! — сказал аббат.

— Нет!

— Я вас умоляю!

Аббат поднял глаза к небу.

— О Боже мой! Боже мой, — произнес он. — Ты так добр, так милосерден и великодушен. Тебе достаточно одного взгляда, чтобы понять и оценить каждого. Боже мой! Ты видишь, в каком заблуждении находится эта женщина, принимающая свое ослепление за набожность! Боже мой! Просвети ее!

Но Марианна упорно стояла на своем.

В эту минуту папаша Гийом, несомненно все слышавший, находясь тут же за дверью, вернулся в комнату.

— Ну, господин аббат, — спросил он, искоса поглядывая на жену, — вняла старая голосу разума?

— Госпожа Ватрен еще немного подумает и примет, надеюсь, правильное решение, — ответил аббат.

— Гм! — усмехнулся Гийом, качая головой и сжав кулаки.

Этот жест заметила мамаша Ватрен, но, по-прежнему упорствуя, заявила:

— Делай как хочешь, — сказала она. — Я знаю, ты тут хозяин, но, если ты их поженишь, это произойдет против моей воли.

— Тысяча чертей!.. Вы слышите, что она говорит, господин аббат? — спросил Ватрен.

— Терпение, дорогой господин Гийом, терпение! — ответил аббат, видя, что его собеседник уже рассердился не на шутку.

— Терпение? — воскликнул старик. — Но тот, кто хранит терпение в подобных обстоятельствах, не человек, а просто скотина, на которую и заряд потратить жалко!

— Не надо так, — понизил голос аббат, — у нее же доброе сердце. Успокойтесь, она еще одумается.

— Конечно, вы правы, и я не хочу насильно заставлять ее соглашаться со мной, как не хочу, чтобы она выступала в роли жены-мученицы и несчастной матери… Я даю ей день на размышление. И если сегодня же вечером она не придет ко мне и не скажет: «Старик, нужно поженить наших детей…»

Гийом бросил взгляд в сторону супруги, но та отрицательно покачала головой, и это ее движение удвоило ярость лесничего.

— Итак, если она не придет и не скажет мне этого, — продолжал он, — подумайте только, господин аббат, ведь мы живем вместе уже двадцать шесть лет, да… пятнадцатого июня исполнится как раз двадцать шесть лет… так вот, клянусь, что, если она этого не сделает, мы, несмотря ни на что, с ней расстанемся навсегда и будем доживать свой век порознь, отдельно друг от друга.

— Что он говорит? — воскликнула старуха.

— Господин Ватрен! — вмешался аббат.

— Я говорю правду. Слышишь, жена? Слышишь?

— Да, да, я слышу!.. О, я несчастная, несчастная!

И мамаша Ватрен, разрыдавшись, бросилась к кухонной двери, не сделав, несмотря на свое явное отчаяние, ни шага к примирению.

Оставшись вдвоем, лесничий и аббат посмотрели друг на друга. Священнослужитель прервал молчание первым.

— Мой дорогой Гийом, — сказал он, — наберитесь мужества, не теряйте хладнокровия.

— Вы когда-нибудь встречали что-либо подобное? — вскричал разъяренный Ватрен.

— Я еще надеюсь, — добавил аббат (скорее чтобы утешить собеседника, чем по внутреннему убеждению), — что с ней поговорят ваши дети и, может, им удастся уговорить ее.

— Она не захочет даже разговаривать с ними на эту тему! Ведь речь идет не о том, чтобы она пожалела их, а о том, чтобы она просто была доброй к ним. Либо она эту доброту проявит, либо я больше с ней ничего общего иметь не буду. Чтобы дети с ней поговорили? Какой стыд! Не хочу, чтобы они знали, что у них такая глупая мать!

В эту минуту в приотворенную дверь просунулось обеспокоенное лицо Бернара; заметив сына, Гийом обратился к аббату:

— Господин аббат, не говорите ничего об упрямой старухе, прошу вас!

Бернар обнаружил, что замечен отцом, и его молчание встревожило юношу.

— Ну и как, отец? — задал он наконец вопрос робким тоном.

— А тебя сюда звали? — сказал Гийом.

— Но, отец!.. — почти умоляюще пробормотал Бернар.

Эта жалобная интонация болезненно отозвалась в сердце папаши Ватрена, но он взял себя в руки и ответил сыну столь же резким тоном, насколько просителен был голос Бернара:

— Я спрашиваю тебя: кто тебя сюда звал? Ответь мне!

— Никто не звал, но я надеялся…

— Уходи! Ты был дураком, если надеялся!

— Отец! Дорогой отец, — воскликнул Бернар, — скажи мне хоть одно доброе слово! Хоть одно!

— Уходи!

— Ради Бога, отец!

— Уходи, сказано тебе! — закричал папаша Гийом. — Нечего тебе сейчас тут делать!

Но семья Ватрен была похожа на семью Оргона: каждый в ней обладал своей долей упрямства. Вместо того чтобы подождать, пока отец остынет и успокоится, и вернуться немного попозже (что вообще-то в несколько грубоватой манере и советовал сделать старый Ватрен), Бернар, напротив, вошел в комнату, продолжая настаивать.

— Отец, — сказал он уже более твердо, — мать плачет и ничего не отвечает, вы плачете и гоните меня.

— Ты ошибаешься, я не плачу.

— Спокойнее, Бернар, спокойнее, — промолвил аббат, — еще все изменится…

Но Бернар не отозвался на призыв аббата, подчинившись отчаянию, закипавшему в его груди.

— О! Несчастный! — бормотал он, считая, что мать согласна на брак, а противится отец. — О, как же я несчастлив! Двадцать пять лет я любил своего отца, а он не любит меня!

— Несчастный! Да, ты несчастен, ибо говоришь кощунственные слова! — воскликнул аббат.

— Но вы же сами видите, что отец не любит меня, господин аббат, — заметил Бернар, — раз он отказывает мне в единственном, что может меня осчастливить!

— Вы слышите, что он говорит?! — завопил Гийом в совершенном бешенстве. — Вот как нас ценят! Эх, молодежь, молодежь!

— Но, — продолжал Бернар, — не может быть и речи о том, чтобы из-за какой-то необъяснимой причуды отца я покинул бедную девушку, ведь если у нее имеется здесь всего лишь один друг, то он постарается ей заменить всех остальных!

— О! Я ведь уже три раза тебе сказал, Бернар, чтобы ты уходил! — вскричал Гийом.

— Я уйду, — ответил юноша, — но мне уже двадцать пять лет, полных двадцать пять, и я свободен в своих поступках, а закон дает мне право на то, в чем мне здесь так жестоко отказывают. Я воспользуюсь этим правом!

— Закон? — выдохнул в бешенстве Гийом. — Я слышу — да простит мне Бог, — что сын угрожает законом родному отцу!

— Разве это моя вина?

— Закон!..

— Вы сами меня на это толкаете!

— Закон! Вон отсюда! Грозить законом отцу! Вон отсюда, несчастный, и не смей мне на глаза показываться! Закон!..

— Отец, — твердо заявил Бернар, — я ухожу, поскольку вы меня выгоняете. Но запомните эту минуту, когда вы сказали собственному сыну: «Вон из моего дома!» Вы будете в ответе за все, что может произойти!

И, схватив ружье, Бернар как безумный выскочил из дома.

Папаша Гийом был готов броситься за своим ружьем.

Аббат остановил его.

— Что вы делаете, господин аббат, — воскликнул старик, — разве вы не слышали, что тут наговорил этот несчастный?

— Отец, отец, — тихо сказал аббат, — ты был слишком жесток со своим сыном!

— Слишком жесток?! — поразился Гийом. — И вы тоже так считаете? Разве я был слишком жесток, а не его мать? Вы и Господь Бог тому свидетели! Это я-то слишком жесток?! Да у меня слезы застилали глаза, когда я говорил с ним, ибо я люблю, вернее, любил его так, как только можно любить единственного сына… Но теперь, — продолжал старик, задыхаясь от волнения, — теперь пусть уходит куда хочет, лишь бы ушел! Пусть с ним будет что будет, лишь бы я его больше не видел!

— Одна несправедливость порождает другую, Гийом! — торжественно изрек аббат. — Поостерегитесь после вашей жестокости, проявленной в гневе, оказаться несправедливым, когда гнев схлынет… Бог простит вам гнев и вспыльчивость, но никогда не простит несправедливости!

Едва аббат замолк, как в комнате появилась бледная и перепуганная Катрин. Из ее больших голубых глаз лились слезы, подобные крупным жемчужинам.

— Милый отец! — пролепетала она, с испугом глядя на аббата и мрачную физиономию папаши Гийома. — Что происходит, в чем дело?

— Так, теперь еще одна! — пробормотал старый лесничий, вынимая изо рта трубку и засовывая ее в карман, что было у него признаком крайнего волнения.

— Бернар со слезами на глазах трижды поцеловал меня, — продолжала Катрин, — затем схватил шляпу и умчался, будто сошел с ума!

Аббат отвернулся и вытер свои повлажневшие глаза платком.

— Бернар… Бернар ничтожество, — ответил Гийом, — а ты… а ты…

Без сомнения, старик собирался осыпать Катрин проклятиями, но его раздраженный взгляд встретил кроткий и умоляющий взор девушки, и вся его ярость растаяла, как снег в лучах апрельского солнца.

— А ты, ты, — пробормотал он, заметно смягчаясь, — ты, Катрин, славная девушка! Обними меня, дитя мое!

Потом, мягко оттолкнув от себя племянницу, он обратился к аббату:

— Да, господин Грегуар, это так, я в самом деле был жесток, но вы же знаете, что виной всему жена! Пожалуйста, пойдите и попробуйте уладить все это дело с ней… Ну, а я… я, пожалуй, пройдусь немного по лесу. Я всегда замечал, что лес и одиночество — хорошие советчики.

Он пожал руку аббату, избегая смотреть в сторону Катрин, и вышел из дома. Быстро перейдя дорогу, он углубился в лес по другую ее сторону.

Чтобы избежать объяснений, аббат также поспешил удалиться и направился в сторону кухни, где должна была находиться мамаша Ватрен, но его остановила Катрин.

— Во имя Неба, господин аббат, объясните мне, что здесь происходит?

— Дитя мое, — ответил достойный викарий, взяв девушку за руки, — вы настолько добры, набожны и преданны, что у вас могут быть только друзья — и здесь, и на небесах. Пребывайте в надежде, не вините никого и предоставьте Божьей милости, молитвам ангелов и родительской любви сделать так, чтобы в конце концов все уладилось.

— Но что же нужно делать мне? — спросила Катрин.

— Молитесь, чтобы отец и сын, поссорившиеся в гневе и слезах, обрели бы друг друга в прощении и радости!

И оставив Катрин, притихшую и не слишком успокоенную, он ушел в кухню, где мамаша Ватрен, вся в слезах, качая головой и повторяя «Нет, нет, нет…», потрошила кроликов и месила тесто.

Катрин посмотрела вслед удалившемуся аббату Грегуару подобно тому, как проводила глазами своего приемного отца, не понимая ответа одного и молчания другого.

— Боже мой, Боже мой! — громко произнесла она. — Скажет ли мне хоть кто-нибудь, что здесь происходит?

— Скажу я, с вашего позволения, мадемуазель Катрин, — объявил Матьё, внезапно появляясь в оконном проеме и ставя локти на подоконник.

Его появление было для бедной Катрин почти радостью. Бродяга, который был в какой-то степени посланцем Бернара, должен был сообщить что-то о нем, уже казался ей не отвратительным, а просто уродливым.

— О да, да! — воскликнула девушка. — Скажи мне, где Бернар и почему он ушел?

— Бернар?

— Да, да, мой дорогой Матьё, скажи, скажи, я слушаю тебя.

— Да, он ушел. Ха-ха-ха!

И Матьё разразился своим грубым хохотом, пугая Катрин, тревожно внимавшую ему.

— Он ушел, черт побери!.. — повторил бродяга. — Надо ли это вам говорить?

— Да ведь я тебя очень прошу об этом.

— Ну хорошо! Он ушел потому, что господин Ватрен выгнал его из дома.

— Выгнал! Отец выгнал сына! Но почему же?

— Почему? Да потому, что он, безумец, хотел жениться на вас против воли родителей!

— Выгнан! Выгнан из-за меня! Выгнан из родительского дома!

— Да… Конечно же! А уж какие грубые слова при этом произносились! Видите ли, я в это время находился в пекарне и оттуда все слышал! Я вовсе не собирался подслушивать и не слушал, что они говорили, но они так громко кричали, что я невольно все услышал… Был даже один такой момент, когда господин Бернар сказал папаше Гийому: «Вы будете в ответе за все несчастья, которые произойдут». И тут я было решил, что старик вот-вот схватится за ружье… О, это бы скверно обернулось! Уж он-то в стрельбе не чета мне, стреляющему так, что с двадцати пяти шагов не попадаю и в ворота.

— О Боже мой, Боже мой! Бедный мой, дорогой Бернар!

— Да, да… Как он пострадал из-за вас… Это стоит того, чтобы вы с ним повидались еще раз, хотя бы для того, чтобы помешать ему выкинуть какую-нибудь глупость.

— О да! Увидеть его! Я только этого и хочу. Но как?

— Он будет ждать вас сегодня вечером.

— Он меня будет ждать?

— Да, именно это мне поручено вам сказать.

— Кем поручено?

— Кем? Да им же!..

— И где же он будет ждать меня?

— Возле Принцева источника.

— В котором часу?

— В девять часов.

— Непременно там буду, Матьё!

— Так, значит, у Принцева источника?

— Разумеется.

— А не то мне опять попадет. Он ведь такой горячий, этот Бернар. Еще сегодня утром он дал мне такую оплеуху, что щека моя до сих пор пылает. Но я ведь малый добрый и не держу зла.

— Будь спокоен, мой добрый Матьё, — сказала Катрин, поднимаясь в свою комнату. — Да наградит тебя Господь!

— Я очень на это надеюсь, — заметил Матьё, провожая глазами девушку, пока дверь за ней не захлопнулась.

Затем с усмешкой демона, довольного тем, что заманил добрую душу в свою западню, он быстрыми шагами направился в сторону леса, делая знаки кому-то скрывавшемуся там.

Появился всадник, видимо находившийся где-то поблизости.

— Ну, что там? — спросил он Матьё, остановив лошадь прямо перед носом бродяги.

— Все в порядке. Тот, другой, натворил столько глупостей, что, кажется, успел уже надоесть, да к тому же и по Парижу скучают…

— Но что же я должен сделать?

— Что вы должны сделать?

— Да.

— Но вы это сделаете?

— Без всякого сомнения.

— В таком случае скачите в Виллер-Котре, набейте карманы деньгами… В восемь часов будете на празднике в Корси, а в девять часов…

— В девять часов — что?

— А вот что. Особа, которая не смогла с вами поговорить сегодня утром и не смогла возвратиться через Гондревиль только из боязни скандала… эта особа будет ждать вас у Принцева источника.

— Значит, она согласна уехать со мной? — воскликнул обрадованный Парижанин.

— Она согласна на все, — объявил бродяга.

— Матьё! — снова обратился к нему молодой человек, — получишь двадцать пять луидоров, если ты мне не солгал… До девяти вечера!

И, подхлестнув шпорами лошадь, он галопом удалился в сторону Виллер-Котре.

— Двадцать пять луидоров! — прошептал Матьё, глядя, как тот постепенно исчезал за деревьями. — Прекрасный заработок! Да к тому же я смогу отомстить!.. Так, значит, я сова? Что ж, эта птица, как известно, предвещает несчастье… Ну, господин Бернар, привет вам от совы.

И, поднеся ко рту обе ладони, Матьё дважды прокричал совой.

— Добрый вечер, господин Бернар!

С этими словами он углубился в лес по направлению к деревне Корси.