Кавалер Сен-Жюст

15

Утром 12 брюмера ничто не предвещало бурных событий дня. Страсбург жил обычной, будничной жизнью. По улицам вместо недавних карет с грохотом следовали военные обозы. На площадях маршировали добровольцы. Вдоль тротуаров тянулись очереди к булочным и продовольственным магазинам. Толпы народа теснились у стен домов, читая свежие распоряжения коменданта и приказы комиссаров. И вдруг…

Вдруг разнеслась зловещая молва: предательство! Город будет сдан врагу!..

Кто-то рассказывал: накануне форпостами было перехвачено некое письмо. Содержание письма точно не было известно, передавались слухи о заговоре, об измене администрации…

В городе начиналось волнение.

— Они не желают успокаиваться, — рапортовал Дьеш. — Кафе и рестораны осаждены подозрительными, подзуживающими толпу; санкюлоты хотят немедленно расправиться со всеми аристократами города!

— Санкюлоты не дураки, но нам не нужен самосуд, — ответил Сен-Жюст. — С аристократами расправитесь вы. Немедленно арестуйте всех подозрительных, разберитесь: кого расстрелять, остальных в тюрьму.

Дьеш отдал честь и ушел, а Сен-Жюст протянул руку к письму, переправленному генералом Мишо народным представителям.

Собственно, оба комиссара уже изучили это письмо, и не было никакой нужды читать его снова. Подписанное неким маркизом Сент-Илером, оно утверждало, что многие роялисты, тайно пробравшиеся в Страсбург, подготовили мятеж и сдачу города австрийцам. Мятеж должен был вспыхнуть через три дня, все республиканцы подлежали истреблению.

— Ну, что скажешь, Филипп? — спросил Сен-Жюст.

— А что можно сказать? Я много прочел подобных документов — они пишутся иначе. По-моему, это фальшивка, подброшенная с провокационной целью…

— Но послушай еще раз последнюю фразу: «Члены муниципалитета, список которых у нас есть, будут пероколоты кинжалами. Остальные, наши друзья, останутся нетронутыми. Пусть они наденут белые шарфы».

— И ты веришь этому? — воскликнул Леба.

Сен-Жюст задумался.

— Верю ли я? — с расстановкой повторил он вопрос Леба. — У меня есть сомнения. Но какое мне дело, фальшивка это или нет, если она помогает мне против людей, которых я и так собирался сокрушить?

— Но письмо не называет наших врагов поименно.

— Тем лучше. Мы сможем убрать их всех.

Филипп вскочил.

— Как прикажешь тебя понимать? Да ведь в муниципалитете Страсбурга больше десятка человек!

— Я имею в виду не только муниципалитет Страсбурга. Мы уберем также всю администрацию департамента и дистрикта — туда могли просочиться враги. Неужели ты до сих пор не понял, что удар надо наносить, пока противник не опомнился? Неужели ты до сих пор не понял, что Вандея, Лион, Тулон возможны лишь потому, что мы упустили время и предоставили инициативу врагу? Нет, здесь не будет Вандеи. Мы нанесем удар первыми, и тогда он окажется смертельным…

13 брюмера в 8 часов утра был вывешен приказ за подписями народных представителей Сен-Жюста и Леба. Приказ смещал все административные власти департамента Нижний Рейн, а также весь муниципалитет Страсбурга и администрацию Страсбургского дистрикта. Исключения были сделаны лишь для мэра Моне и советников Може, Тетереля и Неймана. Все смещенные лица подвергались аресту и препровождению в тюрьмы Меца, Шалона и Безансона. На выполнение Дьешу давалось 24 часа.

Люди недоумевали. Почему вдруг без суда и следствия арестовывают администраторов, назначенных революционной властью лишь месяц назад? В чем они виноваты? И неужели все?..

Эти вопросы задавались на экстренном заседании Народного общества. Наблюдательный комитет делегировал мэра Моне для переговоров с народными представителями.

…Сен-Жюст, истомленный бессонной ночью, лежал на диване, отвернувшись к стене. Когда вошел Моне, он даже не повернул головы. Леба поздоровался с мэром и тотчас вышел из комнаты.

Моне чувствовал себя неловко. Его не пригласили сесть, с ним явно не собирались разговаривать. Он все же задал вопрос:

— Что произошло, граждане, чем вызван ваш странный приказ?

Ответа не последовало. Мэр повысил голос:

— Я пришел не как частное лицо. Меня уполномочило Народное общество. Мы имеем право на объяснение.

— Бросьте толковать о правах, — пробурчал Сен-Жюст. — Сейчас не время для объяснений. Народному обществу мы напишем сами.

Мэр не сдавался.

— И все же я желал бы знать, хоть в общих чертах, в чем дело?

Сен-Жюст приподнялся и с холодной яростью посмотрел на Моне.

— В общих чертах? Ладно. Запомни простую истину: когда хочешь найти в куче мусора мелкий предмет, ворошишь всю кучу. Понял? Вот тебе «в общих чертах».

— Понял, — ответил мэр. Он и правда понял, что дальнейшие расспросы бесполезны. Единственное, чего он добился, — не без содействия Леба — это выговорил ещё несколько имен, в том числе Юнга, из списка подлежавших аресту.

Днем прибежал Дьеш. Лицо его было краснее обычного.

— Уже успел нализаться? — спросил Сен-Жюст.

Комендант сорвался.

— А вы бы на моем месте, гражданин комиссар…

— Я никогда не буду на вашем месте, — высокомерно прервал его Сен-Жюст. — Но хватит излияний, говорите дело.

— Трудно мне, гражданин народный представитель. Одолевают жены, плачут дети. Все вопят о невиновности, молят о снисхождении…

— Стыдно, генерал. Не думал услышать от вас подобные речи. А ну подтянитесь!

Дьеш подтянулся. Он сообщил, что реквизировал четыре дилижанса, куда надеется запихнуть арестованных. К ночи можно будет трогаться.

— Вот это дело. Но я вижу, вы что-то мнетесь. Что там еще?

— Гражданин комиссар, арестованные просят, чтобы им дали дня два на сборы и приведение в порядок личных дел…

Сен-Жюст помрачнел.

— Вы читали приказ? Завтра к восьми, и никаких исключений!

Но тут не выдержал Леба.

— Флорель, дорогой, будем человечными! Среди них и невиновные!

Сен-Жюст рассеянно посмотрел на Филиппа. Потом сказал:

— Вы слышали, генерал? Мы не каннибалы. С арестованными обращаться человечно. Человечно, вам ясно, генерал?..

— Теперь остается выполнить обещание, данное армии, — заметил Сен-Жюст своему другу, — наказать предателей. Причем здесь нам не придется прибегать к столь массовым мерам.

— Кто-то есть на примете? — с сомнением спросил Леба.

— У тебя скверная память: не далее как вчера ты лично подписал ордер на арест главного администратора по снабжению Жана Каблеса.

— Помню это имя. Но в чем же вина бедного Жана Каблеса?

— Он далеко не бедный. Благодаря своим махинациям этот вор стал, надо полагать, одним из богатейших людей Страсбурга.

Дело Жана-Дидье Каблеса, проходившее в середине брюмера, всполошило Страсбург и весь департамент Нижний Рейн. Каблес был одним из главных администраторов по снабжению армии, занимал второе место после Бантаболя, генерального директора военного интендантства. Со дня прибытия в Страсбург Сен-Жюст с неослабным вниманием следил за деятельностью интендантства. «Мы не перестаем, — писал он в Комитет, — действовать для снабжения продовольствием столицы Эльзаса. Мы надеемся ее обеспечить, но хозяйственные службы армии сеют тысячи злоупотреблений; чтобы покончить с этим, мы думаем создать особую комиссию». Комиссия была создана тут же по приезде в Страсбург; в нее вошли Тюилье и Гато.

— Дайте почувствовать взяточникам, что жизнь их находится под угрозой! — внушал Сен-Жюст своим помощникам.

Впрочем, особенных внушений не требовалось. Тюилье и Гато отнеслись к делу с подобающей серьезностью и 12 брюмера подготовили объемистый доклад. Главным героем оказался Каблес; он был немедленно арестован. На следующий день к нему присоединили еще 14 человек, в том числе и самого генерального директора Бантаболя…

Обвинение, предъявленное арестованным, уличало их в нарушении закона о максимуме, в саботаже и обворовывании солдат. Каблес защищался как лев. Однако по указанию Сен-Жюста, изучившего доклад Тюилье и Гато, этот администратор сразу же был выделен как главный преступник, которому надлежало расплатиться жизнью за хищения.

Он был осужден и расстрелян перед строем. Умирая, он успел крикнуть: «Я погибаю за веру и короля!..» Это вполне подтвердило правоту Сен-Жюста.

Из числа других арестованных шесть торговцев были признаны виновными в незаконных сделках и присуждены к заключению до конца войны. Остальные, в том числе и Бантаболь, были оправданы.

Не успело рассеяться впечатление от этого дела, как Сен-Жюст ошеломил население и армию другим, еще более поразившим умы.

С самого начала своей миссии он был поглощен расследованием обстоятельств отступления от Виссамбурских линий. Он понимал, что это отступление, а точнее, паническое бегство, сломавшее дисциплину и поставившее под угрозу Эльзас, не может не иметь виновных. Конечно, и в этом Леба был прав, вина падала на прежнее верховное командование, давно привлеченное к ответу. Но главные преступники имели сообщников — офицеров и генералов, которым надлежало ответить за панику и деморализацию армии. Однако они продолжали гулять на свободе, сохраняя звания и должности.

Изучая с военным прокурором Брюа многочисленные досье и документы, Сен-Жюст сразу взял на подозрение начальника штаба Рейнской армии Бурсье, а также генералов Равеля и Дюбуа, причем двое первых были арестованы. Однако следствие обелило всех троих, и они были полностью реабилитированы — Сен-Жюст никогда не боялся признать свои ошибки.

Зато внимание его привлек бригадный генерал Айзенберг, и, чем больше занимался Сен-Жюст делом этого генерала, тем увереннее приходил к выводу, что нашел подлинного виновника отступления.

Утром 15 брюмера он вызвал Айзенберга для допроса.

У него внешность аристократа: полное холеное лицо, белые руки с ухоженными ногтями, чистый отутюженный мундир. Он спокоен, смотрит прямо в лицо и держится с едва уловимым оттенком наглости.

«Это хорошо, — думает Сен-Жюст, — именно таким я и представлял тебя. Сейчас мы собьем с тебя спесь».

Он берет из рук Леба дело Айзенберга и начинает его листать. Это для вида: он знает дело наизусть…

…Генерал Айзенберг незадолго до отступления от Лаутера командовал фортом Реми, важным пунктом между Рейном и Бьенвальдом. Падение этого форта явилось, по-видимому, сигналом к общему бегству…

— Итак, генерал, — говорит Сен-Жюст, окончив перелистывать бумаги, — вы позорно бежали…

— Что значит «бежал»? — мягко возражает Айзенберг и ни единым жестом не выдает беспокойства. — Мы отступали точно так же, как части справа и слева от нас, перед превосходящими силами противника.

— Справа и слева? Перед превосходящими силами? У нас другие сведения, генерал. Справа и слева части продолжали оставаться на местах, пока ваше позорное бегство не создало угрозы прорыва… Что же касается «превосходящих сил противника», то там, по-моему, оказалось не более трех десятков австрийских гусар?

— Их никто не считал! — вырвалось у генерала.

— Никто не считал? Тем хуже, тем хуже… Пытались ли вы, по крайней мере, удержать форт, отстреливались от противника?

— Еще бы. Отстреливались до последних сил!

— Вы лжете, генерал, и этим подписываете себе приговор, — сказал Сен-Жюст и пододвинул к допрашиваемому несколько бумаг. — Вот, взгляните: эти документы неопровержимо свидетельствуют, что форт Реми был оставлен вами без единого выстрела.

Айзенберг не стал смотреть бумаги. Он был красен и смущен. Впервые его срывающийся голос выдал волнение:

— Это неправда… Ваши документы подтасованы… Все было иначе…

— А, так вы не считаете нужным ознакомиться с доказательствами? Вы с головой выдаете себя, генерал. — Сен-Жюст с шумом захлопнул папку. — Вот ваше дело. Я передаю его военному прокурору…

…Генерал был расстрелян во рву гейнгеймского редута 19 брюмера. Вместе с ним нашли смерть несколько офицеров его штаба. Эта казнь повергла высший командный состав в оцепенение: первый раз в истории Рейнской армии расстреливался бригадный генерал.

19 брюмера комиссары снова отправились в Саверн инспектировать войска прифронтовой полосы. С радостью убедились в переменах.

— Общая подготовка завершена, — подытожил Сен-Жюст, когда вечером на постоялом дворе они ложились спать. — Теперь можно утвердить дату общего наступления.

Он достал свой блокнот и нашел запись, сделанную здесь же, в Саверне, 1 брюмера.

— Помнишь, — спросил он Филиппа, — в ночь с 1 на 2 брюмера мы наметили четыре пункта программы на первое время?

— Не могу помнить, — ответил Филипп, — поскольку не участвовал в названной операции: я мирно спал в это время. Кстати, я и сейчас безумно хочу спать.

— Подожди минутку. Послушай, что я записал в ту памятную ночь: «Одеть, обуть и накормить солдат; установить дисциплину и наказать предателей; потребовать у Комитета 12 батальонов для создания ударного корпуса в Саверне; добиться немедленного отзыва всех прочих представителей, которые не дают возможности проводить единую линию».

— Что ж, мудро, — зевая, сказал Леба. — Программа правильная.

— А теперь скажи положа руку на сердце, сумели мы выполнить ее?

Леба подумал. Пошевелил губами. Потом утвердительно кивнул:

— Выполнили.

Сен-Жюст улыбнулся.

— Если так, можно спать спокойно. А ну-ка, друг, погаси свечу!..

Но спать он не мог. Филипп давно уже похрапывал, а он все вертелся с боку на бок и тщетно призывал объятия Морфея. «Выполнили», — уверенно сказал Филипп. Так ли это? Кое в чем все же не выполнили. Правда, не по своей вине.

Ведь Комитет так и не прислал 12 батальонов. Пришлось обходиться собственными силами. Сен-Жюст верил в санкюлотов и не ошибся, но все же это были не 12 батальонов хорошо обученных регулярных войск…

Да и «всех прочих представителей» не отозвали. Сен-Жюст дважды повторял просьбу, прямо написав Комитету, что не может работать рядом с опозоренными людьми, вроде Эро де Сешеля… Только после вмешательства Робеспьера Конвент издал 13 брюмера постановление, отзывавшее прежних комиссаров. Но не всех. При Мозельской армии остались Лакост и Бодо, уже начавшие мешать своим рейнским коллегам…

Впрочем, все это не так уж и важно. Если говорить о главном, то Филипп прав: выполнили. Принудительные займы в Страсбурге и Нанси дадут по крайней мере 10 миллионов; это солидно. Это позволит поддержать не только солдат, но и их семьи, оставленные в тылу. Уже сейчас сотни тысяч франков отосланы дистриктам и муниципалитетам Страсбурга, Виссамбура, Матценгема, Вестхауза и многих других мест, пострадавших от войны или укрывших беженцев. Реквизиции уже одели и обули армию: получено 17 тысяч пар обуви, до 30 тысяч рубах, 1400 шинелей, 1900 шапок и многое другое. Воры-снабженцы выявлены и обезврежены. Солдаты накормлены. Спрашивается, может ли это все не повлиять благотворно на дисциплину?..

Да, дисциплина наконец установлена. И дисциплина сознательная. Комиссары во всем доверяют солдатам, а солдаты дорожат этим доверием. Он, Сен-Жюст, всегда советуется с солдатами по поводу увольнений и назначений командиров. Он разрешает взводам и ротам самим утверждать всех своих офицеров. Он поддерживает любые меры, ведущие к укреплению братских отношений между солдатами и между целыми подразделениями войск. Совсем недавно, например, восемь рот гренадеров из департаментов Роны и Луары, Майенна и Манша, все из гарнизона Страсбургской крепости, попросили, чтобы их не разлучали. Тронутые подобными чувствами, комиссары торжественно присвоили этим ротам наименование «Батальона друзей».

Он обещал армии покарать предателей и сдержал свое слово. Он пристально изучал поведение и личные дела офицеров, устранял бездеятельных и арестовывал «бывших». Военный трибунал, выполняя его волю, в течение двадцати дней брюмера вынес одиннадцать смертных приговоров. Но он не только карал. Он и поощрял. Деятельные офицеры, преданные службе и долгу, получали награды и быстро повышались в чинах. И он, и Леба особенно поддерживали новых людей, офицеров и генералов, вышедших из простого народа, из рядовых санкюлотов, — таких, как командующие Рейнской и Мозельской армиями генералы Пишегрю и Гош.

«Опираясь на подобных командиров, ведя за собой сознательную, хорошо экипированную и боеспособную армию, да еще имея прочный тыл, — подумал Сен-Жюст, уже засыпая, — можно и должно совершить чудеса. Воистину чудеса!..»