Кавалер Сен-Жюст

22

Для Сен-Жюста трудовой народ, обездоленные с их надеждами и интересами всегда оставались предметом дум и забот.

— Бедняки, — говорил он, — это соль земли.

Во имя их был введен революционный террор. И вот, ныне революция двигалась под флагом нарастающего террора.

Террор… Одни хотят его немедленно сворачивать, другие — расширять сверх всяких пределов. Ни то, ни другое — отвечает жизнь. Террор прекращать рано: он уберегает нас от козней аристократов. Но что спасет республику от коррупции, от нечестности чиновников, от своекорыстия частных интересов, скрывающихся под маской патриотизма, от тайной измены долгу под девизом исполнения долга? Только одно — оздоровление нравов. А как оздоровить нравы? С помощью террора?

Когда-то, и не так уж давно, Сен-Жюст держался таких мыслей. Но именно применение террора показало ему, что это не путь в будущее. И еще он понял, что, даже если бы была возможность создать и применять хорошую конституцию, это мало бы что дало: никакая конституция не в силах изменить ущербное состояние общества.

И тогда-то он впервые произнес про себя фразу, которую потом повторял много раз, фразу, на его взгляд, вполне достойную мудрости древних: Non constitutio, sed institutio.[31]

Нет, не конституция исцелит порочные нравы. Их могут изменить только новые политические и нравственные институты, построенные на принципе добродетели, социальные учреждения, глубоко реформирующие внутреннюю суть общества, приводящие к его коренному оздоровлению. Республика нуждается — это неоспоримо — и республиканских учреждениях.

С тех пор как Сен-Жюст понял это, он твердо решил посвятить все свои досуги разработке проектов республиканских учреждений. Вот беда только, что досугов этих пока не было вовсе: приходилось отдавать все силы неведомому Батцу, иностранному заговору, борьбе фракций.

А тут еще этот доклад…

Впрочем, как раз в этот доклад он и вложил ряд мыслей, которые затем станут основой его будущего труда о республиканских учреждениях.

Еще в апреле 1793 года, разрабатывая проект конституции, Сен-Жюст много думал о богатых и бедных, о роли собственности и роли труда. Уже в то время он пришел к выводу, что именно труд, а не индивидуальная собственность, дошедшая до уровня богатства, нуждается в национальной охране. Работа в Комитете общественного спасения и в особенности миссия в Эльзасе не только укрепили его в этом выводе, но сделали вывод еще более острым. Он понял, что даже само стремление богатых к большему обогащению, пусть без умышленных контрреволюционных намерений, ведет к контрреволюции. Взять к примеру Жоржа Дантона, отнюдь не считающегося богачом и крупным землевладельцем, Дантона, кичащегося «санкюлотизмом», Дантона, чье дело, затребованное из Комитета безопасности, лежит сейчас перед ним, Сен-Жюстом. Только в апреле 1791 года Дантон приобрел около ста гектаров земли и превосходную усадьбу, заплатив почти 83 тысячи ливров наличными; около 75 гектаров составляла образцовая ферма, купленная Дантоном и сдаваемая им в аренду; наконец, в последнее время, чтобы доставить удовольствие своей молодой жене, Дантон обзавелся двумя зáмками — в Шуази и в Севре. Допустим, что у него нет контрреволюционных намерений, но разве сама собственность, растущая как на дрожжах, не развращает Дантона и его свору, разве она не заставляет кричать этих господ о ликвидации экономических ограничений, о «милосердии», об открытии тюрем? Разве не потому стремятся они сломать эшафоты, что сами боятся на них попасть? Не ограничиваясь постоянным нарушением закона о максимуме, богачи занимаются экономическим саботажем, спекулируют на земле, на ассигнациях, на продовольствии, создают черный рынок, собирающий все отбросы общества. Но это лишь полбеды; беда же в том, что большая часть богатых увязла в прямой измене, что банкиры, негоцианты, крупные землевладельцы являются и прямыми контрреволюционерами, агентами иностранных правительств, изменниками родины и шпионами, стремящимися уничтожить все завоевания свободы и вернуть Францию к временам рабства. Значит, богатство не только аморально, но и враждебно республике. Естественным выводом из этого является уверенность, что нужно бороться с богатством и богачами.

В мудро устроенном государстве все достояние нации является собственностью не отдельных богачей, но всего народа. Хлеб, получаемый от богатого, горек и грозит опасностью для свободы. Хлеб должен принадлежать народу. Только народу, только тем, кто трудится. Так будет в мудро устроенном государстве. Точнее, в государстве будущего.

О как страстно он ждет это будущее, как призывает его! Хотя и знает, что придет оно не скоро. Но придет, он уверен — придет.

Тогда все изменится. Не будет ни богатых, ни бедных, все станут равными не только как граждане, но и как собственники: каждый будет иметь необходимое, но не больше, чем позволит закон; каждый будет независим, получит хижину, соху и поле, свободное от притязаний казны; каждый будет иметь хорошую жену, здоровых и сильных детей, скромный достаток, гарантированный от грабителей, — разве это не счастье? Да, конечно, оно непохоже на счастье развратителей человечества, на счастье Вавилона или Персеполя; скорее оно напоминает счастье Афин или Спарты в их лучшие времена, счастье добродетели, довольства и умеренности. Воспитание детей, жизнь взрослых, труд и празднества — все придет здесь в состояние полной и устойчивой гармонии, лишенной срывов и потрясений наших дней, забывшей о максимуме и терроре. Разве это не счастье, не лучшая и единственно возможная разновидность его для всего народа?

И если мы не дождемся его, то дождутся наши дети. Или внуки. Дождутся обязательно.

Однако надо помнить: ничто в мире не приходит само собой, ничто не дается легко. И всякое большое начинается с малого, но когда-то начать необходимо. Хлеб должен принадлежать народу. Но для этого народ должен иметь землю. А разве он имеет ее? Разве большинство жалоб из провинции не жалобы на отсутствие земли? Разве не отсюда упорное требование пресловутого «аграрного закона»? Якобинский Конвент, сломив жирондистов, смело приступил к решению аграрной проблемы. Он безвозмездно отменил феодальные повинности и стал продавать землю крестьянам. Продавать. Но разве всякий может купить? Разве может уплатить за землю, пусть по льготной цене, пусть с рассрочкой, тот, кто не имеет денег и кто именно поэтому особенно нуждается в земле?

Рука человека хорошо приспособлена, чтобы держать плуг или ружье. Бедняк с ружьем в руках отстоял свою землю от иностранцев. Разве одним этим он не заслужил права держать в руке плуг? Свой плуг…

Бедняки — это соль земли. И поэтому они должны иметь землю. Бесплатно. За счет врагов народа.

Таковы были порывы и идеи, положенные в основу этого доклада.

У доклада была своя предыстория. Социально-экономический кризис обострился с особенной силой в начале вантоза. В то время как Эбер призывал санкюлотов к голодным мятежам, клика «снисходительных» вновь добилась успеха в Конвенте. 4 вантоза дантонисты Бреар и Тайфер поставили вопрос о необоснованных репрессиях. Резко выступив против «красных колпаков», якобы утеснивших «лучших патриотов», они потребовали, чтобы был пересмотрен вопрос о находившихся в тюрьмах. Требование было не ново: еще во фримере, когда Сен-Жюст и Леба воевали в Эльзасе, раздались первые упреки подобного рода; была даже организована манифестация женщин, пришедших к решетке Конвента с требованием об освобождении своих арестованных мужей. Именно тогда смущенный Робеспьер пошел на создание «комитета справедливости», призванного ревизовать дела «подозрительных» и вскоре упраздненного по инициативе Бийо-Варенна. Эта первая кампания не прошла бесследно: 14 плювиоза ведущие эбертисты Ронсен и Венсан была освобождены из тюрьмы; сделано это было по предложению Дантона. Новый демарш дантонистов, проведенный в критический для правительства момент, застиг Конвент врасплох. После коротких дебатов он сумел все же уклониться от прямого ответа и вынес соломоново решение: декрет от 4 вантоза предлагал, чтобы правительственные комитеты на совместном заседании пересмотрели дела «подозрительных» и решили, кого из них следует освободить. Учитывая, что Робеспьер и Кутон были больны, комитеты поручили подготовить материал Сен-Жюсту; он должен был 8 вантоза доложить Конвенту о лицах, находившихся в тюрьмах.

И вот, после почти пятимесячного перерыва, он снова на ораторской трибуне. Он начинает с того, что напоминает о возложенной на него задаче — найти эффективный способ освобождения патриотов и наказания виновных. Но, не дав опомниться слушателям, он тут же уходит от этой задачи:

— Я не хочу ставить перед вами данный вопрос в роли обвинителя или защитника… Нужно решать не то, как поступить с отдельными лицами, а то, как спасти республику…

Дав подобный поворот теме, Сен-Жюст заявляет «снисходительным», что не пойдет у них на поводу.

— От арестов зависят поражения или победы наших врагов. Сетуют на революционные меры, но по сравнению с другими правительствами мы еще умеренны… Монархия, цепляясь за власть, плавала в крови трех десятков поколений, а вы колеблетесь, когда надо проявить суровость к горстке преступников!

Еще и еще фраза, и вот уже «арестованные патриоты» превращаются в «арестованных аристократов», а затем фракция модерантистов попадает под долгий и меткий обстрел докладчика.

— Требующие свободы для аристократов не желают республики и боятся за себя. Жалость к преступникам не первый ли показатель измены? Ручаюсь, что выступающие в защиту арестованных аристократов не рискнут предстать перед общественным обвинением…

В речи Сен-Жюст намекает на Дантона, «лелеющего замыслы заставить патриотов отступить», на Демулена, «менее занятого победами республики, чем своими памфлетами», укоряет революционеров, которые, «сделав революцию лишь наполовину, сами роют себе могилу». Так постепенно он подменяет тему, навязанную Конвенту дантонистами, противоположной: вместо осуждения революционного террора показывает его спасительность, подчеркнув, впрочем, что террор террору рознь:

— Террор — обоюдоострое оружие; одно его лезвие служит народу, другое — тирании; террор наполняет тюрьмы, но далеко не всегда наказывает виновных…

Это ли не намек на ультра? На фракцию, избравшую террор, «святую гильотину» как лекарство от любой социальной болезни?

И наконец, ловким приемом Сен-Жюст объединяет обе фракции в «секту, играющую всеми сектами» и попеременно показывающую то одну, то другую из своих ипостасей:

— Когда вы говорите о терроре, она плачет о милосердии, но попробуйте проявить милосердие, и она завопит о терроре…

«Секта, играющая всеми сектами»… Но кто же играет ею самой? Кто направляет ее коварные выпады? Как бы походя он бросает:

— Это Иностранец, разными средствами защищающий преступных…

Он не называет имени, не останавливается на этом предмете; быстро пройдя мимо «иностранца», спешит сказать о главном:

— Мы имеем правительство; мы имеем и власть, и административный аппарат; нам недостает одного: институтов, учреждений, которые должны составить самый дух республики…

Проблема поставлена; теперь, однако, не время ее разрешать; сосредоточив внимание депутатов на общем зле и в общей же форме коснувшись средств к его исправлению, докладчик сейчас укажет только одну, но остро необходимую меру:

— Я полагаю, что сила вещей приведет нас к результатам, о которых мы сейчас и не помышляем… Революция с неизбежностью внушает нам, что тот, кто является врагом родины, не может быть собственником. Неужели народ, проливающий свою кровь на границах, должен быть несчастнее тиранов, которые одевают в траур его семьи? Вы обязаны признать принцип: только те имеют права в нашей стране, кто объединился, чтобы ее защищать. Покончим же с нищетой, которая позорит свободное государство; собственность патриотов священна; собственность врагов народа должна служить всем обездоленным. Бедняки — это соль земли; они имеют право по-хозяйски говорить с правительствами, которые о них забывают!..

Последние слова оратора потонули в рукоплесканиях. Аплодировали кто искренно, кто потому лишь, чтобы не быть заподозренным в иных убеждениях, но аплодировали все. Под гром аплодисментов был принят декрет, предложенный Сен-Жюстом: арестованные патриоты подлежали освобождению; собственность врагов революции объявлялась секвестрованной, сами же они оставались в тюрьмах до конца войны, а затем обрекались на вечное изгнание.

Сен-Жюста не обманул видимый энтузиазм: он прекрасно понимал, что на этом останавливаться нельзя. Декрет 8 вантоза был недостаточен; каждая фракция постаралась обратить его в свою пользу. В то время как Клуб кордельеров — становище ультра — прислал делегацию к Якобинцам для «установления единства», друзья Дантона бурно приветствовали обещанное освобождение «утесненных патриотов». Учитывая это и желая поставить все точки над «и», ровно через четыре дня он снова выступает в Конвенте, чтобы доложить депутатам о «способах исполнения декрета против врагов революции».

Это уловка. Меньше всего оратор расположен говорить о декрете 8 вантоза. Он думает совсем о другом. Стремясь выбить почву из-под ног вожаков фракций, он хочет изобличить «утесненных патриотов» и добиться, чтобы вопрос о них больше не ставился. Но главное, он должен превратить декрет в подлинное оружие против врагов и в действенную помощь друзьям.

Итак, кто же они, эти «утесненные патриоты»? Прежде всего — опозорившиеся крупные чиновники административного аппарата. С талантом сатирика дает он портрет одного из них:

— На следующий день после получения высокого поста сей муж занимает реквизированный дворец и заводит лакеев. Его жена, жалуясь на тяжелые времена, скупает меха и бриллианты и устраивает роскошные приемы. Муж спешит вытребовать для себя казенную карету и ложу в театре. Когда эти равнодушные подлецы убивают время в наслаждениях на деньги республики, народ пашет для них землю, изготовляет обувь и оружие для солдат, которые должны их защищать. Они же не только кутят, но и всячески критикуют правительство. «Если бы я был министром…» — говорит один. «Если бы я возглавил государство, — вторит другой, — наши дела шли бы куда лучше!» Вчера эти воры покрыли себя бесчестьем, сегодня в качестве «утесненных патриотов» молят о сострадании!..

Докладчик меняет тон. От сатиры он переходит к устрашению. Он призывает депутатов понять величину опасности и полную невозможность щадить подобных людей.

— Что же происходит с нашим обществом? Оно узурпировано функционерами. В бюро они располагают заместителями и служащими, в народных клубах спешат овладеть общественным мнением. Они стремятся захватить власть под предлогом, что действуют революционно, словно в них сосредоточилось Революционное правительство. Это прямой возврат к федерализму. Чиновники всех мастей и рангов должны беспрекословно подчиниться правительству, иначе они превратятся в узурпаторов, тиранов и утеснителей народа…

Рядом с функционерами Сен-Жюст помещает эгоистов и тунеядцев, равнодушных к общему делу.

— Это класс, который ничего не производит, но желает жить в роскоши и неге. Он должен быть подавлен в первую очередь… Обяжите всех чем-то заниматься, выбрав профессию, полезную обществу. Разве мы не нуждаемся в строительстве кораблей, устройстве мануфактур, распахивании целинных земель? Какое право на родину имеет тот, кто ничего для нее не сделал?..

И наконец, докладчик вспоминает еще об одной, хорошо известной ему категории «утесненных патриотов» — о дельцах и банкирах.

— Посмотрите на этих господ, — иронизирует Сен-Жюст, — они надели длинные брюки[32] и вырядились под санкюлотов. Как революционны их предложения! Как пекутся они о защите отечества! И как ловко нас продают! Они не станут противиться нашим мерам, они мягко сведут их на нет и погубят родину, не произнеся бранного слова…

Докладчик замолчал. Вероятно, вспомнил старика Мейно из Страсбурга и гильотину на Мезон-руж… Но нужно было привести в чувство сникших депутатов, чтобы безболезненно вырвать у них готовое решение.

— Народы Европы обмануты, — воскликнул Сен-Жюст, — их пичкают баснями о происходящем у нас; наши дискуссии высмеивают и искажают; но никто не в силах исказить наши великие законы, — они проникают в зарубежные государства как негасимый луч света. Пусть же узнает Европа, что вы не оставите больше ни одного несчастного и угнетенного на всей французской земле; пусть пример этот оплодотворит мир, став пропагандой любви к добродетели и счастью. Ведь счастье — идея новая для Европы!..

И снова гром аплодисментов потряс своды зала. И снова депутаты с энтузиазмом и без прений вотировали декрет.

Декрет от 13 вантоза предписывал всем коммунам республики составить списки неимущих патриотов, а Комитет общественного спасения, получив эти списки, должен был изыскать способы наделения обездоленных за счет имуществ врагов народа; одновременно Комитет общей безопасности обязался собрать точные сведения обо всех арестованных с 1 мая 1789 года и освободить заключенных патриотов.

Сен-Жюст хорошо знал, в какое время он выступает: его демарш приостановил дальнейшее развитие жесточайшего кризиса республики. Вряд ли у кого вызывало сомнение, что наказ освободить «заключенных патриотов» всего лишь тактический маневр, рассчитанный на то, чтобы ослабить нападки «снисходительных» на правительство, — оба доклада Сен-Жюста говорили об этом с полной очевидностью. Зато обещание «обездоленным» попадало в самую точку. Вопрос о конфискации имуществ «подозрительных» и вознаграждении неимущих патриотов широко обсуждался в секциях и народных обществах в плювиозе и начале вантоза. Поэтому санкюлоты Парижа были глубоко удовлетворены вантозскими декретами.

«Патриоты вздохнули свободно», — констатировал наблюдатель Дюга. Другой наблюдатель доносил: «Во всех кафе говорят о декрете, распределяющем имущества аристократов среди санкюлотов. Этот популярный закон вызвал всеобщую радость, граждане поздравляют друг друга. „Вот декрет, — говорил один, — значащий больше, чем десять побед на фронте. Какую энергию придаст он нашим солдатам!“ — „Теперь, — сказал другой, — основа республики непоколебима: ни один враг революции не будет собственником, ни один патриот не останется без собственности“».

Высоко оценил декреты Шометт, признав их «благодетельными» и «спасительными для республики».

Иначе откликнулся Эбер. Правда, в начале очередного номера «Отца Дюшена» он назвал декреты «великолепными», но дальше прибавил слова, показавшие ироничность этого определения: «Напрасны попытки сохранить козу и капусту; тщетны старания спасти злодеев, плетущих заговоры против свободы. Справедливость восторжествует вопреки усыпителям, которые хотят нас заставить пятиться назад».

— Это нас ты считаешь усыпителями, — проворчал Сен-Жюст, прочитав последние строки. — Ладно, ты получишь желаемое: не будет ни козы, ни капусты. Да только сам ты этого уже не увидишь…