Кавалер Сен-Жюст

31

Он ждал победы и дождался ее. Еще дважды пришлось солдатам революции переходить Самбру под огнем противника, прежде чем удалось прочно стать на левом берегу реки. Но теперь рядом был храбрый и верный Журдан. После неудавшегося пятого перехода Сен-Жюст хотел провести массовые расстрелы. Журдан, ссылаясь на малочисленность войск, удержал его.

— Хорошо, — сказал Сен-Жюст. — Но если в следующий раз мы снова сорвемся, я расстреляю тебя, генерал.

Расстреливать никого не пришлось. С бульдожьим упорством, словно вгрызаясь в землю, французские солдаты пядь за пядью овладевали вражеской территорией, пока не добрались до Шарлеруа. Город был осажден. Утром 7 мессидора появился австрийский офицер с письмом от коменданта крепости. Сен-Жюст не вскрыл письма.

— Нам нужна не бумага, а крепость, — сказал он посланцу.

Несколько часов спустя крепость капитулировала.

А на следующий день, 8 мессидора, французская армия, возглавляемая Журданом и Сен-Жюстом, одержала знаменитую победу, которая станет хрестоматийной; то была победа при Флерюсе, решившая исход всей кампании. Интервенты, оставив Ландреси, Валансьенн, Ле-Кенуа и Конде, покатились на восток.

Странное дело! Много недель он жил предвкушением этой победы — он ждал от нее чудес. Но вскоре пришлось убедиться, что чудес не бывает; и когда победа пришла, он поймал себя на том, что думает вовсе не о ней и уже не ждет от нее ничего, напротив, опасается, как бы она не осложнила общего положения. Робеспьер, конечно, был не прав, возлагая все надежды на верховное существо; но он был абсолютно прав, когда уверял, что внешние победы не могут вывести из внутреннего тупика.

А тупик становился все более очевидным.

Как ни был занят Антуан своими ратными делами, он после отъезда из Парижа с напряженным вниманием следил за всем, что делалось там, в центре революции, в Конвенте, в комитетах. Он еще находился в Маршьен-о-Пон, когда Гато, примчавшись из Парижа, привез очередные новости. От него-то Сен-Жюст и узнал, как закончился прериальский праздник. И как был принят пресловутый закон…

Видя крах всех надежд на умиротворение и внутреннее единство, Робеспьер и Кутон в течение трех суток судорожно бились за утверждение своего проекта. Поскольку децимвиры больше не доверяли Комитету общей безопасности, проект был вынесен в Конвент без санкции этого Комитета. Дважды Робеспьер выступал с сильными речами, прежде чем Конвент поддался. Наконец 22 прериаля законопроект стал законом, но тут начались жестокие разногласия в самом Комитете общественного спасения, и Неподкупный, рассорившись со своими коллегами, перестал посещать заседания Комитета и Конвента. Именно тогда-то, по словам Гато, Робер Ленде сказал коварному Вадье: «Неподкупный в наших руках. Он сам роет себе могилу».

Сен-Жюст сжал руки до хруста в суставах.

Что же получалось? Значит, не только клика в Конвенте, не только Комитет безопасности, но и многие члены главного правительственного Комитета становились в явную оппозицию к робеспьеристам?.. Но ведь отсюда следует, что, даже добившись принятия страшного закона, Робеспьер не сможет пожать плоды, поскольку привести в движение закон может лишь Комитет в целом!

И Максимильен, очевидно поняв это, не нашел ничего лучшего, чем выйти из игры… Но к чему же в конечном итоге приведет подобное?..

— Что с тобой? — удивился Гато.

— Они погубили все дело, и я невольно потворствовал этому, — тихо сказал Сен-Жюст. — Была забыта азбучная истина: если слишком туго натянешь лук, тетива может лопнуть…

Теперь было ясно, чем кончится дело с «заговором Батца».

Подробности рассказал Кутон 12 мессидора, в день возвращения Сен-Жюста в столицу.

26 прериаля Эли Лакост прочитал в Конвенте доклад «О заговоре иностранцев, называемом заговором де Батца». Он назвал 54 имени арестованных «участников заговора». К их числу относились «покушавшиеся» со своим окружением, ряд бывших аристократов, несколько полицейских, слывших «недоброжелателями» Робеспьера, и много случайных людей, никому не известных и незнакомых друг с другом. Пораженный Конвент утвердил доклад Лакоста, и пятьдесят четыре арестованных стали пятьюдесятью четырьмя подсудимыми. Фукье «провел» дело в один день, 29 прериаля, поскольку закон позволял обойтись «без формальности». Допрошены, и то по специальному требованию Комитета общественного спасения, были лишь двое: Дево, бывший секретарь псевдо-Батца, и Руссель, знавший псевдо-Батца и Батца с улицы Вивьенн. Допрос Дево был коротким; он закончился так: «Укажите, где скрывается Батц, и вы будете помилованы». — «Я невиновен и не знаю, где находится Батц». Большего Фукье и не добивался. Что же касается второго допроса, то здесь произошла непонятная «ошибка»: вместо Пьера-Бальтазара Русселя, знавшего обоих Батцев, допросили его брата Пьера-Жозефа, не знавшего ни одного из них. Судебная процедура была предельно краткой. После переклички обвиняемых судья повторил пятьдесят четыре раза вопрос: «Признаете ли вы себя виновным?» — и получил пятьдесят четыре ответа: «Нет, не признаю». Если кто-то пытался добавить к этому какое-либо объяснение, его лишали слова. Затем прокурор потребовал смертной казни для всех подсудимых, и присяжные утвердили приговор, в тот же день приведенный в исполнение.

Жуткую картину представляло шествие на казнь. Комитет общей безопасности провозгласил всех смертников «отцеубийцами». Их нарядили в красные балахоны и разместили на девяти телегах. Место казни нарочно перенесли с площади Революции на площадь Трона: ужасной процессии пришлось следовать через все Сент-Антуанское предместье, населенное рабочим людом. Три часа дребезжали по мостовой телеги, переполненные одетыми в красное, среди которых были женщины, молодые девушки, почти дети… Фукье хохотал, указывая на смертников. «Вот процессия, напоминающая шествие кардиналов», — говорил он, явно намекая на «папу» — Робеспьера. А жестокий Вулан взывал к своим коллегам: «Идемте скорее, насладимся кровавой мессой». И, следуя за агентами, сопровождавшими телеги, он кричал: «Смерть убийцам Робеспьера!»

Сен-Жюст ощутил неприятный озноб. «Пеняй на себя, несчастный, — думал он. — Ты обо всем догадывался, но ничего не сделал для предотвращения злодейства. А теперь в нем винят и будут винить всегда твоего друга Максимильена Робеспьера». В этом мнении Антуан укрепился. когда Кутон рассказал ему еще одну историю.

Не успела гильотина снести головы «отцеубийцам», как неутомимый Вадье 27 прериаля заявил с трибуны Конвента о новом заговоре, раскрытом его подчиненными. В центре заговора была полусумасшедшая старуха Катрин Тео, объявившая себя «богоматерью» и обещавшая скорое пришествие «мессии». С «богоматерью», имевшей обширную клиентуру верующих, была связана, по словам Вадье, большая группа аристократов, поддерживающих отношения с Лондоном и Женевой, а также бывший член Учредительного собрания монах Жерль. Всех этих лиц, уже арестованных, Вадье обвинял в контрреволюционной деятельности и требовал предания их Трибуналу. Несколько раз, среди общего смеха, Вадье намекал на Робеспьера как на вероятного «мессию». Но, ограничившись ироническими экивоками, он скрыл от депутатов многие факты, установленные следствием. Он не сказал, что среди поклонниц «богоматери» были родственницы Дюпле. Промолчал он и о том, что обвиненный им Жерль проживал в доме Дюпле, а документ о благонадежности получил из рук Неподкупного. Все эти факты должен был обнародовать во время процесса Фукье… Конвент утвердил доклад Вадье и постановил, чтобы он был опубликован. Но Робеспьер почуял опасность. Он затребовал дело у Фукье и повел отчаянную борьбу за его закрытие или по крайней мере приостановку. 8 мессидора, в день победы при Флерюсе, Неподкупный с большим трудом добился отсрочки дела; одновременно он вырвал у децимвиров согласие на отставку Фукье и замену его своим земляком Эрманом. Правда, все это было решено только на словах, и Фукье продолжал временно сохранять свою должность…

— Именно с этих пор Максимильен окончательно порвал все с Комитетом и не появлялся больше ни там, ни в Бюро, — в раздумье закончил Кутон и погрузился в молчание.

— Пойду к нему, — сказал Сен-Жюст. Но прежде чем покинуть Дворец, он все же заглянул в Комитет общественного спасения.

Его встретили бурно. Со всех сторон слышались поздравления.

— Дорогой коллега, — лебезил Барер, — мы ждем тебя с величайшим нетерпением. Мы знаем все только в общих чертах. Депеша от Журдана и австрийские знамена еще не прибыли.

— Прибудут, — ответил Сен-Жюст.

— Не сомневаемся в этом… Но я готовлю доклад, чтобы удовлетворить законную любознательность депутатов. Ты ведь вел войска при Флерюсе… Расскажи-ка об этом.

— Что рассказать?

— Ну, что-нибудь интересное… воодушевляющее, что ли. Подробности, яркие примеры…

Все выжидающе смотрели на него. Он пожал плечами.

— Вы найдете это в письме Журдана. Там есть все, что следует рассказать.

«Или это хитрый сговор, или я еще что-то значу в вашей среде», — подумал Сен-Жюст уже за дверью зала с колоннами.

Проходя по улицам, он уловил что-то новое и не сразу понял, что именно. Кругом царило оживление. Несли столы, стулья, корзины и пакеты. Вокруг кричала детвора. Вот близ углового дома на улице Сент-Оноре столы уже расставлены, люди, сидящие за ними, оживленно беседуют. А из корзин извлекают супницы, тарелки, ложки, пузатые бутылки и караваи хлеба. Пока Антуан дошел до жилища Неподкупного, он трижды созерцал подобную картину. За одним из столов даже пели революционные песни… Время было обеденное, это верно. Но почему на улице? И почему все вместе?..

Действительно, за одним столом сидят и хорошо одетые, упитанные люди, и подлинные санкюлоты в рванье и красных колпаках; и все оживлены и, кажется, о еде и питье думают меньше, чем о разговорах, сопровождающих трапезу… Ничего не поняв и решив расспросить Робеспьера, Сен-Жюст нырнул в проем ворот дома № 366.

У входных дверей его встретила Элиза.

— Откуда ты здесь? — удивился Сен-Жюст. И тут же, увидев ее стройную фигуру и сияющие глаза, хлопнул себя по лбу: — Прости, ради бога. От души поздравляю… Когда же?

— Тридцатого прериаля, — улыбнулась Элиза. — Маленькому Филиппу уже почти две недели…

— Филиппу? В честь отца?..

— А ты как думал?

Счастливый отец бежал навстречу другу, широко открыв объятия.

— Поздравляю, поздравляю, — повторял Сен-Жюст. — Но ты-то, папаша, почему не в своей школе Марса?

— Могу же я забежать домой, чтобы поцеловать маму и сына? Но сейчас убегаю, о деле поговорим вечером.

Элиза как-то по-особенному смотрела на Сен-Жюста и вдруг бросилась к нему на шею, горячо обняла и поцеловала.

— Я так счастлива, милый Флорель!

— Смотри, буду ревновать, — улыбнулся Филипп, уходя.

— Пройдем в дом, — Элиза потянула Антуана за руку. — Мы переехали сюда потому, что на первое время мне необходима помощь мамы… Да не шарь глазами, дурачок, твоей здесь нет, она укатила во Фреван!..

Сделав вид, будто не заметила краску на лице Антуана, Элиза провела его по коридору и, открыв дверь в комнату, гордо показала на маленький кулек, лежавший в колыбели.

— Вылитый отец, — безапелляционно заявил Сен-Жюст.

— Правда? — подхватила Элиза. — Я так счастлива, Флорель…

«Слишком часто ты это повторяешь», — подумал он.

Она опять с тем же особенным выражением посмотрела на него.

— Сказать по правде, Флорель, я рада, что у тебя так получилось, это к лучшему, поверь мне. Она тебе не пара: такая же зазнайка, как и ты. У вас бы ничего не вышло: вы истребили бы друг друга. Нет, тебе нужна не такая, совсем не такая.

— А какая? — улыбнулся Сен-Жюст.

Элиза зарделась и ничего не ответила.

— Если бы у тебя была сестра… — мечтательно сказал он.

— У меня их целых три! — расхохоталась она.

— А ведь и правда…

— Но одна из них, как и я, замужем.

— Верно. Вторая влюблена в Робеспьера.

— Допустим. А третья тебе никак не подходит.

— Это почему же? — снова улыбнулся Сен-Жюст.

— Да слишком скромна и проста. Полная противоположность твоей Анриетте. Тебе же нужно нечто среднее.

— Вроде тебя, не правда ли?

— Пожалуй.

— Эх, — вздохнул Сен-Жюст, — ведь упустил, идиот.

— Идиот и есть, да жалеть-то поздно… — Вдруг она спохватилась: — Ба, да ведь ты же спешишь к Максимильену!

— Он может подождать.

— Он может, да мой малыш не может: надо его кормить. Иди же, Флорель. Дорогу, надеюсь, не забыл?..

…Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

«Осунулся, похудел, — подумал Сен-Жюст. — Плох ты, мой дорогой».

Максимильен чуть помедлил, затем бросился навстречу Сен-Жюсту и открыл объятия.

— Как же я ждал тебя, Флорель…

Антуан крепко обнял его и тут же, чтобы не забыть, спросил:

— Объясни, чем вызвана эта сутолока на улицах, что означают эти столы, миски, бутылки, песни?

— Новая уловка контрреволюции — «братские трапезы».

— Почему же контрреволюции? Там повсюду красные колпаки!

— От красных колпаков недалеко до красных каблуков.[43] Это единая цепь. Началось во флореале с секционных культов, завершилось теперь «братскими трапезами». Полагаю, это затея Бийо. Подумай сам: чокнувшись сегодня с недобитым врагом за здоровье республики, будешь ли ты с прежним мужеством разоблачать его завтра? Брататься с бывшими умеренными или ультра — не значит ли это губить республику?

— Твоя правда. Но бог с ними, с «братскими трапезами». Есть ведь проблемы куда более серьезные.

— Несомненно. Однако «братские трапезы» — это лишь одно из проявлений общего зла, которое ныне грызет республику.

— Ты о чем?

— А вот о чем. Дантон умер, но дантонизм остался. Эбера нет больше, а его наследники, как и в вантозе, пытаются овладеть верховной властью. Тебе не приходилось задумываться над этим? И, пожалуй, самое страшное — что охвостья повергнутых клик ныне начинают спеваться. Бывший маркиз Баррас слывет ярым террористом, а прежние защитники Ронсена — Бийо и Колло упрекают меня в «сверхреволюционных» мерах.

— Максимильен, ты ошибся в надеждах на верховное существо.

— Не кори меня этим. Если даже мои надежды на новый культ и не оправдались в полной мере, то пользу из праздника я все же извлек: теперь я лучше знаю наших врагов. В хоре дьявольских завываний я отчетливо различил голоса Бурдона из Уазы, Тириона, Лекуантра и других; как видишь, здесь красные каблуки и красные колпаки в самом тесном альянсе.

— И поэтому вы с Кутоном ровно через два дня так добивались принятия закона 22 прериаля? Если надежда на новый культ была ошибкой, то надежда на подобный закон — безрассудство.

— Знал бы ты все… — прошептал Робеспьер.

— Говори, — нетерпеливо произнес Сен-Жюст.

— Прежде всего, да будет тебе известно, что не я придумал этот закон и не я первый советовал его принять. Более всего здесь ответственны двое. Изобретателем был Бийо-Варенн. Ему же принадлежит и первое представление законопроекта в Комитет…

— Ты поразил меня. Ведь именно Бийо, по словам Кутона, особенно резко укорял тебя после принятия закона Конвентом!

— Укорял, говоришь ты? Да он обозвал меня контрреволюционером! Вот и разберись в человеческой душе и человеческих поступках…

— Стало быть, он попросту спровоцировал тебя?

— Можно сказать и так… Спровоцировал, а затем публично обвинил в кровожадности… Мог ли я после этого оставаться в Комитете?

— Как знать… А кто второй?

— Сиейс. Он заклинал меня поспешить с принятием закона, утверждая, что «смерть без фраз» — это его слова — наше единственное спасение от заговорщиков… И сразу же после принятия закона, когда меня не было и Комитете, Сиейс предложил организовать два больших процесса: один — по «делу Батца», для устрашения бывших дворян, второй — по делу Катрин Тео, для устрашения священников…

— Так это его затея? «Смерть без фраз»… Каков негодяй!

— Увы, я не внял тогда твоим предостережениям… Правда, дело «богоматери» мне удалось приостановить, я понял всю его подоплеку, но «дело Батца» проскочило и окончилось. Ты, впрочем, знаешь, чем оно окончилось…

— Оно не окончилось, Максимильен. Эти лицемеры попытались похоронить его, устроив гекатомбу, пролив кровь невинных людей. Я еще выведу их на чистую воду, поверь мне… Однако речь сейчас не об этом. Давай попытаемся набросать общую картину и прикинем наши шансы. Прежде всего, можно ли более или менее точно назвать наших врагов?

Робеспьер задумался. Потом сказал:

— Думаю, можно. Прежде всего это Комитет общей безопасности.

— Согласен. Там только Давид и Леба наши люди. Но Давид — художник, а не политик, друг же наш Филипп больше занят женой и ребенком, чем делами своего Комитета, да к тому же теперь он еще возглавляет школу Марса. А что ты скажешь о нашем Комитете?

— До сих пор я считал, что с удалением Эро он стал единым. Теперь же вижу, что кроме нас двоих в нем добродетелен и предан республике только Кутон. Остальные либо равнодушные, либо интриганы, либо, наконец, прямые враги.

— Последние, на мой взгляд, вызывают наибольший интерес.

— Безусловно. Из числа их, как показало недавнее прошлое, главную опасность представляют Бийо и Колло: прежние соратники Эбера и Ронсена, они остались тайными ультра.

— Прибавь к ним Карно и Ленде: в прошлом они проявили себя как сторонники Дантона, в настоящем — как спесивые «специалисты», взявшие на откуп военное дело и продовольствие; к ним примыкает Приер из Кот д’Ор, во всем послушный Карно.

— Ты забыл о Барере, — сказал Робеспьер.

— О Барере? — улыбнулся Сен-Жюст. — Нет, Барер — это нечто иное…

Странно, но Барера он не любил много меньше, чем других коллег по Комитету, хотя знал все проделки и все пороки этого пылкого и хвастливого гасконца, его двуличие, пустоту, тяготение к роскоши и разврату. Барер был мил, любезен, в отличие от большинства децимвиров, он имел неплохое классическое образование, мог поддержать любой разговор и все понимал с полуслова…

— Не идеализируй Барера, — прервал его мысли Робеспьер. — Он еще покажет себя.

— Возможно. А что ты скажешь о Конвенте?

— В Конвенте существует сильная партия, враждебная подлинным патриотам. Ею, по-видимому, руководят названные мною лица: Бурдон, Тирион, Лекуантр. В нее входят также отозванные из миссий, опозорившие звание представителей народа Фуше, Карье, Баррас, Тальен. Но в целом, я думаю, Конвент не может противостоять нам. Я верю в добродетельность большинства. Обрати внимание на один нюанс. Кто нападает на меня из-за закона 22 прериаля? Все это люди, которым, казалось бы, закон особенно по сердцу и которые уже используют его в своих интересах. Это Бийо, Колло, Вадье и компания, все наследники Эбера, «дехристианизаторы» и сторонники крайнего террора. Они обвиняют меня в кровожадности, а сами сотнями поставляют жертвы эшафоту. Ныне они усиленно требуют пересмотра и отмены закона. Это ловушка.

— Это ловушка, — словно эхо повторил Сен-Жюст.

— Ты понял меня? — оживился Робеспьер. — Ошибка или не ошибка принятие нового закона, но теперь отступать поздно. Подумай, что получилось бы, откликнись мы на их требования: мы расписались бы в собственном бессилии. Мы показали бы Конвенту и народу, что обвинения, выдвинутые против нас, верны. А значит, нужно идти вперед, нужно доказать, что мы последовательны и не трусим перед угрозами разных амаров и вадье, что мы способны спасти республику вопреки их гнусностям и дьявольским козням.

— Именно поэтому ты и самоустранился от всего?

Робеспьер внимательно посмотрел на собеседника.

— Твоя ирония неуместна, Флорель, В данном случае ты ошибаешься. Я не самоустранился, а временно отошел в сторону, чтобы лучше разглядеть и осмыслить суть дела. Впрочем, мой отход только кажущийся: бумаги мне носят на дом и дома же я принимаю доверенных лиц, точно докладывающих мне о поведении заговорщиков. Но разумеется, без тебя нам с Кутоном приходилось туго. Именно поэтому я ждал тебя с таким нетерпением.

Сен-Жюст задумался. Потом медленно произнес:

— Мне кажется, я понял, куда ты клонишь. Ну что ж, попробуем. Давай же разделим наши труды, чтобы потом свести воедино полученные наблюдения. Я возьму на себя комитеты. С помощью Бюро я постараюсь сосредоточить в своих руках все необходимые сведения и точно определить направление и степень опасности. Что же до тебя, то свою линию ты уже выбрал. Не ходи и дальше в Комитет. Тебя боготворят якобинцы — пользуйся этим, появляйся почаще в Клубе, захвати его трибуну, создавай общественное мнение. Постарайся также более точно установить положение в Конвенте. Когда придет время, ты произнесешь блестящую речь и разоблачишь врагов. А дальше все будет зависеть от обстоятельств: либо с помощью Конвента мы осилим комитеты, либо, объединив наших коллег по комитетам, проведем чистку Конвента. Таков ведь твой план, если я его правильно разглядел.

Робеспьер улыбнулся.

— Я всегда знал, что ты понимаешь меня с полуслова, Флорель.