Кавалер Сен-Жюст

30

«Какой магической силой обладают народные празднества, если подготовка к ним способна отвлечь от горьких мыслей, заставить забыть о скудной пище, о безденежье, о тревоге за будущее семьи… Робеспьер, очевидно, прав, уделяя большое место обрядовой стороне, — здесь даже грубая бутафория направляет чувства в нужную сторону». Так думал Сен-Жюст, прогуливаясь по Парижу во второй декаде прериаля.

И правда, Париж жил какой-то необычной, лихорадочной жизнью: столица готовилась к празднику верховного существа. Наблюдатели доносили, что даже в тюрьмах поднялась волна энтузиазма: везде хотели верить, что миновали черные дни голода и страха, что, декретируя существование бога, правительство возвещает новую эру — эру правосудия и изобилия.

Главный организатор будущего праздника, художник Давид, под руководством Робеспьера, составил широкую программу торжества, где было продумано и до мельчайших подробностей предусмотрено все, вплоть до взрывов народной благодарности, слез радости и даже ясного солнечного дня, которым обязательно должно было стать двадцатое прериаля…

Париж украшался. Тысячи каменщиков трудились над созданием амфитеатра против Дворца равенства. Искусные декораторы заканчивали ансамбль праздничных лозунгов и макетов. В жилых кварталах подправляли облупившуюся краску домов, закрывали большими щитами то, что могло нарушить величественную картину. На Поле собраний[38] строили искусственную гору с гротами и храмами, увенчанную мощным дубом и колонной; здесь должны были восседать депутаты Конвента во время торжественного парада.

Где бы ни проходил Сен-Жюст, он всюду слышал звуки музыки и нестройные хоры: парижане репетировали гимн верховному существу. Мелодия гимна, созданная Госсеком, разучивалась организованно. Школьников гоняли в Музыкальный институт, взрослых собирали по секциям, и здесь композиторы и музыканты, в числе которых был сам Госсек, а также Лесюёр, Мегюль и Керубини, руководили импровизированными хорами. Правда, с гимном не все обошлось гладко. Комитет народного образования поручил написать слова поэту Мари-Жозефу Шенье. Слова уже были опубликованы в газетах, когда 16 прериаля Робеспьер, не доверявший поэту, брат которого, известный «бунтовщик и фельян», находился в тюрьме,[39] запретил текст Мари-Жозефа Шенье. Новые слова было поручено написать поэту Дезоргу. Впрочем, проволочка со словами гимна не отразилась на народных спевках. Санкюлотов обучали только мелодии: им предстояло лишь подпевать во время торжественного шествия, подлинными же исполнителями гимна должны были стать артисты Музыкального института и Оперы, выучившие слова буквально за день до начала праздника.

Прогулки Сен-Жюста не были праздными. Он снова и снова обдумывал общую политическую ситуацию. Особенно волновал его проект закона, о котором он узнал от Робеспьера. Что это за новый закон? Почему о нем ничего и никому не известно? При каких обстоятельствах Неподкупный намерен дать ему ход? Ни до чего не додумавшись, Сен-Жюст отправился на дом к Кутону.

Мари Брюнель приветливо встретила его и провела в гостиную. Кутон, одетый в белую как снег пижаму, сидел в своем кресле. Лицо его выражало полную умиротворенность. Он держал в руках белого кролика, которого кормил люцерной. Трехлетний ребенок, прелестный, как херувим, стоял рядом и гладил то кролика, то руку отца, Появление Сен-Жюста нарушило идиллию. Кутон взглянул на него и ахнул; кролик выпал из рук, люцерна рассыпалась, ребенок заревел, и Мари поспешила унести его в другую комнату.

— Чему ты так изумился? — спросил Сен-Жюст.

— И сам не знаю, — вздохнул Кутон. — Мне ведь известно, что ты приехал. Но я не ждал тебя. — Помолчав, он добавил, словно извиняясь: — Я ведь, как видишь, снова прихворнул.

— Что не помешало тебе заняться разработкой проекта нового закона, — хмуро заметил Сен-Жюст.

— А, ты уже знаешь… Но если Робеспьер сказал тебе о проекте закона, то должен был добавить, что сам и сочинил его.

— Покажи проект закона.

— Достань верхние бумаги из среднего ящика стола.

Сен-Жюст внимательно прочитал проект. Потом перечитал по статьям. Нет, понял он, видимо, правильно. Согласно проекту, Революционный трибунал подлежал коренной реорганизации. Вместо двух нынешних в нем проектировалось четыре отдела. Все «формальности» — следствие, допрос, свидетельские показания, защита — отменялись как излишние: мерилом приговора становилась «совесть судей, движимых любовью к родине». Приговор был один: смертная казнь. Каждому гражданину вменялось в обязанность доносить на врагов народа. К ним относились те, «кто попытается унизить Конвент или внести в ряды его членов раздоры, кто употребит во зло революционные принципы, кто, распространяя ложные слухи, станет смущать граждан, препятствовать народному просвещению, развращать общественные нравы и народную совесть, и, наконец, те, кто посягнет на свободу, единство и безопасность республики или не признает ее безоговорочно».

— Это не то, совсем не то, — прошептал Сен-Жюст.

Кутон улыбнулся какой-то жалкой улыбкой.

— Максимильен считает, что это, быть может, наш единственный выход. Вспомни, процесс Дантона превратился в подлинное поле боя: изобличенный враг народа прибегает к свидетельским показаниям не для установления истины, а для запутывания дела. У бедняка нет возможности обратиться к юристу; богатый злодей пользуется продажной адвокатурой не для защиты, а для нападения…

— Это демагогия, — возразил Сен-Жюст.

— Это слова Максимильена, — тихо сказал Кутон.

— Я в этом не сомневаюсь. А теперь, друг Жорж, хватит душеспасительных проповедей. Послушай меня. Ты один из немногих в этом мире, с кем я могу говорить откровенно. И я буду говорить откровенно. Можешь ли ты обвинить меня в умеренности? Нет, не можешь, и не сможет никто. Я был одним из создателей Революционного правительства, я содействовал истреблению жирондистов и ликвидации фракций; и в Эльзасе, и в Северной армии я постоянно учреждал военные трибуналы, которые обрекали изменников на смерть. Ты знаешь лучше других: Сен-Жюст был, есть и будет беспощаден к врагам. И у нас, пока существует Революционное правительство, в особенности теперь, после жерминальских реформ, есть все средства, чтобы уничтожить злодеев. Разве ты не согласен с этим?

— Согласен, — уныло произнес Кутон.

— А если так, то для чего создавать этот нелепый закон? Для чего кодифицировать ужас и бесправие народа? Не для того ли, чтобы нас проклинали современники и осудило потомство? Впрочем, дело не в потомстве. Согласно вашему проекту, врагом народа является не только всякий инакомыслящий, но и всякий неугодный тем, кто стал бы применять данный закон. Представь на миг, что закон попадет в грязные руки, скажем в руки Вадье и его своры; не думаешь ли ты, что он тотчас обернется против нас? Максимильен — прекрасный систематизатор. Он все доводит до логического конца, а логический конец иногда становится абсурдом. Он пытается выковать грозное оружие и не задумывается о том, что это оружие можно направить в его грудь. Да, еще не наступило время делать добро, еще приходится бороться с врагами и проливать кровь. Но не нужно создавать легионы новых врагов и не нужно проливать кровь без пользы для дела — вот мой приговор вашему проекту.

Он замолчал. Молчал и Кутон. Молчание было долгим.

— Посмотри, что делается кругом, — вдруг встрепенулся Сен-Жюст. — Каюсь, я не верил Максимильену, я смеялся над надеждой на умиротворение и над этим праздником. И вот, праздник еще только готовится, а какой восторг он вызывает в людях! И все потому, что люди еще верят нам, несмотря на все свои беды. И что же предлагаем мы им в ответ? Мои вантозские декреты безнадежно погребены в каких-то комиссиях и подкомиссиях; вместо того чтобы дать народу землю, правительство с легкой руки Барера ограничивается смехотворными пособиями нищим и калекам, называя это «национальной благотворительностью»; а теперь еще вместо мяса и масла, вместо надежды на умиротворение посредством прочных республиканских институтов мы дадим им закон, который превратит их в баранов, гонимых на бойню. И это — в канун праздника верховного существа!

При последних словах друга Кутон несколько оживился.

— Минутку! — воскликнул он. — Подожди минутку, я сейчас тебе кое-что объясню. Ты говоришь о празднике. Так вот праздник-то и станет мерилом нашей дальнейшей деятельности.

— Как прикажешь тебя понимать? — удивился Сен-Жюст.

— Все очень просто. Максимильен свято верит в умиротворение. С этой целью он произнес речь 18 флореаля, с этой же целью обеспечена грандиозная подготовка к празднику верховного существа. Если праздник пройдет хорошо, если Робеспьер убедится в правоте своих чаяний, проект, который ты видел, не будет пущен в ход.

— Ты уверен в этом?

— Абсолютно. Это заветная мечта Максимильена. Кстати говоря, именно поэтому он и держит проект в тайне.

Сен-Жюст в раздумье покачал головой.

16 прериаля он получил письмо из Северной армии, от народного представителя Левассера. Письмо было тревожное. Четвертая попытка перейти Самбру не удалась. Журдан прибыл с меньшими силами, чем ожидали. Левассер умолял: «Твое присутствие остро необходимо. Приезжай скорее — это лучшее подкрепление для нас».

Сен-Жюст немедленно выправил новый мандат. Одновременно вместе с Карно он утвердил назначение Журдана на должность командующего Арденнской и Северной армиями. Мандат начинал действовать с 19 прериаля. Однако, как ни спешил Сен-Жюст, он еще на сутки задержался в столице: ему было необходимо узнать, как пройдет праздник верховного существа.

20 прериаля пришлось на прежнее воскресенье и совпало с праздником троицы; это совпадение, случайное или предумышленное, многим показалось добрым знаком. Верховное существо, выполнив заказ Давида, подарило жителям столицы чудный солнечный день.

Раннее утро, напоенное ароматами цветов и зелени, украшавших даже самые бедные дома, застало Антуана близ центральной террасы Дворца равенства; он пришел одним из первых, желая видеть все. Поднимаясь по парадной лестнице, он встречал на ее площадках, уставленных пюпитрами, первых музыкантов и хористов, которых должно было собраться до двухсот. Повсюду белели вазы с цветами и античные бюсты, вились гирлянды зеленых веток и колыхались знамена. Сен-Жюст подходил к верхней площадке, когда мимо него проскользнул человек. Облаченный в голубой фрак с широкой трехцветной перевязью, в белый пикейный жилет, золотистые панталоны и полосатые чулки, он держал в руке букет искусственных цветов и колосьев; лицо его, покрытое следами оспы, казалось сосредоточенным и одухотворенным. Это был Робеспьер. Погруженный в свои мысли, он не заметил Сен-Жюста или сделал вид, что не заметил; наверху его ждал присяжный Революционного трибунала, молодой и ловкий Вилат, который, сказав ему что-то, увел под руку вглубь. Антуан вспомнил: квартира Вилата помещалась в павильоне Флоры, откуда были прекрасно видны Национальный сад[40] и все пространство между садом и дворцом.

Дойдя до площадки, Сен-Жюст оглянулся. Прямо против него полукругом раскинулся амфитеатр с креслами для депутатов Конвента; в центре полукруга на возвышении, покрытом трехцветным ковром, словно трон выделялось председательское кресло. По мере приближения времени к девяти депутаты занимали свои места. Сен-Жюст, стараясь держаться в стороне и избегая знакомых, пристроился сбоку на скамейке, возле посаженного весною картофеля.

Часы на центральном павильоне ударили девять раз. Толпы на площади и в парке пришли в движение. Робеспьер запаздывал; наконец появился и он. Едва поднявшись на председательское место, он приблизился к балюстраде и начал говорить. Его короткая речь неоднократно прерывалась рукоплесканиями. Под аплодисменты он спустился к небольшому искусственному озеру, в центре которого высился макет семи зол. Взяв у служителя факел, Робеспьер поджег мрачную фигуру Атеизма. Покров вспыхнул, картон загорелся, испуская удушливую вонь, а рабочие с высоких лестниц крючьями растаскивали пылающие куски макета. Согласно плану Давида сожженные чудовища должны были открыть вид на статую Мудрости, находившуюся под ними; она действительно открылась, но оказалась закопченной и осыпанной тлеющими клочьями покрова…

Произошло замешательство. «Потемнела твоя мудрость, Робеспьер!» — крикнул кто-то…

К счастью, то был лишь момент, единственный момент в ходе праздника, оставивший тяжелое впечатление, — так показалось Сен-Жюсту. А дальше все пошло ладно. У статуи Мудрости Робеспьер произнес свою вторую речь, также сопровождавшуюся аплодисментами. Грянул гимн Госсека. Манифестанты закончили построение, и ряды тронулись. Путь предстоял немалый: чтобы достичь Поля собраний, где ожидалось главное торжество, нужно было, перейдя на правый берег Сены, пересечь площадь Инвалидов и, продефилировав под Триумфальной аркой, одолеть аллею школы Марса.[41]

Необычное зрелище представилось зрителям, густо усеявшим пространство от Тюильрийских ворот до Триумфальной арки. Впереди двигались барабанщики, конные трубачи, музыканты; потом шли национальные гвардейцы, вооруженные пиками, катили пушки; двумя большими колоннами маршировали секции: дети были с фиалками в руках, молодежь — с побегами мирта, люди среднего возраста — с дубовыми ветками, старики — с листьями винограда; медленно передвигалась огромная колесница с деревом свободы и эмблемами плодородия, влекомая шестью волами; за ней следовали депутаты Конвента. Они, как и остальные граждане, были одеты по-праздничному: каждый представитель народа имел шляпу с плюмажем, трехцветный шарф и букет из цветов и колосьев.

Робеспьер, как председатель Конвента, шел шагов на двадцать впереди остальных. Он находился в центре всеобщего внимания. К ногам его бросали цветы. Женщины протягивали к нему своих малышей. Со всех сторон слышались восторженные восклицания:

— Да здравствует республика! Да здравствует Робеспьер!..

Казалось, то был голос всей нации. Никогда еще Сен-Жюст не видел своего друга таким обожаемым, одухотворенным и счастливым…

Полагая, будто увидел все, что хотел увидеть, и узнал все, что хотел узнать, понимая, что церемония продлится долго — еще не дошли до Поля собраний, а в пути уже были больше двух часов, — Антуан незаметно отстал, свернул в переулок и отправился домой, решив хоть немного отдохнуть перед отъездом.

Он мирно спал, и дурные предчувствия не волновали его: казалось, все шло как надо. Здесь, в Париже, Робеспьер одержал победу и вряд ли станет теперь превращать свой страшный законопроект в закон. Там, на фронте, им и Журданом будет одержана решающая победа, и внешний враг, полностью сломленный, запросит мира. И тогда окончится эра ужаса. Вместо трибуналов будут созданы республиканские учреждения, которые просветят народ и научат его жить по-новому. Отменив максимум, отдав себя созидательному труду, французский народ станет примером для всей земли, пионером новой эры, эры всемирного братства и счастья…

Он мирно спал, и дурные предчувствия не волновали его… Только потом, в мессидоре, Сен-Жюст поймет всю глубину своего просчета: желаемое он принял за сущее. За десять дней, проведенных в Париже, он дважды ошибся, и обе ошибки стали роковыми. Подобно тому как в начале второй декады прериаля он дал фору врагам, отказавшись от доклада об «иностранном заговоре», так и теперь, в конце той же декады, поверив в победу Робеспьера, он поверил и в то, что жестокий закон не будет принят, чем вторично сыграл на руку той же компании. Только потом, в мессидоре, он поймет, что «иностранный заговор» и прериальский закон были двумя частями провокации, предпринятой врагами, желавшими погубить Неподкупного любою ценой, и что, отказавшись от доклада, он, Сен-Жюст, развязав им руки, облегчил грязную игру. Но может быть, и сейчас, если бы он более внимательно следил за тем, что происходило 20 прериаля, и если бы остался до конца праздника, — может быть, и сейчас он понял многое, ускользнувшее от него, и не покинул столицу с таким легким сердцем…

…Да, торжества эти прошли для Робеспьера далеко не так безоблачно, как представлял Антуан. Уже в самом начале, когда Неподкупный не поспел к открытию церемонии, кое-кто из депутатов брюзжал: «Он разыгрывает из себя короля!» Потом, во время шествия, умышленно замедляя шаг, чтобы увеличить расстояние между ними и «диктатором», они не жалели сарказмов, которыми осыпали его. Но самое страшное произошло в конце, после официальной части.

Смеркалось. Все измучились и устали. Первою схлынула масса зрителей, потом побежали манифестанты. Давка создалась невообразимая. Кругом валялись раздавленные колосья и цветы. Наконец, двинулся в обратный путь и Конвент, точнее, те из его членов, кто еще не успел сбежать. И тогда Робеспьер, который, как и раньше, шел впереди, услышал за собой голоса:

— Ему мало быть повелителем, он хочет стать богом!..

— Пусть не надеется: из этого яичка не вылупиться цыпленку!..

— Великий жрец! Тарпейская скала[42] совсем рядом!..

— Бруты еще не перевелись!..

— Тиран! Возмездие настигнет тебя!..

…В страшном оцепенении двигался Робеспьер. Он узнал голоса. И понял: план не удался, верховное существо не откликнулось на его призыв…

Вернувшись домой, он сказал своим близким:

— Друзья мои, вам уже недолго осталось видеть меня… — И добавил чуть слышно: — Но прежде чем погибну, я раздавлю негодяев…

…Обо всем этом Сен-Жюст узнает позднее, в мессидоре. Сейчас же он отправлялся на фронт с легким сердцем. Верный Филипп не сопровождал его: Элиза вот-вот должна была родить и не желала расставаться с мужем. Робеспьер помог им, и по его протекции Леба был назначен начальником школы Марса.

Сен-Жюст покинул столицу утром 21 прериаля. Через три дня он был в Маршьен-о-Пон, на главной квартире Журдана.