Кавалер Сен-Жюст

20

Его отношения с Анриеттой приобретали устойчивый, хотя и лишенный сентиментальности характер. Об их неначатом романе знали уже все. Элиза при случае поддразнивала влюбленных, а Робеспьер в деловом разговоре бросил раза два с характерным для него умением намеки, вогнавшие Антуана в краску.

Он понял: больше тянуть нельзя.

И вот в один из холодных, но ярких зимних дней на квартире Леба произошло объяснение.

Его пригласили на чашку кофе. Когда Анриетта начала прибирать посуду, Филипп поднялся.

— Ты уж извини, — с лукавой улыбкой сказал он Сен-Жюсту, — но Элиза просит проводить ее к матери. Дело недолгое. Подожди меня здесь, и, думаю, не позднее чем через полчаса я вернусь.

Сен-Жюст кивнул и невольно посмотрел на свою избранницу. Она спокойно вытирала чашки; лицо ее, обычно смуглое, в этот миг казалось матово-белым, взгляд оставался опущенным.

Едва захлопнулась дверь за супругами, он подошел к Анриетте. Она не спеша и не поднимая глаз продолжала свою работу.

— Анриетта, — начал он, — я давно хочу сказать тебе…

Она спокойно смотрела на него. По мере того как он говорил, лицо ее оживлялось, и всё же она казалась ему античной богиней, далекой от земных чувств. Он не помнил, что говорил ей. Речь его была выспренней и бессвязной. Она бросила полотенце и ждала.

— Глупый, — сказала она наконец, — ну поцелуй же меня.

Они поцеловались. Странно, но этот сладкий момент, давно и страстно ожидаемый, не вызвал у него никаких чувств. Те токи, которые он ощущал при первых встречах, теперь не появлялись. Казалось, все это происходило не с ним, он словно видел все со стороны. «Интересно, разыщут ли они сегодня досье Батца?» — подумал он вдруг в самый неподходящий момент.

Была ли Анриетта разочарована? По-видимому, она была не такой, чтобы показать свой восторг или разочарование. Она была сдержанной, внимательной и серьезной, сознавая, что произошло нечто важное, и не желая это важное разбить или упустить.

Они стояли у окна, и луч косо пронизывал комнату, и в солнечной дорожке искрились тысячи маленьких пылинок. «Никогда не подозревал, что в этой комнате так много пыли, — подумал Сен-Жюст. — Здесь плохо убирают… А интересно, чистоплотна ли она? Однажды мне показалось, что она прячет коричневые пятна на своем носовом платке. Неужели она тайком нюхает табак?..» А потом, по странной непоследовательности, он вдруг вспомнил афоризмы о женщинах — свои афоризмы, которые записывал в блокнот, всегда хранимый на груди.

«…Чтобы быть счастливым с женщиной, нужно сделать ее счастливой, не давая ей этого почувствовать…

Оставь ее абсолютно свободной… Если хочешь сделать женщину счастливой, предоставь ее самой себе…

Опасно быть слишком предупредительным с женщиной, еще опаснее слишком удовлетворять ее. Нужна индифферентность, чтобы ее воспламенить…»

…Они стояли у окна, и лучи солнца косо пронизывали комнату.

— Милая Анриетта, — сказал он, пытаясь придать голосу нежность, — ты разрешишь мне объявить о нашей помолвке?

— Да, конечно, — ответила она.

«Не так должно было произойти это, — думал он. — Нужна индифферентность… Но не слишком ли много ее? — И вдруг снова екнуло беспокойство: — Интересно, разыщут ли они сегодня досье Батца?..»

Он все рассказал у Дюпле. Их поздравили с шампанским. Элиза смахнула слезу, Филипп же хлопал в ладоши, как ребенок. Робеспьер обнял друга и отвел его в угол комнаты.

— Лучшего я не мог ожидать. Когда играем свадьбу?

— Зачем спешить? — неопределенно пожал плечами Сен-Жюст.

— В наше время спешить необходимо, а то будет поздно.

— Это правда. Долгая жизнь не входит в наши планы. Но уж хотя бы дождемся весны — вантоза или жерминаля…

Вантоза или жерминаля… Разве не знал он, что произойдет в вантозе и жерминале? Разве не сам, не своими руками готовил неизбежное, что не должно было оставить места для личных радостей?..

Впрочем, еще раньше вантоза и жерминаля случилось это.

Это произошло в конце нивоза, вскоре после ареста Фабра. Он сидел у себя в номере и записывал случайные мысли. Короткий зимний день был на исходе. Внезапно он бросил перо. Какое-то неясное волнение охватило его. И тогда раздался стук в дверь. Стучали неназойливо, тихо. Он узнал этот стук. Он сразу понял, кто стоит по ту сторону двери. И прежде чем подняться, чтобы открыть, помедлил.

Значит, все-таки пришла. Он ждал ее, он ходил к отелю «Тюильри» и дежурил перед входом. Но это было давно. Полгода назад. А может, год. А может, сто лет. Но зачем же пришла она? И именно теперь. Нет, не год и не полгода назад, а именно теперь…

Стук повторился. Это был даже не стук; это было нечто, напоминающее легкое поскребывание, — так всегда стучала она. Вероятно, так скребется кошка, стремящаяся попасть домой. Говорят, кошки чувствуют, когда умер хозяин… Впрочем, нет, это говорят о собаках. У него никогда не было ни кошки, ни собаки, и он не мог понять Робеспьера с его Броуном…

Он еще помедлил. Но интуиция подсказала, что в третий раз она не постучит.

И тогда он встал, чтобы открыть.

…Она совсем не изменилась, и волосы ее были такими же золотыми и мягкими, как раньше. Нет, он не дотронулся до ее волос, но он знал, что они такие же мягкие, как раньше, там, в Блеранкуре… Они долго смотрели друг на друга, ничего не говоря; потом он взял ее за руки и повел в комнату, в свой гадкий, неуютный номер.

— Почему ты так долго не писала? — спросил он, и свой голос показался ему неестественным и чужим; и ему стало страшно, что ей он тоже покажется чужим и неестественным.

Но она ничего не ответила; она улыбалась и не произносила ни слова.

— Любишь ли ты меня еще? — спросил он и удивился себе, зачем спросил это.

Но она опять не ответила. Она приникла к нему, и он почувствовал, что волосы ее действительно мягкие и пахнут так же, как тогда, там, в Блеранкуре.

«…Чтобы быть счастливым с женщиной, нужно сделать ее счастливой, не давая ей этого почувствовать…»

Он охватил ее рукой и осязал тепло ее тела, и голова его закружилась. Он ввел ее в свой гадкий, неуютный номер и остановился, держа ее за руку.

— Вот видишь, как у меня, — сказал он неизвестно зачем; потом добавил: — Я ведь ходил к твоему отелю, желая увидеть тебя.

Она кивнула и продолжала улыбаться.

— Чем же разомкну я уста твои? — сказал он, целуя ее и увлекая к кушетке.

Она доверчиво поддалась ему.

Он сел и посадил ее рядом.

Она припала к груди его, просунула руки под его рубашку и, обняв его, стала гладить нежно и страстно, как умела только она.

Он хотел все сделать красиво, как делал некогда с нею, но теперь он утратил это умение и стал действовать грубо и нетерпеливо. Но она, казалось, не замечала этого, она удвоила свои ласки, вынуждая его отвечать.

Он был уже в ином мире, далеком от всех его мыслей, дел и забот. Он плыл по широкой реке, нет, по необъятному морю, и могучий прилив увлекал его на самый гребень волны. Но отлив начался раньше, нежели волна прилива достигла вершины. Он действовал по инерции, но у же в ласках ее не ощущал блаженства, а лишь одну суетливость, и эта суетливость становилась ему неприятна, и он силился избежать ее…

«…Оставь ее абсолютно свободной… Если хочешь сделать женщину счастливой, предоставь ее самой себе…»

…Он предоставил ее самой себе, но отнюдь не был уверен, что сделал ее счастливой. Она ничего не понимала и смотрела на него молящим взглядом. Потом стала плакать.

Он уселся, поправил свой костюм и сидел молча. Потом сказал:

— Почему ты не написала мне, не предупредила письмом, что придешь?

— Теперь это уже не имеет значения, — сквозь слезы ответила она, и он впервые услышал ее голос.

Но он настаивал на ответе, и она сказала:

— Я не писала тебе, боясь, что ты уклонишься от встречи.

— Но я же ходил к отелю «Тюильри», и ты знала об этом.

Она ничего не ответила.

— Ты совсем не думаешь о будущем, — сказал он.

— У меня нет будущего, — ответила она.

«…Чтобы быть счастливым с женщиной, нужно сделать ее счастливой, не давая ей этого почувствовать…»

…Тонкий афоризм. Пожалуй, слишком тонкий, чтобы быть правдивым… Что дал он ей почувствовать? Ничего, кроме гадливости… А пытался ли он сделать ее счастливой? Да он меньше всего думал об этом!..

— Где ты была все это время? — спросил он, лишь бы что-то спросить.

— Жила у родственников в деревне, а потом в Париже.

— Ты оставила мужа?

— Да.

— Из-за чего?

— Из-за кого, хотел ты спросить? Да из-за тебя же, из-за тебя!

— Значит, ты любишь меня еще?

Она снова заплакала.

Он вспомнил, что не узнал о главном, и спросил:

— Твой муж арестован?

— Он недолго пробыл в заключении. Потом он уехал за границу.

— Уехал? Ты хочешь сказать — эмигрировал?

— Да.

— А отец твой?

— Тоже.

— Значит, ты дочь и жена эмигрантов?

— Не волнуйся за меня. Я уехала из Блеранкура задолго до того, как они эмигрировали, и мои документы в полном порядке.

— Но откуда у тебя документы?

— Благодаря добрым людям.

«Скверно, — подумал он, — очень скверно. Она дочь и жена эмигрантов и живет по фиктивным документам».

Но он не сказал ей этого. Он сказал ей совсем другое, и это было так неожиданно для него самого и так глупо, что он изумился.

— А у меня есть женщина, — сказал он.

Она ничего не ответила.

— Женщина и дети, — продолжал он с воодушевлением. — Можешь ли ты это понять?

Она молчала.

— Ты будешь нянчить моих детей?

— Нет, — сказала она.

— А ты не ревнуешь?

— Нет.

— Совсем?

Она не ответила.

— Ты все еще любишь меня?

— Да, я люблю тебя.

— Но нам надо расстаться. Преодолеем нашу слабость. Надо все забыть и больше не видеться. У меня есть женщина и дети, а ты была мне неверна.

Она молчала.

— Ты ведь была мне неверна? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Прекрасно, — сказал он. — Надо все забыть и разойтись.

Она встала и вытерла глаза.

— Впрочем, мы еще увидимся, — сказал он. — Нам надо о многом поговорить, а я ведь ничего не знаю о тебе. Ты придешь ко мне завтра.

Она ничего не ответила.

«…Опасно быть слишком предупредительным с женщиной, еще опаснее слишком удовлетворять ее».

…Кажется, он избежал этой опасности.

Провожая, он обнял ее. Она не сопротивлялась, но и не отвечала. Она была спокойна.

Он запер дверь и повернул ключ два раза.

Потом упал на кушетку.

В голове был сумбур, в чувствах тоже.

Но он с предельной ясностью понял одно: он не любил ее больше. Дьявольское наваждение окончилось, ушло вместе с ней, и это было хорошо. Это было единственной отрадой во всем пошлом и гадком сегодняшнем вечере. Нарыв лопнул, гной вытек, и больной спасен. Ее приход спас его. И от нее, и от Анриетты. И за это он должен быть ей благодарен.

Он вынул из нагрудного кармана свой маленький блокнот и в сумерках, с трудом разбирая слова, стал просматривать свои афоризмы.

Ага, нашел. Нашел страницу, на которой была одна только строчка: Любовь — это поиск счастья.

Улыбнулся. Зачеркнул. Вместо этого написал:

Удивительно, как он вспомнил это двустишие… Он написал его когда-то в дни юности, когда сочинял свою никем не признанную комедию «Арлекин-Диоген». Уже тогда он понял, что обладает великим сердцем, созданным не для любви к женщине, а для любви к родине… Понял? Нет, конечно же в те времена, шатаясь вместе с Демуленом по грязным притонам Пале-Рояля и заводя интрижки со случайными актрисами, он ничего подобного понять еще не мог — где ему было понять это в те времена! Но он почувствовал это помимо погрязшего в пороках сердца, помимо мозга, разгоряченного крепкими напитками, он почувствовал пророчески…

Ну разве мог он теперь любить Терезу? Да и не только Терезу, а и кого бы то ни было, скажем эту самонадеянную восемнадцатилетнюю девочку, Анриетту…

Сердце его болезненно сжалось.

Он сразу постарел на несколько лет, он вдруг понял многое, о чем и не догадывался раньше. Он понял, между прочим, почему бедная Элеонора Дюпле никогда не дождется своего сказочного принца, почему его друг Максимильен Робеспьер никогда не станет ей ни мужем, ни любовником.

Нет, мы не созданы для обычных чувств. Мы обрекли себя на иную любовь, и эта любовь выжгла наши сердца и опустошила наши души, она отказала нам в самом обычном, чем наделен всякий; мы слишком любим человечество, чтобы любить человека, мы навсегда останемся одинокими в этом огромном мире. Мы сами обрекли себя на одиночество и борьбу, борьбу без перспектив. Ибо мы будем бороться до последнего врага или до последнего патрона; если не сможем одержать победу, то погибнем, и если одержим ее, но не закрепим, погибнем тоже…

В комнате стало совсем темно.

Постепенно все мысли ушли, точно влага в песок, и осталось одно оцепенение. Так он лежал бездумно и бесцельно, потеряв представление о времени, не имея ни желаний, ни боли, ни надежд.

И вдруг почувствовал страх.

Он вспомнил, что пригласил ее на завтра. И она придет! И даже не завтра, а сегодня, сейчас! Еще миг — и он услышит это противное поскребывание. И тогда он умрет.

Сен-Жюст вскочил. Он задыхался от ужаса.

Прочь отсюда! Он не может здесь оставаться дольше, ни единой минуты, ни единой секунды…

Набросив что-то, он устремился к двери, открыл ее и быстро пошел, почти побежал в темноту холодной январской ночи.

Было около двенадцати, когда он появился у Добиньи.

Старый приятель был несказанно удивлен.

— Вот так сюрприз, черт возьми! Откуда ты, старина, среди ночи? Стряслось что-нибудь?

— Ничего не стряслось, Вилен. У тебя можно переночевать?

— Переночевать у меня? Тебе? В моей жалкой конуре? Вот так штука… Может, сгорел твой отель?

— Отель на месте, Вилен. Пожалуйста, постели где-нибудь, а то я безумно хочу спать.

Хозяин квартиры понял, что расспросы бесполезны.

Вилен Добиньи был старинным приятелем Сен-Жюста. Когда-то он вместе с Демуленом участвовал в юношеских забавах Антуана. Потом, уже находясь в Конвенте и Комитете, Сен-Жюст тянул за уши Добиньи, помогал устроиться ему на хорошее место и отбивался от его врагов. И все же сердечной близости между ним и Виленом теперь не было. Быть может, именно потому, что в прошлом их сближало слишком многое?..

На следующее утро, едва открыв глаза, он спросил у Добиньи, готовившего кофе:

— Вилен, нет ли у тебя адреса дома, где можно было бы устроиться на длительный срок?

— Есть, конечно же есть адресочки. Сейчас ежедневно арестовывают у кого мужа, у кого брата, а то и целыми семействами — пустых квартир много.

— А можно не из таких?

Добиньи порылся в бумажнике и вынул крохотную записку.

— На ловца и зверь бежит. Вот, возьми. Улица Комартен, дом номер 3. Сдается комната. Хозяйка — очаровательная особа и к тому же художница.

— Вероятно, дорого?

— И это спрашивает всесильный децимвир! Стыдись, друг.

В тот же день Сен-Жюст перебрался на новую квартиру. Но этого показалось ему недостаточно. Она ведь могла узнать его новый адрес точно так же, как узнала старый!

Нет, нужны коренные меры.

Он отправился в Комитет общей безопасности.

В Комитете, как всегда, дежурил старый Вадье. С ним находился член Комитета Жаго. Ни Леба, ни Давида, к счастью, не было.

— А, — приветствовал Вадье Сен-Жюста, — опять явился подбирать матерьяльцы?

— Нет, Вадье, ты ошибся. На этот раз, напротив, я собираюсь вам их дать.

— Это занятно, — протянул Вадье.

— Запиши, гражданин. Поступили сведения о подозрительной женщине, приехавшей откуда-то из провинции.

— Кто такая? — схватил блокнот Жаго.

— Некая Тереза Торен.

— Чем подозрительна?

— Связана с эмигрантами. Ее муж и отец бежали к тиранам.

— Ого! Это серьезно.

— Живет по фиктивным бумагам.

— Это еще серьезнее. А где проживает опа теперь?

— В отеле «Тюильри», что против Конвента.

— Ишь ты, где укрылась! Спасибо, гражданин. Возьмем ее немедля.

Сен-Жюст помялся.

— Я полагаю, ее нет нужды арестовывать. Можно ограничиться высылкой из столицы.

Он ведь вовсе не желал зла Терезе; он только хотел обезопасить себя от встречи с нею…

Его желание исполнилось скорее, чем он думал.

Вечером Жаго поймал его в Комитете общественного спасения.

— Ты что же, коллега, смеяться над нами вздумал?

Сен-Жюст вопросительно посмотрел на него.

— Твоей красотки и след простыл. Сразу после разговора с тобой я принял меры. Днем Эрон с ребятами нагрянул в «Тюильри». И что же ты думаешь? Там таковой не оказалось. Она выбыла рано утром в неизвестном направлении.

«Слава богу, — вздохнул Сен-Жюст. — Она оказалась умнее, чем я думал, и жаждет новой встречи не более моего. Теперь совесть моя спокойна и честь спасена».

День спустя он уехал на фронт.