Казнен неопознанным… Повесть о Степане Халтурине

Глава десятая

1

Прямо с вокзала Степан отправился к Обнорскому и застал его дома. Обнорский сам открыл дверь.

— Степан! Дружище! Как ты вовремя! Здравствуй!

Обнорский провел его в комнату, указал на стол, заваленный бумагами и книгами.

— Видишь, мучаюсь над программой… Ты, должно быть, почувствовал, потому и сорвался?

— Я бежал… За мной пришла полиция.

— Неужели выследили?

— Нет, не сдержался и ударил мастера.

— Это мальчишество, Степан. Такой выходки от тебя не ожидал, — рассердился Обнорский.

— Там одна девушка, судившаяся по Большому процессу, работала. Так мастер, негодяй, полез к ней…

— Уж не та ли учительница, про которую ты рассказывал?

— Она.

— Вот что… И здорово ты его?

— Подходяще… Да… не сдержался…

— Нехорошо… Ну это не самое худшее… А связи завел?

— Еще какие! И там, и в Москве — народ отменный!

— Молодцом, Степан. Это главнее всего… А чего с чемоданом притащился?

— Боюсь, что полиция дала знать в Москву, ведь паспорт мой там остался. Может, уже приходили или караулят…

— Как же, будет полиция из-за какого-то поганого мастера копья ломать. Ей сейчас не до этого.

— А что случилось?

— Землевольцы шефа жандармов, генерала Мезенцева ухлопали. В центре Петербурга, на Итальянской улице, среди бела дня. Закололи кинжалом на глазах у публики и скрылись.

— Вот это герои! — восторженно воскликнул Степан. — Кто же отличился, не слышал?

— Говорят, твой друг, Кравчинский!

— Что ты? Сергей? Не ожидал… И спасся?

— Слышно, уже за границей.

— Да… Лихо! Они, оказывается, не только «агитировать» умеют! Там, в Нижнем тоже хотели сделать дело — отбить у конвоя осужденных по Большому процессу, но опоздали.

— А в Одессе устроили пальбу по полиции и тяжело поплатились… Их террористические акты, Степан, могут нам здорово навредить. Полиция озверела и хватает не только землевольцев, — но и рабочих, которые не имеют никакого отношения к их делам.

— Это плохо, Виктор/Надо нам торопиться с созданием союза. Рабочие в Москве и Нижнем поддержат.

— Вон, видишь, сколько бумаги исписал? — снова указал Обнорский на стол. — Если не очень устал — садись поближе, обсудим.

Степан снял пиджак и, расстегнув воротник клетчатой рубашки, присел к столу.

— Когда говорили с тобой, мне все казалось просто и ясно, — поправляя взбившуюся бороду, заговорил Обнорский, — а как дошло до дела — растерялся. Ведь предстояло составлять программу организации, да еще какой — первой рабочей, всероссийской!.. Страшно подумать… Надо за основу взять программы родственных революционных партий.

— Так… и что же ты сделал?

— Решил, что программа «Земли и воли», с упором на крестьянство и сельскую общину, для нас совершенно не подходит. Хотя отдельные положения и мысли ее годятся.

— Какие же мысли ты взял?

— Погоди. Не торопи. Я перечитал все, что удалось отыскать о социал-демократических партиях Запада.

— Это правильно!

— Думаю, что нам надо брать за основу Эйзенахскую программу. В ее основе — революционная борьба пролетариата.

— Я Эйзенахскую программу читал не раз. Одобряю ее в основе, но не считаю совершенной, особенно для нас, для русских рабочих. Давай-ка разберем ее по пунктам в «максимуме» и в «минимуме» и посмотрим, что годится для нас.

— Вот, вот, я этого и хотел, Степан, — обрадованно сказал Обнорский, — пройдем по всем пунктам…

— Не просто пройдем/ а будем сразу либо принимать, либо отстранять, либо писать заново. Вот, например, первый пункт: как мы относимся к существующему строю?

— Отрицательно!

Степан усмехнулся.

— Этого мало, Виктор! Над нами смеяться будут рабочие, если мы напишем «отрицательно». Тут другие слова нужны. Ну-ка, дай мне ручку.

Степан уселся поудобней, взял ручку, подвинул лист чистой бумаги и, поставив цифру один, задумался. Его размашистые брови, похожие на распростертые в полете крылья, сошлись у переносицы. На лбу выступили мелкие капельки пота.

— Что, уже взмок? — прищурившись, спросил Обнорский.

— Ничего не взмок… просто думаю, как бы покрепче выразиться. По-нашему, по-русски, по-рабочему.

Он наморщил лоб и, склонившись над столом, твердым почерком написал:

«1. Ниспровержение существующего политического и экономического строя государства как строя, крайне несправедливого».

Обнорский, привстав, заглянул через плечо Степана.

— Хорошо. Согласен. Теперешний строй надо уничтожить! Тут споров быть не может. Пошли дальше!

— Погоди, Виктор. Это ведь не дрова рубить… Я устал. Да и нет ли у тебя чего-нибудь перекусить? Я со вчерашнего вечера ничего не ел.

2

Вернувшийся из Нижнего Николай Морозов рассказал друзьям «землевольцам» о «бегстве» Халтурина из Сормова. Якимовой удалось узнать, что полиция пронюхала о связях Халтурина с рабочими кружками и что его усиленно разыскивают.

Тут же был заготовлен Халтурину новый паспорт на имя крестьянина Олонецкой губернии Степана Николаевича Батышкова, и надежный посыльный немедля отправился к Козлову (Обнорскому), чтобы через него предупредить Халтурина.

Степан, словно предчувствуя неладное, несколько ночей провел у своего друга. Правда, этого требовала увлекшая обоих работа по составлению программы союза, но в то же время Степан опасался появляться на старой квартире.

Однажды, когда уже работа над программой была закончена и они, перечитывая текст, вносили мелкие исправления, послышался условный стук в дверь.

— Кто-то из наших, — сказал Обнорский и тихонько вышел. Его не было довольно долго, и Степан заволновался. Взял начисто переписанные листы программы и спрятал их в углу, за отклеившимися обоями, стал ходить по комнате, держа правую руку в кармане, на рукоятке револьвера.

Дверь слегка скрипнула, приоткрылась — Степан метнулся в сторону. Но вошел Обнорский и, успокоительно подняв руку, притворил дверь:

— Приходил посыльный из «Земли и воли», предупредил, что тебя ищут. Вот можешь получить новый вид на жительство. Теперь ты не бахмутский мещанин, а олонецкий крестьянин Степан Батышков.

— Неужели Морозов позаботился?

— Он и Якимова.

— А что, она приехала?

— Нет, еще в Нижнем… Они и сообщили, что тебя разыскивают как политического.

Степан взял паспорт, вчитался, положил в карман.

— Ты сказал им спасибо, Виктор?

— Сказал.

— Все-таки они настоящие друзья. Правда, и я

им не отказал в помощи, когда хотели спасать каторжан.

— Неужели ты ввязался бы в перестрелку?

— Иначе нельзя… Там, как писал Некрасов, было «два человека всего мужиков-то…» Нельзя… Но, видишь, и они меня выручили. А программу где будем печатать? Опять придется идти к ним?

— Я же тебе, кажется, говорил, что ездил за границу и приобрел станок.

— Станок — это еще не типография, Виктор. Где возьмем шрифт?

— Съезжу в Москву, те же землевольцы обещали помочь…

— Видишь, опять землевольцы?

— Да разве я против них? Я против того, чтобы тебя вовлекали в рискованные затеи.

— Согласен, Виктор. Винюсь… А не послать ли кого-нибудь ко мне на квартиру за книгами и вещами?

— Что за вещи там?

— Зимнее пальто, шуба купеческая, костюм, валенки, поповская шапка.

— Теперь тебе эти наряды не потребуются, — усмехнулся Обнорский. — Ты олонецкий крестьянин и должен ходить в зипуне.

— Жалко.

— Ишь, заговорила крестьянская душа. Нет, дорогой Степушка, придется тебе со своим имуществом распрощаться. Квартира наверняка под надзором.

Он сел к столу и стал перебирать бумаги.

— А где же беловой экземпляр?

Степан прошел в угол комнаты, стал на колени и извлек из-под обоев листы аккуратно исписанной бумаги.

— Держи! Думал, полиция… долго тебя не было.

— Ишь ты какой! — Обнорский встал, обнял Степана, подвел к столу.

— Ну давай, дружище, еще раз пройдемся по чистовому.

— Давай! И просмотрим самое главное, что следует хорошо обдумать.

— Ты слушай внимательно, а я буду читать. Степан кивнул.

— «К русским рабочим!» — это заглавие. А дальше так — «Программа Северного союза русских рабочих».

— Может, все-таки написать «Всероссийского»?

— Был Южный союз в Одессе. Пусть в Питере будет Северный. Так скромнее. А объединять он будет всех. Если дело наладится — можно потом внести поправку.

— Хорошо! Читай дальше.

— «Сознавая крайне вредную сторону политического и экономического гнета, обрушивающегося на наши головы со всей силой своего неумолимого каприза, — торжественно читал Обнорский, — сознавая всю невыносимую тяжесть нашего социального положения, лишающего нас всякой возможности и надежды на сколько-нибудь сносное существование, сознавая, наконец, более невозможным сносить этот порядок вещей, грозящий нам полнейшим материальным лишением и парализацией духовных сил, мы, рабочие Петербурга, пришли к мысли об организации общерусского союза рабочих, который, сплачивая разрозненные силы городского и сельского рабочего населения и выясняя ему его собственные интересы, цели и стремления, служил бы ему достаточным оплотом в борьбе с социальным бесправием и давал бы ему ту органическую внутреннюю связь, которая необходима для успешного ведения борьбы…»

— Погоди, Виктор. Погоди! — остановил Халтурин. — Начало и конец — хорошо, а в средине больно замысловато: много иностранных слов: «парализация» и другие.

— Эти слова придают научность. Без них получится серо.

— Ладно. Пошли дальше.

— «В члены этого союза избираются исключительно только рабочие, и через лиц более или менее известных, числом не менее двух».

— Дальше.

— «Член же (союза), навлекший на. себя подозрение, изобличающее его в измене союзу, подвергается особому суду выборных».

— Правильно! — одобрил Степан.

— «Каждый член (союза) обязан вносить в общую кассу союза известную сумму…»

— Два процента от заработка! — вставил Степан.

— Нет, это может отпугнуть семейных. Давай напишем так: «сумму, определяемую на общем собрании членов». Пусть решат сами рабочие.

— Ну хороню. Согласен.

— «Делами союза заведует комитет выборных, состоящий из десяти членов, на попечении которых лежат также обязанности по кассе и библиотеке. Общие собрания членов происходят раз в месяц, где контролируется деятельность комитета и обсуждаются вопросы союза».

— Так, хорошо. Теперь давай пункты Программы.

— Первый — «ниспровержение строя» — утверждается?

— Да!

— «Свобода слова, печати, права собраний и сходок».

— Утвердить!

— «Уничтожение сыскной полиции и дел по политическим преступлениям».

— Правильно. Уничтожить!

— «Уничтожение сословных прав и преимуществ».

— Хорошо. Годится. Даешь равенство!

— «Обязательное и бесплатное обучение».

— Важно! Оставить.

— «Ограничение числа рабочих часов и запрещение детского труда».

— Важнеющее дело! Оставить!

Обнорский достал платок, отер вспотевший лоб.

— Теперь заключение:

«Рабочие, вас мы зовем теперь, к вашему голосу совести и сознанию обращаемся мы.

Великая социальная борьба уже началась, и нам нечего ждать… На нас, рабочие, лежит великое дело — дело освобождения себя и своих братьев…

Рабочие! Становитесь смело под наше знамя социального переворота, сомкнитесь в дружную братскую семью…

Мы, рабочие-организаторы Северного союза, даем вам эту руководящую идею, даем вам нравственную поддержку в сплочении интересов и, наконец, даем вам ту организацию, в которой нуждаетесь вы.

Итак, за вами, рабочие, последнее слово, от вас зависит участь великого союза и успех социальной революции в России».

— Хорошо, Виктор. Хорошо! — взволнованно и гордо воскликнул Степан. — Правда, ты пропустил тут места о крестьянских общинах и об учении Христа. А может, это и стоит вычеркнуть? Снова мысли народников.

— Нет, Степан, нельзя это вычеркивать. Мы должны думать и о крестьянстве тоже. А откуда мы,

рабочие, взялись? Большинство пришло из деревень. И пункт об «Уничтожении поземельной собственности и замене ее общинным землевладением» значит очень много.

— Пожалуй, ты прав, Виктор. Но стоит ли говорить об учении Христа?

— Стоит, Степан. Стоит. Темен еще народ, особенно фабричный. Много среди них верующих. И слова о Христе привлекут их к нам.

— Ладно, оставим. Пусть на собраниях решат сами рабочие.

— Когда начнем обсуждение?

— Как сумеем размножить, так и начнем. Главное сделано, Виктор! Программа получилась. Я тебя поздравляю от души.

— И я тоже, Степан.

Оли поднялись и по-братски обняли друг друга.

3

Поскитавшись недели две по друзьям-товарищам, Халтурин, наконец, снял небольшую комнатку на 10-й линии Васильевского острова, где его прописали как олонецкого крестьянина Батышкова.

Поступить на постоянную работу он не мог, так как предстояло обсуждать Программу союза в рабочих кружках, — перебивался случайными заказами, выполняя их в частной столярной мастерской.

Начались холодные дожди, дули пронзительные ветры, надо было подумать о зимней одежде. А Степан придерживался твердого правила, унаследованного еще от отца, — никогда ни у кого не брать взаймы.

Как-то Обнорский совершенно случайно встретил его на улице в одном пиджаке, съежившегося от холода.

— Степан? Что это с тобой? Ты разгуливаешь без теплого пальто?

— Да так получилось… Были деньги — отдал вдове сцепщика. Мужа ее раздавило при сцепке вагонов… А у нее четверо ребятишек…

Обнорский, скричав извозчика, отвез Степана в лавку «готового платья», купил пальто, шапку, шарф, а чеки передал ему.

— Возьми для памяти…

В декабре один из грамотных кружковцев, служивший в армии писарем, взялся размножить программу и, испросив отпуск, добросовестно трудился целую неделю.

Программа была переписана четким, разборчивым почерком. Халтурин и Обнорский стали готовить рабочие собрания на заводах, где предполагалось обсуждение.

Как-то поздно вечером к Степану заявился Обнорский.

— Степан, голубчик, есть неотложное дело.

— Я и без дела рад тебя видеть. Садись вот сюда, поближе к печке, а то холодно у меня. Чай будешь пить?

— Спасибо, ужинал, — Обнорский достал гребешок, расчесал сбившуюся под ветром бороду, подошел к печке.

— Ну что, Виктор?

— Помнишь, Степан, — грея о печку руки, начал Обнорский, — когда мы задумали с тобой создавать рабочую партию, у нас возник вопрос о газете?

— Как же не помнить? Без рабочей газеты нам невозможно. Вот сейчас махнули бы в ней Программу— сразу бы все рабочие узнали… А что, есть надежда на газету? Ты был у землевольцев?

— Был… Они наладили издание журнала «Земля и воля», и листовки, и воззвания печатают… Когда своя типография — все можно сделать.

— Значит, ты опять задумался о создании нашей собственной рабочей типографии?

— Да, Степан. Давно пора это сделать. Станок, который я приобрел, находится у надежных людей за границей и доставить его в Россию пока невозможно.

— Что же делать тогда?

— А вот что. Землевольцы мне дали один адресок в Москве. Можно приобрести и станок и шрифт. Я думаю туда съездить. В случае чего деньги достанем через них же.

— Выходит, мне без тебя придется проводить обсуждение Программы?

— Надо ехать срочно, иначе дело может сорваться. Поезд идет утром.

— Тогда вот что, Виктор. Ты возьми с собой Программу и обсуди ее с московскими рабочими — убьешь двух зайцев.

— Возьму. Я уже отложил три экземпляра, а это, — он достал из-за пазухи пакет, — тебе! Действуй, Степан. Действуй!

4

Взвалив на свои плечи все заботы по обсуждению Программы с рабочими, Халтурин задумался над тем, как лучше организовать и провести это обсуждение. Он знал больше двух десятков кружков, которые охватывали до пятисот рабочих.

«Если проводить обсуждение в кружках и на каждом присутствовать самому, это займет многие месяцы. А собрать сразу пятьсот, даже двести рабочих, да еще в зимнее время — невозможно. Что же делать?.. Может быть, для начала, для пробы провести обсуждение в каком-нибудь рабочем кружке и посмотреть, что из этого получится? Пожалуй, так и сделаем…»

Еще с неделю назад, зайдя к Обнорскому, Степан застал у него Моисеенко.

— Вот, полюбуйся на героя, — с улыбкой указал на него Обнорский, — бежал из ссылки и теперь, как и мы, на нелегальном.

— Рад встретить старого бойца, — приветливо пожимая руку Моисеенко, сказал Халтурин. — Поможете нам в организации союза.

— Всеми силами готов! Ты, Степан Николаич, запиши мой адресок на всякий случай. Я теперь с женой живу за Нарвской заставой. У меня и собраться можно. Квартира, хоть и не шибко большая, однако человек двадцать — двадцать пять вместить может.

— Спасибо! Будем иметь в виду, — Степан тут же полушифрованно записал адрес Моисеенко в свою книжечку и стал вместе с Обнорским рассказывать ему о Северном союзе, о Программе…

Вспомнив сейчас об этой встрече, Степан дождался сумерек, когда Моисеенко должен был вернуться с работы, и на конке поехал к Нарвской заставе.

Он сошел у Триумфальной арки, с шестеркой вздыбленных коней на фронтоне, и остановился, чтоб осмотреться и припомнить, где следует искать нужную, улицу.

Сумерки сгущались. Сильно морозило. Из труб домов белыми столбами поднимался дым. Огромные деревья у Триумфальной арки оделись в голубоватые кружева инея.

Степан, изрядно продрогнув в конке, немножко размялся и пошел отыскивать Моисеенко.

Дверь открыла молодая чернявая женщина и на вопрос Степана ответила вопросом:

— А вы кто? Степан замялся.

— Говорите прямо, меня нечего стесняться, а чужих у нас нет.

— Халтурина знаете?

— Знаю! Даже очень хорошо знаю. Раздевайтесь и проходите, пожалуйста. Прошу вас отобедать с нами. Петр только пришел с работы. Составите нам компанию.

— Спасибо! А где же Петр Анисимович?

— Моется на кухне. Сейчас выйдет. Ведь приходит грязный как черт.

Было слышно, как на кухне лилась вода и кто-то прыскал и фыркал покрякивая.

Степан разделся, прошел в столовую, где уже был накрыт стол.

Только он присел, как вошел Моисеенко — румяный крепыш, с пышной шевелюрой и кудрявой бородкой. Его серые глаза приветливо посмеивались.

— Нашел, Степан Николаич? Я рад! Ну, здравствуй!

Они пожали друг другу руки. Моисеенко кивнул на жену.

— Знакомься. Это моя Оксана Осиповна. Слышал я, как она тебя допрашивала. Ей можно доверять все. Огнем жги — не выдаст.

Степан с поклоном пожал руку хозяйке.

— Ну, садись — будем обедать, — пригласил Моисеенко и моргнул хозяйке.

Та достала из шкафчика бутылку и лафитники. Моисеенко разлил водку.

— Ну, за встречу!

— Спасибо, я не пью, Петр Анисимович.

— Совсем не пьешь? Чудно… А ежели с рабочими, в компании?

— Все равно. Не могу. Тошнит…

— Вот тебе на… Тогда и я не буду.

— Да нет, почему же? Ты выпей.

— Ну, мы с Оксаной по маленькой. За наши большие дела!

Чокнулись, выпили и стали закусывать… После наваристого украинского борща Степан окончательно согрелся и, осматривая просторную, очень скромно обставленную комнату, сказал:

— А квартира у тебя, Петр Анисимович, верно, — вместительная. И как, спокойно у тебя?

— Сам видел — место глухое. Полиция сюда не заглядывает.

— А кружковцы бывают у тебя?

— Заходят, не без этого. А кто не был, того заранее ознакомлю, чтоб не плутал в темноте.

— А когда бы можно собраться?

— Да хоть в субботу.

Хозяйка принесла и поставила на стол глиняный горшок, из которого пахнуло вкусным паром.

— Погодите, погодите, Петро, — прервала она, — еще успеете насекретничаться. Не видите, что ли, — вареники приспели?

— Давай, давай, Оксанушка, попотчуем гостя украинским кушаньем. Он, наверное, и не едал вареников? Как, Степан Николаич?

— Да, не приходилось.

— Вот попробуйте. Это домашние, не то что в трактирах.

Хозяйка положила на тарелку десятка полтора вареников, залила сметаной и подвинула Степану.

— Кушайте на здоровье!

— Спасибо! На наши пельмени похожи. Только покрупней будут.

Он попробовал.

— О, да они с творогом?

— Есть и с вишнями. Не нравятся? — спросил Моисеенко.

— Нет, что ты, очень вкусные. Мне никогда не доводилось есть такие.

— То-то! Вот создадим рабочую партию и поедем на Украину. Может, и женим тебя на хохлушке. Тогда берегись — закормит! — весело захохотал хозяин.

— Да, вкусно вы готовите, Оксана Осиповна.

— Кушайте на здоровье. Моисеенко достал кисет, протянул Степану.

— Спасибо, не курю.

— И не куришь? Да. Это, брат, редко среди рабочих, чтобы и не пил и не курил…

Он свернул цигарку, затянулся и, высоко пустив голубоватую струю дыма, сказал:

— Я думаю, Степан Николаич, в субботу будет хорошо. Ты бы оставил Программу, чтобы я и еще кое-кто, могли познакомиться заранее.

— Оставлю! Только береги ее пуще глаз. Если попадет полиции — все дело загубим.

— Да уж на счет этого — будь спокоен. Опыт имеется. Через тюрьму прошел.

Степан поблагодарил хозяйку и стал прощаться.

— Один дорогу найдешь? — спросил Моисеенко.

— Найду! — Степан достал и передал Моисеенко Программу. Тот спрятал в карман.

— Добро! Иди один. Не надо, чтобы кто-нибудь нас видел вместе.

Степан протянул руку.

— Значит, в субботу?

— Да, часов в шесть. Я буду ждать…

5

Как и условились, Степан пришел к шести. На этот раз дверь открыл сам Моисеенко. Он был серьезен и деловит. Помог Степану раздеться и ввел в комнату, где уже негде было присесть. На стульях, на диване, на досках, положенных на табуретки, и даже на полу, по-турецки поджав ноги, сидели рабочие.

— Вот и товарищ Степан, о котором я вам говорил, — представил Моисеенко.

— Знаем! Знаем! Чего рассказывать? — выкрикнул кто-то. — Давай к делу!

Степан достал Программу, положил на стол.

— Сам будешь читать? — спросил Моисеенко.

— Да нет, я бы лучше послушал.

— Додонов! Иди сюда, будешь читать, — позвал Моисеенко и передал Программу высокому, худощавому рабочему в очках.

Тот сел поближе к лампе и негромко, но выразительно, с некоторой таинственностью в голосе, начал читать:

— «К русским рабочим! Программа Северного союза русских рабочих…»

Все, кто был в комнате, притихли.

Степан внимательно всматривался в сосредоточенные лица рабочих, чувствовал, что это для них не простое чтение, что здесь, в этой Программе изложены их мысли, их боль, их надежды.

Когда Додонов кончил читать и, сняв очки, взглянул на собравшихся, никто не проронил ни слова. Все сидели молча, как зачарованные.

— Ну что, друзья? — кашлянув в кулак, чтоб стряхнуть охватившее его волнение, спросил Моисеенко. — Кто хочет высказаться?

Все молчали, покашливали.

— Может, ты, Кузьмич? — обратился он к пожилому, с сединой в щетинистых волосах рабочему.

— Могу и я… Только говорить-то тут, по-моему, нечего. Что рабочая партия нужна — всем понятно. Программа ее изложена правильно — видно, что сами рабочие составляли. Все, что накопилось, наболело в нас, — тут вылито. Большое спасибо товарищу Степану от нас! Мы всей душой за эту Программу, Прошу меня первым записать в союз. Вот и все.

— И я поддерживаю и прощу записать!

— И я тоже… — раздались голоса.

— Может, какие предложения будут? — спросил Моисеенко.

— Я бы хотел добавить, — поднялся с дивана широкоплечий детина.

— Давай, Прохор, говори! — поддержал Моисеенко.

— Я вот насчет чего… Опять начали хватать нашего брата. На днях четверых рабочих взяли в кузнечном. А почему? Фискалов развелось много. Пока был на свободе Пресняков и действовала «боевая группа» по охране революционеров, когда прихлопнули шпиона Шарашкина и других, было тише…

Кто-то постучал в дверь. Оратор умолк. Моисеенко сделал знак рукой:

— Это из своих. Подождите минутку.

Он вышел и скоро вернулся вместе с чисто одетым, чернобородым человеком.

— Продолжай, Прохор.

— Вот я и говорю, что шпионов стало больше и мы их терпим. Терпим и теряем лучших людей. А их надо уничтожать, как это делал Пресняков.

— Правильно! Правильно говорит Прохор! — крикнул вошедший. — Дайте мне сказать, друзья, а то забуду.

— Пожалуйста, Гордеев, — кивнул Моисеенко и, наклонясь к уху Степана, шепнул: — Это конторщик с завода, состоит в «Земле и воле».

— Правильно говорил здесь Прохор. Правильно, господа! Надо выслеживать и нещадно уничтожать шпионов. Партия «Земля и воля» уже решительно переходит от слов к делу. Мы уничтожаем не только шпионов, но и всех сатрапов. Убрали шефа жандармов Мезенцева. Я призываю вас, рабочих, к единению и дружбе с членами социальной революционной партии «Земля и воля». Только ведя борьбу плечо к плечу, мы добьемся успеха в улучшении положения рабочего класса и устранении социальной несправедливости. «Земля и воля» несет просвещение и дает политическую подготовку рабочим. Вспомните «Хитрую механику», «Емельку Пугачева» и другие нелегальные книжки, которые приносили рабочим наши пропагандисты. Только с нами, с нашей партией вы, рабочие, добьетесь социальных преобразований, победите нищету и рабство.

Оратор сел и удивился, что ему не хлопают.

— Разрешите и мне сказать несколько слов, — попросил Халтурин, задетый речью Гордеева.

— Пожалуйста, прошу вас, Степан.

Халтурин поднялся, обвел внимательным взглядом собравшихся и заговорил неторопливо, продумывая каждое слово.

— Хорошо сейчас говорил пропагандист из «Земли и воли». Хорошо! Если бы мы, рабочие, имели в своей среде побольше таких пропагандистов, мы бы

уже многого добились. Правильно он говорил, что нужно бороться со шпионами. Безусловно, нужно! Правильно и то, что нужно крепить дружбу между революционными партиями. «Земля и воля» оказывала и оказывает большую помощь рабочим в революционной борьбе. Мы вместе с землевольцами били полицию у Казанского собора, вместе с ними хоронили наших товарищей с патронного завода и давали отпор городовым. Однако мы не можем слепо следовать за землевольцами, видящими главную цель борьбы в крестьянской революции. Не можем! Мы считаем, что главной революционной силой, способной стряхнуть царизм, является не интеллигенция и не темное еще крестьянство, а нарождающийся и с каждым годом крепнущий рабочий класс. Оратор из «Земли и воли» говорил здесь, что они отпечатали для рабочих «Емельку Пугачева», «Хитрую механику» и ряд других пропагандистских книжек. Да, так. Спасибо! Но передовые рабочие давно переросли эту «ряженую» литературу. Они читают Чернышевского и Писарева. Они изучают экономическую и политическую литературу. Рабочий класс закалился в борьбе и представляет уже сейчас могучую силу. Мы для того и собрались здесь сегодня, чтоб обсудить Программу нашей, первой в России рабочей партии — Северного союза русских рабочих. И я видел и слышал, как горячо вы одобряли изложенные в Программе цели и задачи союза. Я хотел бы, чтобы вы свое отношение к Программе подтвердили голосованием. Моисеенко поднялся:

— Друзья. Думается, больше говорить нечего. Кто за то, чтобы одобрить Программу союза?

— Так… Есть ли против? Нет! Значит, Программа Северного союза русских рабочих одобрена единогласно. Собрание считаю закрытым.

6

Успех первого обсуждения Программы обрадовал Степана, укрепил его веру и решимость. Хотелось поделиться радостью с Обнорским и договориться, как вести дальнейшее обсуждение, но от Виктора Павловича не было никаких вестей.

Степан написал письмо Егору Петровичу на Пресню и попросил его через верных людей разузнать про Козлова (Обнорского), который приехал из Питера.

Приближалось рождество. Петербург шумел, суетился. Около вокзалов и на больших площадях продавали елки. Прямо на улицах, в наскоро сколоченных палатках шла бойкая торговля елочными украшениями, масками, хлопушками.

«Наступает самое подходящее время для устройства больших собраний, — размышлял Степан. — В рождество это не вызовет подозрений у полиции. А если упустим время, тогда будет трудно».

Степан опять съездил на Нарвскую, к Моисеенко, побывал у Чуркина на патронном заводе, у Степанова на фабрике Шау, у Коняева на Новой бумагопрядильной, у пропагандистов на Выборгской стороне, за Невской заставой и в центре — у типографских рабочих.

Все высказались за то, чтобы утверждение Программы провести на общем рабочем собрании, на которое пригласить выборных от рабочих кружков.

Дело усложнялось отсутствием подходящего помещения. Рабочие жили стесненно.

С большим трудом, через друзей землевольцев Степану удалось найти пустующую квартиру одного приказчика, который на рождество с семьей укатил в Москву. Квартира эта находилась на Васильевском острове, вдали от центра, и потому была признана

удобной. И все же из осторожности собрание было решено провести в два приема. Первое — накануне рождества, второе — в канун нового, 1879 года.

Выборные узнали адрес и время сходки за час до ее начала, чтобы сведения не просочились к шпионам.

На подступах к квартире были выставлены посты рабочих. Заранее открыт и освещен черный ход — на случай бегства.

Собрания прошли успешно, без всяких осложнений. В эти дни полиции было не до охоты за рабочими…

Программа Северного союза русских рабочих получила единодушное одобрение. Был создан комитет из десяти выборных, куда вошли Халтурин, Обнорский, Моисеенко.

Начался Новый год, а Обнорский по-прежнему молчал. Что с ним? Что с типографией? Как московские рабочие отнеслись к Программе?..

У Степана были адреса московских товарищей, но телеграфом запрашивать о Козлове было нельзя. Егор Петрович, видимо, пока еще не разыскал Козлова и тоже молчал.

«Программу же надо опубликовать. Союз должен действовать, а я жду Обнорского, — размышлял Степан. — Вдруг с типографией дело затянется? Может, и Обнорского схватили в Москве?.. Толкнусь-ка я снова к землевольцам, а вдруг — выручат…»

В тот же вечер Степан заявился к Плеханову.

Он, как всегда, сам вышел на условный звонок и, увидев Степана, радостно улыбнулся.

— Вот кого я не видел давно и о ком по-настоящему соскучился! — Он крепко пожал Халтурину руку, провел в комнату и, усадив на диван, присел рядом.

— Ну, Степан, как успехи?

— Ничего, Георгий, воюем.

— Слышал я о твоих похождениях в Нижнем. — Якимова рассказала очень красочно.

— Что, она приехала?

— Да, давно…

На щеках Степана выступил румянец.

— Она меня спасла от ареста, а я даже спасибо не смог сказать. Пришлось сразу же скрыться.

— Успеешь еще — она никуда не уезжает, — Плеханов встал, поплотней прикрыл дверь и снова сел рядом. — До нас дошли слухи, что вы с Обнорским создаете рабочую организацию.

— Да, уже создали Северный союз русских рабочих. Ты против?

— Нет, совсем не против… Но почему вы решили действовать самостоятельно?

— Порой бывает трудно с вами столковаться. Вам не всегда понятны интересы рабочих. Мы, например, за стачечную борьбу, вы — за террор. А этот террор, с убийствами отдельных личностей, нам, рабочим, очень вредит. Из-за вашей пальбы по чиновникам хватают рабочих. Думают, что в этом повинны они.

— Ты прав, Степан. Террором революции не сделаешь. Я сам против террора.

— Поэтому мы и решили создать свою рабочую организацию. Создали и приняли Программу… Я затем и пришел, Георгий, чтобы спросить, не поможешь ли ты отпечатать ее в вашей типографии?

— Ну-ка, покажи, Степан, что за Программу вы выдвигаете.

Степан достал из кармана и подал вчетверо сложенные листы.

Плеханов, откинувшись на спинку дивана, стал сосредоточенно читать.

Степан видел, как его густые темные брови то удивленно приподнимались, то слегка вздрагивали, то сурово сходились на переносице. Видно было, что Программа ему интересна.

Закончив чтение, Плеханов немного помолчал, потом встал, прошелся по комнате и протянул Халтурину руку.

— Молодцы! Хорошая Программа! Правда, кое-что, главным образом стилистически, надо поправить, но мы напечатаем ее. Напечатаем в своем журнале.

— Спасибо, Георгий! Спасибо от рабочих Питера! А когда это будет?

— Я надеюсь, что в очередном номере «Земли и воли», который выйдет через неделю.