Казнен неопознанным… Повесть о Степане Халтурине

Глава вторая

1

В семье Халтуриных «самого» любили и уважали. Уважали и побаивались. Был он справедлив, но нравом крут: иногда слово скажет, а иногда залепит такую затрещину, что в глазах помутится. Правда, это случалось не часто, а все же бывало…

Зато и жилось за «батюшкой» хорошо, спокойно. В доме порядок. В посты — постились, в мясоед — отводили душу. На рождество и сами принимали, и в гости ездили. Зимой, как придет воскресенье, — иди в церковь или на гулянку — запрета нет! Но в будний день и думать не смей, чтоб улизнуть из дома.

Хорошо жилось при батюшке, а все же, когда он уехал, все вздохнули с облегчением. В дом Ксении Афанасьевны стали наведываться соседки, девки выволокли из клети и затащили в комнату сундук с нарядами — стали готовиться к посиделкам. Александр, вернувшись с охоты, сразу же ушел к зазнобе в чужую деревню,

Пашка и Степка стали задерживаться в городе, все хотели встретить ссыльного, узнать про его житье-бытье. Степка даже носил в сумке горшочек меда, который просила передать «несчастному» Ксения Афанасьевна.

Только после масляной, когда почернели дороги и на березах городского сада закричали первые грачи, ребята изумленно ахнули, столкнувшись лицом к лицу со старым знакомым.

— Егор Ильич! Ваше благородие! — растерянно вскричал Пашка, увидев медные пуговицы на темной студенческой шинели.

— Я, я, здравствуйте, друзья! Не забыли, значит? Очень рад.

— Да как же забыть, Егор Ильич? Мы вашу книжку почти наизусть выучили.

— Это хорошо, Степа. Молодцы! Как дома?

— Все здоровы. Мама послала вам меду. Я целый месяц носил его в сумке. А как вы?

— Спасибо! — Понемножку служу. Однако на нас могут обратить внимание: за мной следят. Идите домой и не пытайтесь меня искать. Я сам вас найду… если будет нужно. Передайте сердечный привет родителям. Идите не оглядываясь. Если кто спросит про меня, скажите, мол, спрашивал, где баня. Прощайте!

Ссыльный вскинул голову и зашагал в противоположную сторону.

2

Пришло лето — свежее, зеленое, ласковое. Пашка и Степка шли из училища не по тракту, как зимой, а тропинкой, через лес, где заливались малиновки.

— Ну, Степка, кончилось ученье. Что будем делать теперь?

— Хорошо бы на реку сбегать, покупаться.

— Тятька не пустит — дело какое ни то, найдет.

— А мы скажем — рыбачить.

— Днем какая рыбалка? Разве что к вечеру!

— К вечеру и пойдем. Поедим, и давай ловить жух. У меня в прошлом году на муху ельцы и подъязки брали.

С разговорами братья не заметили, как кончился лес — вышли в поскотину. А тут гумна и огороды — до дому двести шагов.

— Смотри, Степка, ворота распахнуты и телега вывезена в огород — должно, отец куда-то собирается. Гляди, на плетне палатка проветривается… уж не на покос ли?

— Вроде никто еще не едет…

— Мало ли что. Видишь, трава-то какая! И погода — на что лучше!

Подходя к воротам, оба услышали шипящий монотонный звук ручного точила:

— Слышь, Степка, косы точат. Выходит, отудились?

— С собой возьмем удочки, — ободряюще сказал брат, — в озере караси с ладонь.

— Ну что, грамотеи, как дела? Кончились ваши занятия? — спросил отец, пробуя пальцем лезвие косы.

— Кончились… Перевели обоих.

— Вот и ладно. Завтра едем на покос. Глядите, какие косы вам изладили. Ну-ка, достань, Иван.

Иван достал с широкой полки две маленькие косы-горбуши с красными изогнутыми круче топорища ручками.

— Нате, да не порежьтесь, они наточены.

Степка любовно погладил изогнутое, как шея лебедя, отшлифованное держало косы, кончиком большого пальца тронул лезвие:

— Огонь!

— То-то. Скажи спасибо Ивану. — И моя хороша! — довольно ухмыльнулся Пашка

— Идите, мать покормит и поедете купать лошадей.

— Правда? Тогда я на Саврасом! — радостно закричал Степка и бегом кинулся в дом.

К сенокосу в Верхних Журавлях относились серьезно, вдумчиво, готовились к нему исподволь. Сено было основным подспорьем в хозяйстве. Посевы, бывало, то град побьет, то жара иссушит, то сорняки задушат. А сену — все нипочем. Под защитой лесов, на том берегу Вятки, травы росли из года в год. И какие травы!

По весне Вятка разливалась здесь верст на пятнадцать, а местами — и больше. Затопляла и луга, и тайгу, и озера. И травы вымахивали такие, что лошадь скрывали.

В приречных деревнях испокон веков сено считалось «кормильцем». Относились к нему с заботой и почтением. Следили, чтоб не перестояло. Заботились, чтоб посуху скосить и сметать. На сенокос ехали семьями и жили там, на лугах недели по две, а то и по три. Брали с собой не только лошадей, но и коров, и собак. У каждого крестьянина была оборудована на лугах землянка или шалаш, с загонами для скота и с навесами на случай непогоды. Мужики, что поисправней, ставили рубленые сторожки, чтобы и зимой, когда возили сено, было где обогреться.

Весть, что Никифорович в четверг собирается на покос, облетела деревню, и другие мужики тоже стали готовиться. «Раз Никифорович едет, стало быть, он уже побывал в лугах, посмотрел травы. Опоздаешь — не наверстаешь…»

В четверг утро выдалось тихое, лучезарное. Никифорович вышел в огород, оглядел небо с редкими розоватыми облаками, потрогал росу на кустах и довольно крякнул: «Кажется, мы не промахнемся— погодка куда лучше!», — и пошел будить домочадцев…

Пока девки доили коров, а старшие парни укладывали в телеги разный домашний скарб и припасы, Пашка и Степка сбегали в поскотину за лошадями.

Еще не было шести, а уж из дома Халтуриных выехали две подводы с привязанными к ним коровами. На первой сидел сам Николай Никифорович, на второй — Ксения Афанасьевна. Первая подвода была прикрыта брезентовой палаткой, во второй, поверх поклажи, лежали обложенные сеном и обвернутые мешковиной косы, громоздились грабли, торчали, как рогатины, вилы.

Впереди подвод бежала крупная лохматая собака — Тобик, а сзади, мыча и ничего не понимая, лениво брели две телки.

По тропинке до реки всего версты три, а по дороге, в объезд оврага, по спуску к перевозу — около пяти. Поэтому сыновья и дочери Никифоровича пошли пешком, надеясь загодя захватить паром.

Степка, шагая последним, нес удочки, а под рубахой, в потайном кармане, — драгоценный подарок ссыльного.

4

Переправившись через Вятку на пароме, подводы въехали в тенистый лес и двинулись в луга, до которых было верст шесть-семь.

Пашка и Степка, оба в лаптях, в посконных штанах и холщовых рубахах, как и старшие братья, шли за подводами пешком.

В лесу было прохладно, пахло свежей листвой и молодыми медовыми травами. Птичьи трели доносились сверху и снизу.

— Благодать-то какая! — вздохнула Ксения Афанасьевна. — Дух-то какой от цветов — словно в рай попали…

— У меня даже голова закружилась, маманя, — сказала младшая из дочерей — Дарья.

— Залезай на воз, посиди, пройдет…

Скоро дорога вывела на лысый бугор и слева за луговиной открылась река.

— Тять, глянь-ка, сколько народу едет за нами, — сказал шагавший рядом с телегой Иван.

— Верно, — усмехнулся отец, — на пароме две подводы переправляются, да на берегу никак до восьми столпилось. Значит, еще вчера пронюхали, что выезжаем… Ну пусть — веселее будет…

Опять поехали лесом.

Часа через полтора густой дремучий лес оборвался и перед глазами распахнулась широкая луговина с зарослями ивняка и ясеня у небольших заводей, уходящая под уклон к далекой, подернутой дымкой дубраве.

— Ну вот и приехали! — крикнул Никифорович и поворотил лошадь к старому раскидистому дубу, под которым уютно расположилась почерневшая от времени избенка в два окошка. К ней примыкал маленький сарайчик и загоны для скота. У сарая стояло десятка полтора шестов.

— Давай, ребята, распрягайте лошадей, разбирайте поклажу да стройте шалаш, — спрыгнув с воза, приказал отец, а сам пошел в избушку.

Мать, велев Пашке и Степке привязать к колышкам коров, стала распоряжаться: куда что сносить.

Не прошло и часа, как был построен просторный шалаш, сколочен большой стол со скамейками, выкопан в низине новый колодец; и Ксения Афанасьевна принялась готовить у костра завтрак.

Отец и старшие сыновья стали лопатить косы, потом, сняв пояса, построились в шеренгу. Отец сбросил картуз, перекрестился, поплевал на руки и, сказав: «С богом!» — стал размашисто вкашиваться в высокую траву.

— Дзень, дзень, даешь… — запела коса.

Следом за отцом, согнув спину, пошел Иван, за ним другие братья.

— Дзень, дзень, дзень! — пели косы, ж эта однообразная, но сочная и звонкая песня радовала душу.

Пашка и Степка, сняв рубахи, тоже врубились в травостой и проворно орудовали своими маленькими острыми косами. Девки с граблями шли следом, разравнивали сено, чтоб оно легче просыхало.

Ошалевший от радости Тобка носился по лесу, вспугивал рябчиков и отчаянно лаял.

Пройдя по укосу, косари останавливались, лопатили косы, пили холодный квас из берестяного бурака и снова принимались за косьбу.

Лишь перед завтраком на бугре заскрипели колеса и показались из леса первые подводы односельчан.

— Бог на помощь, Николай Никифорович!

— Помогай бог!

— Спасибо! Милости прошу к нашему шалашу! Подводы все подъезжали и подъезжали. Косари табором располагались у леса.

Перед вечером уже по всей луговине, от края до края, пестрели белые и красные рубахи, цветные косынки. Слышался шипящий посвист кос, приглушенная трещотка лопатников и негромкое пение девушек, ворошивших сено, — началась сенокосная страда.

Погода держалась больше недели, и вдруг за одну ночь все переменилось: подул свежий ветер, нагнал тучи, начались дожди.

Дожди, правда, были теплые, небольшие, но такие частые, что трава не успевала просохнуть.

Никифорович сердился, ходил со старшими сыновьями ловить бреднем рыбу, а дочерей и Пашку со Степкой гонял по грибы.

Грибов, особенно белых, в этом году было на редкость много. Их сушили в печке на противне и просто, подвешивая на суровых нитках у дымохода.

Как-то в лесу Степка отстал от своих и вышел к лысому бугру, откуда виднелась река. Сообразив, в какую сторону надо идти, Степка вошел в лес и вдруг услышал крик:

— Ay! Ay!

Крик этот показался Степке тревожным, словно кто-то звал на помощь. Он позвал увязавшегося за ним Тобку и пошел вправо, на крик. Скоро опять послышалось «ау», уже более явственно, и голос показался Степке знакомым.

— Иду! — закричал он в ответ и зашагал навстречу.

— Ау! — прозвучало совсем близко.

Степка, продираясь сквозь мокрую чащу, вышел на полянку и увидел сидящего на пеньке ссыльного.

— Егор Ильич, это вы?

— Степа! — удивленно воскликнул ссыльный и, встав, протянул руку. — Здравствуй, дружок. Здравствуй! А ведь я заблудился. Заблудился, продрог и совсем отчаялся выбраться из лесу. Ты-то знаешь дорогу?

— А как же? Мы здесь на сенокосе. Это недалеко. Пойдемте, у нас обсушитесь и переночуете.

— А не забредем еще дальше?

— Нет, я знаю дорогу.

Где-то рядом гулко залаяла собака. Ссыльный вздрогнул.

— Это наш Тобка, не бойтесь. Наверное, белку или куницу нашел.

Ссыльный поднял корзинку, почти заполненную грибами.

— Это вы с утра столько набрали?

— Да… Поначалу собирал, а уж как заблудился, мне стало не до грибов.

На полянку выскочил Тобка, обдал обоих водяной пылью, обнюхал ссыльного и приветливо замахал хвостом.

— Ну, Тобка, веди нас домой. Пошли! — крикнул Степка.

Тобка запрыгал, радостно завизжал и побежал влево. Стенка и ссыльный пошли за ним.

6

— Мать, Ксюша, гляди, кто к нам пожаловал! — встал с лавки Николай Никифорович и протянул намокшему гостю руку. — Милости просим, Егор Ильич.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — засуетилась Ксения Афанасьевна, вытирая фартуком руку и подходя к гостю. — Батюшки, да вы мокрехоньки…

— Дай, мать, переодеться гостю, да выдь отсель на минутку…

— Сейчас, сейчас, — заторопилась хозяйка. Скоро ссыльный, в холщовой Ивановой рубахе, в посконных штанах и в шерстяных носках, сидел за столом и хлебал грибовницу. Его платье и сапоги сушились у печки.

Степка сидел рядом и, слушая рассказ ссыльного, с жадностью ел.

— Я, Николай Никифорович, переправился через реку у города. И старался далеко не забредать. Раза два слышал, как гудели пароходы: это меня успокаивало. А потом зашел в трясину и еле выбрался. Полз на животе…

— Значит, вы в Оленье болото попали. Да-а… Счастливо отделались, Егор Ильич. Много лежит на дне его и нашего брата, и коров, и лошадей. Это Оленье болото в народе зовут «гиблым местом». Редко кто оттуда выбирается. Ох, редко!

Хозяйка перекрестилась:

— Господи помилуй, да как же вы выползли-то?

— Два шеста лежали на зыби, вот я по ним и полз.

— Должно, с прошлого года остались шесты-то, когда у Пахомыча телку спасали, — сказал Степка.

— Если б не шесты, утонул бы я, — осиплым голосом заключил ссыльный.

— Беспеременно бы засосала проклятая топь, — согласился хозяин.

— А когда я выполз, то с испугу пошел в сторону от болота и заблудился. Плутал часа три, потом стал кричать. Никто не откликнулся. Страшно стало. Думаю, медведь услышит мой голос, бросится и задерет.

— Нет, медведь от крика убежит, — усмехнулся Никифорович, — он боится человека. Ежели бы столкнулись с ним — тогда другое дело.

— Шел я молча в одном направлении. Все лес да лес. Опять кричать начал. И вдруг слышу: «Иду!». Это Степа отозвался. Второй раз спас меня от смерти. Если б не медведь, то волки бы наверняка заели.

— Вот блинков горяченьких покушайте, — предложила хозяйка. — Со сметанкой они больно хороши.

— Благодарствую, Ксения Афанасьевна. Прямо закормили вы меня.

— Кушайте на здоровье! Вам надо сейчас согреться.

— Водочки бы хорошо, — сказал Никифорович, — но на покос не берем. Это еще от дедов завещано.

— Спасибо, я не любитель. А почему не берете?

— Мой дед сказывал, будто однажды на покосе мужики перепились, устроили драку и косами до смерти порубили друг друга. С той поры как отрезали: ни одна семья не берет на покос хмельного. Вот кончится страда, вернемся домой — тогда и гульнуть можно… А что, Егор Ильич, как вы устроились? Вроде бы теперь вольно живете?

— Ничего, спасибо. Служу у нотариуса. Снимаю комнату и столуюсь у акцизного чиновника. Хожу отмечаться к исправнику. Живу тихо.

— Не притесняют вас?

— Нет, ничего, но, видимо, следят. Выезжать никуда не разрешают. Даже в Вятку не пускают. А там есть друзья. Проходили по одному делу.

— А все-таки, за что же вам такое наказание? Правда, что вы против царя пошли?

Ссыльный отодвинул оловянную тарелку и, несколько подумав, решительно сказал:

— Правда!

— Господи помилуй! — вздохнула хозяйка и стала истово креститься.

— Ты, мать, пошла бы к девкам на поветь, — прикрикнул сам, — не бабье дело слушать такие речи.

— Сейчас, сейчас, Никифорович, только чайку гостю налью.

— Чайку мы. и сами нальем. Ступай!

— Зачем же, Николай Никифорович? — запротестовал ссыльный. — Нехорошо так…

— Пусть с девками посидит. Ей там лучше… Хозяйка ушла. Никифорович кивнул Степке:

— Накинь крючок, да гляди — что услышишь, чтоб умерло в тебе.

— Не маленький, — обиделся Степка.

— Ну-ну, ладно… Слыхал я, Егор Ильич, что стреляли в царя, но бог будто бы отвел пулю. Верно ли это?

— Не бог отвел пулю, а один подлец, какой-то мастеровой Комиссаров. Под руку толкнул Каракозова в момент выстрела. Бедного Митю повесили, а этого подлеца наградили, сделали героем, спасителем.

— Ну а за что, к примеру, стреляли в царя?

— Как за что? За то, что довел народ до голода и обнищания. За то, что лучших людей России, боровшихся за свободу, посадил в крепость, казнил, сослал на каторгу… Крестьянам дали вольную, а на самом деле обрекли их на голод и рабство. За землю потребовали огромный выкуп. Крестьяне снова должны были идти в кабалу к помещику. Вы, государственные крестьяне не чувствовали такого гнета.

— Ох, Егор Ильич, да разве нам, «государственным», сладко живется? Много ли нас таких-то, что выбились кое-как из нужды? Да и с нас три шкуры дерут. Помимо подушных податей, и везем, и несем, и живность, и продукты — конца нету. Мы тоже в кабале.

— Значит, и вам должно быть понятно, почему стреляли в царя.

— Как не понять? Однако за это жизнью расплачиваться приходится.

— Мы считаем счастьем отдать свою жизнь за свободу народа.

— Это так. Это справедливо… А много ли вас таких смельчаков?

— Пока не очень. Но будет все больше и больше. Борьба только начинается. Наши силы вырастут.

— Вон как… вон как… Да… Однако, кажется, проветрило. И ваша одежа, кажись, просохла. Вы тут переодевайтесь, Егор Ильич, а я схожу взгляну, что на дворе.

Степка, слушавший разговор отца с ссыльным, сидел словно застывший. Но как только отец вышел, он вскочил и бросился к ссыльному.

— Егор Ильич, я готов для вас все сделать. Хотите, я сейчас запрягу лошадь и отвезу вас домой?

— Спасибо, Степа. Это не главное…

— А что же главное?

— Главное, Степа, быть человеком! Быть настоящим человеком, который может постоять за себя и за других.

— Дмитрий, который стрелял в царя, был таким?

— Да, Степа, он был настоящим человеком! Степка хотел что-то сказать, но дверь скрипнула — вошел отец.

— Проветривает, но еще сыровато — косить нельзя. А вы уж оделись?

— Спасибо! Все высохло. Я, пожалуй, пойду.

— А я велел лошадь запрячь. Ивана посылаю бабку проведать. Ведь она там одна с овцами, курами да цыплятами. Он вас и довезет до города.

— Да ведь в объезд придется?

— Ну, семь верст — не околица.

— Тять, и я поеду, — попросился Степка.

— Это зачем? Вон девки и мать по грибы собираются. Вы с Пашкой с ними пойдете. Иди-ка лучше под навес да насыпь Егору Ильичу кузовок белых.

— Что вы? Зачем?

— Неловко из лесу-то пустому идти. Засмеют ребятишки.

Степка бросился под навес и скоро с полной корзинкой боровиков вернулся к телеге, где сидели ссыльный и Иван.

— Ну, с богом, Егор Ильич! Заглядывайте к нам, будем рады.

— Спасибо! Сердечное спасибо вам! — крикнул ссыльный.

Лошадь круто поворотила, и телега, громыхая, скрылась в лесу.

7

Наступила зима. О ссыльном ничего не было слышно. Ребята его не встречали, сам он тоже не подавал вестей.

— Должно быть, сослали в другое место, куда-нибудь подальше, может, в Сибирь, — сказал как-то Николай Никифорович. — А жалко, человек-то хороший.

— Мне чай подарил, — отерев кончиком платка слезу, сказала Ксения Афанасьевна. — До сих пор коробочка-то почти полна, только по большим праздникам завариваю.

— А может, и помер человек, — прошамкала бабка беззубым ртом.:— Долго ли на чужбине-то? Чай, тосковал, сердечный…

— Да, жалко беднягу, — согласился Николай Никифорович, — по душе он мне пришелся. Смелый был человек и башковитый. Мне, говорит, за народ жизню отдать не жалко. Вот каков человек…

О ссыльном поговорили и стали его забывать…

Прошел еще год. За это время Николай Никифорович женил двоих сыновей. Хлопот и забот прибавилось. О ссыльном совсем забыли, только Степка иногда показывал товарищам заветную книжечку и с гордостью говорил:

— Это мне подарил студент Евпиногор.

Подошла весна 1871 года. Степа Халтурин заканчивал третий класс и через месяц с небольшим должен был расстаться с уездным поселянским училищем. Ему шел пятнадцатый год. Рослый, живой и смышленый, он давно постиг все крестьянские работы и теперь вынашивал мечту поехать куда-нибудь учиться дальше. Учительница Клавдия Васильевна очень любила Степу и обещала ему похвальный лист.

И вот когда уже до конца классных занятий оставалось меньше месяца, Клавдия Васильевна тяжело заболела. Два дня ученики сидели одни, читали вслух по очереди, а потом пришла заведующая и отпустила их до понедельника.

В понедельник заведующая, учившая второклассников, вошла в класс с худощавым человеком, с темной окладистой бородкой, в железных очках:

— Вот, дети, ваш новый учитель. Он будет временно замещать Клавдию Васильевну. Его зовут Евпиногор Ильич.

Степка, копавшийся в парте, услышав это имя, вдруг вскочил и впился глазами в нового учителя. «Неужели? Неужели это он?»

Здравствуйте, ребята! — глуховато, но очень задушевно сказал учитель. — Ну что же, начнем занятия. Для начала я сам почитаю вам, а потом спрошу, что вы прошли.

Заведующая, видя, что ученики сидят смирно, тихонько вышла.

Учитель раскрыл принесенную с собой книгу.

— Читали ли вы сочинения поэта Некрасова?

— Только про Мазая и зайцев, — сказал веснушчатый мальчик на третьей парте.

— Это хорошо. Но есть и другие стихи. Слышали вы что-нибудь про железные дороги, про поезда, которые ходят по рельсам?

— Слыхали, да мало.

— А я сам ездил на поезде по железной дороге.

— Страшно, наверное? — спросили с задней парты.

— Только вначале. А потом хорошо! Сидишь, как в комнате, на кожаной скамейке и смотришь в окно. Немножко трясет, но скоро это перестаешь замечать. А паровоз шипит, свистит, пускает дым, сыплет искрами и летит так, что дух захватывает. Важно!

— И далеко можно ехать?

— Я ехал из Петербурга в Москву — около семисот верст… А теперь послушайте о тех, кто строил железную дорогу.

Учитель откашлялся и начал неторопливо и тихо, как бы шепотом. Ребята, вытянув шеи, придвинулись, чтоб лучше слышать.

Голос учителя все крепчал и крепчал:

— В мире есть царь: этот царь беспощаден,

Голод названье ему.

Ребята открыли рты: им никто никогда не читал такого.

— Мы надрывались под зноем, под холодом,

С вечно согнутой спиной,

Жили, в землянках, боролися с голодом,

Мерзли и мокли, болели цингой.

Учитель остановился и шепотом спросил:

— Не устали?

— Нет! Нет! Нет! — послышались взволнованные голоса.

— Хорошо. Тогда слушайте дальше. Почувствовав, что ребята увлечены, захвачены,

учитель повысил голос, который стал слегка вибрировать, и закончил страстно, взволнованно:

— Да не робей за отчизну любезную…

Вынес достаточно русский народ,

Вынес и эту дорогу железную

— Вынесет все, что господь ни пошлет!

Вынесет все — и широкую, ясную

Грудью дорогу проложит себе.

Жаль только — жить в эту пору прекрасную

Уж не придется — ни мне, ни тебе.

Учитель приподнял голову и увидел, что ребята замерли. Они впервые услышали такие правдивые и режущие своей прямотой слова о жизни народа. Никто долго не решался нарушить молчание. Учитель захлопнул книгу и встал.

— Ну а теперь давайте поговорим о том, что вы прошли.

В этот миг училищный сторож зазвонил у самой двери.

Ребята соскочили со своих мест и тесным кольцом окружили учителя. Их сердца были покорены.

8

Когда Евпиногор Ильич вышел из училища, с лежавших у ворот бревен поднялась целая толпа ребятишек: тут были и второклассники, и совсем малыши.

Степка уже успел шепнуть самым верным товарищам, что учитель этот сослан в Орлов за покушение на царя.

Евпиногор Ильич остановился, сквозь очки строго посмотрел на учеников и, взглянув на Степку, пальцем поманил его к себе.

— Степа, скажи ребятам, что меня провожать не надо. Предупреди, чтоб и ко мне никто не заходил ни днем, ни вечером. Понял?

Степка понимающе кивнул, бросился к ребятам, решительным взмахом руки указал им на бревна… И ближе узнав своих питомцев, Евпиногор Ильич продолжал держаться с ними на расстоянии, встретив кого-нибудь на улице, никогда не останавливался — чтоб не дать повода к лишним подозрениям.

Зато в классе охотно оставался после уроков и читал ученикам стихи и рассказы, от которых они и плакали, и смеялись, и начинали понимать, в чем зло и в чем добро.

Запрет провожать и навещать нового учителя создал вокруг его имени ореол таинственности. Сердца подростков тянулись к нему, и не раз после уроков ребята просили Евпиногора Ильича рассказать о Петербурге, о себе, о своих друзьях.

Евпиногору Ильичу и самому хотелось многое поведать ученикам, но он боялся, что об этом будет, знать весь город и дело может обернуться плохо.

Ему казалось более безопасным читать детям книжки, дозволенные цензурой, но сопровождать чтение своими пояснениями.

В его чтении совершенно по-другому прозвучал рассказ Тургенева «Муму». Этот рассказ читала

Клавдия Ивановна во втором классе. Тогда его прослушали с интересом. Сейчас, слушая Тургенева, ученики смахивали рукавами слезы, от души жалели и немого Герасима и бедную Муму.

Перед самыми экзаменами Евпиногор Ильич принес в класс газету и положил ее на столе, чтобы видели все. Когда прозвучал последний звонок, он многозначительно поднял руку:

— Сегодня я решил вам кое-что почитать. Кто не желает оставаться — может идти домой.

Ребята еще во время перемены украдкой взглядывали на газету, но ничего не могли понять. Теперь они догадались, зачем газета появилась в классе.

— Читайте, господин учитель! — закричал дежурный по классу. — Никто домой не пойдет.

Евпиногор Ильич подошел к карте Европы, висевшей на стене, и неторопливо обвел указкой кусочек суши между двумя морями:

— Знаете ли вы, как называется эта страна? — Франция! — крикнул Степка.

— Правильно, Халтурин. В этой стране живут французы, которые в 1812 году пытались завоевать Россию, потому что тогда Францией правил властолюбивый и алчный император Наполеон. Как вы, очевидно, знаете, Наполеон был разбит Кутузовым и изгнан из России. Русские солдаты вошли в Париж. Наполеон был сослан на остров Святой Елены и там умер. Францией правили короли, потом богатые торговцы, опять император и затем буржуа. А совсем недавно во Франции была революция — к власти пришел народ. Была создана Парижская коммуна. Вот послушайте, — учитель развернул газету и вдохновенно прочитал маленькое сообщение, где говорилось, что власть в Париже захватили вооруженные рабочие и ремесленники.

Ученики сидели, навострив уши, не зная, как себя вести.

— А что, Евпиногор Ильич, это хорошо, что во Франции революция и коммуна? — спросил Степка.

— Это замечательно! Это значит, что народ прогнал богачей и сам будет управлять страной. Теперь там простые люди, как вы, обретут свободу, будут жить хорошо и никто не посмеет их обидеть.

— А у нас? — послышался чей-то голос из угла.

— Что у нас? — смутился учитель. — У нас… есть смелые люди, которые мечтают о революции, но пока их ссылают и вешают. Правда, они не сдаются, продолжают борьбу. И революция рано или поздно, но, безусловно, будет у нас совершена. Может быть, это суждено сделать не им, а вам — юному поколению, стоящему на пороге жизни.

— А что для этого надо?

— Надо учиться, друзья мои. Это самое главное, что от вас требуется. Учиться и верить! Верить в будущее. Сегодня победили французы, завтра победим мы!

9

Степка вернулся домой возбужденный. За обедом рассказывал отцу и братьям об учителе, о том, как тот читал газету о революции во Франции.

Отец долго жевал ус, думая об услышанном.

— Не должно быть, чтобы короли да буржуи допустили к власти рабочих и ремесленников. У них же войска! А своих не хватит — в других странах наймут. Наш царь поможет. Нет, удушат они народ, удушат…

Степка всю ночь метался, думал о революции во Франции, видел страшные сны. Ему пригрезилось, будто он сам шагал с красным флагом по Парижу. Утром, раньше обычного он убежал в город.

Училищный сторож, бывший николаевский солдат с бравыми прокопченными усами, сидел на крылечке, курил.

— Сегодня занятиев не будет, — объявил он.

— Почему так?

— Учителя арестовали жандармы.

— Евпиногора Ильича?

— Его.

— За что же? — дрогнувшим голосом спросил Степка.

— Не знаю, не при мне арестовывали,

— Да может, неправда?

— Сам видел, как его в Вятку повезли…