Кенар и вьюга

КОРОЛЕВСКИЙ КОЛОДЕЦ

Дуду Гурэделеу — невысокий сутулый старичок со сморщенным лицом, весь какой-то скособоченный оттого, что левая нога у него короче. Уже почти семьдесят лет глядят на мир его маленькие серые грустные глаза. За свою долгую жизнь он успел сменить десяток профессий и слывет среди жителей Буштенарь мастером на все руки. Полвека тому назад, когда нефть добывали из колодцев, был он землекопом: в те годы такой труд ценился высоко. С тех пор он успел поработать на всех без исключения нефтяных месторождениях в долине Праховы и лишь недавно, уже на склоне лет, вернулся в родной поселок. Сейчас он, разумеется, на пенсии, но необычное стечение обстоятельств избавило его от вынужденного безделья, и снова довелось ему заняться колодцами. Если уж быть совсем точным, вспомнить об этой позабытой профессии заставили бурные ливни прошлой весны.

Земля на холмах Иконицы напиталась влагой, набрякла, и целые склоны стали сползать в долину, унося дома и амбары. Трещины прошли по деревенскому кладбищу, по площадке новой буровой. Кренились и обрушивались нефтяные вышки, сгибались, скручивались и рвались в земных глубинах трубы, по которым поднималась нефть. Убытки были огромны. Дуду Гурэделеу вызвали в Кымпину и назначили старшим в отряде жилистых старичков — опытных землекопов. В самых уязвимых местах склона надо было выкопать несколько десятков глубоких колодцев, чтобы укрепить землю частоколом из железобетонных свай.

— Э-эх, славные были денечки!.. — рассказывает Дуду. — Зря ты тогда к нам не наведался. По всей округе такой стоял тарарам, будто война началась. На работу выходили целыми деревнями. За две недели мы заковали гору в такой железный да бетонный панцирь, что ее и Ноев потоп не смоет! Небось, как прижало, сразу про меня вспомнили! Глядишь — и старик на что-то сгодился… Только и слышно было: «Товарищ Гурэделеу, сюда пожалуйте» да «Товарищ Гурэделеу, к нам пожалуйте…»

— Дядя Дуду, а за что тебя Гурэ-де-леу — «львиной пастью» прозвали? — недоумевал я.

— Что ж тут поделаешь, раз сам «король Карла» изволил меня так обозвать, — пыхтел старик. — Королевское клеймо… Прицепится — не отстанет. Прямо как репей в ослиной гриве… Да и народ у нас такой: хлебом не корми, дай позубоскалить. Окрестят человека — так уж навеки!..

— А как это случилось, дядя Дуду, когда?

— Когда?.. Длинная это история. Придет время — расскажу.

И время пришло: неотложные дела в очередной раз привели меня в Буштенарь, и я снова бродил по серым холмам, израненным кратерами взрывов, испещренным оспинами древних нефтяных колодцев — зловещих дыр, прорытых к самому сердцу земли, в которых брошенный камень летел бесконечно долго, мерно ударяясь о буковые бревна крепежа. Посреди этого лунного ландшафта, на земле, истерзанной безудержной погоней за черным золотом, привелось мне еще раз встретиться с Дуду Гурэделеу. Под руководством старика молодые рабочие заваливали зияющие в земле ямы. Сам он казался чрезвычайно веселым и бодро семенил вокруг колодца, опираясь на свою суковатую палку.

— Чем же это вы здесь занимаетесь, товарищ Дуду? — спросил я, кивая на споро работавших парней.

— Сам, что ли, не видишь? Раны залечиваем!.. Вон как буржуи нашу землю покалечили — не холмы, швейцарские сыры после них остались… Одни дыры!

— И впрямь славная работа. То-то ты веселый ходишь.

— Эх ты, да разве только в этом дело?!. Отныне покончено с «львиной пастью». Слышишь? Покончено! Забьем сейчас вот этот колодец, и никто не посмеет больше называть меня «Гурэделеу». Ведь отсюда-то все и повелось… Садись-ка вон на ту доску. И нечего так на меня глядеть, я еще в своем уме. Это мой колодец… Я его выкопал в девятьсот девятом году. В то время был я молодым и крепким парнем, не побоялся бы с медведем один на один выйти… Отпустил, помнится, усики — чтобы старше казаться. В любой артели землекопов мне были рады. Вот в то самое время, как раз после праздника богородицы, и пожаловал к нам король Карла Первый со всей своей свитой… Перед тем несколько недель ходили по деревням герольды и охрипшими голосами орали в рупор: чтобы всюду было чисто и прибрано, дома чтоб были побелены, людям всем одеться в праздничное, а оборванцам сидеть по домам… Кулачье со всей округи посъезжалось к нам, а нефтепромышленники украсили свои вымазанные нефтью вышки молодыми елочками, привезенными аж из Комарника. Карла Первый остановился со свитой перед церковью, перекрестился по-быстрому на три стороны и начал осмотр. Все тряс бородкой, а уж когда учуял запах нашей нефти, ноздри его так и затрепетали — у него здесь был свой интерес, и ему страшно хотелось показать всем, что он тут самый важный и самый главный… Я поджидал его у этого колодца. Герр Браум, голландец, мой тогдашний хозяин, расстелил ковер от дороги до самого сруба. Шесть дочек было у него от жены-румынки, шесть тюльпанчиков, и гнездышко для своих пташек он устроил вон там, наверху, в бывшей усадьбе боярина Строе. Так вот, девочки принесли горшки с живыми цветами и выстроились шпалерой вдоль этой дорожки. А я ждал возле лебедки. Одет я был, как все наши землекопы, в телячью кожу, да на голове ведерко. Только и куртку и каску голландец выдал мне новые, прямо со склада. Снарядил меня хозяин и говорит: «Слющай ты, Дуду! Полезещ в колодець и показещ Карле, как у нас нефть копаль… Толко щтоби пель ти, щтоби пель кразиво, щтоби Карля видель и слюшаль…» Молодой я тогда был, зеленый, невдомек мне было, зачем король к нам заявился, а что можно бы от комеди той отказаться, мне и в голову не приходило. Вот подошел Карла с королевой под ручку; я отдал им честь, как в армии учили, взобрался на перекладину и опустили меня на веревке в глубь земную. А уж там я завел славную нашу песню — разорался во всю глотку! Киркой машу, как черт, бадью землей наполняю, по голове вода да камушки так и барабанят, а я, дурак, распелся. Что было наверху, не знаю, только люди потом говорили — королю, мол, очень понравилось.

«Дас ист глотка, герр Браум! — говорит. — Как у лев. Мне нравилься… Пель, как лев!.. Кароши люди на петролеум… Пасть фон лев!»

Выбрался я из колодца черный, мокрый, грязный, как бес. На бадье с землей сижу, еле за веревку держусь, а Карла со своими дамами и офицерами уже к карете пошел. Кончилась моя комедь. Тогда-то и окрестили меня «львиная пасть», а колодец с тех пор стал называться «королевским».

— А Карл что?..

— А что ему? Осмотрел вышки немецкого общества «Румынская Звезда» да поехал себе в Грыушор, где на самой опушке шатер был для пирушки раскинут. Эх и гулянье у них тогда пошло, такого, поди, нигде и не видывали… Под шатром пировали… А внизу, в балке возле Валеа Стылпилор, собрались все нефтяники. Устроили совет и решили выбрать делегатов, которые должны были пойти к шатру и рассказать Карле обо всех наших бедах. Чтобы король рабочих защитил… Идти поручили Иону Киву, да с ним еще восьмерых снарядили. Но пробиться через кордон жандармов удалось только этому Киву. Три сына у него — все сейчас мастерами в Рунку работают… Видел бы ты, как он, бедняга, с тех пор мимо этого вот колодца ходил! Такие слова говорил — небесам становилось тошно… Значит, пробился он тогда к столу под шатром — шапку в руках мнет — да и выложил королю про все наши мытарства. О том, что работать приходилось с раннего утра до позднего вечера, что платили нам гроши, что семьи рабочих жили в нищете, а начальники — и свои, и иностранные — лупили нас почем зря…

«Вот мы, — говорит, — и надумали попросить у вас, ваше величество, собственноручную грамоту, чтобы все изверги знали, что ваше величество рабочих защитит… Грамоту, чтобы…»

«Грамоту?.. Вас ист дас «грамота»?» — спрашивает Карла у переводчика.

«Автограф», сир!

«Айн аутограф? Явол, явол… их бин всегда на сторона рабочи!»

В порыве великодушия немецкий наш король взял с праздничного стола меню того пиршества и размашисто расписался на обороте. Королеве тоже дал расписаться, а затем протянул плотный лист бумаги с резными, как у фотографий, краями Киву.

— Когда это вы, товарищ Дуду, немецкий успели выучить?

— Выучить? Да я ни слова не знаю, кроме «гут» и «капут», — эта память мне от немцев с войны шестнадцатого года осталась… А все остальное я пересказываю со слов хозяина: уж и хохотал тогда герр Браум, пузо у него ходуном так и ходило… Только слушай, что было дальше. Ион Киву поблагодарил за «грамоту» и на радостях, что несет своим документ о королевской милости, даже не заметил тычков и подзатыльников, которыми проводили его жандармы. Добравшись до балки возле Валеа Стылпилор, показал он нам бумагу и стал выяснять, кто из нас искушен в королевском языке и сможет прочесть вслух слова Карлы. Разумеется, все только плечами пожимали, а затем сообразили и отправились с этой «грамотой» к учителю. Он-то и объяснил нам, что ни о какой защите там ничего не написано, а просто король посмеялся над нами и расписался на меню ресторана «Капша». Оказывается, печатные слова, которые мы не могли разобрать, были французскими и немецкими названиями яств с королевского стола… У-ух, видел бы ты, как содрогнулись холмы от нашей ярости, как мы с досады швыряли шапки оземь!

— Ну и чем же дело кончилось, товарищ Дуду?

— Как чем?.. Карла со свитой уехал, а мы остались с позором, с клочком картона да с этим вот колодцем для пущей памяти. Я, правда, еще и прозвищем «Гурэделеу» обзавелся… Зато многие поняли тогда, что не от королей и богатеев приходится ждать нам, рабочим, помощи. Ведь не послушали умных людей. Сунулись с нашей дурацкой делегацией и проглотили королевскую пощечину. С того самого дня больше всего на собраниях кружка «Рабочей Румынии» в Кымпине стало наших парней… Правда, немало воды утекло, прежде чем мы во всем разобрались и сумели по-настоящему организоваться…

От королевской издевки и до того, как я в партию вступил, прошло, представь себе, двадцать восемь лет. Дело было году в тридцать седьмом. Только это длинная история… Говоришь, рассказать? Ладно, я в двух словах. Стояла поздняя осень, октябрь. Я как раз выписался из больницы — долго пролежал со сломанной ногой — и устроился слесарем в мастерских в Грыушоре. Про то, как я ногу сломал, ты, наверное, слышал. Нет? Ну, слушай. В тридцать седьмом году, в самом конце апреля, мы вышли в пласт. Нефть шла под большим давлением, и мы поставили предохранительные вентили. Хозяин буровой, господин Ламье, как раз сподобился завести любовницу — какую-то Беатрису из бухарестского варьете. В тот день эта особа удостоила нас своим посещением. Сам Ламье был смешной такой коротышка с красным, как свекла, лицом, страшный зануда и крохобор. На буровой у него все было взвешено, пронумеровано и разложено по полочкам. Нашу работу он учитывал по минутам, выдумал целую кучу правил и хитрых штрафов. В день получки каждому напоминали, сколько раз он отлучался по нужде.

Ну так вот, в тот день господин Ламье достал из жилетного кармана трехцветную ленточку и протянул ее между вентилями. Тут как раз вдали показалась вереница машин. Во главе процессии тащился директорский лимузин: шофер за рулем весь в галунах, с золотыми эполетами, а на заднем сиденье — мамзель Беатриса… Такая была пухленькая, с ямочками на щеках, прямо кровь с молоком, и юркая, как бесенок. Черную косу обвивала вокруг головы… Мы сидели у порогов своих лачужек и видели все представление. Священник из Гура Вэицей быстренько освятил скважину и окропил деревянную вышку. Главный бухгалтер произнес речь, а мамзель Беатриса, попискивая, как мышонок, разбила о трубу бутылку шампанского. Тут открыли вентили и нефть забурлила в цистернах… Господин Ламье прибил над входом новенькую табличку с надписью «Беатриса № 3» (то бишь, название новой скважины и ее порядковый номер), а сама Беатриса ластилась к нему, точно кошечка.

Торжество прошло успешно, и господа поехали на виллу к хозяину — гулять и праздновать.

А мы все только того и ждали. В ночь накануне Первого мая у нас были свои планы. Дело в том, что эта новая вышка стояла на самой вершине холма и хорошо виднелась отовсюду. Там-то мы и решили поднять красный первомайский флаг. Древко прибили покрепче, чтобы ветром не унесло. На самой верхотуре, в конце узенькой лестницы, кто-то из моих товарищей догадался приделать эдакую штуковину из консервных банок и разноцветной проволоки — мина и все тут. Так мы и написали на клочке картона: «Заминировано». Только мы кончили свое дело, как слышим, стоящий внизу, на стреме, знак подает: ночной сторож на обход вышел. Я с середины лесенки сиганул вниз, да ногу и покалечил. Лежу на земле, ногу жжет, словно каленым железом. Ребята подняли меня и понесли… Как сейчас помню — была глубокая ночь, слышался только шелест знамени, а внизу, в долине, бескрайним морем разливался свет фонарей от тысячи вышек… Пыхтели моторы насосов, и время от времени ветер доносил до нас музыку с виллы господина Ламье.

А утром пошла потеха!.. Рабочие всей округи собрались на нашей площадке. В вышине флаг полоскался по ветру да консервные коробки с витыми проволочками зловеще раскачивались.

Ну, пришел господин Ламье — лицо у него после попойки стало еще багровее. Шофер с золотыми эполетами привез мамзель Беатрису, которая тут же принялась пищать по-мышиному: «Как это забавно, Арманд! Ах, до чего же забавно!..»

Явились, само собой, жандармы, началось следствие, только вот к заминированному месту никто лезть не захотел. Наш флаг так и остался на «Беатрисе № 3». Недельки через три, когда буря сорвала «мину», господин Ламье смог наконец полюбоваться на гроздь консервных банок, набитых землей и осколками от бутылки с шампанским. Ругался он в тот день здорово! И всех рабочих с «Беатрисы» уволил. Только долго эта скважина не проработала. С месяц пофонтанировала и выдохлась, как вконец обессилевший человек. Видно, мамзель Беатриса, в качестве крестной «Беатрисы № 3», исправно требовала от мосье Ламье свою долю: всю нефть высосали за считанные недели… Ладно, это, собственно, к делу не относится.

Так вот, значит, начал я понемногу набираться сил после болезни, работал себе механиком. Ребята в бригаде подобрались славные. И тут как-то вызывают меня с утра в Грыушор, в контору, к инженеру Гицэ Стэнулец. А вместе со мной является туда Жан Кармалэу, про которого все знали, что он носит пистолет за поясом и шпионит для хозяев. И вот эти двое заявляют, что я вместе со всей своей бригадой должен записаться к легионерам! И никаких. Положили передо мной «заяву», дали ручку. Меня аж холодный пот прошиб. Взял я ручку, попробовал перо на ногте да и сломал.

«Не пишет, ручка-то, — говорю. — Да и другую дадите — все равно не подпишу…»

Они, мол, «уволим» и все такое. А я говорю: в политику не вмешиваюсь… «За бригаду, — говорю, — не ручаюсь, только я никому не советую…»

Ну, отпустили меня… Через пару дней снова вызывают:

«Подпишешь?» — «Не подпишу!»

Опять отпустили — опять вызвали:

«А ну, подписывай! Тебе же восемь душ кормить! Хочешь без работы остаться?.. Помнишь, когда тебя рычагом придавило, компания тебе еще страховку выплатила, сто леев. Ну?»

«Как же, помню: на руки я получил тогда восемьдесят четыре лея… Купили мы два килограмма брынзы да полкило маслин и съели все еще до того, как меня увезли в больницу…»

«Подпиши, дурак, пока тебя по-хорошему просят!»

«А хоть бы и по-плохому — не подпишу, и все тут!»

«Ну держись, козья морда, — Стэнулец аж раскраснелся от злости. — Я тебя от упрямства вылечу! С завтрашнего дня ты в мастерских больше не работаешь. Нет, я тебя не уволю!.. Но работать ты будешь курьером. В семь часов ты должен быть в Рунку, в восемь в Ходоешть, в девять в Иконице, в десять в Речя. Я тебе такое расписаньице сочиню — будешь наслаждаться покоем, аки фараон в пирамиде. В одиннадцать, сделай милость, позвони мне из Розики, в двенадцать — из Валеа Стылпилор. Всего-то дел у тебя будет — звонить мне каждый час. Из разных мест… Работка как раз по тебе».

И начал я свои марш-броски. Вставал каждый божий день ни свет ни заря и отмерял шесть километров до Рунку. Звоню: «Здравия желаю, господин инженер, я уже на месте!» — «Молодец, Гурэделеу, топай в Ходоешть…» Разотру, значит, больную ногу, беру свою палку и хромаю обратно, в Ходоешть… Звоню опять. «Отлично, — говорит, — шпарь теперь в Иконицу!» Значит, опять шесть километров. За день я успевал побывать и в Речя, и в Розике, и в Мислишоаре, и в Ардепэмынт…

Так и гонял он меня километров по тридцать — сорок в день. К вечеру нога распухала как бочонок. Обозлился я тогда сильно. За две недели постарел, словно за два года… Только это мое хождение даром не пропало. В дороге мучила меня хворь, да спасали думы… И начал я кое-что соображать. Вспомнил давний случай с королем Карлой Первым, вспомнил траншеи первой мировой. Как наяву увидел: отца со дна колодца неживым поднимают — тело синее, язык вывалился… Вспомнил часы, что сам провел под землей один на один со смертью. И еще вспомнил хозяина, герра Браума, как он у самой лебедки стоял, нашу жизнь воровал по крупице… Бывало, мысли спутаются в такой клубок — нипочем не распутать… Но все чаще стали звучать в ушах слова русских, работавших когда-то на нашей площадке, да речи, слышанные много лет тому назад на заседаниях «Рабочей Румынии». Душа маялась… Казалось, земля под ногами огнем полыхает. Страной в то время правил другой король — племянник старого подлеца, пожаловавшего нам «грамоту». Тут уж я понимал: приди мы к этому ублюдку, он не стал бы тешить нас автографом на меню, а заставил бы Жана Кармалэу нас расстрелять. В конце концов разыскал я Тудора Фрынку, про которого слышал, будто он коммунист. Разыскал да и рассказал ему все, что на душе накипело. Я его еще мальчишкой знал, стесняться мне было нечего… Так и сказал ему, как родному:

«Давай-ка, сынок, я делом займусь. Заставили меня курьером работать: в семь я в Рынку, в восемь — в Ходоешть, в девять в Иконице… Все, что ни поручишь, могу отнести твоим товарищам, что ни скажешь — в точности передам».

Тудор промолчал, но в глубине души я понял: обрадовался человек. Устроил он мне испытание, а затем стал разные поручения давать. И перестали марш-броски быть мне в тягость, ведь теперь от них людям польза была. Ну а я, я душу свою этой местью облегчал…

Тю-у! Да вы что, орлы, работу забросили — старику в рот уставились? Так мы до вечера не управимся! Эх вы! А еще хвастали утром, что до обеда от «Королевского колодца» и следа не останется… А ну, ребятушки!.. Все, покончено с «Гурэделеу». Дайте-ка мне лопату, нет, две лопаты: гость у нас поработать просится! Уж мы упущенное наверстаем!

И напряглись руки, замелькали лопаты. Полетели в колодец комья земли, как-то по-новому, весело заставляя звенеть почерневшие буковые бревна. Земля благодарно принимала обратно свою плоть… Мягкий, умиротворяющий свет лился в долину. Слева, вдали, на вершине крутого холма поблескивали стройные металлические веретена новых вышек, а ниже, на остановленном волей человека склоне, белели аккуратные домики и плавно извивалась лента дороги.

В балке Митрофаней засыпали землей Королевский колодец, и стальные вышки спокойно наблюдали, как исчезает с лика земли грустная память о прошлом.

Перевод А. Ковача.