Кенар и вьюга

ФЛАГШТОК

Не знаю, как там в других краях, но у нас «пэкурецем» называли землю, пропитанную пэкурэй, то есть нефтью, а людей, которые зарабатывали на хлеб тем, что развозили эту самую нефть по деревням, называли «пэкурарами».

…В чугунной печурке догорал последний ком пэкуреца. Господин учитель Тудоран сидел за кафедрой, закутавшись в пальто, и рассказывал:

— Когда Хория, Клошка и Кришан[1] затрубили в тримбиту, отозвались все Западные Горы. Горцы с острыми топорами и тяжелыми палицами спустились в долины. Народу собралось больше, чем листьев в лесу… Была у горцев такая поговорка: «Золотые наши горы — нас по свету гонит горе…»

В классе дымно и холодно: дров школа уже давным-давно не получала. Пусти мы на растопку, скажем, парту, стало бы теплее, но тогда четверым из нас пришлось бы сидеть на полу. Школа была совсем крохотной. Всего две комнаты. В одной из них жил господин учитель, во второй стояло шесть парт. За партами двадцать четыре ученика. Вот и все.

Пэкурец в нашей печурке мирно скончался, и душа его взвилась облачком белого дыма, половина которого ушла в трубу, а вторая половина расползлась по классу. Все мы сидели поджав ноги, все ерзали и прятали руки за пазухой, плотнее натягивали шапки — и все-таки мерзли.

Господин учитель поднялся, застегнул пальто и наклонился за пустой корзиной из-под пэкуреца.

— Не расходитесь, мальчики. Я скоро вернусь.

— Куда вы? — невольно вырвалось у меня.

— За пэкурецем. Должны же мы хоть сегодня кончить урок.

— Я пойду… разрешите мне пойти! — Я протянул руку за корзиной.

Глаза у господина учителя были большие, черные, с мягким коричневатым оттенком — и, казалось, видели наши детские души насквозь. Он протянул мне корзину. В дверях я обернулся и попросил:

— Только без меня не рассказывайте…

— Ладно, ладно, я буду говорить о чем-нибудь другом.

Я выбежал из школы. На улице пусто и холодно. Дома утонули в снегу по самые крыши. Все акации во дворах давно повырубили, а с тех пор как пустили на дрова и старый орех, росший посреди пустыря, наша слободка стала такой же печальной и странной, как тетка Леонора, которую муж, уходя на военные сборы, обрил наголо.

Из труб нефтекомбината валил густой дым, и в метель, когда он стлался совсем низко, казалось, будто сама земля источает зловещий чад.

Впереди меня, еле передвигая ноги в огромных нелепых башмаках, плелась по не утоптанной еще тропинке Аника, наша повитуха. Поверх большого шерстяного платка она нацепила свою старую зеленую шляпу с желтыми перьями. Идти было трудно, и старуха угрюмо ворчала себе под нос: «Грехи наши тяжкие, конец света настал! О господи, конец света!»

Аника тоже шла к берегу Дымбицы и волокла за собой по снегу дырявый таз. Я обогнал ее, перебрался через железнодорожную насыпь, за которой кончался город, и, запыхавшись, остановился у самой воды. На берегу этой грязной речушки меня всегда охватывало какое-то жутковатое чувство: для меня Дымбица была той самой страшной рекой, что течет в сказках по долине Смерти. Вода в ней жирная, зеленоватая, теплая и вонючая. На обугленных берегах не бывает зеленой травы, а зимой, даже в самые лютые морозы, не залеживается снег. Я знал, что Дымбица вовсе не начинается с маленького ручейка, как все реки на свете: однажды я решился пойти вверх по течению и шагал до тех пор, пока не уперся в забор большого завода. Я долго бродил вдоль стены, надеясь узнать, откуда прибывает вода, но так и не нашел — вода Дымбицы собиралась в канавках нефтеочистительного завода из-под котлов, в которых бурлил деготь, из-под цистерн с нефтью… Ползла она медленно, непрерывно бормоча, словно на дне постоянно гасили известь. В душном мареве, стлавшемся у самой воды, скрывались от меня тысячи зловещих тайн.

Особенно страшно становилось нам, ребятишкам, когда под Дымбицей лопалась какая-нибудь труба и загоревшаяся от случайной искры нефть растекалась по поверхности воды, охваченная шипящими, злыми языками пламени. Да, а еще мы боялись стариков-ревматиков: летом и осенью они выстраивались вдоль всего берега и сидели там часами, опустив ноги в теплую вязкую черную жижу — верили в целебные свойства нефти…

Отыскав место поуже, я разбежался и прыгнул сквозь облако зловонных испарений на тот берег. Поставил корзину и принялся отрезать от маслянистого берега ломти черной, пропитанной нефтью земли. Вся беднота нашей слободки топила пэкурецем. Берег был разворочен, словно таил в себе золотоносные жилы. Повсюду землю разрывали, раздирали голыми руками и растаскивали по скорчившимся под снегом лачугам. Речушка заполняла все эти ямы и расползалась далеко в стороны.

Аккуратные канавки для сбора нефти, которые рыли пэкурары, были повсюду размыты. Я расковырял маленькую плотнику, и радужную нефтяную лужицу тут же унесло водой.

Корзина моя наполнилась, и я собирался вернуться на тот берег, убежать от притаившихся в вязком тумане духов и уже представлял, как тепло будет в нашем классе, как господин учитель продолжит свой рассказ про Хорию, Клошку и Кришана и про их смелых воинов с Западных Гор. Я прыгнул.

— Стой, щенок, изничтожу! — раздалось над самым моим ухом хриплое рычанье.

Я чудом не очутился в воде. Чьи-то сильные руки схватили меня за воротник пальто и оторвали от земли. В узкую щелку между грязными тряпками, обмотавшими голову и нижнюю часть лица великана, сверкнула пара злющих глаз.

— Что у тебя в корзине?

— Земля, господин хороший!.. Пэкурец, — выдавил я, едва живой от страха.

— Ага! Так это вы воруете нашу нефть!

«Пэкурар», — в ужасе подумал я. Высоченный черный человек, с головы до пят закутанный в измазанное нефтью тряпье, перевернул мою корзину и отобрал нож.

— Чей ты?

— Зуграву, сын Тити Панаита Зуграву.

— Ну все, сопляк, теперь попался! Придушу…

— Не убивай меня, господин хороший, — взмолился я.

Чуть поодаль спускалась к берегу Аника-повитуха со своим тазом. Великан поставил меня обратно на землю и бросился к ней. Я не стал его дожидаться. Мигом схватил корзину и помчался к школе.

Мрачные, черные от нефти пэкурары были злыми духами Дымбицы. Родители пугали детей: «Беги отсюда, а то пэкурар заберет!.. Не уймешься, пэкурара позову!» Господин учитель Тудоран рассказывал нам, что первый пэкурар обосновался на берегу Дымбицы много-много лет тому назад. Этот человек принялся за диковинное для жителей округи дело: стал собирать нефть с поверхности воды и сколотил на ней состояние. Вскоре начали поговаривать, будто он нашел клад. Он даже приобрел несколько нефтяных вышек, но ненадолго, — люди удивлялись: уплывает, мол, из рук добро, будто краденое…

Следом за ним появились и другие пэкурары. Они разделили берег на участки, принялись рыть канавы и ямы, строить из досок перегородки, выжимая из речушки каждую каплю нефти. Когда ее набиралось на несколько бочек, они отправлялись в Трансильванию и обменивали свой товар на кадки и деревянные ложки, втайне мечтая о «кладе», который достался первому пэкурару.

Запыхавшись, все еще дрожа от страха, я влетел в класс.

— В чем дело, Панаит? Что случилось? — спросил господин учитель.

Ребята удивленно уставились на меня. Я чувствовал в груди леденящий холод, никак не мог перевести дух.

— Пэкурар, господин учитель… Высыпал весь мой пэкурец и отобрал нож. Хотел меня убить, — пробормотал я и забросил пустую корзину за печку.

— Значит, теперь у нас и пэкуреца не будет… — прошептал учитель.

Мальчики столпились вокруг меня:

— Он хотел тебя задушить?

— Как же ты убежал? — расспрашивали они наперебой.

— И пэкуреца не будет! Даже пэкуреца… — бормотал господин учитель, глядя куда-то вдаль поверх наших голов.

На улице послышались крики. Кто-то звал на помощь, захлебывались лаем собаки. Мы высыпали на школьный двор. Кричала Аника-повитуха, за которой гнался целый отряд пэкураров. Среди них я увидел и того, который отобрал у меня нож. Господин учитель вышел на середину улицы. Сбежался народ. Пэкурары ругались на чем свет стоит и клялись, что, если еще хоть раз застанут кого-нибудь на берегу, убьют, как собаку. В наши ямы, мол, утекает вся нефть. О том, чтобы договориться по-хорошему и брать с нас плату за пэкурец, они и слышать не хотели. Наконец под крики и проклятия всех жителей слободки им пришлось убраться. Они выстроились на берегу Дымбицы, размахивая дубинами.

Мы вернулись в холодный класс. Господин учитель дрожал сильнее всех и все время кашлял. Рассказ про восстание горцев мы так и не дослушали.

— Завтра приходить?.. — спрашивали мы, собираясь по домам.

— Приходите!.. Может, все же удастся раздобыть дров…

Обитатели нашей слободки притаились в своих заваленных снегом домах, словно улитки. На улице ни души. Дымоходы уставили в свинцовое небо холодные черные пасти. Дым клубился только над высокими трубами нефтезавода да над домом корчмаря.

По дороге в школу я зашел за Цику, сыном Данчу-цыгана. Я еле уговорил его пойти со мной: Цику донимал своего старого деда, прижимавшего к худой груди скрипку в резном деревянном футляре.

— Отдай коробку, дедуль, чтоб мне так жить! Коробку! — вопил цыганенок. — Вай, старый, ты ж не на коробке играешь… Я вот чуток согреюсь — живо сбегаю, сопру где-нибудь доску… Давай сожжем, дедуль, все равно ты ее в могилу с собой не возьмешь.

Старик, не выпуская почерневший от времени футляр, смертельно перепуганный и весь дрожа, жался к куче сваленной в углу рухляди.

— Я ведь ее все равно сожгу, дедуль, сожгу, чтоб мне сдохнуть!..

Наконец Цику отвязался от старика.

— Айда, правда, в школу, может, хоть учитель достал растопку!

Мы нашли ключ от класса за притолокой, в том самом месте, куда господин учитель клал его всякий раз, как ему приходилось отлучаться. Собралось нас человек десять. Печурка в углу была как лед, и все же мы уселись в кружок возле нее. Время от времени один из нас подходил к окну и, продышав в похожей на плесень ледяной корочке отверстие величиной с монетку, выглядывал на улицу — не идет ли господин учитель. Но на школьном дворе виднелись одни лишь сугробы да высокий, в зубчатой белой наледи флагшток.

Господин учитель пришел примерно через час, сердитый и без единой щепки. Увидев нас, он вздрогнул:

— Что вы здесь делаете?.. А ну, живо по домам!.. Сегодня занятий не будет. Дров нет… Чертов префект! Бегите домой!

Мы стали понемногу собираться, хотя уходить не хотелось.

— Постойте! Куда это вы?.. — Учитель смотрел на нас с жалостью. Он все озирался, выискивая в пустой комнате хоть что-нибудь годное на растопку.

Ничего. В классе не было ничего, кроме наших исцарапанных парт и черной доски на кривоногой подставке.

Учитель посмотрел каждому из нас в глаза, он хотел улыбнуться, но губы искривились от горечи. Так он стоял и молчал. Затем вдруг улыбнулся взаправду, сбросил пальто, взял топор из-за печки и велел всем идти во двор, расчищать снег вокруг флагштока.

«Флагштоком» мы называли высоченный, с заводскую трубу, столб, установленный посреди школьного двора и выкрашенный в цвета национального флага. На десятое мая[2] и на тезоименитство короля на этом столбе поднимали флаг. В такие дни флагшток становился украшением нашей слободки и все дети собирались играть под ним.

Топор крошил ледяную корку, словно стекло. Прозрачные осколки и белые брызги так и летели во все стороны. Господин учитель тяжело дышал. Щеки его порозовели, глаза весело блестели. Иногда он бросал работу и опасливо поглядывал на улицу. Прохожих нигде не было видно. Мы чувствовали, что с ним происходит что-то необычное и, то и дело подталкивая ДРУГ друга локтями, гадали, чем бы помочь. Рыжий Кушута испуганно прошептал:

— Слу-ушайте! Худо будет. Флагшток!..

— Заткнись ты! Его что, не могло ветром свалить? Сам знаешь, он нам только мешал…

Действительно, летом на всех переменах мы гоняли тряпичным мячом в футбол. Господин учитель был за судью, но всегда стоял посреди поля, у самого столба, чтобы кто-нибудь не расшиб себе ненароком лоб. Когда кто-нибудь с разгону налетал на него, он свистел и, смеясь, объявлял: положение вне игры! Мы изо всех сил старались обойти столб, но он был как намагниченный. Мяч постоянно катился прямо к нему, и, не стой господин учитель начеку, широко расставив руки, разбитых носов было бы не счесть.

Топор вгрызался в дерево все глубже и глубже, и при каждом ударе снежная бахрома осыпалась облачком тонкой ледяной пыли. Когда флагшток рухнул в сугроб, Кушута убежал домой. Господин учитель разрубил бревно на восемь частей, и мы перетащили их в класс.

Дрова в печке громко потрескивали, в воздухе едко запахло горящей краской. От тепла все сразу же разомлели.

Окна начали оттаивать. Морозная улица стала казаться нам чужой и далекой…

Когда урок истории кончился, господин учитель спросил, о чем бы нам хотелось еще послушать. Класс был уже полон. Отовсюду был виден дымок, вившийся над школой, и мальчики прибежали один за другим. Большинство было за урок географии. Господин учитель медленно повел рассказ, и от веселого огня в печке голос его казался еще теплее. Мы слушали молча и чувствовали, как в наших сердцах зарождается гордость оттого, что Румыния отмечена на карте мира нефтяной вышкой и что после Советской России у нас больше всего черного золота в Европе. Господин учитель видел наши сияющие глаза, улыбался и время от времени шептал как бы для себя: «Да, мальчики, неплоха страна, да плохи порядки!..» И снова продолжал рассказывать о том, где у нас залежи угля, где добывают и перерабатывают нефть, где простираются богатые леса…

Столб понемногу прогорал. Цику, цыганенок, следил за торчавшим из печки концом бревна и постепенно заталкивал его в печурку, млея от восторга и тихонько посмеиваясь.

— Толкай, Цику, толкай! — подгоняли его одни, а другие, вспомнив старый анекдот про цыгана, побившегося об заклад, что просидит целую ночь на морозе у набитой дровами холодной печки, предлагали:

— Оставь полено, Цику, двух быков получишь!.. Ну как, уйдешь от огня?

— Ну да, жди, уйду! У тятьки быков не было, а он все равно до самой смерти дожил, — отвечал Цику словами цыгана из анекдота.

Прежде чем уйти домой, Цику подобрал возле печки несколько щепок и попросил у учителя разрешения унести их домой:

— Пусть старик хоть дымку понюхает, очень вас умоляю… Не то я его коробку спалю… Замерзнет, старый, со скрипкой в обнимку.

— Какую еще коробку, Цику? — спросил господин учитель.

— От скрипки, очень умоляю… Не станет же он на коробке играть. Как раз бы на растопку…

Учитель позволил ему взять щепки и насыпал в бумажку три щепотки табака:

— Держи, Цику, передай это деду… И не смей трогать футляр! Слышишь? Не смей жечь! Скоро весна наступит…

Без привычного столба на школьном дворе наша слободка стала еще более убогой, совсем скрылась под снегом. Зато просторный школьный двор превратился в настоящее футбольное поле.

Войдя в класс, мы застали господина учителя за беседой с каким-то человеком, державшим в руках железнодорожную форменную фуражку. Человек вскоре ушел, и у нас начался урок. Господин учитель показался нам каким-то странным. Он смеялся вместе с нами, но время от времени поглядывал в окно на то место, где раньше торчал флагшток, хмурился и становился очень озабоченным.

— Много еще осталось от столба, Цику?

— Да вот, шестой кусок кончается, — с сожалением отвечал цыганенок.

Дверь неожиданно открылась, и в класс вошли двое. Один из них был в кожаном пальто с меховым воротником, в шляпе и в перчатках, другой же, щупленький коротышка с толстенным, как у налогового инспектора, портфелем, кутался до самого носа в плохонькую шинельку.

— Добрый день, господа! — сказал первый весьма строгим голосом. — Учитель Алексе Тудоран?

— К вашим услугам! — ответил господин учитель.

Цику шепнул мне:

— Это Куреля, богатей… который нам школу подарил… Я его еще раньше видел.

Но это был вовсе не Куреля… Достаточно было взглянуть на лицо господина учителя: он сильно побледнел и стоял навытяжку, как перед большим начальством. Нам все казалось страшно любопытным, и, главное, мы надеялись, что школе наконец выделят дрова. Господин в кожаном пальто оглядел класс и подошел к печке.

— Пусть поднимут руку те, кто был вчера в школе…

Большинство мальчиков подняли руки.

— Вот это — от флагштока? — он указал на бревно, на котором верхом уселся Цику.

— Да!.. — откликнулось несколько голосов.

— Записывай! — приказал коротышке меховой воротник. — Вам известно, что вы совершили, господин учитель?

Нет, это был не налоговый инспектор. Меня охватило странное беспокойство, будто я снова очутился на берегу Дымбицы.

— Я спрашиваю, известно ли вам, что вы совершили?

— Известно, — ответил господин учитель.

— Вы совершили преступление!

— Вы все-таки преувеличиваете!.. Я хотел, чтобы ребята не замерзли. На две недели школу пришлось закрыть… Три дня мы грелись дымом от пропитанной нефтью земли, которую таскали с берегов Дымбицы… Никому нет до нас дела… Префектура…

— Оставьте! — ледяным тоном прервал его господин с меховым воротником. — Дети пусть уйдут!

Господин учитель повернулся к нам и своим обычным мягким голосом сказал:

— Идите, мальчики. Завтра приходите как всегда. Не забудьте про задание по арифметике…

Мы гуськом вышли из класса, спрятались за школой и стали ждать. Вскоре вышел сам меховой воротник, а за ним коротышка и господин учитель.

Щупленький разгреб куском жести снег в том месте, где был флагшток, и когда докопался до обрубка, послюнявил карандаш и опять стал что-то записывать. Господин с меховым воротником говорил громко и очень быстро. «Его величество… Оскорбление… Сейчас, когда идет война… Наша нация… Патриотическое воспитание!..» — долетало до нас.

Потом он резко остановился и подал знак худому:

— Опечатывай.

Они заперли дверь школы и навесили шнур с сургучной печатью, затем все трое — впереди меховой воротник, за ним господин учитель и, наконец, маленький человечек — зашагали прочь. Когда они проходили мимо, господин учитель ласково взглянул в нашу сторону. Мы побежали следом. Учитель кашлял и дрожал от холода. Мы чувствовали, что нам никак нельзя его бросить. У поворота он обернулся и сказал с грустной улыбкой:

— Идите домой, мальчики! Вы же совсем замерзли… Я вернусь, не бойтесь… Идите.

В его голосе сквозила горечь, но говорил он решительно, и мы поняли, что пора возвращаться. Сделав несколько шагов, господин учитель обернулся еще раз и подозвал меня:

— Панаит!

Я мигом подбежал к нему.

— Вот что: скажешь людям, пусть выходят вечером к насыпи… — прошептал он. — Я договорился с железнодорожниками. Вечерние поезда сбросят на пути немного угля… Только не забудь! Собери и для школы тоже.

Домой я вернулся весь закоченевший. Казалось, холод охватил мое сердце и сжимал его, как в тисках. Не раздеваясь, я бросился на кровать и пролежал долго-долго. Приятная теплота разливалась по всему телу, по рукам и ногам, туманила голову, но, как только я пытался шевельнуться, в меня вонзались тысячи иголок. Я начинал дремать. Тепло обнимало меня, и мне казалось, что в тишине слышится голос учителя, рассказывающего про нашу страну.

Вечером мама разбудила меня. Увидев, что я не могу двинуться, она страшно перепугалась и подняла крик. Меня стали растирать снегом. Было уже совсем темно…

Из всех домов нашей слободки люди вышли подбирать уголь. По ту сторону железнодорожной насыпи, на берегу Дымбицы, с мрачным видом стояли на страже пэкурары, готовые ринуться в драку, как только кто-нибудь вступит в их владения. Но люди не отходили от железнодорожного полотна. Все проходящие поезда замедляли ход и прессованный кокс сыпался дождем черных гладких яичек. Я набрал несколько корзин для нашей школьной печурки.

Но господин учитель так и не вернулся. Ни на второй день, ни на третий…

Перевод А. Ковача.