Два из четырех правлений первых маньчжурских императоров были необыкновенно долгими. Канси и его внук Цяньлун правили по 60 лет. Ну, если быть совсем точными — внук не 60, а 59. Он оставил трон в 1796 г. не по причине естественной убыли сил, а добровольно передав власть — потому что, следуя своим конфуцианским убеждениям, ни в чем не хотел превзойти великого деда.
Китайцы, по столько лет, можно сказать поколениями жившие под эгидой все одного и того же императора, могли проникнуться чувством, что это нечто вневременное, неизменное. Тем более, что своего повелителя простому люду видеть не полагалось — когда по улицам проезжал императорский кортеж, запрещалось высовываться из окон. Нельзя было даже произносить его настоящее имя — вместо него употреблялся девиз правления. Иногда на стену Запретного города выходил глашатай и зачитывал высочайший указ, после чего совал его в клюв металлического феникса. Статуя спускалась на веревках вниз, декрет уносили к министрам — таким образом народ получал очередное руководство к жизни и деятельности. Жилось людям тогда сравнительно неплохо, вкусив по горло за свою долгую историю всяческих бед, китайцы вряд ли желали перемен. Так что императора можно было считать просто Сыном Неба — не вспоминая о том, что у него чужеземные корни.
Но все неплохое, так же, как и все хорошее, когда-нибудь кончается. А китайская история циклична, поэтому к концу XVIII в. стала вырисовываться примерно такая же картина, что и на предыдущих витках. Богатые становились еще богаче, многие в недавнем прошлом не богатые, но и не бедные становились их батраками или арендаторами (хорошо еще, если только должниками — хотя и в этом ничего хорошего). Нечистые на руку чиновники утаивали до половины налоговых сборов, а во время реконструкции защитных сооружений на Хуанхэ прикарманили 60% казенных сумм. Когда после смерти императора Цяньлуна арестовали его первого министра Хэ Шэня и сделали обыск у него на дому — оказалось, что присвоенное им равняется двум государственным бюджетам.
Огромных расходов требовали военные походы и охрана протяженных, как никогда, границ. Основной, поземельный налог правительство старалось не увеличивать, но выдумывались все новые дополнительные поборы. Но, опять же — алчная чиновная братия держала карман наготове. Когда ввели местный сбор для срочной переброски риса из бассейна Янцзы в Пекин — три четверти собранных сумм испарилось.
А тут еще на тех же посевных площадях расплодилась немереная тьма народа, и надо было все интенсивнее махать мотыгой, чтобы дети не остались голодными. Вот тогда-то люди все чаще стали вспоминать, что не только восьмизнаменная императорская гвардия, наделенная немалыми поместьями, не только большинство сановников, но и сам Сын Неба — чужаки-маньчжуры.
Приближалась пора больших народных восстаний. Верный признак был уже налицо — все больше людей подавалось в разбойники. На Юге в благополучных деревнях крестьяне для борьбы с бандитизмом стали создавать отряды самообороны и обносить свои деревни стенами наподобие крепостных.
Народные движения обычно идеологически вдохновлялись религиозными сектами и тайными обществами. Секты предвещали начало счастливой эры, которая наступит, когда явится Майтрейя — земное воплощение Будды. Тайные общества обогащали эту мистику пунктами о необходимости свержения маньчжурской династии и передачи Мандата Неба истинно китайскому императору.
Посвященные участвовали в сложных, проникнутых религиозным духом ритуалах. В них входило и воинское искусство ушу, основой которого было изучение приемов рукопашного боя. Особенно славилась школа кулачного искусства, созданная в буддийском монастыре Шаолинь (провинция Хэнань в Центральном Китае). Согласно преданию, своим рождением она обязана еще основоположнику чань-буддизма Бодхидхарме и являлась составной частью духовного совершенствования монахов. Вот некоторые постулаты: «заниматься боевым искусством и не заниматься внутренним свершением — значит, прожить жизнь впустую», «все приемы рукопашного боя не стоят одной частицы внутреннего свершения», «прежде чем учиться искусствам, познай ритуал; прежде чем заняться воинским делом, уясни, что есть добродетель». А среди важнейших практических установок есть и такая: «снаружи предстаешь мягким, внутри прячешь твердость. Все движения — как игла, спрятанная в вате». Были разработаны следующие пять комплексов упражнений: «комплекс дракона» — для укрепления духа, «комплекс тигра» — для укрепления костей, «комплекс аиста» — для укрепления семенной силы, «комплекс леопарда» — для укрепления жизненной энергии. «Старшеклассники» часами могли выполнять упражнения на торцах врытых в землю высоких столбов, на которых можно было стоять только одной ногой.
Во время маньчжурского завоевания шаолиньские монахи не пожелали признать чужеземного правления. Монастырь был окружен цинскими войсками и предан огню. Большинство его обитателей погибло. Народная молва гласит, что секреты кулачного искусства сохранили «пять старших братьев», которым удалось спастись из пожара. От возрожденного монастыря вело свое начало одно из самых авторитетных тайных обществ «Триады».
Члены тайных обществ, овладев боевым искусством, обретали уверенность в себе, прежде большинству из них незнакомую — ведь по происхождению это были преимущественно бедные крестьяне или выходцы из городских низов. Хотя к движениям примыкало немало патриотически настроенных представителей «сильных домов» и даже чиновников.
Появлялись новые мистические ритуалы: посвященные в них считали себя неуязвимыми не только для холодного, но и для огнестрельного оружия.
В 1796 г. под руководством «Общества Белого лотоса» (в учении которого традиционно сочетались буддийские, даосские и манихейские воззрения) началось восстание, вскоре достигшее размаха народной войны, охватившей несколько провинций Центрального Китая. Восставшие захватывали города — не только уездные, но и провинциальные. Цинское правительство бросило на подавление лучшие войска, выдвинув на командные должности наиболее перспективных, склонных к атакующим действиям военачальников. Немалую поддержку армии оказали созданные «сильными домами» отряды самообороны. Они были многочисленны и решительно настроены, потому что повстанцы действовали зачастую с большой жестокостью, грабя и убивая не разбирая правого и виноватого — недаром в их рядах было немало бандитов.
Маньчжурское правительство действовало со свойственной ему гибкостью. Беспощадные боевые действия сочетались с амнистией всем сложившим оружие, со снижением податей. Повстанческое же руководство вынуждено было их постоянно повышать, прибегало к реквизициям продовольствия, вдобавок проводило насильственные мобилизации. В 1800 г. восставшие потеряли одного из самых популярных своих вождей Лю Чжи-се, захваченного в плен и казненного в Пекине. К 1804 г. были подавлены последние очаги сопротивления в покрытых густыми лесами горах.
В 1813 г. ответвление «Белого лотоса» — «Общество Небесного разума» подняло восстание в Северном Китае. Его руководитель был провозглашен наследником династии Мин. Отряду повстанцев из 200 человек удалось проникнуть в императорский Запретный город: там они вступили в бой с дворцовой стражей, но были перебиты. Окончательно восстание было подавлено через год, когда правительству удалось захватить и предать казни его предводителя.
Выступления, пусть не такие масштабные, происходили постоянно. Неспокойно было по всей Поднебесной, и в деревне, и в городе. А к внутренним конфликтам добавился внешний. Только теперь это была не хорошо знакомая «угроза с Севера», а нечто новое. Столкновение в западной колониальной экспансией — жадной и напористой.
Были ли правители Поднебесной готовы к такому вызову? Судите сами. Цао Чжэнюнь, первый министр императора Сю-ань-цзуна (правившего в 1821–1850 гг.), будучи конфуцианцем-консерватором, убеждал своего повелителя, чтобы он не вникал в смысл донесений министров и губернаторов, а обращал первостепенное внимание на наличие грамматических ошибок в них и изящество слога — именно за это следовало награждать или наказывать. Высшие придворные должности покупались за мешок жемчуга. Вооружение — что у «восьмизнаменных» маньчжурских гвардейцев, что у прочей поднебесной армии было примерно то же, что и двести лет назад. Те же кремневые и фитильные мушкеты, в Европе давно уже служившие театральной бутафорией для усиления комического эффекта.
С середины XVIII в. торговля с Западом была сосредоточена всего в двух пунктах на южном побережье Поднебесной: в Макао (Аомыне), где давно уже обосновались португальцы, и в Кантоне близ Гуанчжоу (теперь эти города слились). Коммерция в Кантоне была сопряжена со множеством ограничений. Специально назначенный из Пекина чиновник, которого европейцы называли хоппо, ежегодно возобновлял лицензии тринадцати китайским торговым фирмам, составлявшим гильдию «Гунхан». Правительство установило на ввозимые европейцами товары пошлины в размере 4%, но хоппо и его помощники доводили их и до 20% — однако заморским негоциантам ссориться с ними было ни к чему. Торговля велась только несколько месяцев в году, весной и летом. Во все остальное время Кантон должен был быть свободен от иностранного присутствия.
Торговля носила асимметричный характер. Цинские власти, вторя традиционным великоханьским понятиям, считали, что Поднебесной, по большому счету, со стороны ничего не требуется — у нее и так все самое лучшее на свете. «Варвары» могут позабавить ее жителей разве что какими-нибудь безделицами, вроде музыкальных шкатулок (вскоре в Шанхае освоили производство их местного аналога). В Китае, действительно, не отмечалось особо большого интереса к западным товарам.
В Европе же огромные спросом пользовались чай, фарфор, шелковые ткани и все, что укладывалось в понятие «китайщины» — веера, зонтики, ширмы, резьба по дереву, камню, слоновой кости и все такое. Разницу приходилось оплачивать серебром, и очень большим его количеством. Из Англии его особенно много стало утекать после того, как ее правительство существенно снизило пошлины на ввозимый чай, и он вошел в еще более широкое употребление.
Сложившееся положение только укрепляло чувство превосходства у китайских правителей. Как и то, что португальские и голландские послы на аудиенции у Сына Неба не отказывались от выражения почтения тем же способом, что и прочие варвары: троекратно вытягиваясь перед ним на пузе и отбивая заодно земные поклоны.
Но в Европе ускоренными темпами происходили перемены, чреватые для Поднебесной большими бедами. В основе их лежало то, что составляло коренное отличие западной цивилизации от восточной. Утвердившийся со времен античных полисов принцип: на первом месте — индивидуальный интерес, а то, что называется общим благом (или общественным интересом) — это создание условий для оптимальной реализации суммы частных интересов. Вся западная история вертелась, пусть с отклонениями и заскоками, вокруг стержневой индивидуалистической доминанты. С ее понятиями о неприкосновенности частной собственности и защищенных законом прав личности («пусть гибнет мир — но торжествует закон»).
А уж со времен начала бурного развития капитализма (в Англии — где-то с середины XVIII в., в Голландии — еще раньше, но она маленькая) — о чем и говорить. Государство превращается даже не в «ночного сторожа» господ буржуев (как читаем у Маркса), а в могучее их оружие (как читаем у Ленина). И начинает складываться, пусть пока очень приблизительно, та мировая экономическая система, против которой бессильно беснуются в наши дни антиглобалисты.
Китай чувствовал недоброе. В конце XVI в. пресекли его экспансию на Филиппины испанцы, а в Южно-Китайском море появились бледнолицые пираты. В начале следующего столетия на какое-то время утвердилась на Тайване голландская Ост-Индская компания — пока ее не выбили оттуда последние защитники минской династии. На севере неизвестно из каких снегов заявился новый подозрительный сосед — Россия. С юго-запада надвигалась Британская империя — ее полки, покорив Индию, стали оказывать помощь непальскому радже в его набегах на Тибет. И нельзя было не замечать, какую ни напускай на себя важность, как далеко плавают корабли этих варваров и как хорошо стреляют их пушки и ружья (уже появились нарезные).
Из Поднебесной было выдворено большинство западных миссионеров. Европейцам запрещено было перемещаться по стране — чтобы не разведали ее пути сообщения (а интерес был, и немалый — русский резидент в Пекине за то, чтобы заполучить доступ к карте Поднебесной и плану Пекина, не задумываясь заплатил кому надо 1500 рублей — деньги по тем временам очень немалые. Он сделал с них копии и немедленно переправил в Петербург). Китайцам запрещено было обучать европейцев своему языку — за нарушение полагалась смертная казнь. Засекречены были даже иероглифы — в связи с чем попал под запрет и экспорт книг.
Но… Как не отсиделись за Великой стеной, не отсиделись и за океанами.
Важнее, чем для других, было увеличить экспорт своих товаров в Поднебесную для Англии. Потому что ей нужнее всех была звонкая монета — при ее самом передовом уровне товарно-денежных отношений (простите за политграмоту), и ей совсем не хотелось и дальше набивать ею сундуки пекинского казначейства и ненасытные кошельки мандаринов.
В 1793 г. от имени правительства, но на средства английской Ост-Индской компании в Поднебесную на 66-пушечном боевом корабле отправилось британское посольство, возглавляемое лордом Джорджем Маккартни. Это был опытнейший дипломат — до этого он несколько лет возглавлял английское представительство в Петербурге. Помимо переговоров, предполагалось устроить нечто вроде «Дней Англии в Китае»: в составе делегации было немало деятелей культуры (художников, музыкантов), а в кильватере флагмана следовало два корабля, нагруженных образцами достижений английской промышленности, ремесел и искусства.
На китайском берегу таможенные чиновники первым делом изъяли из состава привезенных подарков пушки и пороховые заряды — в целях безопасности. А образцы товаров были объявлены данью, которую заморские варвары собираются преподнести своему верховному повелителю — императору Поднебесной. На судах, которые доставили англичан и их груз в Пекин, было начертано: «Носители дани из английской страны».
Но вывести непонятными европейцам закорючками можно было что угодно, а то, что при приеме таких гостей прежние церемониальные претензии следует поумерить, это в Запретном городе уже понимали — за плечами англичан была завоеванная Индия и много чего еще. После недолгих препирательств сошлись на том, что посол поднимется на возвышение к трону, опустится перед Сыном Неба на одно колено и вручит ему помещенное в золотой ларец послание своего короля Георга III из рук в руки (придворные мандарины, готовя аудиенцию, все же по привычке завели разговор о необходимости приветствовать их повелителя падением ниц — но англичанин, со свойственным его нации юмором, обусловил это встречным, заведомо неприемлемым условием: пусть равный ему по рангу китайский вельможа одновременно растянется перед портретом короля Георга).
Приняв грамоту, содержание которой он уже знал, император Цяньлун, которому было уже далеко за восемьдесят, обратился к сэру Джорджу с приветственной речью. Он был весьма любезен по отношению к послу — и во время церемонии, и за состоявшимся следом торжественным обедом (который сопровождался эффектным выступлением акробатов и прочими зрелищами), а в качестве личного дара вручил ему украшенный драгоценными камнями жезл.
В послании английского монарха император превозносился как повелитель великой державы, «которому Провидение даровало трон на благо всех народов земли». Но и о своем государстве он писал без лишней скромности, как об одолевшем своих врагов «во всех четырех частях света» (например, не так давно оно отобрало у французов Канаду). Отсюда делался вывод, что сам Бог велел дружить столь славным государям. Георг от имени всех своих подданных выражал и «страстное желание познакомиться с устройством многолюдной и обширной империи».
В практическом плане Англия предлагала следующее. В Пекине и Лондоне учреждаются постоянные представительства держав (впрочем, насчет Лондона — это дело китайское). Открывается для торговли несколько приморских городов. Устанавливаются фиксированные таможенные тарифы. А еще королевское правительство просило предоставить английским купцам какой-нибудь остров у китайских берегов — под перевалочную базу.
Тон последующих переговоров с министрами был весьма доброжелателен. Чего нельзя было сказать о достигнутых результатах. Не говоря уж о последнем пункте английских предложений (об острове), для цинского двора оказалось неприемлемым и все остальное. В ответном послании Георгу III было сказано буквально следующее: «Как ваш посол мог сам убедиться, у нас есть абсолютно все. Мы не придаем значения изысканно сделанным предметам и не нуждаемся в изделиях вашей страны». В обмене дипмиссиями и консульствами вежливо отказали: в Поднебесной этого не принято. Читай — варвары того не стоят. Но приветствовалось желание англичан приобщиться к единственно подлинной на свете культуре (чего европейцы никак не ожидали — произведения их живописцев, в том числе прославленных мастеров портрета, показались китайским знатокам лишь ловкими ремесленными поделками, не шедшими ни в какое сравнение с картинами их художников, проникнутыми живым дыханием Дао).
Секретарь посольства, сэр Джордж Стаунтон, оставил интересные записки о своих впечатлениях во время этого путешествия. Благоприятное в целом впечатление произвел Пекин — с его невысокими домами, но очень широкими прямыми улицами. Однако главная улица оказалась сплошь грунтовой и пыльной — маньчжуры убрали с нее брусчатку, чтобы их лошади не калечили себе ноги, а для борьбы с пылью приказали регулярно разбрызгивать воду. Зато ведущая в город дорога была выложена гранитными плитами. Поразил размерами (14 квадратных миль) и красотой дворцов и парков Запретный город (секретарь называет его Татарским, маньчжуров — татарами, императора — великим ханом). Вызвали отвращение евнухи — с их морщинистыми, покрытыми толстым слоем косметики лицами, с их тонкими женскими голосами. Ранги придворных мандаринов различались по пуговицам на головных уборах: их насчитывалось шестнадцать видов, от круглой серебряной пуговки до массивного шестигранного драгоценного камня глубокого красного цвета. Жемчуг на шапке мог носить только император. Халаты желтого цвета полагались только членам императорской фамилии и высшим вельможам, а дракон с пятью лапами мог яриться только на халате Сына Неба. В одежде прочих китайцев англичанину почему-то понравилось в первую очередь отсутствие белого цвета — возможно, успел надоесть в Индии (а в Китае это цвет траура).
Положительные эмоции вызывало многое: пагоды, паланкины, в которых передвигались по улицах вельможи, монеты с дырочками, тележки с парусами, поминальные таблички с именами предков на домашних алтарях. Даже обычай бинтовать ноги у женщин — что, по мнению англичанина, свидетельствовало о строгости нравов. Путешественник отметил силу патриархальных традиций, взаимопомощь, которая распространялась и на дальних родственников — вследствие этого нет потребности в богадельнях, а число нищих в Китае, по его наблюдениям, было невелико. Ему рассказывали, что бедняки часто избавляются от лишних, на их взгляд детей, убивая их. Причем такая участь постигает в основном девочек: мальчики, когда вырастут, будут заботиться о духах предков, в том числе своих родителей. Говоря о характере взаимоотношений в чиновной среде, он особенно выделяет традицию поднесения подчиненными подарков своему начальству по всякому поводу.
Подобные публикации вызывали у тогдашнего европейского читателя большой интерес. При этом огромная, своеобразная, во многом непонятная страна вызывала противоречивые чувства. С одной стороны, притягивала ее культура, многое в обычаях ее народа казалось не только занятным, но и заслуживало уважения. И в то же время складывалось стереотипное представление о Поднебесной, как об общественной системе косной, деспотичной, не знающей уважения к личности и не стремящейся к совершенствованию.
Английское правительство, Ост-Индская компания и другие заинтересованные в отношениях с Китаем хозяйственные субъекты продолжали размышлять на тему, как бы устранить удручающе большой дефицит в торговле. Выстраивалась схема: завалить продукцией английской текстильной продукции Индию (о том, что в результате на грань голодной смерти будут поставлены сотни тысяч индийских ткачей и их семьи — как-то не задумывались), а индийский хлопок двинуть в Поднебесную. Но сразу выяснилось, что китайцы не очень-то нуждаются и в привозном хлопке. Когда же очередное посольство, прибывшее в Китай в 1818 г. во главе с лордом Амхерстом, попробовало заговорить с цинским двором на повышенных тонах — его попросту выпроводили. Один из лучших в XIX в. знатоков Китая, проживший в нем много лет Р. Харт так охарактеризовал ситуацию: «Китайцы имеют лучшую на свете еду — рис; лучший напиток — чай; лучшие одежды — хлопок, шелк, меха. Даже на пенни им не нужно покупать где бы то ни было. Поскольку империя их столь велика, а народ многочисленен, их торговля между собой делает ненужными всякую значительную торговлю и экспорт в другие государства».
Но английские торговцы хотели продавать китайский чай — очень много китайского чая, потому что в нем была большая потребность. Потребность эта существовала во многих областях земного шара, и практически по всему земному шару китайский чай могли развозить английские корабли. В предприятие охотно готовы были вкладывать огромные деньги английские банкиры. И так обстояло дело не только с чаем. Но торговые операции, в которые приходится постоянно вкладывать дополнительные наличные, которые «не самовоспроизводятся», бесперспективны. Задачу необходимо было решать, а от того, насколько успешно она будет решена, зависела устойчивость любого британского кабинета министров. В такой ситуации традиции Поднебесной и представления ее правителей о национальных интересах значили не больше, чем голодные желудки индийских ткачей (с поправкой на готовность Китая к отпору, разумеется — на этот счет существовали некоторые опасения).
И мудрецы от коммерции сумели нащупать вариант, оказавшийся поразительно эффективным — но в еще большей степени безнравственным. Палочкой-выручалочкой, золотым ключиком к китайским загашникам с серебром стал опиум.
Опиум (от греческого opion — «маковый сок») — это бурого цвета вещество, образующееся при высыхании на воздухе млечного сока, вытекающего из надрезов, сделанных на недозрелых головках некоторых сортов мака. Китайской медицине опиум стал известен еще в раннем средневековье — скорее всего, через арабов. Но как наркотик, как источник блаженной одури, — впрочем, оставляющей человеку на это блаженство не так уж много времени, — он получил распространение в начале XVII в., и произошло это на Тайване, когда там господствовали голландцы. Зараза перекинулась на континент, привилась сначала в южных приморских провинциях, потом пошла гулять по всей Поднебесной. Быстрому ее распространению способствовало то обстоятельство, что особенно падкой на сладкое забытье социальной группой оказались образованные и состоятельные слои, в том числе и чиновники — вплоть до придворной маньчжурской знати. В 1729 г. цинское правительство наложило на бурую массу запрет, но эффект от него был примерно тот же, что впоследствии от американского «сухого закона» или советской борьбы с алкоголизмом. Опиекурилен меньше не стало, просто поплотнее стали прикрывать двери и ставить кого-нибудь на стреме, а контрабанда и коррупция среди таможенных и прочих чиновников возросли (еще и потому, что к прибыльному бизнесу подключились и обосновавшиеся в Макао португальцы).
И вот на этой ржавой человеческой струне решила сыграть и британская Ост-Индская компания, с 1831 г. занявшаяся переброской опиума из Индии, где издавна выращивали много мака, в Кантон. Через несколько лет игра пошла в открытую: английское правительство отменило монополию Ост-Индской компании на торговлю в Кантоне, и опиум повезли туда все, кому не лень. Из Кантона, с боем продираясь сквозь любые кордоны или подкупая чиновников, его стали развозить по рекам и каналам знаменитые «триады» — мафиозные группировки, зародившиеся тоже на Тайване. В прибрежных морях их функции выполняли команды быстроходных английских клиперов — самых совершенных кораблей своего времени. Во главе этого флота стоял некий доктор Джардин, занимавший ведущие позиции и в переброске товара из Индии (компания «Джардин и Матиссон» и сегодня одна из крупнейших в Гонконге). Близ побережья были устроены плавучие склады, представляющие собой оптовые базы снабжения. Отрава поступала не только морем — ее везли и через джунгли Индокитая, и через Тибетское плоскогорье.
Серебро потекло рекой, только теперь в обратном направлении. Если в середине XVIII в. в Китай ввозилось ежегодно не более 400 ящиков опиума, то в 40-е годы XIX в. — уже около 40 000 ящиков. Торговое сальдо Поднебесной поменялось с плюса на минус. А у английских торговцев прибыли от ввоза опиума стали превышать доходы, полученные от вывоза чая и шелка. В Англии зазвучали первые голоса протеста, но большого общественного резонанса они не имели. Наверху слишком многим услышать их было нежелательно, а широкой публике — какое, в конце концов, было дело до того, что курят в каком-то там Шанхае какие-то там полусказочные китайцы? Широкая публика — она и сама не прочь лишний раз затянуться сигарой. Например, за фарфоровой чашечкой хорошего недорогого чая. Так будет не всегда, но пока было так.
Но китайское правительство мириться с таким положением вещей не желало. Император Даогуан имел представление о том, что творится в его стране. Число постоянных курильщиков опиума достигло, по некоторым прикидкам, двух миллионов человек, а на дворцовых аудиенциях можно было видеть сановников с осоловелыми глазами. Внешняя торговля уже не приносила стабильного дохода — напротив, из страны утекало серебро. Многие чиновники, особенно на местах, сами были в доле, а потому не желали бороться с контрабандой.
На заседаниях правительства велись споры. Часть сановников предлагала легализовать опиумную торговлю и иметь с этого хорошие поступления в казну. Другие были настроены принципиально: дурман надо извести под корень. Император стал на сторону вторых и поручил борьбу со злом наиболее решительному их представителю — генерал-губернатору южных провинций Хунань и Хубэй Лин Цзэсюю (1785–1850 гг.) — одному из тех, кого в Китае называли «чистыми чиновниками», человеку честному и неподкупному.
Прибыв в марте 1839 г. в Гуанчжоу, он сразу же прикрыл торговлю наркотиком в тамошнем коммерческом анклаве Кантоне и распорядился изъять все запасы из опиекурилен. От иностранцев тоже потребовал сдать весь наличный товар и подписать обязательства впредь этим делом не заниматься.
Но отстаивавший интересы иностранных купцов представитель английского правительства в Гуанчжоу Ч. Элиот заявил, что речь может идти только о передаче запасов, хранящихся на территории фактории. Это составляло не более тысячи ящиков, тогда как на плавучих складах находилось в двадцать раз больше. И тогда Лин Цзэсюй прибег к крайним мерам: все англичане, около 300 человек, были блокированы в своей колонии, а их китайские слуги удалены с ее территории.
Вроде бы подействовало: англичане сдали весь опиум и подписали все, что требовалось. А генерал-губернатор развернул операции по конфискации отравы по всему побережью. Добыча сваливалась в специально вырытые пруды, заполненные морской водой и известью.
Однако торжествовать было рано — противная сторона не собиралась отступать. У англичан на основании богатого колониального опыта сложились уже взгляды на то, как должны строиться взаимоотношения с туземцами. Сейчас им особенно не нравилось, что в подписанных торговцами обязательствах имелся пункт, гласящий, что в случае повторного нарушения виновные могут быть осуждены по китайским законам на смертную казнь. А это противоречило принципу экстерриториальности, который англичане всегда отстаивали: туземцы не имеют права судить британских подданных по своим законам, это может делать только специально созданный на их территории английский суд («консульская юрисдикция»). Генерал-губернатор возмутился на такие притязания Элиота, а тем временем все иностранцы перебрались из Кантона на небольшой прибрежный островок Гонконг (кроме американских торговцев чаем — они остались и были очень довольны тем, что избавились от конкурентов).
Затем произошел инцидент. Разбуянившиеся пьяные английские матросы убили китайского крестьянина. Лин Цзэсюй решил захватить кого-нибудь из англичан, находящихся на торговых судах, в качестве заложника. Эллиот же расценил такую попытку как начало атаки на его эскадру, и британские военные корабли, поднявшись вверх по реке Жемчужной, сожгли и потопили несколько китайских военных судов.
В Лондон было отправлено донесение, в котором сообщалось обо всем произошедшем и говорилось о необходимости «принять немедленные и решительные меры» для легализации торговли опиумом и обеспечения большей свободы торговли для англичан. Доктор Джардин, имевший немало деловых партнеров в английском парламенте, организовал в нем широкую агитацию, утверждая, что «осада фактории» и «нападение на корабли» — это прямое оскорбление юной королевы Виктории (она взошла на английский престол в 1837 г. в возрасте 18 лет).
Но в парламенте звучали уже и иные голоса: о безнравственности торговли ядом. Лорд Гладстон, тогда молодой еще политик (впоследствии он не раз возглавлял английское правительство), заявил, что если разразится война, это станет позором для Британии. Но его оппоненты пустили в ход отработанную уже к тому времени либеральную риторику, отождествляя свободу торговли с правами и достоинством человека вообще — не забывая, разумеется, и о чести британского флага. При голосовании их позиция возобладала — правда, с перевесом всего в пять голосов.
Летом 1840 г. к берегам Китая была направлена эскадра в составе двадцати боевых кораблей — хотя формального объявления войны сделано не было. Когда она достигла китайского побережья близ Шанхая, правители Поднебесной не устрашились. Генерал-губернатор Лин Цзэсюй готовился дать решительный отпор. Китайцы были уверены, что европейцы непременно устрашатся их мощи и их высокого боевого духа. То, что над флотилией интервентов кое-где дымили уже трубы паровых котлов, а их пехота была вооружена нарезными пистонными ружьями, они не ставили ни во что. Против вражеских боевых кораблей собирались использовать коммандос из числа мастеров боевых искусств: способные подолгу находиться под водой, они должны были просверлить их днища.
Но жизнь показала, чего стоят ныряльщики против канонерок и мушкеты против винтовок. Китайцев поразило, как шустро пароходы «могут передвигаться по воде без ветра или против ветра, по течению или против течения». А британские стрелки могли вести прицельный огонь с расстояния, для китайских ружей вообще недоступного. Осадив Чжушань и услышав отказ от сдачи, англичане подвергли город шквальному огню корабельной артиллерии и быстро овладели им. После чего двинулись в глубь территории.
Цинский двор сместил Лин Цзэсюя с генерал-губернаторского поста и отправил в ссылку, вменив в вину, что это из-за него англичане, не ровен час, того и гляди дойдут до Пекина (однако после окончания войны «чистый чиновник» был прощен, и ему опять доверяли высокие посты). На его место был назначен менее воинственно настроенный аристократ из императорского рода, известный ученый, один из богатейших людей в Поднебесной Ци Шань. Он вступил с пришельцами в переговоры и обещал удовлетворить их финансовые претензии по поводу уничтоженного «товара» и издержек на военную кампанию, передать им остров Гонконг и установить между странами равноправные отношения (т. е. признать, что англичане не варвары). Те требовали еще и устранения всяких препятствий в торговле, на что китайская сторона не хотела согласиться. Переговоры затягивались, и англичане осадили столицу провинции Гуандун — огромный Гуанчжоу. Европейцев было всего две тысячи, в то время как гарнизон насчитывал не менее двадцати тысяч солдат. За оружие готовые были взяться и горожане. Против интервентов выступили также местные отряды самообороны, движение становилось массовым — но цинские власти испугались, что оно может обернуться новой крестьянской войной против них самих и не оказали ему поддержки.
Император поставил во главе защитников Гуанчжоу трех военачальников. Один из них, совершенно глухой старик, настаивал на необходимости заключить временное соглашение. Но его коллеги решили действовать иначе: на английские корабли были пущены по течению огромные горящие плоты. Англичане в отместку потопили семьдесят один китайский военный корабль, а высаженный десант захватил шесть артиллерийских батарей и занял господствующие над городом высоты.
К интервентам прибыло значительное подкрепление из Индии: десять тысяч обладающих высокой боеспособностью сипаев — индийских солдат, состоящих на службе у англичан. Военные действия развернулись в нижнем течении Янцзы. Порт Амой близ Шанхая оборонял отборный маньчжурский гарнизон, его укрепления считались неприступными. Но огонь английской корабельной артиллерии смел и бастионы, и их защитников.
Несмотря на неудачи, император был настроен дать интервентам решающее сражение в чистом поле, рассчитывая на многочисленность своих войск и их боевой дух. Во главе 60-тысячной армии, в рядах которой были не только регулярные войска, но и возглавляемые шэньши дружины «сильных домов», встал двоюродный брат Сына Неба И-цзин, известный ученый и поэт. Он был настолько уверен в успехе, что заранее объявил поэтический конкурс на лучшее оповещение о победе, и продвинутые ученые мужи вдохновенно ломали себе головы, как бы поскладнее сплести иероглифы.
Время начала битвы у Нинбо было выбрано безошибочно — 3 час утра 10 марта 1842 г. Это был час тигра, дня тигра, месяца тигра, года тигра. Но весь этот тигриный хронометраж обернулся катастрофой. Армия на поверку оказалась попросту сбродной: никакого взаимодействия отдельных полков. По глубокой после проливного дождя грязи на английские гаубицы и винтовки шли неподготовленные, плохо вооруженные, некормленые солдаты — и тысячами ложились замертво. Курсировавший по Янцзы китайский флот, который должен был поддержать армию огнем и десантом, в сражение так и не вступил.
Наступил черед Чженьцзяна — важнейшего транспортного узла на Великом канале. Через него шло снабжение Пекина рисом из южных провинций. Защищавшие город маньчжуры бились насмерть, а когда поражение стало неизбежным, собственноручно убили своих жен и детей, чтобы те не достались врагу на поругание — после чего покончили с собой.
После захвата Чженьцзяна английский флот продвинулся по Янцзы и бросил якоря у стен древней столицы — Нанкина. Его участь тоже казалась предрешенной. Но сюда спешно прибыл еще один родственник императора, уполномоченный им для ведения переговоров Ци-ин. И 26 августа 1842 г. был подписан Нанкинский мирный договор. Китай выплачивал по нему огромную контрибуцию — 21 миллион серебром в пересчете на американские доллары.
Для иностранной торговли открывались Гуанчжоу, Амой, Фучжоу, Нинбо, Шанхай — англичане могли постоянно проживать в них, туда могли свободно заходить британские военные корабли. Китайское торговое объединение Гунхан ликвидировалось, все негоцианты двух стран могли вести теперь дела напрямую. Таможенный сбор устанавливался в размере 5%. В дальнейшем такая небольшая его величина не позволяла китайскому правительству проводить патерналистскую политику — защищать продукцию китайских предприятий от нежелательного для них импорта. Гонконг переходил в вечное английское владение — особенно болезненный для китайского национального сознания пункт. О торговле опиумом ничего сказано не было, и она продолжала вестись так, как велась — полулегально, т. е. широко и бесстыдно.
Через год договор был дополнен. Англия получала статус «наиболее благоприятной державы»: если другие государства получали от цинского правительства какие-либо привилегии, они сразу же автоматически распространялись и на нее.
Вскоре подобные же соглашения с Китаем заключили США и Франция. Американцы настояли при этом на включении пункта о принципе экстерриториальности и консульской юрисдикции, а французы, как истинные католики, добились права на строительство храмов и на ведение миссионерской деятельности по всей Поднебесной.
Ближайшим следствием поражения в Первой Опиумной войне стал разгул пиратства у южных берегов — чтобы более-менее обуздать почувствовавших слабинку морских разбойников, понадобилось целое десятилетие.
Другие, более существенные последствия стали проявляться позже. Китай становился неравноправной периферией мировой капиталистической системы: сырьевым придатком, рынком сбыта, источником дешевой рабочей силы. А еще сложились условия для развития китайского национализма: ущемленное национальное чувство взывало об отмщении и противопоставляло китайцев людям других народов и культур в еще большей степени, чем недавняя великоханьская гордыня. Гордыня может быть снисходительной и великодушной, национализм, как форма озлобленности — никогда.