Клуб 12 стульев

Василий Аксенов Поэма экстаза

С двенадцати лет я начал очень бурно развиваться физически. Мое физическое развитие стало пугать родителей. Они повели меня к врачу, и врач, голубоглазая тетенька, даже вздрогнула, когда я стащил через голову свитер.

— Феноменальный мальчик. — сказала она очень красивым голосом.

Мне почему-то не хотелось уходить из медицинского кабинета, но папа взял меня за руку и увел.

Папа был уже ниже меня на полголовы. С каждым гадом он становился все меньше и меньше, но я все-таки уважал его и любил, пальцем никогда не тронул, хотя очень сильно обогнал его в своем физическом развитии. Кстати, именно такое отношение к родителям я рекомендую всем начинающим спортсменам.

Мое умственное развитие значительно отставало от физического. Вообще-то я был абсолютно на уровне своих одноклассников, в отличники, конечно, не лез — зачем? — но что касается теоремы Пифагора, бинома Ньютона или там «Кому на Руси жить хорошо», то все эти премудрости у меня от зубов отскакивали. Однако физическое мое развитие ушло далеко вперед по сравнению с умственным. Иногда меня даже смех разбирал при взгляде на моих сверстников, но я, конечно, сдерживал смех, по мере возможности старался не выделяться. Глупо кичиться своим физическим развитием. Не рекомендую этого начинающим спортсменам.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет. стал я что-то такое баловаться. Поломал все динамометры в кабинете физического воспитания, в спирометр дунул разок — он распаялся, о силовых аттракционах в парке культуры нечего и говорить. А однажды в школьном коридоре, не отдавая себе отчета, поднял завуча Валериана Сергеевича, посадил его к себе на плечи и так, с завучем на плечах, вошел в класс. Итог: исключили на десять дней из школы.

Ну, от класса я, конечно, не отстал. Ежедневно пять часов занимался по программе, неясные вопросы консультировал с Мишей Гурфинкелем по телефону. Учебу запускать нельзя, а то окажется, что ты топчешься на месте, а все уже ушли вперед.

Странный инцидент с завучем многому меня научил. Я стал задумываться о своей дальнейшей жизни. Было о чем подумать: невероятное развитие мускулатуры и внутренних органов сделало меня совсем другим человеком. Подумайте сами: ведь очень многие мальчики хотят посадить себе завуча на плечи, но далеко не все могут это сделать, а я вот захотел — и сделал. При наличии такого физического развития мысли, свойственные очень многим мальчикам, а может быть, и всем, могли меня и окружающих привести к нежелательным последствиям.

Взвесив все «за» и «против», я решил обратиться к спорту. Поделился своими планами с родителями. Папа сказал:

— Это правильное решение. Направив избыток своей энергии в спорт, ты, Геннадий, избежишь конфликта с обществом.

Итак, решение было принято. Оставалось только выбрать вид спорта. Смешно, конечно, было мне заниматься легкой атлетикой, когда я уже в шестом классе на уроках физкультуры брал высоту 216, сотку пробегал за 10,3, ядро толкал на 19 метров, и все это без всякого труда, а если честно говорить, то и без удовольствия. Может быть, плавание? Плавать я не умел и учиться не собирался. Зачем?

Предаваясь раздумьям о выборе жизненного пути, я гулял по улицам, поглядывал на прохожих, выбирал мужчину поздоровее, знакомился, сжимал ему руку, глядел ему в застывшие от боли глаза, подталкивал плечом, потом, пристыженный, убегал. Не знаю уж, чем бы все это кончилось, если бы не попал я в секцию бокса.

Помню своего первого спарринг-партнера, массивного мастера спорта лет сорока.

— Не бойся, сынок, я легонько, — шепнул он мне перед началом встречи. Примерно минуту он молотил как хотел, но мне его крюки и апперкоты были как слону дробина. На второй минуте я разглядел все премудрости этого вида спорта, сделал финт, да как дам прямым — старик упал. Так я получил путевку в жизнь.

Мне очень нравился бокс. Очень нравилось за секунду до гонга стоять в своем углу, скромно опустив длинные пушистые ресницы, с румянцем на нежных щеках, а при гонге вскинуть длинные пушистые ресницы, открыть большие голубые глаза, улыбнуться сверкающей улыбкой, заглянуть в сузившиеся от страха глаза партнера, обрушить на него шквал ударов. Обычно до второго раунда не доходило.

Пришла слава. Ежедневно получаю от пятидесяти до шестидесяти писем от молодежи. Аккуратно отвечаю на все письма. Вопрос: «Как стать таким сильным, как вы?» Ответ: «Только упорным трудом». Вопрос: «Как вы смогли добиться таких успехов в спорте?» Ответ: «Только упорным трудом» Вопрос девушки: «Почему вы такой красивый?» Ответ девушке: «Только упорным трудом».

Следует сказать, что я успешно сочетал спорт с учебой, от класса не отставал. Каждую свободную минуту использовал для занятий по программе.

Однажды перед боем сижу в раздевалке, уже в трусах, в перчатках, учу наизусть цитаты из «Луча света в темном царстве» — к сочинению. Заходит журналист Илья Слонов с фоторепортером. Фотарь покрутился вокруг меня, пощелкал.

— Испарись, Эдюля, — сказал ему Слонов, подсел ко мне и говорит: — Нравится мне ваш бокс, Мабукин.

Я даже покраснел. Я всегда был скромным и сейчас являюсь скромным. В этом смысле я тоже пример для начинающих спортсменов.

— Нравится, но не до конца, — говорит Слонов.

Вот тут я заволновался.

— Все у вас есть, — продолжает Слонов, — сила, реакция. техника на высоте. Нет только творческого духа.

— Как так нет? — спрашиваю.

— Возьмите, к примеру, Кассиуса Клея, — говорит Илья Слонов.

При имени Кассиуса у меня даже селезенка задрожала. Ох, как хочется мне познакомиться с этим товарищем, поработать с ним за милую душу

— …Абсолютный чемпион мира и в то же время тонкий лирический поэт, — продолжает Слонов, — Уверяю вас. что он задавил Сонни Листона прежде всего своим интеллектом.

— Современный боксер — прежде всего творческая личность, — продолжает Слонов. — Бокс — это поэма. Поэма экстаза. Бокс — это симфония или, если хотите, симфоджаз. Бокс — это холст сюрреалиста. Бокс — это вдохновение, порыв, пластическая фуга, ассонанс или диссонанс.

Сказав это, он посмотрел в потолок, и в темных бархатных его глазах проплыли маленькие огоньки.

— Вы вообще-то книжки читаете, Мабукин? — спросил он.

— Да вообще-то читаю. Вот… «Луч света в темном царстве». — показал я.

— Ну а кроме хрестоматии? «Процесс» Кафки читали? С поэзией Велимира Хлебникова знакомы?

Так началась наша дружба, которая продолжается и по сей день.

Вскоре на обложке «Огонька» появился мой портрет — в перчатках и с хрестоматией. «Мастер спорта Геннадий Мабукин — страстный книголюб».

В это время наша команда готовилась к крупнейшим соревнованиям на кубок Сиракузерса в Южной Америке. Слонов ежедневно приезжал к нам на загородную базу, привозил книги, пластинки, альбомы репродукций. В короткий срок под его руководством я одолел «Процесс» Кафки, «Мастера и Маргариту» Булгакова, «Траву забвения» Катаева, прочел «Кентавра», «Детей капитана Гранта» (вот это книга!), разобрался во французском антиромане, Сартра, конечно, проштудировал (без этого сейчас нельзя), выучил наизусть несколько стишков Аполлинера, Велимира Хлебникова — «усадьба ночью чин-гис-хань!.. а небо синее, роопсь!..», прослушал с преогромным удовольствием Баха, Малера, Прокофьева, «Модерн джаз-квартет», ознакомился с творчеством Василия Кандинского, Сальвадора Дали, Джакометти и многих других. Особенно мне понравились натюрморты Моранди. Как сказал Эренбург, «при всей их философской глубине в них нет рассудочности, сухости — они взывают к миру эмоций». Постепенно для меня стало проясняться истинное лицо современного бокса.

Гуляя по подмосковным лесам, рощам, перелескам, опушкам, взгорьям и низинам, я сочинял стихи. Помню первое свое стихотворение:

Наш главный тренер как-то сказал Слонову:

— Что ты парню голову мутишь? Ему, может быть, в финале с Хорхе Луисом Барракудой работать, а у того правая знаешь какая!

Слонов тут же отпарировал:

— Как вы не понимаете? Гена практически непобедим. Кубок Сиракузерса у него в чемодане, как и все остальные кубки в мире, но я хочу из него вылепить боксера нового типа, творца, художника!

— Может, ты шпион, Слонов? — хмуро спросил тренер.

И вот мы приехали в Южную Америку, в очень большой город, то ли Буэнос-Айрес, то ли Рио-де-Жанейро, сейчас уже не помню. Начались соревнования на кубок Сиракузерса. Что там было! Мои тренировки фотографировали от пятидесяти до шестидесяти репортеров, телевидение показывало меня с утра до ночи по всем двенадцати каналам. Ежедневно пятьдесят — шестьдесят писем от южноамериканской молодежи. «Как стать таким сильным, как вы?» — «Только упорным трудом». «Как стать таким красивым, как вы?» — «Только упорным трудом». «Правда ли, что вы поэт?» — «Правда».

В одной шестнадцатой я должен был работать с венгром. Тренер венгра снял. «Это олимпийская надежда нашей страны, и мы не можем им рисковать», — заявил тренер газетам. В одной восьмой англичанин тоже отказался от боя. «Я отец пяти детей, на фига мне уродоваться», — заявил он газетам. В четвертьфинале итальянец тоже не вышел на ринг: «Жизнь дороже». В полуфинале спасовал и японец: «Бронза есть, и ладно».

Свободного времени у меня было много, и мы с Ильей проводили его на художественных выставках, симфонических концертах, в подвальчиках местной богемы. Таким образом мы продолжали формировать мою личность боксера нового типа. Между тем главный мой соперник Хорхе Луис Барракуда в жестоких боях пробивался к финалу.

И вот финал настал. Перед боем ко мне зашел сам Адольфус Селестина Сиракузерс, миллионер-скотопромышленник, массивный дяденька с бычьей шеей, седым бобриком волос на шишковатой голове, в пунцовом жилете, на пальце — бриллиант, в ухе — рубин.

С удовольствием глядя на меня, он сказал представителям печати:

— Узнаю. Узнаю свою молодость.

И вот я вышел на ринг и впервые увидел Барракуду. Очень большой, очень черный, очень пожилой — лет тридцати — человек стоял в противоположном углу. Он сильно волновался, кажется, у него даже дрожали колени. А я скромно стоял в своем углу, опустив длинные пушистые ресницы, и сквозь длинные пушистые ресницы смотрел на него, ласково улыбаясь.

— Руки длинные. Навязывай ближний бой. Берегись правой. — прошептал мне тренер.

Чудак мой тренер. Он даже не знал, что я решил провести этот бой как симфоническую поэму, как пластическую фугу в сюрреалистическом ключе на ассонансах и диссонансах. Ближний бой, дальний бой — что за ерунда! Бокс — это поэма экстаза!

Я разыграл все как по нотам. Барракуда с его отчаянием и упорством был в моих руках отличным инструментом, словно скрипка Страдивариуса. Этот бой впервые принес мне истинное высокое эстетическое наслаждение, потому что теперь я был уже боксером нового типа, боксером-интеллектуалом.

В третьем раунде Барракуда неожиданным апперкотом бросил меня на канаты. В пустоте и тишине звенящая божественная боль пронизала меня. Задыхаясь от восхищения, я смотрел на приближающееся лицо Барракуды с трясущейся челюстью и алмазно сверкающими глазами. Наступал момент истины. Последний штрих, последняя трепетная нота. Голова Барракуды, словно кегельный шар, стукнулась о помост.

Ответив на пятьдесят — шестьдесят вопросов, я попросил журналистов оставить меня одного. Попросил и своего друга Илью очистить помещение. Когда все ушли, включил магнитофон с записью концерта Рахманинова, открыл альбом Моранди и томик стихов Иннокентия Анненского.

Глубокой ночью, когда воцарилось безмолвие, я вышел из Дворца спорта. На ступеньках сидел Хорхе Луис Барракуда. Он плакал.

— Отчего вы плачете. Барракуда? Неужели из-за поражения? — спросил я.

— А из-за чего же еще? — ответил он.

— Вы вообще-то книжки читаете, Барракуда?

— Да читаю, читаю.

— Значит, недостаточно читаете. Больше нужно читать, слушать музыку, смотреть картины.

— Да знаю, знаю, все про вас знаю. Подражаю, а что толку?

— Моранди вам нравится, Барракуда?

— Да нравится, нравится.

— А «Модерн джаз-квартет»?

— Ну.

— Тогда у вас все впереди, Барракуда. Не плачьте. Пока.

— Уходи, пока цел, — буркнул он.

Я не стал с ним спорить.

Что могу сказать о своем питании? Утром я выпиваю стакан сока, съедаю два яйца. За обедом — кусочек сельди, полтарелки бульона, куру. Полдник: стакан молока и кекс. За ужином отвожу душу: икра, семга, балык, грибы в сметане. Филе на вертеле, шашлычков пару порций, крем-брюле, клубника в сметане, торт, мороженое и так далее. Рекомендую этот рацион всем начинающим спортсменам.

Кем я был раньше? Паровым молотом.

Кто я теперь? Художник удара.

Аркадий Арканов Очень крепкое здоровье императора Бляма Сказка-быль

У императора Бляма было очень крепкое здоровье. Выходившая ежедневно императорская газета каждый раз сообщала об этом огромными буквами: «У императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье!»

И жители империи, встречаясь друг с другом в очередях за рисом, обменивались вместо приветствий бодрыми восклицаниями:

— Вы слышали радостную новость? У императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье!

— Да-да-да! Я читал уже эту радостную новость в газете! У императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье!

— И вчера у императора Бляма было очень крепкое здоровье!

— Да-да-да! И вчера у императора Бляма было очень крепкое здоровье!

— Мой сын, как узнал, что у императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье, так на радостях прямо взял и не пошел в школу!

— Да-да-да! Если бы у меня был сын, то и он, узнав, что у императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье, тоже бы на радостях прямо взял бы и не пошел в школу!..

И, получив причитавшуюся порцию риса, жители империи расходились, вздыхая:

— Конечно, риса могло быть и больше, но разве это что-нибудь значит по сравнению с тем, что у императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье!..

…А между тем очень крепкое здоровье императора Бляма оставляло желать лучшего. Даже был создан огромный научный Институт Крепкого Здоровья Императора Бляма. Институт имел, разумеется, несметное количество отделов. Отдел Мозга Императора Бляма, Отдел Правой Руки Императора Бляма, Отдел Левой Ноги Императора Бляма, Отдел Растительности Императора Бляма, Отдел Печени, Отдел Стула… Был даже один отдел, назвать который своим именем было не совсем прилично. Поэтому он назывался под псевдонимом — Личный Отдел Императора Бляма…

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы сотрудник Отдела Левой Ноги не раздобыл где-то левым путем препарат, увеличивающий рост и силу мышечных волокон.

Это привело к тому, что Левая Нога Императора Бляма в короткий срок достигла неимоверных размеров и стала оказывать физическое и политическое давление на жизнь империи вообще. Все стало зависеть от прихоти Левой Ноги Императора Бляма, с которой он в силу ее размеров вставал каждое утро.

Сотрудники Отдела Левой Ноги стали получать по дополнительной унции риса, что привело к недовольству в других отделах.

Начались распри, мордобои и кровопролития. Сотрудникам того самого Личного Отдела удалось похитить пресловутый препарат силы и роста. В результате этого Личный Отдел Императора Бляма (вы только представьте себе!) принял такие параметры, что даже Крепкое Здоровье Императора Бляма оказалось под угрозой.

Тем не менее жители империи, стоя в очередях за рисом, по-прежнему обсуждали радостные газетные сообщения:

— Эй, уважаемый! Вы что же это изволите переться без очереди? Небось не читали, что у императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье?!

— Что-о?! Да как вы смеете говорить мне такое?! Да я читал, что не только сегодня у императора Бляма очень крепкое здоровье, но и завтра у императора Бляма очень крепкое здоровье!..

— А я читал, что и послезавтра у императора Бляма очень крепкое здоровье!

— А я читал, что и послепослезавтра!!

— А я — что и послепослепослезавтра!!!

— А я — что и послепослепослепослезавтра!!!

Так они продлевали очень крепкое здоровье императора Бляма до десяти тысяч лет, и к этому моменту как раз подходила очередь за рисом…

И получив по крохотной порции риса, жители империи расходились, вздыхая:

— Если бы не очень крепкое здоровье императора Бляма, то вообще можно было бы протянуть ноги…

А крепкое здоровье императора Бляма постепенно расшатывалось.

Возмущенные своим бесправным положением, сотрудники Отдела Печени перекрыли баррикадами все желчные протоки и стали угрожать немедленным и острым циррозом.

Отдел Почек был обвинен в неблагонадежности и замурован камнями и песком. Начались бесконечные острые приступы.

Артериальный Отдел, пользуясь широко разветвленной агентурной капиллярной сетью, стал оказывать на Отдел Мозга весьма повышенное давление. Назревал явный кризис.

Реакционно настроенные эскулапы настаивали на старинном, испытанном дедовском средстве — на обширном кровопускании…

Но уже ничто не могло спасти очень крепкое здоровье императора Бляма, в организме которого были нарушены разумные природные принципы динамического равновесия…

Потомки жителей империи спустя много много лет недоуменно спрашивали друг друга:

— Как?1 Неужели было когда-то такое время, когда у ИМПЕРАТОРА БЛЯМА БЫЛО ОЧЕНЬ КРЕПКОЕ ЗДОРОВЬЕ?

Им просто не верилось.

Владлен Бахнов А было это так Ненаучная фантастика

В некоторых научных кругах существует такое робкое предположение, или, проще говоря, смелая гипотеза, что в очень отдаленные времена нашу матушку Землю посещали представители инопланетных цивилизаций. И даже, мол, во время этих посещений звездные пришельцы научили наших далеких пещерных предков каким-то самым необходимым вещам.

Лично я глубоко убежден, что таковые события место имели. А может быть, и нет… И разворачивалась вся эта история следующим образом. Хотя, конечно, вряд ли.

Старый неандерталец Э-эх открыл глаза, громко зевнул и, почесывая волосатую грудь, вылез из пещеры поглядеть, не окончился ли этот проклятый ледниковый период. Однако льды еще не таяли, и Э-эх, озябнув, поспешил обратно в пещеру.

Костер едва тлел. «Светит, да не греет…» — озабоченно подумал старик и подбросил в костер хворосту. По стенам заметались тени, пещера наполнилась дымом, и стало теплей. Пещерные жители, не просыпаясь, довольно заурчали.

«Какое счастье, — подумал старик, — какое счастье, что Сыны Неба научили нас добывать и хранить огонь. Без них мы бы совсем вымерзли».

Э-эх был стар, и он забыл, как еще за четыре луны до первого появления небожителей молодой шалопай У-ух объявил, что он знает, как делать огонь.

— Смотрите, смотрите, как это просто! — И на глазах у изумленных зрителей У-ух развел огонь.

— Ты с ума сошел! — закричал разгневанный Э-эх. — ТЫ сожжешь всю пещеру! Сейчас же погаси костер! Огонь делают молнии, а не какие-то молокососы!

Костер забросали камнями. А спустя четыре луны с небес в громе и пламени опустилась странная скала. Затем, когда погасли молнии и стих гром, в скале открылась пещера и из нее вышли невиданные существа с прозрачными головами. Они походили вокруг своей скалы, сняли прозрачные головы, и под ними оказались другие головы — обыкновенные, непрозрачные.

Неандертальцы с облегчением вздохнули: они не любили ничего необычного и непонятного.

Посланцы звезд были очень приветливы и миролюбивы. Они научили пещерных жителей добывать и хранить огонь. С тех пор в пещере стало уютней, там никогда не гас костер, и старый Э-эх не забывал помянуть за это мудрых небожителей добрым словом.

Первым догадался сунуть в огонь кусок сырого мяса все тот же У-ух. Он нанизал мясо на палку, подержал его в огне и, обжигаясь, поднес ко рту. Жареное мясо ему пришлось по вкусу. Но Э-эх страшно рассердился.

— Где ты видел, чтобы мясо обжигали огнем?! — закричал он. — Ты хочешь, чтобы огонь рассердился и погас?!

— Отчего же он рассердится? — возразил У-ух. — Я ведь его угощаю мясом.

Но Э-эх не любил долгих споров. Он поднял с земли толстую палку, трахнул ею по голове собеседника и бросил обломки палки в костер:

— Есть еще вопросы? А если нет, отправляйтесь на охоту. Пойдешь ты, ты и ты.

— Опять на охоту! — робко заныл молодой неандерталец О-ох. — Как на охоту, так я! Три дня туда да три дня обратно — и все пёхом!

— А ты бы хотел, чтобы жирные кабанчики водились прямо у нас в пещере? — и Э-эх, довольный своей остротой, захихикал.

— А что тут смешного? — сказал неугомонный У-ух. — Я давно предлагал своих кабанчиков завести, домашних. Они б у нас жили, мы б их кормили и с мясом были!

— Да ты понимаешь, что ты говоришь?! — завопил Э-эх. — Да ты знаешь, как называется то, что ты предлагаешь?

— Как?

— Животноводство — вот как! Ты своими фантазиями всему племени голову морочишь! Неужели ты думаешь, что Сыны Неба глупее тебя?

— Нет, нет, что ты! — испугался У-ух.

— Тогда почему же всезнающие и всесильные небожители не предлагают нам разводить животных, а ты предлагаешь?

У-ух виновато молчал…

А три луны спустя снова пришли Сыны Неба.

— У нас тут появилась идейка, — сказали они. — Почему бы твоему племени не обзавестись домашним скотом? А? Дело надежное, проверенное…

И старый Э-эх чистосердечно поблагодарил небожителей за безграничную доброту и мудрость.

— Что бы мы делали без вас. Сыны Неба?! — воскликнул он. — Не забывайте нас и не оставляйте без своих мудрых советов.

И стали разводить первобытные люди скот. И были сыты и счастливы.

И только один У-ух не знал покоя. Потому что втемяшилась в его беспутную головушку еще одна новая мысль.

— Если в землю посадить зерно, из земли вырастет колос, на котором будет много зерен. Так?

— Допустим… — уклончиво проговорил Э-эх.

— А если потом посадить очень много зерен, что тогда будет?

— А кто его знает, что будет… — осторожно ответил Э — эх.

— А я знаю. Тогда вырастет очень-очень много колосков, на которых будет очень-очень много зерен. И у нашего племени всегда будет хлеб!

— Вяжите его, люди! Подвешивайте его вниз головой! — визгливо закричал Э-эх. — Он оскорбляет Сынов Неба! Он считает, что небожители глупее его!

— Нет, нет, нет! — испугался У-ух.

— Так почему же Сыны Неба не предлагают сеять хлеб, а ты осмеливаешься предлагать?!

У-ух испуганно молчал…

А со временем небожители объяснили Э-эху, как сеять и убирать хлеб. И вождь первобытного племени был поражен мудростью и всеведением Звездных Пришельцев.

А У-ух не обижался. Он думал, как превратить каменный век в бронзовый. Более того — он уже знал, как это сделать. Но боялся об этом даже заикнуться…

Так что и без небожителей были у нас кой-какие находки и открытия.

Но Сыны Неба, как видите, помогали, и помогали здорово. Потому что без их помощи справиться с таким неандертальцем, как Э-эх, не мог бы ни один человек.

А тем более доисторический.

Вагрич Бахчанян Человек

Человек был молодой, здоровый, сильный, крепкий, жизнерадостный, бодрый, энергичный, деятельный, увлекающийся, трудолюбивый, дельный, образованный, умный, остроумный, смышленый, благородный, прекрасный, хороший, добрый, честный, искренний, открытый, скромный, одухотворенный, солидный. музыкальный, экономный, бескорыстный, самоотверженный, неутомимый, общительный, гостеприимный, галантный, щедрый, свободомыслящий, благовоспитанный, порядочный, наивный, неряшливый, незначительный, ограниченный, глуповатый, неотесанный, мелочный, льстивый, ничтожный, уродливый, злой, подлый, трусливый, жестокий, коварный, хитрый, мстительный, старый…

Андрей Битов Чужая собака

На работе объявили выговор. Соседи объявили бойкот. Жена сбежала с другом детства.

Я, конечно, могу сходить к тетке, погулять с ее собакой… У нее, у собаки, сегодня день рождения. Тетка приготовит торт.

Это молодой жирный боксер, я ничего не имею против него. Сильный зверюга. Он идет, виляя обрубком хвоста, натягивая поводок. Все время приходится тормозить, словно бежишь под горку. Морда у него, с точки зрения обывателя, малосимпатичная. По-моему, это красивое животное.

А я надеваю темные очки от солнца и веду его, желтенького, песочного, по Невскому.

А про него говорят:

— У-y-y! Голдуотер… чертяка! Мизантроп этакий…

А про меня говорят:

— А хозяин-то… Еще очки надел!

А одна говорит.

— Бедный… Такой молодой — и уже слепой!

А мальчик кричит:

— Хочу собачку! Хочу-у-у!

А один говорит:

— Почему собака без намордника?!

А я думаю: «На тебя бы намордник…»

А я иду по улице в темных очках, с боксером… И у меня к нему симпатия. Да он бы и внимания не обратил на этого типа! Он вообще ни на кого не обращает внимания. Наверно, у него свой, собачий мир, и он меня туда не пускает. Я его уважаю за это. Мы бы с ним нашли общий язык. Но мой мир его не интересует. Умный, зверюга! Лоб мыслителя. А глаза? Чтобы у всех людей такие таза!

Люди зыркают на него — на меня, на меня — на него. А он ни глазом, ни ухом — все тянет и тянет меня вперед. Сосредоточенность и целеустремленность во всем. Он явно идет куда-то. Наверно, ему стыдно показать, что он идет просто так…

И я тоже вот — гуляю с собакой…

У нее сегодня день рождения… Тетка приготовит торт…

А еще я могу не пойти к тетке…

Никита Богословский Если бы тогда был телефон

1

— Алло, оружейная лавка? Нет ли у вас хороших, крепких луков? Понимаете, завтра выходной — хочу с мальчишкой за город поехать, потренироваться… Есть? Пожалуйста, пришлите завтра с утра парочку. Если меня дома не будет — оставьте сыну, он в курсе. Так и скажите: по заказу господина Телля.

2

— Бюро добрых услуг? Пошлите, пожалуйста, мастера. Понимаете, фонарь не работает и днище у бочки прохудилось, заклепать надо. Адрес? На городской площади, там и стоит. А я прямо в ней и буду ждать. Пусть спросят Диогена, тут все знают.

3

— Слушаю, госпиталь. Какая миссис Ньютон? Не торопитесь, все по порядку. Как зовут раненого? Возраст? Чем болел в детстве? Адрес? Какая сейчас температура? На что жалуется? Яблоко на голову? Вы что, смеетесь, миссис? Если по всякому пустяку выезжать, кто же работать будет? Жаловаться — ваше право! (Отбой.) Подумаешь, напугала!

4

— Граждане! Пошлите срочно кого-нибудь! На верхнем этаже жилец, Архимед звать, опять хулиганит. Сел в ванну, вытеснил воду, потолок протек, нас залило!

5

— Патрицианочка, дайте, пожалуйста, шестой легион, добавочный — «третья когорта»… Спасибо… Это кто, император? Слушай, Цезарь, против тебя заговор. Не важно, кто говорит. Доброжелатель. Этот твой приятель, Брут, первый заводила в этом деле. Да никакой не розыгрыш! Не хочешь верить — пеняй на себя. Сам дурак!

Сергей Бодров Прилет вертолета

Старик Чуприн лежал на раскладушке возле костра, смотрел на другой берег реки и думал.

За его спиной стоял белый чум. За чумом лежала зеленая тундра. В загоне шевелились коричневые олени..

«Сына женить надо», — думал старик.

— Женить тебя надо, Серега, — сказал старик, Жужжали комары. Молодой оленевод Серега пил чай.

— Комара много, — сказал он. — Олень нервный стал. Серега покраснел и улыбнулся.

— Вертолет летит, — прислушался Чуприн.

— Комар жужжит, — сказал Серега.

— Вертолет, — сказал Чуприн.

Серега не стал спорить со старшим. Отец всю жизнь в тундре прожил. Отец лучше знает.

Через два часа показался вертолет. Из чума вышел оленевод в кедах. Прислонил руку к глазам и посмотрел на небо. Потом он сел на нарты и переобулся в резиновые сапоги.

Вертолет, эта стальная птица, повис в воздухе.

Олени, эти нервные животные, испугались и разбежались по тундре. Оленеводы пошли их собирать.

Из вертолета выскочил молодой начальник, который прилетел из областного центра. Старик Чуприн встал с раскладушки.

— Здравствуй, бригадир. — сказал молодой начальник.

— Здравствуй, Юра, — поздоровался Чуприн.

Они стояли возле белого чума. За чумом лежала зеленая тундра. Коричневых пугливых оленей в загоне не было.

Юра стукнул себя по лбу и убил много комаров.

— Где люди? Где олени? — спросил он.

— Однако, в тундре, — невозмутимо сказал бригадир.

— На пастьбе? — спросил Юра.

— Ну, — ответил Чуприн.

— Стадо большое, упитанное? — спросил Юра.

— Ну. — ответил Чуприн.

— Как ни прилечу, — огорчился Юра, — всегда на пастьбе.

Они сели на раскладушку и стали пить чай.

— Я на вертолете летел, белый чум видел, зеленую тундру, а оленей не видел, — сказал Юра. — Они на лошадей похожи?

— Я лошадей боюсь, — улыбнулся старик Чуприн.

— Чего их бояться? — сказал Юра. — Я у бабушки жил, в ночное на лошадях ездил.

Старик Чуприн с уважением покачал головой.

— Кур видел, гусей, верблюдов, — сказал Юра. — Мне бы оленей посмотреть. Ведь есть специфика?

— Однако, есть, — согласился Чуприн.

Юра стукнул себя по лбу и опять убил много комаров.

— Мой чум — твой чум, — предложил Чуприн.

— Спасибо, не могу, — сказал Юра, отмахиваясь от комаров. — Я как возвращаюсь, у меня все лицо опухшее.

Они еще попили чаю, поговорили о том о сем.

— Ладно, полечу я. Успеть надо туда-сюда.

— Прилетай, Юра, — сказал старик Чуприн.

— Прилечу, — вздохнул Юра. — Только олени всегда на пастьбе. А мне их посмотреть хочется, в специфику вникнуть.

И он пошел к вертолету. Вертолет, эта стальная птица, завертел винтами и улетел.

Вскоре оленеводы пригнали оленей. Стадо было большое и упитанное.

— Какой начальник? Чего сказал? — спросил Серега, ставя на костер чайник.

— Стада на север пора перегонять, сказал. — неторопливо ответил старик Чуприн. — Хороший начальник, умный.

Оленевод в резиновых сапогах сел на нарты и переобулся в кеды.

Старик Чуприн лежал на раскладушке и смотрел на другой берег реки. Другого берега не было видно.

Владимир Владин Ода «К радости»

«На внешне спокойном лице полковника только глубоко посаженные, с хитринкой, глаза выдавали волнение за людей, чью жизнь он оберегал на своем посту».

Павел Петрович Двоекуров оторвался от книги и посмотрел в зеркало. Лицо было как лицо — и внешне спокойное, и внутренне тоже. Двоекуров попробовал попереживать за людей, чью жизнь он оберегал на своем посту, но у него ничего не получилось.

Павел Петрович тяжело вздохнул и принялся читать дальше:

«Полковник прошелся по кабинету, подошел к столу, зачем-то перелистал лежащий там любимый томик Лермонтова, затем вынул из сейфа балалайку, и в тишине полились величавые звуки Девятой симфонии Бетховена…»

Двоекуров отложил книгу и снова задумался. Он давно уже чувствовал, что не только подчиненные, но и сам генерал, который иногда вставлял в разговор латинскую поговорку, косо посматривают на него. Конечно, Павлу Петровичу по чину латынь была необязательна, но уж что-нибудь, скажем, острое, украинское надо было бы непременно употреблять. Пробовал он вставлять «Не ходи, Грицю, тай на вечорницю» или «О це гарно!», но все как-то не к месту получалось. После долгих раздумий и чтения соответствующей литературы полковник успокоился на пословице «Скоро только кошки родятся», за что рецидивисты дали ему прозвище Акушер.

От всех этих мыслей Павел Петрович еще раз тяжело вздохнул.

Вскоре на столе у Двоекурова уже лежал томик Лермонтова, а в сейфе находилась новенькая балалайка. С большим трудом Павел Петрович освоил с помощью самоучителя несложную мелодию песни «Светит месяц», но до Бетховена было еще далеко. Двоекуров начинал нервничать. Восстановлению душевного спокойствия мешало еще и то, что генерал нет-нет да и заявлял что-нибудь вроде:

— Учтите, Павел Петрович. Там скерцо в третьей части надо давать почти престо, не сбиваясь на анданте. И конечно, в ре-минорной тональности…

— Слушаюсь! — отвечал полковник и угрюмо брел в кабинет разучивать оду «К радости».

От всех этих горестей Двоекурову показалось, что начало пошаливать сердце, однако врачи ничего не нашли и даже не возражали против курения. Но все-таки он стал курить тайком, правда так, чтобы все видели, что он курит тайком. При этом лейтенант Курочкин подыгрывал ему как по нотам.

— Вам же нельзя, товарищ полковник. — говорил он преданно.

— Ничего, Вася. — задумчиво отвечал Двоекуров, — вот закончим с Федоровым, тогда и на отдых можно — мотор подремонтировать.

Федоров, или Федька Интеллигент, находился под следствием по делу о краже со взломом. Два месяца бился с ним Двоекуров, и все без толку. Вот и сейчас предстоял очередной допрос матерого домушника, который славился тем, что никогда не кололся, — настоящий вор, «в законе»!

— Введите, — по возможности устало сказал полковник.

Допрос начался как обычно.

— Ну так будем говорить или по-прежнему в молчанку сыграем? — сурово спросил Двоекуров.

— А чего говорить, гражданин следователь? Не имею я отношения к этому делу. И не слушайте вы Петю Косого — он на меня инсинуацию возводит. Да и с точки зрения презумпции здесь абсолютный нонсенс. Вы попробуйте абстрагироваться…

— Нечего мне абстрагироваться, я уже два месяца с вами абстрагируюсь. Кроме вас, никто не мог. Ни Пете Косому, ни Академику в голову не придет забрать у профессора папирус. И по-древнеегипетски никто, кроме вас, читать не может…

— Академик тоже малость лопочет…

— Бросьте заливать. Он и персидский-то с грехом пополам знает. Кишка у него тонка для древнеегипетского. И полотно Боттичелли вы сперли — больше некому.

— Не Боттичелли вовсе, а Джотто — тут ваш профессор ни хрена не смыслит…

— Уж побольше вашего. Подлинный Боттичелли.

— Какой же Боттичелли, ежели фактура и фон в точности как у Джотто. И мазок резкий.

— Больно умные стали. Да и откуда вы знаете, что Джотто, если не брали?

— А я статью итальянского искусствоведа Антонио Брюкки штудировал. Там полотно и упоминается. Брюк-ки на Боттичелли собаку съел.

— Ну хорошо. Кого же тогда мог заинтересовать подлинник партитуры Фантастической симфонии? Может, Хромую Катьку?

— Катька точно не могла. У нее сейчас Барток в голове. Но и меня увольте — я романтиками не интересуюсь. Последнее время меня Дебюсси и Равель волнуют…

— Ах, Дебюсси! — побагровел полковник. — Уведите!

Двоекуров в гневе метался по кабинету.

— Сосунки! — бормотал он. — Равеля им подавай! Ну, я ему дам Равеля! А «О, никогда я так не жаждал жизни!» не хочешь?! Ты у меня еще арию с колокольчиками запоешь! Ишь, разговорился!.. А уж Бетховена, наверное, и вовсе не считают…

При мысли о Бетховене Павел Петрович вдруг резко затормозил. А что, если?.. Да, в этом что-то есть… Ну конечно, отличная идея!

На очередном допросе Двоекурова было не узнать. Он улыбался, поил Федьку чаем, угощал папиросами и вообще вел себя, как радушный хозяин на вечеринке. О деле полковник не поминал — боялся спугнуть.

— Послушайте, Федор Иоаныч, — ласково вопрошал Двоекуров, — а ведь Третья симфония Бриттена во второй части чем-то напоминает Вторую симфонию Гершвина в третьей части…

— Эк куда хватили, гражданин следователь! У Бриттена вялое аллегретто, а здесь фортиссимо, и как можно скорее…

— Ну уж и скорее…

— Обязательно скорее. Иначе мощь пропадет.

— Ничего не скорее. Скоро только кошки родятся…

При упоминании о кошках Федька насторожился. Он понял, что его хотят завлечь в какую-то западню. Поэтому, придав своему голосу как можно больше достоинства, домушник спокойно сказал:

— И напрасно вы это все, гражданин следователь. Не участвовал я в деле.

Федька был тверд, как постовой милиционер. В жизни его и не так покупали, да все без толку.

— Федя, — нежно сказал полковник, — я ж не об этом. Вы лучше скажите, Бетховен труден для исполнения?

— Это смотря что. Лучше немецкого дирижера Абендрота его никто не может… А к профессору я все равно не лазил.

— Ну хорошо, а, например, Девятая симфония?

— Хрестоматийно. Сейчас и ребенок на губной гармошке сыграет. Насчет Джотто вы не по адресу — Академика потрясите.

— Ладно. А финал, эта самая ода «К радости», легко осваивается?

— Раз плюнуть… Да и вообще у меня полное алиби. Я в этот день на выставку Пиросманишвили ходил…

— Слушай, Федор, — как-то уж совсем вкрадчиво сказал полковник, — а ты бы мог научить? И на решение суда благотворно повлияет, участь смягчит… Как за искреннее признание…

— Да не брал я ваши египетские папирусы! Не брал! Их и не толкнешь никому… Чего вы ко мне прицепились…

— Успокойся, Феденька… Ну не брал, и бог с ними, с папирусами! Ты лучше скажи, а на балалайке можно?

— Что — на балалайке?! — затравленно заорал Федя. — Бетховена? Может, вам и Баха на ксилофоне? Профанация, в бога мать! Вы меня на гоп-стоп не возьмете! Все равно не расколете!

— Федь, да не нервничай ты так. — Двоекуров нежно погладил его по щеке. — Ik лучше сюда глянь-ка…

Павел Петрович подошел к сейфу и, пересиливая себя, как перед прыжком в воду, вынул балалайку. И уже совсем сжигая мосты, охрипшим от волнения голосом бухнул с мольбой:

— Как человека прошу — научи Бетховену! Надо, Федя…

Федька Интеллигент обезумел. С минуту он смотрел остекленелыми глазами на Троекурова, державшего инструмент как подаяние, потом уронил голову на стол и измученно сказал:

— Ладно, ваша взяла, пишите всё…

Владимир Волин Обычный день

Ночью я отлично выспался: никто не ходил под окнами с гитарой и не ревел пьяными голосами «А нам все равно…». Я быстро побрился, ни разу не порезавшись, безопасным лезвием «Балтика». Тем более что горячая вода шла без перебоев.

В почтовом ящике лежал очередной том Собрания сочинений Есенина в приложении к журналу «Огонек»: том вышел вовремя.

Я спокойно, без спешки поехал на работу. Автобусы шли регулярно, один за другим, точно соблюдая интервалы. Пассажиры были настроены благожелательно уже с самого утра: динамик не хрипел, водитель отчетливо объявлял каждую остановку. Мне не отдавили ноги, и все пуговицы остались на своих местах.

На работу я не опоздал. За весь день ни разу не повздорил с начальством и сослуживцами. В перерыве я с аппетитом пообедал в центре города — почти без очереди, вкусно, с разнообразным выбором блюд. В книжном магазине без всякой давки я купил однотомник Экзюпери. По дороге успел зайти в «Оптику» и сменил разбитое стекло в очках: новое вставили тут же, при мне.

Я легко заказал по телефону билет на вечерний сеанс в кино. Шла новая комедия с участием лучших киноартистов — мастеров смеха. В фильме не было штампов, надуманных ситуаций, банальных шуток. Образы героев были жизненны и далеки от схемы, юмор — тонкий и свежий. В фойе кинотеатра продавались только что выпущенные пластинки и ноты с песнями из этого фильма. Играл слаженный оркестр, певица была одета скромно, со вкусом и даже обладала голосом.

Выйдя из кино, я позвонил по телефону-автомату: номер оказался занят, и автомат честно вернул монету. В вечернем кафе у предупредительно-любезного официанта я заказал бутылку простокваши и в уютной тишине сыграл партию в шахматы.

Купив в дежурной булочной свежий горячий батон, я пришел домой и, не отрываясь, смотрел телевизионный «КВН». Чувствовалось, что остроты веселых и находчивых ребят рождаются экспромтом, тут же, на сцене. Потом шла передача из Театрального общества; выступало много актеров и режиссеров, и никто из них ни разу не произнес слова «волнительно».

Спал я хорошо: во дворе не забивали «козла», не слышался стук костяшек. Сквозь стены блочного дома тоже не доносилось ни звука.

Это был обычный будничный день.

Не воскресенье.

Не праздник.

И даже не Первое апреля.

Григорий Горин

Хочу харчо! Рассказ официанта

— Самое неприятное — это когда посетитель бестолковый попадается. Скажем, иностранец… Или который наш, но по-русски не понимает. Вот на днях приходит к нам в ресторан один старик… Кто он, не знаю. В общем, в тюбетейке и халате… Старый такой, лет ему восемьдесят, а может, и больше — они там долго живут… Сел за мой столик, повертел меню и говорит мне: «Хочу харчо!» Я вежливо говорю: «Нету харчо!» Он заулыбался, головой закивал, будто понял, и говорит: «Хочу харчо!» Я объясняю: «Нету харчо!.. Там в меню написано «харчо», но это не значит, что есть харчо. Меню старое!.. Прошлогоднее меню… Заказали мы новое меню, но из типографии пока не прислали… У них с бумагой перебои… Поэтому лежит пока старое меню, в котором есть харчо, а на самом деле нет харчо!..»

Все так ему понятно объяснил, вразумительно.

А он меня выслушал, языком поцокал и говорит: «Хочу харчо!»

Я объясняю: «Нету харчо! Нету, дедушка!.. Харчо из баранины делают, а баранину сегодня не завезли… Не прислали с базы баранину! Говядину прислали… Вернее, свинину. А насчет баранины наш директор звонил на базу тому директору, но тот директор уехал куда-то.

Так что с бараниной пока неясность. А без баранины — нельзя харчо!»

Вроде бы объяснил ему. понятней нельзя. Все растолковал. А он смотрит на меня своими восточными глазками и говорит: «Хочу харчо!» Я уже нервничаю, но объясняю: «Какое харчо, дед?! Что ты пристал? Харчо готовить надо уметь, а у нас сегодня не тот повар… Клягин сегодня работает, а не Цугульков! Клягин не умеет харчо!.. Он молодой еще, практикант!.. Он только яичницу умеет… А Цугульков, который умеет харчо, он отгул взял… У него жена рожает… Он, Цугульков, запил, потому что нервничает… А без Цугулькова никак нельзя харчо!»

Уж так я этому старику все разъяснил — и жестами, и руками… И про Цугулькова так понятно показал, как тот запил, и про жену, как она рожает… Даже вспотел от напряжения.

И он вроде бы понял. Головой закивал, руку мне пожал и говорит: «Хочу харчо!»

Я весь задрожал, но взял себя в руки, спокойно объясняю. «НЕТУ ХАРЧО! — кричу. — НЕТУ! НЕ НА ЧЕМ ГОТОВИТЬ ХАРЧО!.. ПЛИТА ПЕРЕГОРЕЛА!.. ЗАМКНУЛОСЬ ТАМ ЧТО-ТО!.. ПЛЮС НА МИНУС ЗАМКНУЛСЯ!.. СГОРЕЛА ПЛИТА К ЧЕРТОВОЙ БАБУШКЕ! А МОНТЕР ТОЛЬКО ЗАВТРА ПРИДЕТ, ЕСЛИ ПРИДЕТ… ЕСТЬ ВТОРАЯ ПЛИТА, НО НА НЕЙ НЕЛЬЗЯ ХАРЧО!.. ОНА НЕ ДЛЯ ХАРЧО ПЛИТА!.. ОНА САМА ПО СЕБЕ ПЛИТА!.. Кричу я, а сам про себя спокойно решаю, что если он еще раз скажет «Хочу харчо!», то я его убью.

Он говорит: «Хочу харчо!»

В голову мне что-то ударило, пошатнулся я, заплакал.

«Пожалей, — говорю, — меня, дедушка! Я человек больной… У меня гипертония… Давление двести двадцать на сто двадцать семь, как в трансформаторе… У меня кризы бывают… У меня «неотложка» возле подъезда каждую ночь дежурит… У меня сын — заика, а внук — двоечник… Нету харчо!!»

Реву я белугой, дед тоже плачет, обнимает меня, вытирает мне слезы тюбетейкой и говорит: «Хочу харчо!»

Подкосились у меня колени, упал я.

Хорошо, официанты подбежали, подхватили.

«Плюнь ты на него, Степанов, — говорят они мне. — Не связывайся! Видишь, он не понимает ни бельмеса по-нашему! Плюнь!..»

Ну что было делать? Как еще можно объяснять?..

Плюнул я с досады и принес ему харчо.

Владимир Дворцов Жуков

Иван Жуков, 30-летний ассистент физмата, посланный две недели тому назад на уборку картошки в дальнюю деревню, в ночь под выходной не ложился спать. Дождавшись, когда бригадир, к которому был определен на постой, его домочадцы и гости крепко заснули, он достал из хозяйского шкафа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать.

Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный угол, по обе стороны которого были развешаны фотографии экзотических стран, вырезанные из «Огонька», и прерывисто вздохнул.

«Милый Вы наш декан, Константин Макарович! — писал он. — Поздравляю Вас с праздником и желаю всего самого лучшего».

Жуков перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе декана факультета Константина Макаровича. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет шестидесяти пяти, с вечно смеющимся лицом. Днем он сидит у себя в кабинетике или балагурит с хорошенькими студентками, которых в пединституте масса, вечером же, надев тренировочный костюм, бегает у себя в Тропареве трусцой. За ним вдогонку мчатся его любимые псы — старая Каштанка и кобелек Вьюн.

Жуков вздохнул, умакнул перо и продолжал писать:

«А вчера был мне выговор. Бригадир велел отвезти картошку в хранилище, а я лошадь плохо запряг — никак не научусь, — по дороге она распряглась и убежала на конюшню. Остался я горевать на досуге, сам чуть не околел от стужи и всю картошку поморозил. Теперь грозят вычесть у меня ее стоимость из зарплаты. А на неделе хозяйка велела мне слазить в подпол, достать сметаны и молока, а там темно и сыро, с непривычки я все перебил и разлил. Неудобно получилось, и бригадирова жена ругалась. Местные на работе надо мной насмехаются: какой же, говорят, ты профессор, если и силос толком заложить не умеешь. Спать мне велят в сенях, а когда ребенок ихний плачет, я и вовсе не сплю, никак к этому не привыкну.

Милый Константин Макарович, сделайте божескую милость, отзовите меня отсюда, нету больше никакой моей возможности… Кланяюсь Вам в ножки и буду вечно бога молить, вызволите меня из этой деревни, а то помру…»

Жуков покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.

«Я согласен на любой учебный план, не буду возражать против самого неудобного расписания. Дорогой декан, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было в город сбежать, да боюсь, ректорат и общественные организации не поймут и строго накажут. Жена телеграфировала, что ВАК утвердила мою кандидатскую диссертацию. Может, впоследствии стану я доктором наук, но и тогда буду Вас вечно помнить и в обиду никому не дам.

Константин Макарович, там наверняка пришли для меня новые журналы и оттиски из Америки и Франции, возьмите их, пожалуйста, и спрячьте в зеленый сундучок у себя в деканате. И одиннадцатый номер «Кемикал физикс леттерс» попросите в библиотеке барышню Ольгу Игнатьевну для меня отложить, скажите — для Жукова.

Большой привет Вашей верной заместительнице Ольге Егоровне. А мои семинарские занятия в ноябре никому не отдавайте. Остаюсь ассистент Вашего факультета, теперь кандидат физико-математических наук Иван Жуков».

Жуков свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он приклеил марку, а потом умакнул перо и написал адрес: «Деканат. Константину Макаровичу».

Виктор Драгунский Волшебная сила искусства

— Здравствуйте, Елена Сергеевна!

Старая учительница вздрогнула и подняла глаза. Перед нею стоял невысокий молодой человек. Он смотрел на нее весело и тревожно, и она, увидев это смешное мальчишеское выражение глаз, сразу узнала его.

— Дементьев. — сказала она радостно. — Ты ли это?

— Это я, — сказал человек. — Можно сесть?

Она кивнула, и он уселся рядом с нею.

— Я вас сразу узнал, — сказал он, — и даже волновался, прежде чем окликнуть: а вдруг вы меня не узнаете…

— Нет, я тоже сразу, что ты… Глазищи-то те же. Ну и ну, встретились! А какой тебе теперь годик?

— Двадцать шестой миновал, Елена Сергеевна.

— Ай-ай-ай, а мне кажется, что ты вчера только пришел ко мне в класс, лохматый, и шнурки развязаны…

— Да. А было это около двадцати лет тому назад, дорогая Елена Сергеевна. — сказал Дементьев.

И оба они вздохнули и поглядели друг на друга с любовью и грустью.

— Как же ты поживаешь, Дементьев, милый?

— Работаю, — сказал он, — в театре. Я актер.

— Доволен?

— Ну. не все. конечно, сбылось… Чацкого не играю, Гамлета тоже почему-то не дают. Актер на бытовые роли, то, что называется «характерный». А работаю много!

— Я очень рада за тебя.

— Спасибо. Ну а вы? Как вы-то поживаете?

— Я по-прежнему. — бодро сказала она, — прекрасно! Веду четвертый класс, есть просто удивительные ребята. Интересные, талантливые… Так что все великолепно!

Она помолчала и вдруг сказала упавшим голосом:

— Мне комнату новую дали… В двухкомнатной квартире… Просто рай…

Что-то в ее голосе насторожило Дементьева.

— Как вы это странно произнесли, Елена Сергеевна, — сказал он, — невесело как-то… Что, мала, что ли, комната? Или далеко ездить? Или без лифта? Ведь что-то есть, я чувствую.

— Дементьев, — сказала учительница тихо, — откуда в людях хамство? И когда оно прекратится? Когда хамство перестанет калечить человеческие души, уродовать, отравлять отношения?

— Так, — сказал Дементьев, — я прав. Кто же вам хамит? Директор школы? Управдом? Соседи?

— Соседи, да, — призналась Елена Сергеевна. — Понимаешь, я живу как под тяжестью старого чугунного утюга. Мои соседи как-то сразу поставили себя хозяевами новой квартиры. Нет, они не скандалят, не кричат. Они действуют. Выкинули из кухни мой столик. Сказали, что от раковины рукой подать до подоконника, что он широкий, и пусть он мне заменяет столик. А два столика — тесно и некрасиво. Они запирают дверь на цепочку, и. когда я прихожу из театра, я бываю вынуждена звонить, долго и унизительно. Однажды не дозвонилась и поехала ночевать к подруге. Когда ко мне приходят ученики — а они ведь живые, бывает, и пошумят, — мои соседи стучат мне в стенку — они ложатся в восемь. В ванной заняли все вешалки и крючки, негде повесить полотенце. Газовые горелки всегда заняты их борщами, бывает, что жду по часу, чтобы вскипятить чай… Ах, милый, ты мужчина, ты не поймешь, это все мелочи, но получилось, что я живу как надоевшая квартирантка в доме, который мне дало мое же государство. Тут все в атмосфере, в нюансах, — не в милицию же идти? Не в суд же. Я не умею с ними справиться…

— Все ясно, — сказал Дементьев, и глаза у него стали недобрыми. — Вы правы. Хамство в чистом виде…

— И вот поди ж ты, — сокрушенно проговорила Елена Сергеевна, — мне бы жить да радоваться, а у меня понижается интерес к жизни — апатия, понимаешь?

— Угу, — сказал Дементьев коротко, — понимаю. А где же это вы проживаете, адрес какой у вас? Ага. Спасибо, я запомнил. Я сегодня вечером к вам зайду. Только просьба, Елена Сергеевна. Ничему не удивляться. И полностью мне во всякой моей инициативе помогать! В театре это называется «подыгрывать»! Идет? Ну, до вечера! Попробуем на ваших троглодитах волшебную силу искусства!

А вечером раздался звонок. Звонили один раз. Мадам Мордатенкова, неспешно шевеля боками, прошла по коридору и отворила. Перед ней, засунув ручки в брючки, стоял невысокий человек в кепочке. На нижней влажной и отвислой его губе сидел окурок.

— Ты, что ли, Сергеева? — хрипло спросил человек в кепочке.

— Нет, — сказала шокированная всем его видом Мордатенкова. — Сергеевой два звонка.

— Наплевать. Давай проводи! — ответила кепочка.

Оскорбленное достоинство Мордатенковой двинулось в глубь квартиры.

— Ходчей давай, — сказал хриплый голос, — ползешь как черепаха.

Бока мадам зашевелились порезвей.

— Вот, — сказала она и указала на дверь Елены Сергеевны. — Здесь!

Незнакомец, не постучавшись, распахнул дверь и вошел. Во время его разговора с учительницей дверь так и осталась неприкрытой. Мордатенкова, почему-то не ушедшая к себе, слышала каждое слово развязного пришельца.

— Значит, это вы повесили бумажку насчет обмена?

— Да, — послышался сдержанный голос Елены Сергеевны, — я…

— А мою-то конуренку видели?

— Видела.

— А с Нюркой, женой моей, разговор имела?

— Да.

— Ну что ж… Ведь я бе так скажу. Я бе честно: я бы сам ни в жисть не поменялся. Сама посуди: у мине там два корешка. Когда ни надумаешь, всегда на троих можно сообразить. Ведь это удобство? Удобство… Но, понимаешь, мне метры нужны, будь они неладны, метры!

— Да, конечно, я понимаю, — сдавленно сказал голос Елены Сергеевны.

— А зачем мне метры, почему они нужны мне, соображаешь? Нет? Семья, брат, Сергеева, растет. Прямо не по дням, а по часам! Ведь старшой-то мой, Альбертик-то, что отмочил? Не знаешь? Ага! Женился он, вот что! Правда, хорошую взял, красивую. Зачем хаять? Красивая — глазки маленькие, морда — во! Как арбуз!!! И голосистая… Прямо Шульженко. Целый день — «ландыши-ландыши»! Потому что голос есть — она любой красноармейский ансамбль переорет! Ну прямо Шульженко! Значит, они с Альбертиком-то очень просто могут вскорости внука отковать, так? Дело-то молодое, а? Молодое делото или нет, я бе спрашиваю?

— Конечно, конечно, — совсем уже тихо донеслось из комнаты.

— Вот то-то и оно! — хрипел голос в кепочке. — Теперь причина номер два: Витька. Младший мой. Ему седьмой пошел. Ох и малый, я бе доложу. Умница! Игрун. Ему место надо? В казаки-разбойники? Он вот на прошлой неделе затеял запуск спутника на Марс, чуть всю квартиру не спалил, потому что теснота! Ему простор нужен. Ему развернуться негде. А здесь? Ступай в коридор и жги чего хошь! Верно я говорю? Зачем ему в комнате поджигать? Ваши коридоры просторные, это для меня плюс! А?

— Плюс, конечно.

— Так что я согласен. Где наше не пропадало! Айда коммунальные услуги смотреть!

И Мордатенкова услышала, что он двинулся в коридор. Быстрее лани мотнулась она в свою комнату, где за столом сидел ее супруг перед двухпачечной порцией пельменей.

— Харитон, — просвистела мадам, — там бандит какой-то пришел насчет обмена с соседкой. Пойди же, может быть, можно воспрепятствовать!..

Мордатенков пулей выскочил в коридор. Там. словно только его и дожидаясь, уже стоял мужчина в кепочке и с прилипшим к губе окурком.

— Здесь сундук поставлю, — говорил он, любовно поглаживая ближний угол — У моей маме сундучок есть тонны на полторы. Здесь мы его поставим, и пускай спит. Выпишу себе маму из Смоленской области. Что я, родной матери тарелку борща не налью? Налью! А она за детьми присмотрит. Тут вот ейный сундук вполне встанет. И ей спокойно, и мне хорошо.

— Вот здесь у нас еще маленький коридорчик, перед самой ванной, — опустив глаза, пролепетала Елена Сергеевна.

— Игде? — оживился мужчина в кепочке. — Игде? Ага, вижу, вижу.

Он остановился, подумал с минуту, и вдруг глаза его приняли наивно-сентиментальное выражение.

— Знаешь чего? — сказал он доверительно. — Я бе скажу как своей. Есть у меня, золотая ты старуха, брательник. Он, понимаешь, алкоголик. Он всякий раз, как подзашибет, счас по ночам ко мне стучится. Прямо, понимаешь, ломится. Потому что ему неохота в отрезвиловку попадать. Ну, он, значит, колотится, а я, значит, ему не отворяю. Мала комнатенка, куцы его? С собой-то ведь не положишь? А здесь я кину на пол какую-нибудь тряпку, и пущай спит! Продрыхнется — и опять смирный будет, ведь он только пьяный скандалит. «Счас, мол, вас всех перережу». А так ничего, тихий. Пущай его тут спит. Брательник все же… Родная кровь, не скотина ведь…

Мордатенковы в ужасе переглянулись.

— А вот тут наша ванная, — сказала Елена Сергеевна и распахнула белую дверь.

Мужчина в кепочке бросил в ванную только один беглый взгляд и одобрительно кивнул:

— Ну что ж, ванна хорошая, емкая. Мы в ней огурцов насолим! Насолим на зиму! Ничего, умываться и на кухне можно, а под первый май — в баньку. Ну-ка. покажь-ка кухню. Игде тут твой столик-то?

— У меня нет своего стола, — внятно сказала Елена Сергеевна, — соседи его выставили. Говорят — два стола тесно.

— Что?! — сказал мужчина в кепочке грозно. — Какие такие соседи? Эти, что ли?! — Он небрежно ткнул в сторону Мордатенковых. — Два стола им тесно? Ах, буржуи недорезанные! Ну погоди, чертова кукла, дай Нюрка сюда придет, она тебе глаза-то живо выцарапает, если ты только ей слово поперек пикнешь!

— Ну, вы тут не очень, — дрожащим голосом сказал Мордатенков, — я попросил бы соблюдать…

— Молчи, старый таракан. — прервал его человек в кепочке, — в лоб захотел, да? Так я брызну! Я могу! Пущай я в четвертый раз пятнадцать суток отсижу, а я тебе брызну! А я-то еще сомневался, меняться или нет. Да я за твое нахальство из принципа переменюсь! Баушк! — Он повернулся к Елене Сергеевне. — Пиши скорее заявление на обмен! У меня душа горит на этих подлецов! Я им жизнь покажу! Заходи ко мне завтра утречком. Я бе ожидаю.

И он двинулся к выходу. В большом коридоре он, не останавливаясь, бросил через плечо, указывая куда-то под потолок:

— Здесь корыто повешу. А тут мотоциклет. Будь здорова. Смотри не кашляй.

Хлопнула дверь. И в квартире наступила мертвая тишина. А через час…

Толстый Мордатенков пригласил Елену Сергеевну на кухню. 1 км стоял новенький сине-желтый кухонный столик.

— Это вам, — сказал Мордатенков конфузясь. — Зачем вам тесниться на подоконнике? Это вам. И красиво, и удобно, и бесплатно! И приходите к нам телевизор смотреть. Сегодня Райкин. Вместе посмеемся…

— Зина, солнышко, — крикнул он в коридор, — ты смотри же, завтра пойдешь в молочную, так не забудь Елене Сергеевне кефиру захватить. Вы ведь кефир пьете по утрам?

— Да, кефир, — сказала Елена Сергеевна…

— А хлеб какой предпочитаете? Круглый, рижский, заварной?

— Ну что вы, — сказала Елена Сергеевна, — я сама!..

— Ничего, — строго сказал Мордатенков и снова крикнул в коридор: — Зинулик, и хлеба! Какой Елена Сергеевна любит, такой и возьмешь! И когда придешь, золотко, постираешь ей что нужно…

— Ох, что вы!.. — замахала руками Елена Сергеевна и, не в силах больше сдерживаться, побежала к себе. Там она сдернула со стены полотенце и прижала его ко рту, чтобы заглушить смех. Ее маленькое тело сотрясалось от хохота.

— Сила искусства, — шептала Елена Сергеевна, смеясь и задыхаясь. — о волшебная сила искусства!..

Михаил Жванецкий Думайте о здоровье

Что то значит — вредно пить?

В журнале «Здоровая жизнь», кажется, за 1967 год, так и написано, что вино полезно. Один доцент, фамилию я забыл, так и пишет. Напивайтесь — полезно. Ну, коньяк, мол, вообще полезный, против простуды, против ревматизма, сосуды расширяет, сужает любые, ну, всегда полезный, но дорогой. Потому что очень полезный. А если сердце больное — водку с перцем нужно поровну перемешать, туда чуть крепленого, две рюмки, не больше, ну три. Все это перемешал, дал себе, очнулся — не найдешь, где сердце. Пусть все ищут — не найдут. В лаборатории сотрудники все испытывают на себе. Им иначе зарплата не идет. Святые люди. Я уважаю науку и этих людей.

А вот в журнале было, не то в «Науке и быте», не то в другом: профессор один сам вылечился, детей подлечил вот этим — водка, перец, крепленое и сухое. Там таблица есть, в каком журнале, не помню, за прошлый год. Можем подшивку взять. Только, пишет, — беременным женщинам нехорошо. Им можно без перца. А состав тот же. Почитай, почитай, ты молодой, девки в голове, а о здоровье не думаешь, а оно самое драгоценное.

Вино крепленое с пивом в кружке смешать. На кружку вина — стакан пива…

Один профессор себя на ноги поставил, жену, детей.

Сейчас на соседей перешел. Но, конечно, лучше с утра. Это для почек. Для суставов хорошо часов в двенадцать принять, когда солнце подошло и уже начинает палить. Ломоту снимает в суставах. Треск вот этот, щелканье. знаешь, в суставах на ходу. У тебя есть? У меня было, снял все. Вот слушай — тишина! Раньше треск стоял! Пулеметный!.. Не мог тихо ни к кому подойти. Демаскировал. В журнале «Вокруг мира» один профессор пишет: суставам смазку дает. Сто пятьдесят «зубровки», две сотни мицного «Алиготе», «Столовое» и чуть капнуть ацетона. Чуть-чуть, для запаха. Мгновенно забудешь, где суставы. А желудочно-гастритчикам надо осторожно. Им «Алиготе» и марочных нельзя. Просто нельзя Это гибель для них. Спасает спирт с хреном и два часа ничего не кушать. Только пивом запить. Терпеть. Один профессор пишет, что только этим себя поднял. Академик один после инфаркта месяц лежал, пластом. Начали самогоном отпаивать. Через день встал. Бегает. Да этот случай описан! На Кавказе было. Он в горах лежал как безнадежный, после трех стаканов сам сбежал с горы. Внизу его родные ждали, внуки там, жена, шутка ли, покойником был. Хорошо, кто-то догадался самогон влить в рот. Бегает академик. Сейчас кандидатскую будет защищать. Надо же знать, что против чего. Брага хорошо почки прочищает. Сивуха дает печени прострел — навсегда.

Чистый спирт с бензином вообще убыстряет работу организма. На мозг хорошо действует древесный лак, спиртовой, но подогретый. Когда думаешь о здоровье, знаешь, что против чего. А тут один есть еще не старый, видишь, вон на двух палках качается, дальтоник, не отличает кислого от соленого и крепленого от сухого.

Для чего человек живет? Девушка, мне валидол, нитроглицерин, «Ессентуки» и что-нибудь от насморка.

Лион Измайлов Фиктивный брак

— Смотрю я на вас и думаю: ну что у вас за жизнь, у семейных!

— Но вы ведь тоже, кажется, женаты? И даже знакомили меня со своей женой…

— Я? Да вы что? У меня же фиктивный брак. Стал бы я жениться на ней!

— А мне показалось, что ваша жена симпатичная.

— Да нет, она красивая женщина, но все равно брак фиктивный.

— А свадьба у вас была настоящая?

— Настоящая.

— И «горько» кричали?

— Конечно, я сам кричал.

— И вы целовались?

— А как же, еще как целовались. Надо же было, чтобы никто не догадался, что брак фиктивный. Да нет, в принципе она хороший человек, но вот походка…

— Некрасивая?

— Не то слово. Такое впечатление, что она все время подкрадывается ко мне.

— Простите, а какое значение имеет ее походка, если брак фиктивный? Что вам, ходить, что ли, куда-нибудь вместе?

— А как же! В кино, в театр, а к родственникам, к друзьям… Надо же, чтобы никто ни о чем не догадывался.

— Так. значит, вы к ней приезжаете, а потом вместе идете?

— Куда приезжаете?! Я у нее и живу.

— Вот так, в одной квартире и живете? Это же, наверно, очень неудобно?

— Конечно, неудобно. Она, муж ее тут же, рядом… Между нами говоря, муж-то ее и зарабатывает мало… слабо зарабатывает.

— Кто он, муж-то ее?

— Да я, кто же еще-то!

— Знаете, такое впечатление, что вы женаты по-настоящему.

— Я?! Что я, дурак, что ли, по-настоящему? У нее ж двое детей!

— Ах, вот оно что!.. Тогда другое дело. А как они вас называют?

— Папой.

— Привыкли, значит?

— Привыкли. Уж двенадцать лет как вместе.

— Извините, а от кого дети?

— От меня, от кого же еще! И дети так думают.

— А на самом деле?

— От меня и есть.

— Ничего не понимаю. А до замужества у вашей жены были дети?

— Были. Один был.

— Ах, вот в чем дело!

— Ну, конечно.

— А от кого?

— Пошляк какой-то! Да от меня, от кого же еще! Я ж вам говорю: живем вместе, я ей зарплату отдаю, она мне стирает, готовит — все делает, чтобы никто ни о чем не догадывался.

— Ерунда какая-то! Живете вместе, дети общие, зарплату отдаете — все как у меня, а брак — фиктивный. Ради чего это нужно?

— Ради свободы. Раз брак фиктивный, значит, я что хочу, то и делаю. У вас брак настоящий, а свобода фиктивная. А у меня брак фиктивный, зато свобода настоящая.

— Но ведь это же незаконно, фиктивный брак, за это же наказать могут!

— А кто об этом знает? Кто об этом догадывается?

— А вдруг узнают?

— Ну, я надеюсь, что этот разговор останется между нами?

— Конечно. Но вы не боитесь, что ваша жена вдруг кому-нибудь расскажет, что брак фиктивный? Вдруг она вас выдаст?!

— Да вы что! Как это выдаст! Она об этом понятия не имеет. Она об этом и не догадывается.

— А-а…

— Вот так. милый мой! Вы вот куда сейчас пойдете?

— Домой.

— Вот. А я куда хочу, туда и пойду.

— Куда же вы хотите?

— Домой, конечно, куда же еще?!

Владимир Климович История

У меня со всеми налажены прекрасные отношения: начальство меня ценит, жена уважает, в магазине не обвешивают — в мясном отделе у меня школьный друг работает. Так что полный порядок.

Только с таксистами ничего не получается — не везут они меня, и все тут!

Вот из-за такси и случилась со мной одна история.

Под Новый год возвращался я от Прохоровых с новоселья. В метро, конечно, не пустили. Иду пешком. Чувствую себя, как на Марсе: зима, холодище, народу — никого, и на небе вижу две луны. Страшно мне стало. Идти далеко, устанешь, упадешь, заснешь — и пропал. Искать не станут — не на льдине.

И решился я на отчаянный шаг. Такси поймать.

Чего только я не делал: и руки поднимал, и кричал, и даже ложился на проезжую часть. Только один остановился — обещал морду набить.

Озяб я, чуть не плачу. Вдруг вижу — на бульваре человек стоит. Руку протягивает, тоже такси ловит. Обрадовался я: вдвоем веселей — и к нему.

— Тебе куда, друг? — спрашиваю. А он молчит. Я его за руку потрогал, а он холодный весь и на лице иней. Замерз, бедняга. И я так мог. Спасать человека надо. Взял я его на руки и понес. Тяжелый, черт.

Только к утру я его к себе домой дотащил. Умаялся. Положил его на кровать, а сам на кухню: там у меня четвертинка на черный день припрятана. Только я ее достал, а тут жена с ночной пришла. Свет в комнате зажгла да как закричит:

— Ты что притащил, алкоголик проклятый?

Ну, я туда. Смотрю, а он лежит. Памятник с бульвара.

Виктор Коклюшкин Телевизор

Иван Сергеевич Подоконников сидел в кресле, держал в руках журнал с юмористическим рассказом и возмущался:

_Черт знает что! Юмористический рассказ называется — плакать хочется! И ведь деньги еще за это получают пи-са-те-ли! Да я… Да что я — любой дурак и то смешнее придумает!

Иван Сергеевич отвел душу и перевернул страницу. На следующей странице было напечатано: «Объявляется конкурс на лучший юмористический рассказ. Приглашаются все желающие. Премия триста рублей».

Иван Сергеевич крякнул и почесал затылок: «Ишь ты, петрушка какая! Триста рябчиков — считай, это… новый телевизор!»

Он посмотрел в угол, представил, что там вместо старого телевизора стоит новый, и подумал: «Попробовать, что ли?»

Он вспомнил, как Трофимов, что живет в соседнем подъезде, шел сдавать посуду, поскользнулся и упал.

«Это и опишу!» — решил Иван Сергеевич.

«Однажды Трофимов, что живет в соседнем подъезде, — старательно выводил он, — шел сдавать посуду, поскользнулся и упал».

Иван Сергеевич поставил точку, перечитал и попробовал хихикнуть — не хихикалось.

«Да что же это такое! — начал нервничать он. — Ведь смешно же было! А может быть, это мне, автору, не смешно, а другой, может, от смеха лопнет?»

— Сим! — позвал Иван Сергеевич жену.

— Чего? — откликнулась та из кухни.

— Тут вот, Сим, рассказ в журнале смешной напечатан, — приврал Иван Сергеевич и от смущения зарделся. — Вот послушай. — Он прочистил горло и начал читать: — «Однажды Трофимов, что живет в соседнем подъезде, — с выражением читал он. — шел сдавать посуду, поскользнулся и упал».

Иван Сергеевич кончил и выждал паузу. Жена не смеялась. Молчала.

— Ну как тебе? — робко спросил он. — Понравилось?

— Ерунда какая-то, — ответила жена.

— А вот автору, — обидевшись, второй раз соврал Иван Сергеевич, — за этот рассказ телевизор дали.

— По шее ему нужно было дать! — бухнула жена.

Иван Сергеевич вздрогнул, потрогал зачем-то свою шею, посмотрел еще раз в угол и сказал:

— А у нас с тобой телевизор хоть и старый, а работает лучше другого нового.

Михаил Кривич Ольгерт Ольгин Кентавр Легкий-На-Подъем Из записок мастера-наездника Куницына

Вызывает меня директор ипподрома и говорит: «Принимай, Куницын, кентавра». «Почему, — спрашиваю. — как что, так Куницын?» «А кого прикажешь? — спрашивает директор. — У Перцова язва, Сидоров с женой разводится, Оманский на картошке…» И пошел про спортивную честь, что кто-то всегда должен быть первым, об успехах нашего коневодства на международной арене и о том, что за наших лошадей архимиллиардеры платят звонкой инвалютой, всякими долларами, гульденами и пиастрами. «Думаю, — говорит, — тебе объяснять нечего, думаю, — говорит, — вы с ним сработаетесь».

Раз дело государственное, иду в конюшню. У денника табличка — «Кентавр Легкий-на-Подъем, Эмский конзавод». Зашел в денник, похлопал кентавра по крупу. Холеный такой блондин, ухоженный, грива под скобку. Протянул я ему кусок сахара и говорю: «Ну что, брат Леха, ладить будем?» А он, с сахаром за щекой: «Тамбовский волк тебе брат…» И отвернулся.

Работать с ним было нелегко. То ему польский лосьон после бритья, то меняй подстилку по пять раз надень, то настенный календарь, как у директора в кабинете. Любил Леха красивую жизнь.

Я ему старался во всем угодить. Воблы принесу, или бутерброд с сервелатом, или пачку «Филип Моррис» раздобуду — он к тому времени пристрастился к хорошим сигаретам. И все равно на тренировки кентавр ходил без особой охоты, предпочитал сидеть в деннике под лампочкой и листать разные книжки из нашей библиотеки — все больше детективы да популярные брошюры по генетике и коневодству.

Месяца через два я уговорил Легкого-на-Подъем пробежать круг на время.

Прошли за минуту сорок восемь: сами понимаете, что за резвость. Нас с ходу поставили в программу, записали на приз.

На проминке перед стартом Леха был зол хорошей спортивной злостью и все допытывался, пошлют ли нас в Брайтон или еще куда, если выиграем. «Кого надо, того пошлют, — отвечаю. — Только что ты там оставил?» — «Курорт знаменитый, отели-мотели, трубку «Данхилл», глядишь, достану». До Брайтона далеко, думаю, а заезду нас не малина. Тот же Перцов, хоть и язвенник, свое дело знает.

…У первого поворота мы были первыми. Даже на скорости видно было, как чудаки с сорокакопеечной трибуны размахивают программками и разевают рты. Леха, не сбавляя хода, буркнул мне через плечо: «Чего они суетятся?» — «Как чего? Ставки сделаны, деньги плачены. Материальная заинтересованность…» — «А если мы первыми придем, сколько они получат?» — «Ты, Леха, головой не верти, знай себе дуй!»

Но, видно, тяжелая дума засела в кентаврову голову. «А нам с этого какой навар?» — спрашивает. «Известно, какой. Мне — к окладу призовые. Потом, спорт есть спорт, признание болельщиков…» — «Тебе призовые, а мне?» — «Тебе-то чего не хватает? И одет, и обут, и нос в табаке… Беги. Леша, обгонят!»

Мысль о чьих-то доходах на его, Лехиной, резвости окончательно отравила моему кентавру бодрое стартовое настроение. Забывшись, он перешел на неприличный галоп, я осадил. «Слушай, Куницын, — вкрадчиво сказал Леха, лениво перебирая ногами, — а если я приз не возьму, мне что — рацион питания уменьшат?»

Тут мимо нас пронесся вороной Экклезиаст, мелькнул малиновый картуз над зеленым камзолом Перцова. «Кому твой овес нужен?! — кричу. — Обходят нас!»

А кентавр свое гнет: «Уменьшат или нет?» — «Нет, не уменьшат, овса на всех хватит…» — «К чему ж тогда копыта драть? Работа не конь — в степь не убежит…»

Леха перешел на шаг, свернул на газон посреди круга, сплюнул на траву и растер копытом: «Дай закурить, Куницын». Я чуть не заплакал от злости: как что, так Куницын. «Леха, Леха, что ты натворил, подумай только…»

Легкий-на-Подъем чиркнул спичкой, затянулся и мрачно сказал: «Пусть лошадь думает. У нее голова большая».

Александр Курляндский Аркадий Хайт Обеденный перерыв

В обеденный перерыв вызывает меня начальник:

— Сережа, у меня к вам дело небольшое. Был я сейчас в столовой и в ужас пришел. Народу — тьма, все кричат, ругаются, никто поесть не успевает. Вот я и подумал: а что, если для нашего отдела обед передвинуть. Сделать или раньше, или позже других.

— Верно, — говорю, — многие так думают.

— Вот и чудесно. Тогда возьмите лист бумаги, обойдите людей и соберите, так сказать, общественное мнение.

Сказано — сделано.

Взял я чистый блокнот, ручку — и прямо к столовой. Внутрь, конечно, пробиться невозможно, поэтому я у дверей встал. Смотрю, вылезает из дверей наш техник, Степан Петрович. Красный как рак, в руках пирожок, а на брюках повидло.

— Приятного аппетита, — говорю. — Ну как пообедали?

Степан Петрович покосился на мой блокнот, галстук поправил и говорит:

— В тот момент, когда весь отдел борется за выполнение плана, проблема питания, как никогда…

— Минуточку, — говорю, — вы меня не так поняли. Я же не для стенгазеты спрашиваю.

— А чего ты блокнот достал?

— Потому что я мнения выясняю.

— Понятно. Стало быть, в колхоз посылают.

— При чем здесь колхоз?

— А что? Уборка территории?

— Какая уборка? Устраивает вас время обеда или нет? — A-а, вот в чем дело. Некого в командировку послать.

— Фу ты, господи! Да я правда насчет обеда.

— Обед, говоришь. Ой. хитер! Ну ладно, обед обедом. А вообще-то… чего тебе надо?

— Не надо мне ничего! Было надо, а теперь не надо.

— Понятно, — говорит он, — стало быть, сокращение намечается.

Махнул я рукой и спиной повернулся. Стою жду. В это время из столовой наша чертежница выходит. Марья Петровна. Тихая, милая женщина. Она всегда чуть раньше отпрашивается, чтобы другим очередь занять.

— Марья Петровна, я к вам насчет обеда.

— А что, — говорит, — я отпросилась.

— Дело не в этом.

— А в чем? У меня все уплачено.

— Я знаю. Вы лучше скажите, что нам с обедом делать?

— А что? Можно и без обеда.

— Не об этом речь. Может, нам его передвинуть?

— Я и говорю, можно и передвинуть.

— Значит, это время вас не устраивает?

— Почему не устраивает? Устраивает.

— А зачем же тогда передвигать?

— Можно и не передвигать.

— Марья Петровна, голубушка, поймите. Меня интересует ваше мнение. Как сделать, чтобы вам самой было лучше.

Она подняла на меня глаза и говорит:

— Сереженька, милый, не мучь ты меня, ради бога. Давай я тебе лучше свитер свяжу.

Ну что ты будешь делать! Не понимают они меня, что ли? Ведь я как лучше хочу. Для них же самих. Тут меня кто-то окликает:

— Сереженька, вы чего такой грустный?

Смотрю, Семен Григорьевич, старейший работник отдела. Ну, думаю, этот не подведет.

— Семен Григорьевич, — говорю.

— Да-да, я вас слушаю.

— Как вы думаете, стоит нам обед передвинуть?

— Не знаю, Сереженька, я в столовую не хожу. У меня бутерброды.

— Но в столовой же лучше. Там горячее…

— Да, там, конечно, лучше. Но я туда не хожу.

— Может, потому, что народу много?

— Сереженька, дорогой, что вы меня все время ловите? Откуда я знаю, сколько там народу, если я туда не хожу.

Нет, думаю, что-то я не так делаю. Может, я людей блокнотом пугаю или слишком официальничаю. Надо по-другому попробовать. По душам.

Спрятал я блокнот, ручку и, будто бы прогуливаясь, по коридору пошел. Иду. а навстречу мне Терентьев.

— Ну, как дела? — спрашиваю.

— Ничего, — говорит. — Идут помаленьку.

— Наверное, обедал уже?

— Какой там, разве пробьешься. О чем только начальство думает!

— В каком это смысле?

— В прямом. Взяли бы да и передвинули обед. Одни — в час, другие — в два. Полный порядок.

— Ну а ты-то как считаешь? Когда лучше, в час или в два?

— Лучше бы в два. Чтобы аппетит нагулять.

Тут я сразу достаю блокнот и ручку:

— Значит, ты считаешь, что лучше — в два. Так и запишем.

— Чего запишем?

— Твое мнение.

— Какое это мое мнение?

— Насчет обеда.

— Я тебе запишу. А ну, положь ручку!

— Но ты же сам говорил.

— Мало чего я говорил. А если я начну записывать, что ты говорил?.. Иди-иди. Тоже мне, писатель нашелся.

Вечером с пустым блокнотом я вошел в кабинет начальника.

— Ну что, — спросил начальник, — провели опрос?

— Провел.

— Ну и что?

— Да вроде бы и ничего.

— Как — ничего? Что, все довольны?

— Выходит, что довольны.

— Ну что ж, — сказал начальник. — Если все довольны. я ничего против не имею. Оставим все как было.

На том и порешили.

Андрей Кучаев Мозговая косточка

На кухне в новой, только что отстроенной квартире обедали два товарища: дядя и племянник. Обед их состоял из наваристых бараньих щей и «Московской».

Друзья и родственники съели уже по шесть тарелок щей и отправили под стол две порожние бутылки из-под «Московской».

Дядя, притомившись от еды, отдыхал, погруженный в глубокое раздумье, племянник трудился над осколком бедренной кости барана. Он отшлифовал кость так. что хоть сейчас на рукоятку трости, однако внутрь еще не проник.

— Мозговая… — сказал племянник, заглядывая одним глазом в кость, как в подзорную трубу. — Сейчас мы ее, момент…

— Самый сок теперь остался. — согласился дядя, не прерывая раздумий.

— Сейчас мы оттеда мозгу-то вытянем. — Племяш сунул кость в рот на манер курительной трубки и втянул со свистом воздух через кость.

— Тяни, тяни. — поощрил дядя, не прерывая раздумий. — В мозгу-то фосфор содержится… Пища для ума, витамин.

— Сейчас мы ее вытряхнем, момент! — Племяш, примериваясь, потюкал костью о край тарелки. — Сейчас мы ее оттеда выбьем! — И он грохнул острым краем кости со всей силы по дну тарелки.

Тарелка разлетелась вдребезги. Один осколок поцарапал дяде макушку.

— Бодает! — сказал дядя, почесав макушку спичкой и не прерывая раздумий. — Однако тарелки делают, а?

— Это мы ее сейчас расковыряем, момент! — сказал азартно племянник и полез в кость ножом из нержавейки.

Нож со звоном сломался, и осколок ножа оцарапал дяде плечо.

— Во дает, — сказал дядя, почесав татуированное веснушчатое плечо. — Однако ножи делают, а? — добавил он, не прерывая раздумий.

— Сейчас мы ее размозжим, момент! — Племяш положил кость на пол и шарахнул по ней тяжелым молотком.

Скользкая кость выстрелила из-под молотка дяде в ногу, а молоток переломился. Одна половинка осталась в руках у племянника, другая провалилась в дырку в полу.

— Вот шальной, — сказал дядя, поморщившись и почесав ногу спичкой. — Однако молотки делают, а? А полы?! — И дядя снова погрузился в раздумья.

— Ну сейчас-то мы ее выпотрошим, момент! — Племяш острым краем кости грохнул изо всех сил по стене. Стена рухнула — и племянник с дядей оказались на улице, прямо на мостовой.

— Во завелся, — сказал дядя, не прерывая раздумий. — Однако стены кладут нынче, а?

— Ну сейчас-то мы ее в момент расплющим! — сказал потный племянник и положил кость на трамвайный рельс.

Проходивший трамвай сошел с рельсов, придавив слегка дядю.

— Ты прям шальной какой-то, — сказал дядя, поставив трамвай на место. — Однако пути трамвайные кладут, а?! — сказал дядя и погрузился в свои раздумья, почесывая бок в голубой майке.

— Сейчас мы ее в момент раздолбаем! — крикнул племянник и ахнул острым краем кости дядю по лбу.

Мозг выскочил, дядя его поймал, выйдя из раздумий, и передал племяннику.

— Видал? — сказал дядя, почесав лоб спичкой. — На совесть сделано, а? — Дядя похлопал себя по веснушчатому темени и погрузился в свои раздумья.

Борис Лобков Неправильный ручей

Это случилось утром, за полчаса до начала рабочего дня. В 7.30 я открыл двери своей лаборатории. Я уже не помню, когда открывал их с удовольствием. Разве только в самом начале эксперимента. Я вошел в лабораторию, повесил куртку на спинку стула, распахнул окно и, включив систему, вынул пачку «Примы». Почти одновременно с щелчком моей зажигалки я услышал за спиной шипение. Я обернулся и обомлел. Настольная лампа всплывала над столом. Она всплывала как-то нехотя, но по тому, как она легко, не дрогнув, выдернула штепсель из розетки, я понял, что ее тянет кверху большая сила. Лампа сделала круг под самым потолком и вылетела в распахнутое окно. Я продолжал стоять не шелохнувшись на своем месте и смотрел, как моя лампа поплыла над зеленой поляной. Я знал все законы, по которым тела могут преодолевать земное тяготение, но закона, по которому настольная лампа сейчас летела впереди меня, я не знал. Я догнал ее у самого леса, потому что она неожиданно прекратила движение по горизонтали и начала плавно набирать высоту.

— Добрый день! — услышал я рядом. — Ваша новая модель? — Он указывал красивой тростью в направлении лампы.

— Вы… ее тоже видите? — спросил я быстро, потому что мне вдруг пришло о голову, что все это сон.

— Вижу. А что?

— Будьте любезны. — попросил я его, — ударьте меня вашей палкой по голове. Мне это чрезвычайно необходимо. Не смущайтесь, ради бога. Я вам все объясню потом.

«Сейчас все исчезнет», — подумал я и сказал:

— Не смущайтесь. Ударьте сильнее.

Он ударил меня значительно сильнее, чем хотелось. Я поднял голову — моя лампа продолжала набирать высоту.

— Как вы думаете, я не сплю? — спросил я его, когда из моих глаз перестали сыпаться искры.

— Нет, — сказал он. — Если бы вы спали, я бы вас только что разбудил.

— А вы знаете, что сейчас над нами в воздухе?.. Настольная лампа! Минуту назад она сорвалась с моего стола.

— А крылья у нее есть? — спросил он.

— Нету.

— А пропеллер?

— Нету.

— А двигатель? — он прислушался. — Я отчетливо слышу, как он работает.

— Это стучит мое сердце, — сказал я.

— А… реактивная струя у нее есть?

— Никакой струи нет!

— Может быть, ее увлекает шар, наполненный газом?

— Никакого газа там нет.

— Как же она может летать? — спросил он. — Я ничего не понимаю.

— Я тоже, — сказал я.

Он закусил нижнюю губу.

— А крылья у нее есть?

— Нет!

— Тогда она летать не может.

— Как это не может, если она летает, — сказал я.

— Она не должна летать, — сказал он твердо, — потому что она летать не может.

— Вы что, не верите своим глазам?

— Верю. Но теория… Вы читали труды професс..

— Это не объяснение! — перебил я его. — Вы знаете, что под лежачий камень вода не течет?

— Есть такая аксиома, — сказал он.

— А теперь смотрите сюда, — и я показал ему камень, под которым журчал ручей. Я даже отодвинул этот камень, для того чтобы он смог потрогать его мокрую сторону. Он понюхал кончики пальцев и сказал:

— Да, это вода… Но это неправильный ручей.

— Как «неправильный»?

— Правильный никогда не потечет под камень. Ты хоть его убей — не потечет, — объяснил ученый.

— Но он же течет!

— Может быть, он и течет, хотя на самом деле он не течет.

Задрав головы, мы долго смотрели на уменьшающуюся в голубом небе черную точку.

— Черт его знает, — сказал он, — может быть, она и летает…

Я ничего ему не ответил.

В двенадцать часов я доложил ученому совету о случившемся.

— И вы утверждаете, что лампа вылетела через это окно?

— Да, — сказал я.

Ученый совет с любопытством рассматривал меня.

Потом меня спросили:

— Сколько будет дважды два?

— Четыре. — сказал я.

— Не волнуйтесь, — сказал председатель ученого совета. — Вы ученый, и мы ученые. Если бы это еще кто-нибудь видел…

— Видел! — сказал я и притащил того типа.

— И вы утверждаете, что видели, как она летит?

— Я ничего не утверждаю, — сказал он. — Я видел, как он видел, что лампа летела.

Я снова экспериментирую. Когда мне становится особенно грустно, я прихожу к моему неправильному ручью, который течет под лежачий камень… Вернее, тек раньше. Сейчас его кто-то отвел от камня. Наверное, для подтверждения истины.

Евгений Попов Бессовестные люди

Раз случайно вызвал я по телефону такси. Дай, думаю, съезжу-ка я к своей тетеньке. Поговорим с ней о том, а также о сем. Чаю попьем с вареньем. Правда, живет тетенька у черта на куличках, но если существует такси, то и довезет, думаю. Прямо от двери до двери, как говорится.

Вызвал такси, а сам немножко задремал. И проснулся точно вовремя, чтобы, выйдя на улицу, услышать от таксиста следующие слова:

— Ты где это шляешься, клиент? Я тебя уже жду.

— Помилуйте, но я вовремя. Я по часам. Аф-ф. — возразил я, зевая.

— Вот то-то и оно, что вовремя. Я не возражаю, что вовремя. А стоит мне чуть опоздать, так вы сразу и лаетесь, как псы. А приедешь вовремя, так вы тоже недовольные.

— Что вы, что вы, дорогой! Я очень довольный. Да и вам грех сердиться. Счетчик стучит и стучит. Вон уже восемьдесят копеек настучал. И я их оплачу.

— А вы как думали? Восемьдесят? Конечно, восемьдесят. А что счетчик стучит, так он не на мой карман стучит. Да я бы за эти пять минут да как бы уж насадил бы целых четыре человека — и с ветерком, с ветерком. Эх, я бы!.. — загоревал таксист. И тут же сделал попытку взять в машину какую-то не известно чью красавицу, стоявшую на обочине. Но та отказалась. Тогда таксист скрипнул зубом но от реплик воздержался. И погнал, погнал с дикой скоростью по асфальту, по нашему городу прямо к черту на кулички.

А на этих самых куличках, где раньше лишь бродили домашние козы, выл ветер и лежали на чахлой траве какие-то камни, — там вырос громадный микрорайон из девятиэтажных домов.

— А теперь, друг, нам пора сворачивать вон к тем домам, окна которых все сплошь сияют огнями, — говорю я таксисту.

И тут в такси стало очень тихо.

— Как… как? — пролепетал таксист. — Зачем вы говорите, чтобы я ехал в сторону от асфальта, в сторону по дороге, туда, где могут быть ямы, кирпичи, стекла и неприятности? Давайте лучше я вас высажу здесь, а дальше вы пойдете пешком и своим ходом.

— Товарищ! — сказал я, чувствуя, как закипает жидкость в моих жилах. — Товарищ! А я все-таки попрошу вас везти так, как я это заказывал по телефону, то есть налево. Я бы с удовольствием пошел пешком, но я не могу.

— Почему это вы не можете? Все могут, а вы не можете. Почему это?

— Да потому, что я… я хромый. Я упал со скал. Знаете песню «А когда он упал со скал»? Так это я и упал. Я упал. У меня теперь одна нога короче другой. Понял?

И я замолчал, а таксист опять скрипнул зубом. Ишь, скрипун!

И доехали, представьте себе, очень хорошо. Таксист, правда, все поскрипывал, но это так, ничего.

Я расплатился. И вышел, хромая.

Да. Со стыдом, но признаюсь вам, что я захромал. Я притягивал к себе ногу, переваливался с боку на другой и полз-подползал к углу тетенькиного дома.

А за углом припустил. Я оказался бы мигом у тетеньки, если бы не… если бы не… Если бы не обнаружил в темном проеме подъезда все того же таксиста, который неизвестно как сумел меня перегнать.

— Ну и что? — сказал он. — Хромый! Упал со скал? Не можешь?

Я оробел и отвечаю:

— Не хромый, но не могу. Не хочу. А везти меня к дому вы были обязанные, так как это обговаривалось по телефону.

А тем временем уж и ночь наступила. То светили ясные звездочки, а тут вдруг стало темно. Темно-темно. И таксист, темнея лицом, сказал мне, находясь в темном подъезде:

— Бессовестные люди, — сказал таксист. — Совершенно обнаглевшие, бессовестные люди. Волки. А я-то пожалел. Дай, думаю, прокачу беднягу. Я, конечно, пожалел, но решил проверить. И вот. Вот. Как я ошибся! Как я ошибся! Бессовестные… Трахнуть бы тебя монтировкой. Трахнуть бы, да нельзя. Нельзя. Трахнуть, а? — прошептал он, наклоняясь ко мне.

— Как вы так сразу… монтировкой. Нет такого закона. Пустите. Я больше не буду, — ныл я, зажмурившись. — Пустите.

А когда открыл глаза, таксиста уже не было. Не было и машины. Никого и ничего не было. Был новый микрорайон, тетенькин дом, а больше никого не было. И ничего.

Поэтому вполне возможно, что вся вышеописанная история мне пригрезилась спросонья. Ну, вообще-то. положим, не вся…

Марк Розовский Стройка

Строили дом, строили…

Выстроить никак не могли.

Во-первых, кирпич. Если он есть — его воруют.

Во-вторых, стекло. Если его нет — значит, его разбили. А если оно есть — значит, еще разобьют.

В-третьих, шпиль. Только его поставили — следующей ночью кто-то в черной маске пришел на крышу и тихо спилил его обыкновенной крестьянской пилой. Ну хотя бы спилил и рядом оставил, злодей, а то унес с собой, ворюга проклятый.

После этого пошло. Совсем обнаглели. Кто-то фундамент утащил, кто-то — лестницу, кто-то — солнечную стену… О кафеле и говорить не надо: он до стройки ни разу и не дошел, его здесь рабочие и в глаза не видели никогда. Не знают даже, что это — кафель — такое. Когда слышат «кафель», некоторые думают, что это пиво новое, а другие, более культурные и начитанные, — будто это новая планета какая-то неподалеку от Луны, только немного сзади, и потому она, эта самая Кафель, нам долго не была видна.

Когда дом был готов, приехала комиссия его принимать.

— Ну что ж, — сказали, — нам лично это помещение нравится. Архитектура современная. Интерьер тоже вполне заслуживает. В общем, пусть первыми сюда введут тех, кто возводил это замечательное здание.

И двери нового городского суда широко распахнулись перед строителями.

Виктория Токарева Сразу ничего не добьешься

Федькин проснулся ночью оттого, что почувствовал себя дураком.

Бывает, внезапно просыпаются от зубной боли или оттого, что в ухо кто-то крикнет. Федькину в ухо никто не кричал, в его семье не было таких привычек, зубы у него тоже не болели, потому что были вставные. Федькин просто почувствовал себя дураком — не в данную минуту, а в принципе. Возможно, это было наследственное и перешло к нему от родителей, а может, родители были ни при чем.

Федькин лежал и смотрел в потолок. Потолок был белый, четкий, как листок бумаги. Он сам его белил два раза в месяц. Федькину больше всего в этой жизни нравилось белить потолки: стоять на чем-нибудь высоком и водить над головой кисточкой — в одну сторону и в другую.

Федькин смотрел на свою работу, и настроение у него было грустно-элегическое.

А за окном между тем начиналось утро.

Утро начиналось для всех: для дураков и для умных. Федькин помылся, оделся и сел за стол, а жена подала ему завтрак. Завтракают все — дураки и умные, и жены тоже есть у всех. Иногда бывает, что у дурака умная жена, а у умного — дура. У Федькина жена была не очень умная, но вовсе не дура. Она ходила по кухне с лицом, блестящим от крема, а волосы у нее были собраны на затылке в хвостик и перетянуты резинкой от аптечной бутылки.

Федькин посмотрел на ее хвостик и почувствовал угрызения совести.

— Зина, — сказал он, — а ты зря тогда за меня замуж пошла…

— Почему? — удивилась Зина.

— Дурак я.

— Вот и хорошо, — сказала Зина.

— Что же тут хорошего? — не понял Федькин.

— Спокойно.

Самое главное в этой жизни — точно определить свое место. Чтобы соразмерить запросы с возможностями.

Когда Федькин вышел в это утро на улицу, он все про себя знал. И ему стало вдруг спокойно, не захотелось никуда торопиться. Он медленно шел, дышал и смотрел по сторонам. Если бы он был умный, то прочитал какие-нибудь стихи, вроде: «Октябрь уж наступил, уж роща отряхает…» Но Федькин Пушкина не знал и просто думал: «Хорошо-то как, господи…»

В холле перед кабинетом на красных плетеных стульчиках сидели люди, курили и беседовали, беспечно поводя руками. Они приходили сюда толкать и пробивать. Некоторые пробивали по два года. В первый год они расстраивались и даже болели на нервной почве, а ко второму году смирялись и находили определенное удовольствие в своей неопределенности.

Когда в холле появился Федькин, все замолчали, и он понял, что говорили о нем.

Прежде, когда Федькин шел мимо людей по кабинету, он напрягал лоб, лицо делал каменное, а взгляд устремлял в перспективу. Сегодня Федькин свой взгляд никуда не устремлял, а просто остановился и спросил:

— Сидите?

— Сидим! — дружно отозвались те, кто толкал и пробивал.

Федькин вошел в кабинет и закрыл за собой дверь, но дверь тотчас приотворилась, и в нее заглянул Лесин, тощий и нервный молодой человек. Он всегда грыз спички, и его пальцы от спичечных головок были коричневые.

— Здравствуйте, — сказал молодой человек. — Вы меня помните?

— Еще бы, — сказал Федькин. — Как ваша фамилия?

— Лесин.

— А вы чей сын? — прямо спросил Федькин.

— Лесина, — прямо сказал молодой человек. Федькин такого не знал. Он оторвал от календаря листок и стал ровно закрашивать его чернилами. Ему казалось, будто он белит потолок.

Лесин смотрел и ждал, когда можно будет заговорить о своих делах, а Федькин про его дела уже слышал, ему было неинтересно.

— У вас есть родители? — поинтересовался Федькин.

— Конечно, — удивился Лесин.

— А вам не стыдно второй год не работать?

— Так вы же мне не даете.

— Я?

— Ну а кто? Для того чтобы я начал работать, вы должны подписать бумагу, а вы эту бумагу не подписываете уже второй год. А я второй год хожу к вам как на службу и улыбаюсь и делаю вид, что ничего не происходит. Вы мой враг!

— Я не враг, — поправил Федькин. — Я дурак.

— В каком смысле? — растерялся Лесин.

— В умственном.

— Понятно. — Лесин моментально поверил, и Федькина это обидело. — Я понимаю, — повторил Лесин, — но и вы меня поймите. Я два года ничего не делаю. Вы дурак, а я-то при чем?

— Займитесь чем-нибудь другим…

— Почему я должен заниматься не своим делом?

— Я всю жизнь занимаюсь не своим делом, — грустно сказал Федькин.

— А кем бы вы хотели быть?

— Маляром.

— По-моему, это механическая работа, — пренебрежительно сказал Лесин.

— А ты попробуй побелить потолок, — оскорбился Федькин, — а я посмотрю, какая у тебя лестница получится. У меня, если хочешь знать, кисточка из Франции…

Федькин стал рассказывать про кисточку, это было очень интересно. Лесин слушал и кивал, потом посоветовал:

— А вы плюньте и идите маляром.

— На кого плюнуть? — уточнил Федькин.

— На всех.

— На всех не могу. Перед женой неудобно. Каково ей под старость лет быть женой маляра?

— Если она вас любит — поймет, — сказал Лесин, и лицо его стало печальным, а голос ломким. Видимо, Лесина кто-то не понимал.

— Она-то поймет, а вот знакомые… Сразу увидят, что я дурак. Из начальников в маляры пошел.

— А вы сделайте так, чтобы вас уволили.

— Не уволят… — задумчиво сказал Федькин. — Я ведь не вор, не алкоголик какой-нибудь.

— Дурак — это очень серьезно! — Лесин поднял палец. — Вы просто недооцениваете. Услужливый дурак опаснее врага.

— Я не услужливый. Я равнодушный. Нет.. — Федькин расстроился. — Это не пройдет.

— Ну а вы просто обратитесь к вашему начальству, — стал учить Лесин, у которого был опыт. — Пойдите поговорите — так, мол, и так… Может, войдут в положение.

Начальницей Федькина была женщина. Когда Федькин вошел к ней в кабинет она кричала в телефонную трубку:

— Эф равно эм вэ квадрат, деленное на два. Зачем ты звонишь мне на работу, неужели ты не можешь посмотреть в учебнике?

Федькин понял, что внук начальницы делает сейчас уроки по физике, а она управляет им на расстоянии.

Начальница бросила трубку и пожаловалась:

— Это какой-то сумасшедший дом. Работаю на них как вол, и никакой благодарности. И что только с ними будет, когда я умру?

Федькин знал свою начальницу пятнадцать лет, и пятнадцать лет назад она говорила то же самое. Люди с возрастом не меняются. Меняются их возможности, а сами они остаются прежними.

— Что у вас? — спросила начальница.

— Я хотел бы уйти с работы. — сказал Федькин.

— Куда?

— Маляром.

— Обиделись?

— Нет.

— Ав чем дело?

— Просто я не подхожу… по уму…

— Кто сказал? — насторожилась начальница.

— Никто. Я сам узнал.

— А давно вы об этом узнали?

— Нет. Только сегодня. Один день.

— А я знаю об этом все пятнадцать лет. которые вы у меня работаете. И я вас очень прошу: не говорите больше никому, что вы дурак, и не вздумайте писать заявление, иначе в дураках оказываетесь не вы, а я.

— Вы думаете о себе, когда речь идет об общем деле, — оскорбился Федькин.

— А общее дело не может пострадать от одного дурака.

Федькин пошел к самому главному начальнику. Главный начальник был седой и красивый, только маленького роста. Внешне он походил на Наполеона Бонапарта, и его звали за глаза не Михаил Иваныч, а Мишель.

Мишель постоянно торопился и постоянно не успевал. Когда к нему кто-нибудь приходил, он вставал со своего стула и улыбался. По системе Станиславского существуют две настройки: сверху и снизу. Каждый начальник в разговоре с подчиненным соблюдает настройку сверху. Мишель придерживался настройки на равных, так что посетитель иногда путал, кто из них двоих начальник.

— Здравствуйте, Михаил Иваныч, — начал Федькин.

Мишель встал и улыбнулся.

— В двух словах, — попросил он. — У меня только полторы минуты.

— Я дурак, — сказал Федькин. Получилось ровно два слова.

— Раз вы понимаете, что вы дурак, значит, вы уже не дурак.

Федькин хотел возразить, но у Мишеля кончилось время.

— Все, — сказал он, — я должен в Индию лететь.

Федькин медленно шел по коридору и думал о том, как отвратительно покрашены здесь стены, как неряшливо побелены потолки. А если бы сделать это по-настоящему, то у начальства, у всех, кто здесь бывает, возможно, менялось бы настроение. А за пятнадцать лет, которые ушли неизвестно на что, он мог бы побелить много потолков и научить этому других. А время ушло. Ушло гораздо больше, чем осталось. И не случайно он проснулся сегодня среди ночи.

В коридоре за низкими столиками на красных плетеных стульчиках сидели люди — курили и разговаривали, беспечно поводя руками. Когда подошел Федькин, все замолчали, и он понял, что все говорили о нем.

Федькин хотел пройти дальше, в свой кабинет, но не сделал этого. Сел на красный плетеный стульчик.

— Ну, — живо спросил Лесин. — сказал им? — Лесин перешел почему-то на «ты».

— Сказал.

— Ну? — участливо спросили остальные. Федькин промолчал. Вид у него был расстроенный.

— Так сразу ничего не добьетесь, — осторожно намекнули остальные.

— Так сразу ничего не добьешься! — подтвердил Лесин. — Пробивай!

Александр и Лев Шаргородские Вредная работа

Водопроводчик Булыжников лежал на диван-кровати и издавал звуки, напоминающие заунывное пение водопроводных труб.

Утром он почувствовал себя неважно и сейчас ждал врача.

В дверь позвонили.

Булыжников встал и, с трудом добравшись до двери, открыл. На пороге стоял участковый врач.

— Простите, вы Булыжников? — спросил врач, чем-то похожий на доктора Дымова.

— Да. Здравствуйте, доктор. Вы меня не узнаете? — гриппозным басом произнес Булыжников.

— Как же. Узнал. Наш водопроводчик, — улыбаясь, ответил доктор и тут же совершенно изменившимся голосом строго, по-деловому спросил: — Значит, вы вызывали, хозяин?

— Я, — подтвердил Булыжников. — Занемог что-то…

— Не-а, не пойдет, — грубо сказал доктор, внимательно изучая водопроводчика. — Пойду, пожалуй…

— Доктор, в чем дело? — растерянно спросил Булыжников.

— Да вы что, хозяин?.. С таким ростом. — Он указал на почти двухметровую фигуру водопроводчика. — Сейчас высоких не берем. Вон со средним ростом сколько просют. Работы хоть отбавляй.

— А-а… что же делать?

— Вам лучше знать, хозяин.

Водопроводчик задумался и, вдруг хлопнув себя по лбу. понимающе произнес:

— Ой, извините, доктор.

Он достал из бумажника деньги и протянул их врачу.

— Ну ладно уж, — сказал доктор, — положите там, на тумбочке… Сами понимаете, какая работа… Вредная.

Доктор забрался на табуретку, заглянул в горло водопроводчику и вдруг, быстро соскочив, в испуге бросился к двери.

— К-куда вы? — закричал ему вслед водопроводчик.

— Чего же не предупредил, хозяин? — гневно бросил доктор. — Hi же заразный. У тебя ж полное горло стрептококков. А я мог и в другое место пойти. Меня всюду просют. Вот клиент вызывал. С ногой лежит. Все тихо, спокойно. И ниже этажом, между прочим. Так что, извините. Я пошел.

— Я учту это, — жалобно простонал водопроводчик, вновь доставая бумажник.

— Возись с вами, — проворчал доктор. — Положь на первую. Работай здесь во вредной среде. Лечить-то как будем? С вашим материалом?

— В каком смысле?

— Ну и непонятливый ты, хозяин. Чему вас только в школах учат? Лекарства-то чьи? Наши? Ваши?

— Дык… у меня ж их нету. Дык это ж не трубы.

— Черт с тобой, — сказал доктор… — Положь на те две… Да место для работы приготовь.

Пока врач наполнял шприц. Булыжников нехотя стянул штаны и лег на диван-кровать…

— Да ты не волнуйся, хозяин, — сказал доктор. — Струмент справный. Я работаю аккуратно, грамотно. Переделывать не придется…

— О-о-ой! — закричал Булыжников. — Больно.

— Ты что шумишь? Только половину же влил. Вечером приду — докончу.

И, оставив шприц невынутым, доктор направился к двери.

— Куда же вы, доктор? Что мне, до вечера так лежать? — почти заплакал Булыжников.

— А меня это не касается. Опохмелиться я должен? Вот ты лежишь, а я тут работаю как проклятый… Ну, хозяин, до вечера.

— Доктор! Доктор!..

— Ну что тебе?

— Сколько? — В голосе водопроводчика слышалось отчаяние.

— Сколько дадите, — уточнил доктор.

Водопроводчик с трудом дотянулся до бумажника…

Доктор подошел, закончил укол и, собрав чемоданчик, небрежно произнес:

— Ну все. Я пошел…

— А бюллетень? — почти возмущенно произнес полу-поднявшийся Булыжников. — Без бюллетеня-то как?..

— Об этом не договаривались, хозяин.

— Но это же само собой.

— Само собой, говоришь? А что бумага дефицит, знаешь? Трать там на всякие бюллетени…

Доктор задумался, потом махнул рукой и, примиряясь, сказал:

— Ладно уж. Сколько там, на тумбочке? Прикинь-ка…

— И так знаю. Двадцатку из меня выжали.

— Ну так вот, хочешь бюллетень — десятку доложь, и по рукам.

— У-у, шкурники, — почти пропел водопроводчик. — совести у вас нету. — Но десятку добавил.

Доктор меж тем выписал бюллетень и как бы невзначай мягким, бархатным голосом спросил:

— Да, простите, пожалуйста, сколько вы у меня за бачок в туалете сверх запросили?

— Ну чего уж там, доктор, вспоминать, — протянул Булыжников. — Чего там…

— А все-таки сколько? — очень интеллигентно настаивал доктор.

— Да тридцатку…

— Так будьте любезны, возьмите там на тумбочке и, как поправитесь, попрошу вас ко мне. Буду очень рад.

И доктор, собрав чемоданчик, тихо вышел.

Евгений Шатько Ремесло

Все мальчишки нашей слободки свистели в его свистульки. К сожалению, на второй день они переставали свистеть. Жизнь без свистулек была невыносима. и поэтому мы без конца таскали ему старые вещи и макулатуру.

Наконец, я добрался до штабелей книг в чулане и тайком понес ему несколько запыленных томов и почти новые галоши. Он приветливо улыбнулся мне из-за прилавка добрым розовым лицом.

— А, Шекспир! — воскликнул он, возбужденно хватая книгу, испуганно оглянулся и прошептал: — Зайди-ка в лавку, мальчик!

Я зашел. Он опустил окно, закрыл дверь. Дрожащими руками снова схватился за Шекспира и бережно полистал желтые страницы.

— Это то, о чем я мечтаю! — признался он и засиял. — Ведь что мне приносят? Всякую мятую рвань! А настоящий товар уходит к этим сумасшедшим, к этим букинистам! Как будто я, старый макулатурщик, не хочу взять в руки стоящую книгу! Ты носи книги только мне. Не говори ни папе, ни маме, ни учительнице. И держись подальше от этих отъявленных букинистов! Я один знаю, что такое настоящий Шекспир! Это меловая бумага номер один по тридцать копеек за килограмм! А тисненый картон идет и до рубля! Но все это надо же обработать! Вот посмотри!

Он указал на стол, на котором был укреплен тяжелый нож, похожий на те, какие бывали в те времена в булочных.

— Я не люблю сдавать сырье кое-как, — сказал он и сунул отогнутую обложку Шекспира под нож. — Это надо обработать до высшего стандарта. Посмотри, поучись!

Он ловко отсек у книги обложки и содрал переплет, как кожуру с колбасы.

— Вот видишь — бумага отдельно, картон отдельно. Литературу надо уважать! Но это первая ступень.

Он сунул книгу под нож и точными, мастерскими движениями рассек ее на ровные дольки, как яблочный пирог.

Я открыл рот от восхищения.

— Что, красиво? — спросил он польщенно. — Отавное— выдержан стандарт разреза, а это повышает сортность! Такую книгу грех рвать на клочья.

Он мечтательно почесал лысину.

— Да, в старину были прекрасные книги! Они давали много, очень много! Двадцатитомный Вальтер Скотт давал полтора пуда высококачественной бумажной лапши и до четырех килограммов картона в свиной коже, по-другому говоря — ты следишь за моей мыслью? — пятнадцать рублей и шесть копеек.

— А «Конек-Горбунок»? — спросил я.

— Славная вещь, примерно на килограмм.

— «Робинзон Крузо»?

— Полкило.

— А «Гулливер у лилипутов»?

— Не забывай о полном «Гулливере»! — возразил он. подняв палец. — Полный значительно весомее! Но еще выше «Илиада» в старом издании. Это недосягаемая величина и вершина! Два килограмма одной бумажной массы! Что стоят тоненькие книжки? Рыхлая некондиционная бумага и даже — хи-хи — мягкая обложка!

Хотя я был крайне мало начитан в те времена, «Конь-ка-Горбунка» мне стало жалко, и какой-то смутный вопрос закопошился во мне.

— А ты молодец! — сказал он, открывая дверь наружу. — Как премию я тебе дам еще свистульку на три голоса.

Сопя от радости, я рассовал свистульки по карманам и пошел к выходу, когда он сказал:

— Если хочешь, сядь на мое место и попробуй сам.

Довольный, я взобрался на его стул.

Он порылся в углу.

— Для начала изрежь чистую бумагу. Хотя бы пополам. Смотри не подсунь палец.

Я разрезал лист бумаги, и он сказал серьезно:

— У тебя есть задатки…

Я таскал ему книги до тех пор, пока свистульки не перестали казаться мне райской музыкой…

Прошло больше двадцати лет… Иногда, когда я брал в руки тяжелую книгу, что-то вздрагивало во мне… и странный детский вопрос пробуждался снова.

И вот я опять пошел в его лавку. На этот раз я ничего не нес ему, кроме своего вопроса.

Он все так же выглядывал из-за прилавка, еще более розовый и лысый.

— Вы узнали меня? — спросил я.

Он оживился:

— Мы с вами говорили о Шекспире!

— Ио двух килограммах «Илиады», — добавил я.

— Вы шутите! — обрадовался он — Как же вы запомнили цифру?

— Этого нельзя забыть.

— Заходите в лавку, — сказал он. — У меня не много было таких клиентов.

Я зашел в лавку.

— Ау меня маленькая механизация, — начал он, указывая на агрегат вроде стиральной машины. — Работает от общей сети.

Я не выдержал и оборвал его вопросом, который мучил меня все эти годы:

— Почему вы просто не продаете книги? Ведь вам приносят шедевры мирового…

— Это не мое ремесло! — ответил он сухо и забегал по своей лавке, точно барсук в норе. — Я делаю свое дело, я делаю свое дело, — повторил он быстро.

— Но вы бы подумали, что вы суете под нож!!

Он вдруг подозрительно глянул на меня из-за плеча и визгливо спросил:

— Вас подослали эти букинисты?

Тогда — неожиданно для себя — я оторопело спросил:

— Послушайте, а вы читаете книги?

— Я вам повторяю — это не мое ремесло! — заорал он и открыл дверь на улицу.

Я пошел к двери, когда он со вздохом глухо проговорил:

— Много-много лет мы занимаемся только этим, весь наш род. Одни пишут книги — это их дело, другие читают, третьи… — это наше дело. Но в нашей, смею сказать, династии утильсырья и макулатуры произошел ужасный случай! — он понизил голос — Искажение природы! Мой дед попутно попробовал продавать книги. Дела пошли как будто блестяще. Но все это мираж! — вскрикнул он горестно. — Потом дедушка стал читать их! А потом вдруг перестал не только резать, но и продавать… Все пошло прахом. Дедушка очень мучился, — он помолчал и грустно закончил: — А перед смертью он даже начал писать… Не спрашивайте меня больше ни о чем!

— Послушайте, послушайте, а о чем писал ваш дедушка? — закричал я.

— Не знаю, не знаю, это не мое ремесло, — повторил он как заведенный — Дедушка очень мучился…

— А много ваш дедушка написал?

Он пошевелил губами, припоминая, и задумчиво ответил:

— Он исписал фунта полтора второсортной бумаги…

Андрей Вознесенский Украли!

Николай Глазков Баллада о похищении стеклянной ткани

Анатолий Житницкий Эники-Беники

Руслан Киреев Избавление

Михаил Кудинов

Михаил Либин Почему плюется верблюд

Владимир Лифшиц Страшный суд

Владимир Масс

Решили мудрецы во время оно построить первый в мире небоскреб. Вернее, башню в центре Вавилона для привилегированных особ.

Не все одной держались точки зрения. Взволнован был огромный Вавилон. Но все же дружно, после обсужденья, новаторский проект был утвержден.

Прораб воскликнул:

— С богом! Раз-два — взяли!

Но Бог был не на шутку возмущен: мол, с ним проекта не согласовали, и этого простить не может он!

И он придумал тут же наказанье: за дерзость и беспочвенный размах заставить всех, кто строил это зданье, заговорить на разных языках.

Был ангелам вручен декрет об этом, и начался кошмарный кавардак. Испуганные Божеским декретом, одни кричат:

— Не так!

Другие:

— Так!

Строители уже клеймят друг дружку, уже спешат друг дружку взять на пушку, отторгнуть, оттеснить, зажать в тиски, оговорить, предать, убрать с работы…

Шум, ругань:

— Рутинеры! Дураки!..

— Мальчишки!.. Формалисты!.. Идиоты!..

И сразу все пошло и вкривь, и вкось. Достроить небоскреб не удалось.

Таков, увы, конец. Таков итог коварной Божьей зависти и злобы. А если б не мешал работе Бог, уже давно бы были небоскребы.

Великий Зевс, тот самый бог, который для сплетен столько пищи дал, на откровенный шел скандал, когда с красавицей Пандорой на землю ящик ниспослал.

Чудесный ящик из металла стал не случайно знаменит. Сама посланница не знала, кем скован он и чем набит. И только из легенды старой узнали все уже потом, что он являлся страшной карой за обладание огнем.

Что было в ящике Пандоры? Бесстыдство. Жадность. Скупость. Ложь. Злость, приносящая раздоры. Разврат… Всего не перечтешь!

А равнодушие? А чванство? Всегда! Повсюду! Каждый день!

А необузданное пьянство? А лицемерие? А лень?

То вдруг война, то просто драка. То град, то молния, то гром… Ох, Зевс!.. Каким же он, однако, жестоким был озорником! Тьма провокаций, взрывов злобы… И всюду — он, его рука. От похищения Европы в нелепом образе быка до разных мелких актов мести…

Все эти авантюры вместе, и спесь, и блажь, и хвастовство о доброй мудрости его, о благородстве и о чести не говорят нам ничего.

Владимир Орлов

Недавно, ведя раскопки Неаполя скифского под Симферополем, археологи обнаружили неизвестные рубаи Омара Хайяма.

Время так стерло строчки, написанные его собственной рукой, что от них ничего не осталось. Только номера, стоявшие над четверостишиями, позволили симферопольскому поэту Владимиру Орлову восстановить отдельные рубаи.

За достоверность номеров, впрочем, ручаться нельзя, ибо цифры тоже были стерты веками. Но зато после реставрации, как бы наперекор безжалостному времени, стихи Омара Хайяма зазвучали так, как будто они были написаны вчера, а не девять веков назад.

Реставрация рукописи продолжается.

Эдуард Успенский Бабушка и внучек

Павел Хмара Стихи о правильном питании

Лев Щеглов

Аркадий Аверченко Исторические нравоучительные рассказы

Оратор Демосфен, в юности заика, начал свою ораторскую деятельность тем, чем многие современные ораторы начинают, продолжают и кончают: его освистали.

Но он не смутился этим: набил себе рот камнями и произнес такую громовую речь против Филиппа, что эту речь удивленные современники назвали филиппикой.

Очень жаль, что современные ораторы не похожи, на Демосфена: у них не камни, а каша во рту.

Камни же они обыкновенно держат за пазухой и бросают их без всякого толку в чужой огород.

Александр Македонский и все его войско залезли однажды в такую глушь, где не было совсем воды. Однако какой-то расторопный воин нашел небольшую лужицу, зачерпнул шлемом воды и принес Александру.

Александр заглянул в шлем и сказал:

— Как я буду пить воду, в то время когда мое войско изнывает от жажды?

И вылил воду на землю.

Поступок, конечно, красивый, но вот, дети, его объяснение: перед тем как пить, Александр заглянул в шлем — и что же он увидел там: немного жидкой кашицы из мусора и грязи, в которой плавала дохлая крыса.

Дети, какой поступок он совершил?

1. Гигиенический.

2. Красивый.

3. Исторический.

Дети! Помните, что вы тоже можете совершать красивые исторические поступки, в особенности тогда, когда другого выхода нет.

Римский военачальник Помпеи вздумал воевать с непослушным воле римского сената Юлием Цезарем.

Войск у Помпея не было, но он не смущался этим.

Часто говорил своим друзьям:

— Лишь топну ногой, и из земли появятся легионы.

Топнул раз, топнул два — никто из земли не вылез. Ни одна собака.

Топал он, топал, пока не пришлось ему сломя голову топать от Цезаря куда глаза глядят.

И чем же кончилось это топанье? Убили его в Египте (куда человека занесло!), и конец.

Помните, милые дети, что исторические фразы говорить легко, а исполнять обещанное трудно.

Так что зря не топайте.

Николай Алейников

Борис Брайнин

Сергей МИХАЛКОВ

Это кто там в форме новой?

Владимир Владин Корова

Что мы знаем о корове?

Казалось бы, все. Однако немецкий ученый Понтер Хюнтер утверждает, что это не так. Для того чтобы поближе узнать жизнь замечательных животных, он около года пробыл в стаде, питался их пищей, жил их интересами. Ласковые животные привязались к нему и долго не могли от него отвязаться.

Что же выяснил ученый? Он выяснил много интересного.

Корова первая никогда не нападает на человека.

Благодаря корове мы имеем масло, сметану, творог, молоко и шестипроцентное молоко. Корова — желанный гость на бойнях и мясокомбинатах.

В корове много витаминов.

Одна корова может дать столько удобрений, сколько и не снилось, скажем, зебре. Поэтому в условиях Европейской равнины выгоднее разводить коров, нежели зебр.

Корова — друг человека. Однажды корова спасла ребенка. Пятилетний мальчик отбился от рук и ушел высоко в горы. Вдруг сверху на него стал плавно падать камнем пожилой орел. Проходившая мимо корова с быстротой молнии бросилась на пернатого хищника и столкнула его в пропасть.

Известны случаи, когда коровы задерживали нарушителей границы.

В Шотландии у фермера Бобби Чарльстоуна была удивительная корова Мэри-Элизабет. Он ходил с ней охотиться на вальдшнепов.

На Огненной Земле коровы охраняют жилища, нянчат детей.

В Индии корова — священное животное. Именно поэтому там самое ласковое обращение к жене — «корова» (как, скажем, «птичка», «рыбка»).

В некоторых странах коровы выступают в балете на льду.

«Пегое золото» — так любовно зовут за все это корову в народе.

Дети, любите корову — источник молока и котлет.

Евгений Евтушенко Владимир Соколов Про баню

Александр Заславский

Леонил МАРТЫНОВ

Желания

Александр Иванов

В конце лета мать с трудом оторвала голову от подушки и слабым голосом позвала Пашенку.

Уж лет десять прошло с тех пор, как ушел от нее муж. Пашечкин отец, красавец, певун, гулена, бабник, любитель выпить и закусить.

Мать слегла. Врачи определили полиомиелит, потерю памяти, тахикардию с перемежающейся экстрасистолой, хронический гастрит, чесотку и энцефалопатический синдром.

— Сходи к бабушке, дочка, — прошептала мать. — Отнеси ей пирожков. Пусть порадуется. Недолго уж ей осталось…

Бабушка жила одна в глухом лесу, где до ухода на пенсию по инвалидности работала уборщицей в Театре оперы и балета.

Как-то, заменяя внезапно умершую балерину, она упала в оркестровую яму, сломала ноги, руки, шею, позвоночник и выбила зубы.

С тех пор уже не вставала.

Раз в год Пашенка носила ей пирожки с начинкой из продукции фирмы «Гедеон Рихтер». Бабушка радовалась, счастливо улыбалась, ничего не видя и не слыша, и только выбивала желтой пяткой мелодию вальса «Амурские волны».

Вот и сейчас Пашечка собрала корзинку и, тяжело опираясь на костыли, вышла из дому.

Все называли ее Красной Пашенкой из-за нездорового румянца, который был у нее с детства. Она страдала рахитом, эпилепсией, слуховыми галлюцинациями и аневризмой аорты. И ходила поэтому с трудом.

На лесной тропинке встретился ей Алексей Сергеевич Волк, лучший в лесу хирург, золотые зубы, резавший безболезненно и мгновенно.

У него было размягчение мозга, и он знал это. Жить оставалось считанные минуты.

Еле передвигая ноги. Волк подошел к упавшей от изнеможения Красной Пашечке. Она слабо улыбнулась.

— К бабушке? — тихо спросил Волк.

— К ней.

— Поздно, — сказал Волк и, привалившись к березе, дал дуба.

Пашечка вздохнула и отошла. Последнее, что она увидела, был пробежавший мимо хромой заяц с явными признаками язвы желудка и цирроза печени.

Она приказала ему долго жить.

Вадим Левин Самые новые английские сказки и баллады

Я с детства мечтал перевести хотя бы несколько английских стихотворений и сказок.

Недавно я купил словарь, достал английскую книжку со стихами и стал разбирать, что же там написано. Но едва я начинал улавливать смысл какого-нибудь стихотворения, как сразу вспоминал, что уже слышал это — в переводе Чуковского, Маршака, Заходера. Что же делать? Где найти такие английские стихи, которых никто не переводил?

А ведь англичане и сейчас, вероятно, сочиняют английские стихи…

Если б я знал их язык, я бы сам написал что-нибудь на английском языке, а потом перевел бы на русский.

И тут я подумал: «А почему, собственно, для того чтобы перевести английские стихи, непременно нужно ждать, пока их напишут по-английски? Почему бы не сделать наоборот — сначала сочинить перевод, а потом пускай англичане переводят обратно? А не захотят переводить — тем хуже для них: значит, у нас будет больше английских стихов и сказок, чем у самих англичан!»

Эта мысль показалась мне удачной, и я взялся за работу.

Мне будет очень приятно, если «Самые новейшие английские баллады и сказки» придутся по душе англичанам, но больше всего мне хочется, чтобы мои переводы понравились вам.

Юрий Левитанский Вышел зайчик погулять…

Виталий Резников Самоучитель игры на фортепиано с оркестром

Неплохо в хороший зимний морозный денек сыграть на фортепиано с оркестром. Спросите у всякого, и он вам пояснит, что от игры на фортепиано с оркестром исполнитель, как правило, получает громадное удовлетворение. По степени положительного эмоционального воздействия только хорошая парилка считается чуть получше игры на фортепиано с оркестром, а все остальное гораздо хуже. Фортепиано появились в России во второй половине XVIII века, когда царил просвещенный абсолютизм. Оркестры же появились раньше. По давности появления оркестры занимают место между картофелем и чаем, а по значимости они приравниваются к табаку.

Итак, вы садитесь за фортепиано, или, как говорят в народе, рояль. Оркестр должен занять свое место на две-три минуты раньше. Перед тем как сделать первый аккорд, убедитесь, все ли клавиши на месте. Их должно быть 88 штук — черных и белых. Положите руки на клавиши: левую — слева, а правую — справа.

Начинает пусть оркестр. Для этого незаметно моргните дирижеру — что означает «пошел!» — и с этой минуты внимательно следите за его действиями. Сейчас он повернет в вашу сторону свое вдохновенное лицо и даст знак палочкой, что будет означать «давай!». Начинайте игру с правого бока влево — музыка будет звучать лучше (см. Первый концерт Чайковского и Пятый концерт Бетховена, если вы разбираетесь в нотах), а то получится похоронный марш вместо концерта д ля фортепиано с оркестром. После игры встаньте, подойдите к дирижеру, крепко пожмите ему руку, затем повернитесь налево и приблизьтесь к первой скрипке, то есть к концертмейстеру, улыбнитесь ему и по-простому также пожмите его руку. А потом вернитесь к роялю, закройте крышку и отодвиньте инструмент куда-нибудь в угол. Теперь вы свободны.

Рога и Копыта

Письмо в редакцию

Разрешите через вашу газету «Рога и копыта» сердечно поздравить меня в связи с тридцатилетием.

Я. Кузькин

Происшествие

Вчера на улице гр. Сидоркин вытащил буквально из-под колес автомашины гр. Федякина. Отвечая на вопрос нашего корреспондента, гр. Сидоркин скромно сказал:

— Было трудно!

Как выяснилось в дальнейшем, гр. Федякин находился под своим автомобилем, ремонтируя его.

Хочу все знать

На ночном небе легко найти сверкающее созвездие Козерога. А если необходимо узнать его местоположение в ясный солнечный день? В этом вам помогут наручные часы. Направьте часовую стрелку на Солнце, а минутную — на юг. Вот тут-то секундная стрелка и покажет, в какой стороне небесной сферы находится данное созвездие.

Вам, хозяйки!

Возьмите сырое куриное яйцо, заройте его на 15–20 минут в мокрый песок, затем выньте, положите на стол и попытайтесь сильным ударом руки разбить его. Сообщите в редакцию, что у вас получилось.

Реклама

Швейцарская фирма «Шафхаузен» наладила выпуск микроскопических часов, которые наклеиваются на роговицу глаза циферблатом внутрь. Теперь каждый, кто носит такие часы, не только знает, но и все время видит точное время, причем эти часы мешают глазу не больше, чем крупная соринка.

Полезные советы

Если в бидон с молоком бросить пару позитронов, молоко долго не прокисает.

Поправка

Расстояние между Парижем и деревней Малая Касинка составляет 2447 км, а не 2446 км, как ошибочно сообщалось ранее.

Игра природы

9 сыновей и 8 дочек есть у Г. Силкина. Интересно, что все мальчики родились от нечетных жен, а все девочки — отчетных.

Вундеркинды

Художник Джорогов написал свою первую картину, когда ему было 76 лет. Писатель Кириченко создал свой первый роман в 83 года. Актриса Лакомова впервые вышла на сцену когда ей исполнилось 95 лет.

Но подлинным вундеркиндом нужно считать, конечно. кинорежиссера Солодихина, который в 102-летнем возрасте начал снимать свой первый хороший фильм.

Объявление

Пропала рукопись двухтомного романа. Автор заранее просит нашедшего принять его глубочайшие извинения.

Для вас, новоселы!

Новый подарок подготовили для новоселов конструкторы мебели. Это кровать, которая одновременно служит люстрой.

Утром через несложную систему парных блоков вы подтягиваете кровать к потолку, к каждой ножке подвешиваете по электрической лампочке и получаете прекрасный современный светильник.

Происшествия

Милиции гор. Южногорска удалось задержать гражданина Гусева Николая Ивановича, долгое время скрывающегося под фамилией Коноплянская Мария Филипповна.

Заветный рубеж

Общее собрание шоферов 3-й автобазы тепло поздравило своего товарища И. Прямухина с новым достижением. Накануне его самосвал врезался в свой сотый столб.

Новое спортивное мероприятие

На острове Кальмар известный ныряльщик Кранкер установил новый мировой рекорд продолжительности пребывания под водой. Точное время рекорда пока неизвестно, поскольку замечательный ныряльщик до сих пор еще не вынырнул.

Кое-что о дельфинах

Удивительный случай произошел вчера на Черноморском побережье Кавказа. Знаменитый поэт Вольдемар Шмелев заплыл далеко в море и начал тонуть. Проплывающие мимо дельфины сделали возле него круг, но спасать не стали. Этот случай еще раз доказывает, что дельфины — мыслящие существа.

Кухня наших друзей

Возьмите несколько долек зеленой мантиссы, стакан сушеных практифлексов, ложку пахучего дрантыря, полейте все это крепким семандодом (0,25 л) и поставьте в печь.

Продержав кушанье в печи около часа, добавьте бар-бел от и положите в хорошо раскатанную пандеонею.

Получится ароматный блиндинг.

Если вам не удастся достать семандод, его можно с успехом заменить перцовкой.

«Человек ли?»

Итальянские ученые Антонио Чезарелли и Марчелло Перелили обнаружили в небольшом африканском городке Чочано следы человека, у которого шесть ног. Измерив эти следы, ученые убедились, что одну пару ног можно отнести к 40-му размеру, другую — к 43-му, а остальные — к 41-му размеру. Ученые занимаются разработкой добытых материалов.

«Дельцы от науки» вынесли нелепое предположение, что шесть ног могут принадлежать трем человекам.

В мире науки

Последние исследования ученых показали, что знаменитая фраза «Жена Цезаря вне подозрений!» принадлежит, оказывается, вовсе не Юлию Цезарю, а его жене.

Дерзкий опыт

Чтобы изучить быт дельфинов, проф. М. Черненко стал другом семьи этих загадочных существ. Прошло всего три года, а профессор уже свободно плавает «дельфином», охотно принимает пищу из рук человека, очень ласков к детям.

О братьях наших меньших

Еще один удивительный эксперимент произвел зоотехник Итырахшин. Взяв на себя повышенные обязательства, неутомимый ученый-практик вывел породу оленей, которые каждую весну не только сбрасывают рога, но и отбрасывают копыта.

Одержана еще одна победа в борьбе с природой.

Однажды в Кирилловке

В Австралии, как известно, овец пасут страусы. А в Кирилловне для этой цели решили использовать… волка! Хотя серый пастух и съедает в день по овце, все же поголовье скота сокращается медленнее, чем при пастухе Сидоре Заклятове.

Карась в порошке

Возьмите порошок фосфора, добавьте в него железо, кальций, магний, витамины А, В, С, Д, Е и тщательно перемешайте. Полученная смесь по химическому составу и калорийности не уступает живой рыбе.

Меняя вес и количество компонентов, можно получить любую рыбу вплоть до севрюги и осетрины.

Хорош приготовленный таким образом карась в сметане!

Происшествие

«Вчера ночью в районе центрального парка найден труп неизвестного, на теле которого обнаружена серия ножевых ран: три раны величиной в пятнадцать копеек, три раны величиной с двадцать копеек и две раны размером в десять копеек. Итого: восемь ран на сумму один рубль двадцать пять копеек». (Из протокола).

Знаете ли вы

…что фильм «Путешествие Одиссея» по сценарию Гомера из-за многочисленных проволочек был поставлен лишь спустя 3000 лет после смерти автора?

Фильм-ужас

— Какой ужас! — сказал недавно знаменитый режиссер Альфред Хичкок, просмотрев последний фильм режиссера Николая Кошкина.

Объявление

Гражданина, потерявшего левую черную кожаную перчатку, просьба сдать правую в «Стол находок» как ненужную, так как левую я уже нашел.

Фразы

Стояла тихая Варфоломеевская ночь.

Юрий БАЗЫЛЕВ

Весной они поженились и прожили в мире и согласии до глубокой осени.

Борис БРАЙНИН

Даже очень содержательный человек процентов на восемьдесят состоит из воды.

А. БУРМЕЕВ

Долг, к сожалению, платежом красен.

Владимир ВЛАДИН

Марионетка. Мне трудно представить, кем бы я стала, если бы меня не одергивали.

Змея. А если я свернусь колечком, ты пригреешь меня на груди?

Палач. Мне тяжелее тебя: я остаюсь со своей совестью.

Яйцо. Опять меня разбила глупая курица! Ну как же мне ее не учить?

Копия. Я докажу, что на свете нет ничего оригинального.

Пусть я в тупике, но тупик-то творческий!

Микробы появились на свет вместе с микроскопом.

Уберите эти строчки: они мешают читать между ними.

Поскольку я не собираюсь брать препятствия, уберите их с моего пути.

Так густо посадили деревья, что за ними не видно леса.

Они очень любят друг друга: он — себя, она — себя.

Если юмористу не до шуток, он становится сатириком.

Михаил ГЕНИН

«Плохие времена настают. — говорил Людоед, — человечество может погибнуть».

Не унывай: после завтра наступит послезавтра.

Разница между графоманами заключается в том, что одних печатают, а других — нет.

Редактор принимал юмор и отвергал сатиру. Ему было присуще одно лишь чувство юмора.

Владимир ГОЛОБОРОДЬКО

Не любить такую красивую женщину — преступление, любить — наказание.

Вал. ДЕВЯТЫЙ

Сатирический фильм решили выпустить в немом варианте.

Эрик ДИВИЛЬКОВСКИЙ

Нашего шефа нельзя не любить — он этого терпеть не может.

Не бей слабого, а тем более сильного.

В зале было так тесно, что яблоку упасть было негде, да и неоткуда.

Для того чтобы носить очки, мало быть умным, нужно еще плохо видеть.

В. ДУБИНСКИЙ

И на похоронах Чингисхана кто-то сказал;

— Он был чуткий и отзывчивый…

Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ

От зависти не умирают. От зависти убивают.

Врач категорически запретил ему грабить банки.

Встречала свою восемьдесят третью весну.

В этой компании на каждого дурака приходилось десять умных, так что силы были примерно равны.

Эпитафия на могиле старого солдата: «Виноват, ваше благородие!»

Душа, где не ступала еще нога человека.

Герцог угощал нас неотравленным вином.

Двуглазый пират.

Хотя все собравшиеся были в пиджаках и брюках, сразу было видно, что это конная гвардия.

В. КАЗАКОВ

— Быть может, при матриархате мужчины были прекрасным полом?

Сколько мрамора ушло на фиговые листочки!

«А не слишком ли быстро я бегу на Ловца?» — подумал Зверь.

А. КАЗАРЯН

Синоптики только предсказывают погоду, а делают ее совсем другие люди.

Григорий КЛЕБАНОВ

Разделяй чужое мнение и властвуй!

Полцарства за троянского коня!

Где же взять столько денег, чтобы иметь сто друзей?!

От кораблей всегда тянет шампанским.

Владимир КОЛЕЧИЦКИЙ

Скольким удалось проехать «зайцами» в поезде истории!

А как должны одеваться придворные голого короля?

Виктор КОНЯХИН

Отвергая новое, мотивируй это тем. что оно со временем все равно станет старым.

А. КРОШКИН

Если бы Лев Толстой жил в коммунальной квартире, он стал бы Салтыковым-Щедриным.

М. КРУТИК

Вот тебе, бабушка, и се ля ви.

В. КУРИЛЬЧЕНКО

Если волки сыты, а овцы целы, ищи злоупотребления.

Д. МИЛЬРУД

Ну что может знать эта молодежь о маразме!

Андрей ПЕТРИЛИН

Он посмотрел на нее по Фрейду.

Она женила его на себе. Так он и остался одиноким.

Юрий СКРЫЛЕВ

К его молчанию следует прислушаться.

Н. ТАРАКАНОВ