Книга Холмов

Скверна Глава четвертая. Где ханта впервые столкнется с новейшими приемами диверсионной алхимии; Ганс Штайнер откроет Лисам, какую скверну и угрозу для всего мира несут их боги; и станет насиловать Алейну во имя чистоты.

— Тебя еще можно спасти, фройляйн.

Алейна дремала, растянувшись на походном плаще. Не то чтобы ее силы закончились, не так уж и много она лечила сегодня. Но все же контузия от взрыва даром не прошла, пусть исцеление и вернуло силы, прояснило голову — но иногда во всем теле возникал легчайший «светлый шум»… Лежать было как-то приятнее. Солнечные лучи соткали невесомое теплое покрывало, мягкая кровать расстилалась широко-широко, пахла цветами, травами и землей. Всего пара минут отдыха, а ей уже было радостно и тепло, хотелось обнять весь мир, и чтобы война исчезла, растворилась в этой теплоте.

Голос канзорца, негромкий и четкий, вернул холод в груди.

— Еще можно вернуть тебя из бездны мерзости в стан людей. Дать тебе второе дыхание, вторую жизнь. Ты знаешь, что такое десеквенция?

— Знаю, — ответила Алейна, глядя на легкие, безмятежные завитушки облаков. — В прошлом месяце такие же как вы, уничтожители, поймали Аррена из ханты «Грифон». Мало того, что убили Скрипуна, безвинную тварь, который не смог улететь и бросить хозяина… так еще и замучили Аррена своей операцией до смерти. Пытались лишить его магии, но он не выдержал. Я все думала, из-за чего люди способны на такое?..

Ганс Штайнер молчал, синие глаза смотрели ровно, без движения.

— Так это были вы, — Алейна выдохнула, привстала, ее чистый лоб сморщился, в гримасе девчонки не было ненависти или злости, было полное, абсолютное непонимание. Она как будто смотрела на говорящий обломок скалы, и пыталась понять его правду, его логику. Честно пыталась, но не могла.

Дмитриус лязгнул, подавшись вперед. Его металлические руки приподнялись, кулаки сжались.

— Это были мы, — коротко кивнул Ганс. — Грифон есть созданная магами химера, угроза чистоте и должен быть истреблен. А губители мира не подлежат обмену военнопленными, пока сохраняют канал скверны в своем сплетении. После того, как канал вычищен, подлежат. Получают право рассматриваться, как граждане чужих территорий — если их преступления против мира не были слишком тяжелыми.

— Вы разрезали ему солнечное сплетение и убили его.

— Я лично проводил операцию, в которой он не выжил. Знаешь, почему?

— Почему? — одними губами спросила Алейна.

— Не хотел стать чистым и исправить причиненное миру зло. Скверна стала так дорога ему, что он не мог отказаться от нее, и отравленный ею умер. Так и сказал мне: выбираю магию сверх жизни.

Девушка накрыла ладонью лоб, будто оттуда рвались запретные, опасные мысли, и ей нужно было удержать их.

— Ты очень везучий человек, — выдохнула она, не поднимая глаз.

— Почему?

— Потому что Анна сейчас без сознания.

— Я понимаю, — мягко сказал канзорец, — вы видите друг в друге людей. Отчасти вы и являетесь людьми. Заблудшие не понимают, какой вред несут, им требуется лишь объяснить. Другие сознают, что магия разрушает мир, но не хотят отказаться от ее легких богатств, ведь мир рухнет не завтра, а им хватит на безбедную, почетную жизнь. Они осознанно и подло разрушают все, что нам дорого.

— Доказательства, — прогудел стальной воин. — Где доказательства? За полгода мы не увидели ни одного.

— Полгода, — покачал головой Ганс. — Слепым не хватит и жизни, чтобы увидеть то, что им не по душе. А доказательствам шесть с половиной столетий. Фройляйн, ты читала «Безупречную Чистоту»?

— Нет! К чему мне читать книгу, которая поливает мерзостью то, что мне дорого?! Ты не ощущал рук Богини у себя на плечах. Ты не чувствовал щедрость ее любви к каждому живому существу, не отводил смерть ее рукой! Тебя не переполняла радость от возможности сделать мир лучше, которую дает Хальда!

— Если бы на лицах богов были ужасные и отталкивающие маски вместо вызывающих обожание, им бы служили единицы. Конечно, их лики будут прекрасны. А последствия их дел вы увидите лишь когда они снова обернутся катастрофой.

— Шесть столетий, — сказал Дмитриус. — Вы гоните магов, которые «разрушают мир». За шесть столетий он так не разрушился, и даже хуже не стал. Ведь правда?

— Только благодаря Чистоте. И потому что боги были мертвы. Но теперь они вернулись и снова порабощают людей. Угроза гибели страшнее, чем раньше. Под властью богов мир падет, снова случится Нисхождение, и на этот раз оно будет — последним. Боги уцелеют, и создадут себе мир заново, создадут себе новых рабов — а вот мы погибнем в муках и огне, как гибли семьсот тридцать два года назад… и три полных столетия после. Наша жизнь была спасена лишь Чистотой. Но вы не читали Книгу, вы отворачиваетесь от истины.

— Ты тоже не знаешь, о чем говоришь! Ты не видел, как Матерь оказывает милосердие даже себе во вред. Ты не знаешь ее.

— Но и ты не знаешь, девочка. Твоя богиня не говорит с тобой напрямую. И ни с кем из вас. Только туманные откровения. Почему?

— Я… — Алейна запнулась, трепещущий взгляд ее зеленых глаз метался, грудь распирала жажда объяснить. — Хальда и боги Союза… Ты читал «Открытый Союз»?

— Читал, — ответил канзорец. — Читал и «Апологию чудотворцев», и «Схизму Орнатуса». И «Восхождение и падение Мистиков». Я понимаю, что друг для друга вы люди. Но для нас, нультов, вы истоки миазмов, чаши скверны — поскольку мы видим, каждый день вне Канзората видим вашу грязь. Мы ее чувствуем, всем существом, всей кожей. Я чувствую ее постоянно, находясь рядом с каждым из вас. Иногда скверна так сильна, что хочется содрать с себя кожу, лишь бы не чувствовать ее. К счастью, в тебе не настолько.

Алейна тяжело дышала, как после бега в гору. Она не была проповедницей, всего лишь лекарем. А панцер знал, что говорить.

— Поэтому, девочка, тебя еще можно спасти. Моей дочери девять, у нее голубые глаза и светлые локоны, но она все равно похожа на тебя. Ради нее я здесь, на этой войне, в чужой земле среди уродов из рода людей. Сколько тебе, шестнадцать? Еще можешь спастись. Если сдашься, я сам проведу десеквенцию, и потом отпущу на все четыре стороны. И ты не причинишь вреда миру. Тебя не сожгут на синем костре.

— Потому что я умру раньше, у тебя под ножом.

— Это зависит от твоей воли. Если решишься, то выживешь. Я буду беречь тебя, я буду… нежен.

— Заткнись, — гулко раздалось изнутри Дмитриуса, и его поднятая рука нехорошо заскрежетала. — Или я подвергну десеквенции твои яйца, вот этим кулаком.

Герртруд посмотрел на него с вниманием в глубоко посаженых синих глазах.

— Стальной гигант. Интересный способ существовать. Боюсь, для тебя спасения уже нет.

— Мне и так ништяк, — глухо ответил тот.

— Твой голос звучит то гулко и с эхом, то глухо, — заметил герртруд, измученно ерзая в цепях и звеня кандалами. — Отчего так?

— От того, где находится жопа гремлина, — проронил латный воин.

— Не понял. Объясни.

— Когда она снизу, значит, сверху есть место. А когда он лезет наверх, чтобы глянуть сквозь забрало на очередного феерического мудака, с которым нас сводит судьба, вот как сейчас… его сморщенная задница садится прямо на мою полную магической скверны душу, и приглушает ретранслятор… Зачем ты вообще про это спросил?

— Чтобы отвлечь твое внимание и переключить твой невероятно острый слух на мой голос. — ответил герртруд.

В воздухе мелькнули две ленты. Ремень Карла ударил Дмитриуса пряжкой в плечо, яркий синий разряд, гремлины внутри возопили и глухо бухнулись вниз. Ремень Вирги ударил Алейну в плечо, обжег яркой вспышкой, она дернулась от разряда и упала на траву с поблекшими, широко раскрытыми глазами. В воздухе запахло серой и, наоборот, свежестью.

Дмитриусу было, мягко говоря, наплевать на синий удар, хоть плевать было и нечем. Он уже вскидывал руку, чтобы выстрелить в герртруда железным болтом прямо из запястья, но пронзительно-синие глаза заглянули сквозь доспех ему в душу. Ледяной холод чистоты разлился, отключая все чувства, и стальной воин замер словно статуя. В основе ходячего доспеха лежала магия, позволявшая ему чувствовать стальное тело и управлять им, нульт развеял эту магию, хоть и ненадолго.

— Слишком медленный и слишком греховный, — кивнул Ганс. — А вы, быстрее!!

Солдаты трясли руками, и кисти обоих выглядели странно, словно бесформенная мягкая глина. Хотя сейчас уже распрямлялись и твердели. Пока герртруд умело отвлекал наивного противника, они успели освободить руки и снять с пояса ремни, которыми хлестнули лисов. Но сапоги все еще были в кандалах. Как только руки обрели хоть какую-то твердость, каждый из солдат сорвал одну из неприметных пуговиц с боковой пристежки и, наклоняясь, сдавил, вжимая ее в кандалы. Резкий кислый запах, странное шипение, железные кольца и цепи невероятно быстро покрыла бурая ржа. Еще несколько секунд, церштурунги с силой дернулись — и оковы лопнули с сухим треском, наполовину рассыпавшись трухой.

— Карл, меня! — скомандовал снайпер. — Вирга, найди оружие.

Вирга подскочил к броневагону и дернул дверь.

— Заперто!

— На крышу, там люк, — подсказал Карл, пуговицей снайпера растворяя кандалы у того на ногах. Ганс тем временем резко сжал кулаки и сморщился, терпя боль. Перчатки были с обрезанными пальцами, поэтому стало видно, как ногти вдруг резко пожелтели, набухли и запузирились жидкостью, которая обильно потекла по пальцам и ладони к запястью. Кисти рук тут же сделались мягкие, аморфные — и легко вытянулись из стискивающих запястья колец.

Герртруд дернул ногами, высвобождаясь из проржавленных оков, и затряс руками, чтобы побыстрее вернуть им форму. У него совсем не осталось ногтей, их место было выплавлено и покрыто сочащимся желтым соком. Стряхнув ее и отерев остатки о доспех, снайпер огляделся.

— Тут магический запор! В виде книги… Не сдвигается, попасть внутрь не могу!

Все их оружие лисы спрятали в подпол броневагона.

— Карл! Разведай отход, если чисто, не возвращайся, жди на тропе к схрону. Вирга, лезь повыше и сигналь, когда только будут спускаться! Если уже спускаются, сразу назад.

Юноша послушно метнулся выше, к густой кольцевой роще, окружающей семидесятый Холм. Карл с привязанной к груди рукой припустил по дороге, ведущей вглубь древней земли.

Ганс Штайнер подбежал к Алейне, перевернул ее с боку на спину и сел сверху, ощупывая пояс и бедра. Милосердие и наивность, у девчонки не было даже ножа. Нашел в поясной сумке долото, зажим… нашел вытянутый тонкий футляр, выхватил и уставился на цельнолитой ланцет… из тильсы?

— Прекрасная работа, — восхищенно прошептал он, разглядывая тонкие борозды резной поверхности, похожие на извилистый узор пальцев руки. Определенно, этот ланцет стоил целое состояние, так странно было встретить его здесь, в Ничейных землях, владениях бандитских Кланов, отребья и разношерстной толпы искателей приключений… — И совершенная чистота! Не запятнано ни единой скверной. Идеально для операции!

— Ведьма, — слабо прошептала Алейна, постепенно приходя в себя. — Его… сделала ведьма.

Грустная гримаса-улыбка гасла на ее лице.

— Молчи и не двигайся, — рявкнул герртруд. Глубоко посаженые глаза сверкнули. Он свел руки девчонки у нее за головой и быстро, умело скрутил их брошенным ремнем Вирги. Продел вокруг шеи, стянул и застегнул. Теперь она не могла пошевелить руками, только душить саму себя. Насел ей на живот, придавил к земле.

— Не надо, — выговорила девчонка, слезы скатывались по грязной правой щеке и чистой, нежной левой. — Не отнимай ее! — жрица изгибалась, возила ногами по земле.

Ганс точным движением вспорол ее кожаный доспех. Это оказалось настолько просто, ланцет из поющего металла, какое сокровище, какое же сокровище! Распоротые куски мотались, неровно торчащие вбок и вверх.

— Я люблю ее, — плакала девчонка. Она силилась скинуть церштурунга с себя, изгибая тонкий стан, но не могла. — Не отнимай. Пожалуйста! Не смей!

Он разрезал рубаху и распахнул ее, на секунду уставился на юную, светлую грудь. Моргнул, глядя в искаженное страхом, умоляющее лицо, в такие детские уголки побледневших губ. Хотел что-то сказать, но смог не сразу.

Гремлины зашевелились внутри Дмитриуса, с трудом заскрежетали своими голосами, похожими на отрывистое клацанье пригоршни камней. Ганс Штайнер одним движением вытянул свой пояс и хлестнул пряжкой по стальному воину, синий разряд, хрип, тишина.

— Она лжет тебе… понимаешь? Боги используют людей… Поверь мне, я…

— Нет!! Она любит меня! Она позволила спасти тебя, не дать тебе умереть.

Зеленые глаза будто пульсировали, темные зрачки то расширялись, то сужались, в мечущихся глазах девчонки бились любовь, страх и мольба. Сердце герртруда стучало с той же силой, он чувствовал, как исходящие от жрицы сила, запах и жар бередят его с ног до головы, как лицо багровеет, наливаясь кровью, как стучит в ушах, как отвратительный зуд прокатывается по всему телу.

— Мерзость, — рявкнул Ганс. — Ты полна ее, такая юная! — он тряс девчонку за плечи, склонившись к самому лицу, лишь бы не видеть беззащитную грудь, маленькие аккуратные вишенки ее сосков. — Я чувствую, как это исходит из тебя, понимаешь?! Ты живая, красивая — и мерзкая! Мы должны вырезать, выжечь ее из тебя!

Он рванул разрезанную рубашку еще сильнее в стороны, обнажая солнечное сплетение, схватил покрепче ланцет, привычным движением приставляя его острием вниз. И ахнул. Отшатнулся.

В солнечном сплетении Алейны зияла большая вырезанная дыра, размером и формой с ее ладонь. Не веря своим глазам, нульт присмотрелся — и увидел, что место солнечного сплетения занимают два искусно переплетенных иссиня-черных крыла, скрепленных витой серебряной цепочкой, прошившей плоть девушки. От гладких вороньих перьев веяло совсем другой магией, чем от самой жрицы, в них дышала смерть — с невероятной, божественной Силой. Не было ни капли крови, все казалось филигранным и нереальным.

Было видно, как внутри дыры, внизу, стучит под алыми ребрами… ее сердце.

— Что это, — севшим голосом спросил он. — Что?

— Я живая! — воскликнула Алейна, плача. — Но живая взаймы. Моя жизнь принадлежит капризному богу. Смеющемуся богу. Королю Ворон.

— Как? Как это возможно?

— Мы погибли в бою. Левран оживил нас, но теперь Лисы живут взаймы. Наши жизни принадлежат ему, в любой момент он может забрать их, и мы умрем. Но если… если мы разгадаем его загадку, ответим на вопрос жизни и смерти — мы будем в расчете. Если он не изменит своего решения. Капризный бог…

Алейна смотрела на Ганса, печальная и кроткая, как сама любовь. Изумрудные глаза были настолько выразительны, кажется, он никогда не видел столько всего, умещенного в один взгляд! Только однажды, старый рыцарь из Горды вскинул голову, почувствовав опасность, и увидел снайпера, целящегося ему в лицо.

— Тебя невозможно спасти, — глухо сказал Ганс, тяжело дыша. — Невозможно спасти, фройляйн.

Рука его, дрожащая, медленно сжалась в кулак с отточенным лезвием ланцета.

— Не убивай меня, — просила Алейна, видно, уже из последних сил. — Так обидно… ведь я спасла тебя. Только затем, чтобы ты меня убил?..

— Тебя нельзя. Нельзя оставлять.

— Ведь вы сражаетесь за людей, панцер. Вы защищаете людей от богов! Если убьешь меня, моя душа перейдет капризному богу. Сбереги мою жизнь…

Секунду Ганс думал об этом, всерьез. Все внутри него сжималось и разбухало одновременно. Время убегало.

— Твоя душа и так принадлежит богам, — глухо рявкнул он. — Я всей кожей чувствую скверну, идущую от тебя. И если ты перейдешь от владеющей тобой Хальды к безумному Леврану — так тому и быть. По крайней мере, ты выбудешь из мразного воинства княжеских жрецов, — он замахнулся.

— Ганс Штайнер.

Откуда, ошеломленно подумал Ганс, здесь кто-то знает мое полное имя?

Он рывком обернулся и увидел дуло собственного огнестрела, непривычно, завораживающе глядящее ему прямо в лицо. Но не темнеющий колодец смерти привлек взгляд герртруда, а черные глаза, смотрящие из-за прицела, глаза, в которых сверкала черная сталь — в этих глазах она уже выстрелила в него, он уже был мертв, все было решено. Грязные волосы неровно разметались по ее лбу. И Ганс внезапно понял, что ошибался. В этом взгляде уместилось еще больше, чем у того рыцаря.

Раскатисто грохнул выстрел, и его лоб взорвался.

Откинутый наземь, он еще полсекунды, может даже секунду осознавал: как гаснут его чувства, одно за другим. Секунда — это долго, и он успел почувствовать их все. Физически ощущал рваную дыру в своем черепе и свинцовый шар где-то в кровавой каше из лобной кости и мозгов. Торопливо бегущую по лбу, по носу горячую кровь. Рефлекторно дергающиеся руки и ноги. Боль. Ошеломление. Удивление — как же странно все сложилось, снова не так, как было должно. Сожаление. Стыд, сильный, сильный стыд.

Но почему-то он совсем не чувствовал мерзости. Когда отключались одно за другим зрение, слух, обоняние, осязание и боль. Память, осознание себя. Он впервые за долго время, с самого детства не чувствовал мерзости и скверны. Совсем.