Книга Холмов

Живые камни времен Глава шестая. Где показано, как величие легенд прошлого легко и незаметно переходит в повседневность настоящего. А заодно, читатель получает неслабый урок истории великих богов — и города Мэннивея.

Пострепанный броневагон жутко скрипел на ровной дороге и раздолбано лязгал на кочках и камнях. Полу-отодранные куски обшивки скрежетали на ветру, как визгливые старухи, перекрикивая друг друга, жалуясь на злую судьбу. Никто не рискнул ехать внутри: а вдруг пара бревен, явно слишком свободно стучащих туда-сюда, обвалится прямо на голову? Ремонт сходу не сложился: гремлины не любят, когда на них глазеют чужие, боятся открытых пространств, ненавидят солнечный свет — вот же угораздило встретить сразу все вместе взятое! Да и состояние у тварюг было плачевное: череда пережитых за сегодня испытаний оставила шрамы даже на их видавших виды шкурах и даже в их беспечных, диковатых сердцах. Ялвик и Ниялвик тревожно спали внутри Дмитриуса, часто дергаясь от страшного сна, и скрипливо бурчали ругательства, не разлепляя глаз.

Анна с Алейной все же легли на крыше, первой надо было наконец отоспаться, второй присмотреть за этим. Кел с Ричардом шагали на своих двоих, а уставший Винсент облюбовал повозку, с которой брезгливым жестом согнал холмичей. Ему пришлось вылепить толстый матрас из серой материи, чтобы отгородиться от запаха и грязи. Зато теперь он возлежал на колымаге, как маленький гордый серый властелин.

Восемь кряжистых, темных лошадей катили броневагон вперед по равнине, между редких и крохотных рощ, по слабо проезженной дороге вдоль петляющей Повитухи. Речка стала шире, но мельче, потеряла сапфировую синь и взбаламутилась серым илом. Погода слегка испортилась, все небо заполонили драные, клочковатые серые и сизые облака. Солнце давно миновало полдень и теперь приближалось к вечерне.

— Сторожевая, — сказал Ричард, указывая наверх через реку. Процессия шла мимо зубчатой светлой башни, горделиво, но потеряно замершей на вершине скалы.

Башни — те из них, что сохранились со старых времен, — высились по всему периметру Древней земли. Когда-то они были заселены, и в каждой Сторожевой жил маленький, но знающий дело гарнизон. А на вершине, между зубцов, день и ночь нес бессменную стражу всенощный спец: человек, способный спать неделю или даже месяц, не нуждаясь в еде и воде. «Спец должен спать!» гласил закон Изгнателей. Поэтому, сидя на самой вершине в каменной чаше белого лотоса, он совершал утром единственный вдох, а вечером выдох, одновременно глубоко спал и чутко бодрствовал — и обозревал окрестности неусыпным оком. Зрел, где и когда в Холмах происходит непонятное или опасное, и всегда знал, куда направить удар.

Говорят, поистине глубокий спец провидит ближайшее будущее, и может определить угрозу до того, как она впервые проявится. Система защиты Холмов вообще была прекрасно организована в былые времена.

Последние четыреста лет башни опустели, большинство превратились в развалины, в некоторых обитали приблудные изгнанники, другие стали приютом подранных жизнью разбойничьих банд.

— Если переживем пробуждение Холмов и войну, то восстановим Сторожевые, — пообещал как-то раз Хилеон. В его устах это звучало просто. Чего такого, взять да восстановить.

— Хорошо, — улыбаясь во все грязные зубы, прицокнул возница землецких лошадей. — Ой, хорошо.

Он думал об этом все два часа пути, неторопливо, основательно, как и все, что делали холмичи. Торопиться им было всю жизнь некуда, можно было по часу катать под языком одну простую, как вишневая косточка, мысль. Каждые десять-пятнадцать минут улыбка прорезалась через почти черные губы, холмич кивал в такт своим мыслям, но сейчас, видимо, настолько ими проникся, что облек в слова.

— Чего хорошего? — поинтересовался Ричард, шедший рядом.

— Много зверья побилось, много шкур соберем, — он помолчал, словно отдыхая от уже сказанного. — Мяса, кости. Приедем — и сразу назад, все-все, за добычей.

— Если половину хищники не растащат к тому времени, — сплюнул Ричард, хотя он сам знал, что говорит глупость. Просто не жаловал живущих в Землеце, чтоб им кивать.

— Не придут другие, — хитро ухмыльнулся холмич. — Все крупняки там полегли, некому. А кто не полег, страх смертный спытали. Кто живыми ушли, не вернутся.

— Значит, птицы расклюют. Птиц море было, и все живые ушли.

— Ой, хорошо! Птицы побьем, наловим. Пух. Еще мясо, много мяса, сытная будет зима! — измазанный, вонючий мужик довольно расхохотался и выразительно обвел рукою брюхо.

— Полдня на жаре, к ночи домой привезете, самое раннее, — буркнул Ричард. — Пока разделать и начать варить да коптить, уже не свежее будет мясо, с душком. Да и шкуры все рогами-когтями, клыками подранные, потоптанные, дырявые.

Рэйнджер никак не мог смириться с тем, что пережитый ими ужас и жестокая гибель ни в чем не повинных зверей станут в конечном итоге не героической драмой в истории ханты Лисов, а незваным пиршеством и богатством, свалившимся на занюханных, тупых и жизнерадостных крестьян.

— Так это лучшее мясо, — ухмыляясь, уверил возница. — Спелое, с гнильцой. Подземь положишь, к утру достаешь…

Ричард морщился, а холмич шумно втягивал носом воздух, изображая, как с наслаждением нюхает поспелую мякоту с налетной зеленью и приторно-сладким духом. Что касается шкур, земляне так и ходили, в лоскутном.

— Тьфу ты, — не выдержал рэйнджер. — Чтоб вы подземь провалились, крысы.

— Не серчай, серебряный господин, — позвал его старший из холмичей, идущий следом. Это был мужик лет чуть больше пятидесяти, с такой широкой и ровной грудной клеткой, что казалось, на ней можно колья тесать или ткани кроить. — Мы и так в земле живем. Оттого чистоплюям вроде тебя и не по душе. Но ты не волчься, ты лучше нас. И живешь лучше, и сам лучше. Мы это знаем. Но мы ведь… не от хорошей жизни провоняли.

— Отож, — согласился третий бородач. — Подневольные мы, господин белорук.

Ричарда никто в здравом уме не назвал бы чистоплюем и белоруком. Весь пропитанный пылью дорог, он соблюдал чистоту, но никогда не чурался грязи. Залечь на полдня в засаду, ползти сквозь непролазный бурелом, ставить силки и капканы, выпотрошить дичь и прирезать врага, обагрив руки кровью, взобраться на скалу, чтобы стрелять оттуда лежа, обвязаться ветками и слиться с подлеском — чего только он ни делал. Густые, кустистые брови и мрачные, глубоко посаженные глаза, неровные космы, обрезанные охотничьим ножом и уже отросшие, мрачный прищур и прикус, ухмылка человека, знавшего цену пустым словам — все, кроме на удивление грамотной и складной речи, выдавало в нем выходца из низов, далекого от всякой изнеженности и любых привилегий. Серебряная бирка по сути и была единственной красивой вещью, что он с гордостью носил.

Вот кто действительно был чисторуки в ханте Лисов, так это Винсент и Кел. Причем светловолосый не отказывался работать и любил что-то сделать своими руками, но при этом имел сильную склонность к чуть ли не ежедневной бане, большим чистым полотенцам, черепаховому гребню и прочим дорогим вещам, к проглаженной и прогретой лавандовым паром изысканной нижней одежде. Он даже пользовал купленный у модистки маникюрный набор — в отличие от Алейны, которая в силу юности и неотъемлемой пока красоты не придавала красе ногтей ровно никакого внимания; обкусанные, потрепанные и все в растительных пятнах, ее пальчики все равно хотелось взять в руки и бережно целовать. И Анны, для которой уход за ногтями давно стал несбыточной и бессмысленной мечтой, ведь после любой драки ее пальцы походили на встопорщенных мальчишек, покрытых ссадинами, грязью, иногда своей, а чаще чужой кровью. Какой уж тут маникюр.

Винсент же по брезгливости мог дать фору целой семье аристократов, и вкупе с полнейшим уходом в несознанку и отказом делать своими руками хоть что-то, представлял собой эталонного белоручку и чистоплюя.

Но даже так, получалось и вправду: тертые, жилистые и смуглые руки рэйнджера ближе к рукам Винсента и Кела — чем к заскорузлым, ржаво-черным хватам землян. От которых, если присмотреться, передергивает. Кажется, что еще немного, вот-вот, и закопошатся в их потрескавшейся, прочерневшей кожище маленькие жучки да червячки.

Поэтому Ричард смолчал и просто кивнул старшему.

— Да и прибудем скоро, — старший теребил бороду. — Пора о деле уже. Меня Свищур звать.

Борода у него была самая большая и ухоженная, что значило, он дольше остальных присутствующих живет в Землеце. Потому что высланным по приезду брили все тело из-за мясоедной плесени — если не сбрить, она селилась в волосах, въедалась в кожу и принималась выедать плоть. От въевшейся мясоедки даже очищение Матери не помогало, только огонь, но мало кто переживет ожоги по всему черепу. А в волосах, отросших в Землеце, мясоедка уже не приживалась, они росли от местной еды, пропитанные силой земли, которая, видимо, давала к плесени естественный иммунитет. Вот всех и брили, задержись они в Землеце больше чем на пару дней.

Лисы бы в жизни туда не поехали, обогнув поселение с осторожностью, по кривой стороне как минимум на лунн. Но контракт есть контракт, так что придется.

— О каком деле, многоуважаемый Свищур? — слегка удивился Кел. — Мы к вам и так по делу прибыли. По поручению вашего холмовладельца, Вильяма Гвента. Ясно?

— Конечно ясно, как не ясно. Это ваше с ним дело. А наше-то дело, другое есть.

— Вы что, ханту нанять хотите? — не поверил своим ушам светловолосый.

«Чем расплачиваться будут, навозом, глиной, дерном?» брезгливо сморщился серый маг, который сквозь дрему все равно внимательно слушал.

— Нанять, не нанять, — пожал здоровенными плечами холмич. — Не моего ума дела, с золтысом порешаете. Когда откушаем да выпьем.

— Ну рассказывай, — кивнул Ричард.

— Дети у нас, под сглаз попали, под проклятие, — ответил старший и вновь замолчал, отдыхая от тяжелой речи. — Все разом.

Опять умолк. Из них приходилось каждую фразу пинками вытаскивать.

— Что за проклятие?

— Спят круглые сутки.

Пауза.

— Не слышат ничего, не чуют. Не просыпаются.

Интерлюдия.

— Ходят с открытыми глазами.

Промежуточек.

— Да и глаза ихие стали черные, как тьма.

Ну привет, приехали. Все сразу напряглись.

— Алейна! Давай сюда.

Землец был порченой землей, зоной искажения, и как полагалось, из тьмы веков вырастали обелиски, окружившие эту землю кольцом. Привратной силы в них не было, ходи кто угодно туда-сюда, но они ограждали искажение, чтоб не разрасталось. И упреждали беспечного странника: дальше ни ногой.

В день катаклизма, семьсот лет назад, выплеск хаоса создал в случайном месте исток силы тверди. Но не простой, строгий и неколебимый, который бы так порадовал гремлинов, детей земли. А искаженный, смешанный с энергией жизни и воды. Сразу три стихии сплелись в одном месте, и много лет земля пузырилась тут без всякого присмотра. Ступи на нее, и увидишь странное: рыхлые камни вырастают из-под земли как гигантские овальные грибы размером с дома, растут и умирают, как живые. Живые камни тверды и вместе с тем рыхлы: поддаются нажиму пальцев, но с трудом отобьешь кусок даже киркой. Земля вокруг них вздыхает под ногами, пружинит, как густой и единый покров мха…

Минуло почти столетие, и на Ничейные земли в первый раз пришли Изгнатели. Орден спасал человечество, очищал регион за регионом от выплесков и пузырей хаоса, от проклятых, искаженных зон. И от чудовищ, порожденных ими. Изгнатели навели порядок: оградили двойным кольцом Руинделл, страшный проклятый город, который целиком поглотил радужный пузырь. Восстановили брошенные после катаклизма Сторожевые башни и заново устроили присмотр за жизнью древних Холмов. Уничтожили тех, кто за прошедшие столетия выбрался из захоронений, и особо страшных тварей, которые завелись сами по себе, под воздействием магии Холмов. Возобновили транзитное поселение на перекрестке четырех торговых трактов — на его месте и вырос теперь Мэннивей. Двадцать пять лет Изгнатели методично очищали Ничейные земли. В самих землях не было ценности, все делалось ради поддержания торговых трактов пригодными к путешествию, и, главное, чтобы не оставлять без присмотра древние Холмы. Чтобы ни один низверг не выбрался из заточения.

Землец заселили сорок шесть лет назад, в те годы, когда Мэннивей еще не был повсюду известен, но уже буйно расцветал. А началось все еще десятилетием раньше — когда у старых и влиятельных преступных кланов из окрестных королевств затлела под ногами земля.

Хотя нет, любимый читатель, все началось значительно раньше. Сделаем еще один шаг назад, и пусть это будет большой, бесстрашный шаг.

Три империи попрали мир. Они одержали верх в войне, которую смертные вели с самого появления на свет: победили болезни и голод. Они приручили пространство: в руке у каждого поблескивает печать портала, и путь из дома во двор отныне длиннее, чем на другой континент. Они истребили разлагающую бедность, но оставили богатство, для достижения которого нужно работать в поте лица. А тем, кто делает мир богаче, чем себя, даровали бессмертие. Достижения магии и науки затмили мечты; легенды древности с каждым годом бледнеют, колоссы прошлого становятся меньше с каждым шагом здесь и сейчас. Единственное что бросает тень на блистающую мощь трех империй — огромные тени их собственных летающих городов и крепостей. Люди правят миром, а боги правят людьми, вместе они пришли к небывалому величию. Тот век нельзя назвать золотым, потому что золото перестало быть ценным. То время называют эпохой Богов и Империй, а еще Веком Совершенства.

Говорят, после долгих завоеваний и полного передела мира, когда три империи воцарились над большей частью континента, стало так хорошо жить, что даже тюрьмы были упразднены: в них некого стало сажать. Говорят, преступления встречались редко, как вспышки молний в далекой грозе: изредка глухо рокочет и сверкает в отдалении, но вряд ли когда-нибудь в жизни столкнется с тобой. В это трудно поверить, ведь счастье и достаток не изменят человеческой натуры. Но утверждают, что было именно так.

Кто же сумел обуздать нас, со всеми страстями и разрушительным непостоянством, с нашей склонностью к эгоизму и греху? Кто сумел не просто подчинить нас государственной воле, но сделать это подчинение осознанной свободой? Те же трое, кто нас и создали. Гетар, темный гений, милосердная Хальда и совершенная Ардат. Две божественных сестры и их единый муж: тьма, свет и сила, три начала, сошедшихся в семью.

Еще юными, наши боги в жажде творения создали две новых расы, и каждая из них по-своему превосходила старые, владевшие миром в древние времена. Сиды, дети Гетара и Ардат, идеальны каждый сам по себе; люди, дети Гетара и Хальды, превосходят прочие расы как общность, все вместе. Две тысячи лет сиды жили в месте своего рождения, совершали походы во мрак непознанного и взлеты в высоту недостигнутого; люди за это время расселились по всей земле и захватывали одно королевство за другим, оттесняя старые расы или ассимилируя их.

Две тысячи лет спустя, зрелые создатели, уже познавшие жизнь, победившие в череде божественных войн, отгремевших вдалеке от смертного мира, обратились к своим крошечным созданиям во всем сияющем величии. «Мы вернулись, чтобы направить вас», сказали они. Объединив достигнутые сидами высоты и многоликую человеческую мощь, трое богов взяли нас, и создали нашими руками дом, который человечество искало с момента своего появления на свет. В нашем доме стало светло, тепло и чисто. В этом доме мы стали лучше, чем были, пока упорно и угрюмо, шагая по крови и грязи, шли к нему.

Мы верили нашему отцу и нашим матерям, не как самим себе — гораздо больше, чем самим себе. Ведь они были не только неизмеримо могущественнее нас, но и неизменно мудрее. В густом и буйно растущем лесу жизни, чужом для смертных, где сами мы терялись, разменивали жизнь на мелочные склоки, метались во мраке враждебной чащи, вместо того, чтобы идти вперед, меняли дружбу на вражду, страдали от болезней, голода и бедности — отец и матери наши находили путь, настолько смелый, пугающий и невозможный на первый взгляд, настолько желанный на второй. Настолько очевидный на третий. И мы шли теми тропами, которые указали Гетар, Хальда и Ардат; и вслед за первыми из нас шли остальные; и тропы превращались в просторные дороги, а из непроходимых зарослей жизни вздымались наши сияющие города.

Видят боги, как мы любили их. Любили Хальду, которая сама суть любовь, всей душой и всем разумом тянулись к Гетару, который недостижим, как наивысший из сущего, преклонялись перед Ардат, что была и пребудет самым прекрасным созданием (вернее, создателем) на свете. Подчас мы любили их больше, чем собственных отцов и матерей. Как мы верили каждому их слову — потому что их слово всегда оказывалось правым, в отличие от людского, и потому что добро, которое они привнесли в нашу жизнь, было невозможно отрицать, и чем дальше, тем становилось невозможнее.

Казалось, мы живем в чертогах света. Но счастье лишь высшая точка неровной волны. За всплеском неизбежен спад. Однажды вершины треугольника разошлись, сломав царственное триединство наших богов. Из-за чего? Почему, добившись всего, о чем мечтал, Гетар покинул своих жен, бросил империю, оставил свой народ?

«Из высшей необходимости», ответил владыка, вернувшись годы спустя. Из высшей необходимости он решил сотворить небывалое: подчинить все сущее своей воле. Направить весь мир на достижение Цели, скрытой от понимания смертных. Но бывшие жены отвергли Гетара и впервые не приняли его идей. Темный гений не отступился, и разгорелась величайшая война.

Три империи, не имевшие равного врага, воевали между собой. Тьма, огонь и свет расплескались по континенту; все могущество цивилизаций, все открытия, созидавшие жизнь, теперь созидали смерть, и это удавалось им с не меньшим размахом и величием. Мы позабыли, что еще вчера жили в безмятежности, теперь жизнь в любой момент могла оборваться, каждый из нас повис на волоске судьбы над пропастью, в которую падали одна за другим страны и регионы, армии и города.

Ардат и Хальда объединились и сокрушили того, кто всегда был на шаг впереди. Он привык быть лучшим из сущих, но даже лучший не может противостоять всем остальным. Тьма рассеялась и забрезжил свет, смерть отступила.

Казалось, ужасающая война окончена и вновь возвращаются годы совершенства. Но что-то надломилось в великих сестрах, они не были рады победе. Что-то надломилось в народах, населявших империи, и победившие, и проигравшую. Безмятежное счастье ушло из нашей жизни, словно горя стало слишком много, и оно вытеснило все остальное из сменявших друг друга опустевших дней и ночей.

Мы не знали этого, боги не знали этого, но надломился сам мир. И когда жизнь начала медленно возвращаться на круги своя, жажда жизни преодолела горечь опустошения, во всем происходящем вновь появился смысл — мир дрогнул. Раскололся в тысячах мест. И хаос выплеснулся на поверхность.

Пришло Нисхождение.

Все произошло в один день, месяца цвета, двадцатого дня. Хотя агония длилась гораздо дольше, но миропорядок пал за одни сутки. Дрожь прошла по всей земле, от заснеженных просторов Нордхейма до джунглей Гефар. Все сущее дрогнуло в страхе. И мир раскололся. Земля терзалась, вскрываясь лавой, уничтожая все живое. Радужный сок хаоса падал с неба дождем, меняя саму сущность вещей, смешивая все вокруг: горы скручивались в жгуты и лопались от напряжения, взрываясь дождем из скал, леса превращались в танцующие миражи из легионов насекомых, реки становились каменными и застывали; капли радуги обращали зверей в чудовищ, а людей в уродливых искаженных калек, неспособных прожить больше дня, недели или месяца — причудливый хаос каждому отвел свой срок.

Невиданные бури обрушились на просторы империй и остальных государств, разрывы пространства и выплески мировых стихий захлестнули нашу землю: огненный смерч вставал против огромной морской волны, возникшей из ниоткуда и сметающей города. Торнадо высотой до неба крутились вокруг грохочущих гор, воздвигающихся к солнцу. Очертания континента менялись, моря иссыхали за минуты, и взбухали в новых местах. Природа обезумела с такой яростью, что, даже не обращая внимания на смертных, кричащих у нее под ногами, растоптала их и все, что они создали.

В крупнейших городах вспухли радужные пузыри хаоса; все, попавшее в них, переставали быть людьми и на долгие столетия становились врагами рода человеческого. Остальные пытались спастись, но магия отказала служить нам, заклятья разрывали магов на части и обрушивались на людей вокруг. Здания раскалывались нам на головы, мы видели, как рушится наш мир.

Как огненным градом падают на землю летающие города.

Боги исчезли, оставили нас. Погибли или спрятались — мы никогда не узнаем, но в самый страшный день некому было вести нас, некому было заслонить и спасти. Погибли лучшие из нас, бессмертные, их сила была так велика, что привлекла первозданный хаос, и он исказил их, превратив в чудовищ или разметав на элементы. Только Эйрканн удержал магию мира в своих руках, только он сохранил себя, и встал перед Хаосом, ненадолго упорядочив рушащийся мир. Ценой своей жизни позволив выжившим бежать из городов.

Наутро следующего дня не осталось почти ни одного государства, большая часть крупных городов была уничтожена, меньшая искажена, и порченые твари оттуда начинали расползаться, мучимые безумием и ненавистью к тем, кто уцелел.

Нисхождение уничтожило все, чем был наш мир, все, чего предшествовавшие народы и цивилизации, древние боги, наши родители и мы сами достигли за тысячи лет. Связь поколений стерлась. Мир откатился в век камня и дерева, в простейшую магию, которую так трудно обуздать заново, в полную анархию. Не только вселенский хаос клокотал в местах заражений, но и хаос мыслей, поступков, событий бесновался повсюду, где были выжившие, сохранившие человеческий облик.

Ты скажешь, что это ужасно, но не конец. Ты скажешь, все разрушенное можно построить заново, а все утраченное снова покорить и воссоздать. Ты скажешь, главное, что мы выжили, а значит, можем все изменить!

Но нас уже не было, ведь мы, рассказавшие тебе все это, погибли в тот день.

На протяжении первых десятилетий после катаклизма, когда практически всякая прежняя власть рухнула, создавалась новая: мелкая, дробная, свойская. Государств больше не было, а выживать малыми группами страшно тяжело, не хватает системы, разносторонности талантов, охвата ресурсов и возможностей. Выживали только сильные семьи, спина к спине стоявшие лицом к окружающему миру, ощетинившись оружием. Играя поспешные свадьбы, они объединялись в роды, под именем самого влиятельного. Роды укоренялись на захваченной и отвоеванной у порождений земле, вырастали, ветвились, но ветви-семьи оставались преданы друг другу, и постепенно дорастали до кланов. Шансы на выживание у них были гораздо выше, поэтому они стремительно прирастали сторонним населением, шедшим под их защиту, в их закон, и прирост с лихвой перекрывал убыток. Семейное дело становилось делом всей жизни — бесконечная война, власть, политика, деньги неотторжимо переплетались с устройством семьи, с заботами родственников, с теснотой отношений и жестким локтем родных. С семейными принципами построения власти.

Преступные Кланы не проросли в новых государствах — это государства образовались из них.

Шли столетия, хаос отступал, мир возвращался к свету открытого, богатству возделанного, уверенности защищенного. Высшая власть стала отделяться от Кланов, обретая прежние формы государственности. Феодалы, вассалы, сюзерены, ветви власти, законы. Структура общества усложнялась, семейные кланы, даже самые крупные, уже не могли охватить все и управлять населением крупных, год от году растущих государств. Но они оставались плотью от плоти правителей и народа, как тысяча скрытно переплетенных рук, которые связывали воедино верхи и низы.

Никто из историков не называл столетия после Нисхождения «эпохой Кланов», эти семьсот лет зовутся «Новое время» или, на худой поэтический манер, «эра одиночества», с печалью о богах, которые предали и оставили людей. Но ведь и правда, единственной приметой, что пережила все семь с лишком столетий — стали не великие Изгнатели хаоса и не фанатичные носители Чистоты. Очистив континент от заразы, первые канули в забвение, вторые были изгнаны отовсюду, кроме Канзора. Приметой эпохи нельзя назвать и всесильных Мистиков, которые возвысились на столетие, правили половиной мира, а потом были низвержены один за другим. Не короли, не князи, не ученые и не маги были истинным лицом новой эпохи, а Кланы.

В любом городе или селении, из поколения в поколение ты знал, как решаются вопросы, как ведутся дела: правая рука властвует открыто, левая держится в тени; к каждой из рук власти ты припадал с разной мольбой; они боролись друг с другом, но никогда не побеждали, ведь на самом деле, это были две руки одного и того же великана — государственности.

То был мир юности, ловкой вседозволенности. Все сызнова, в первый раз, море условностей, расплывчатый и колеблющийся закон. Мир хитростей, вечного соперничества, благородных воров и уважаемых глав даже беднейших родов. Мир преемственности от отца к сыну, мир скрытых, не названных правил, которые, тем не менее, понимали все. Мир уродливой и пугающей романтики крови и мести, и такой же уродливой чести.

Кланы позволили человечеству выжить, подняться на ноги и вернуть часть утраченного. Но государства взрослели, и осенью 670 года эпоха закончилась, когда Канзор провел беспрецедентную операцию, и за полгода полностью очистил от всех мафиозных кланов столицу и города. Орден чистоты стал красным, а не белым в те дни. И внезапно все правители увидели, что могут обходиться без кланов, вплетенных в систему. Что Кланы уже давным-давно не полезная часть общества, а жадная грыжа, отягощающая его.

Один за другим, государства начинали выживать, выжигать, выбраковывать Кланы. Одних вышибли из засиженных городов и весей сильные короли, других выдавили хитрые. Уходила эпоха.

Эмилион Шеллард, принц воров, в 676 году нового времени объявил общий сход, которого уже пятнадцать лет как не бывало. Множество кланов сошлись там, где руки закона не могли их достать: на диких и полных опасностях Ничейных землях, в тени зловещих Холмов. Казалось, нет сборища более непредсказуемого и распираемого интригами, чем это: крепкая брага из застарелой мести, вынужденных союзов, бродившей годами ненависти и нарушенных клятв, настоянная на лжи и крепко приправленная шантажом, без которого все питье теряло вкус.

Но сход длился всего два дня, потому что решение у Кланов было одно, да и удивительно, что оно вообще было: основать собственное государство там, где семьсот лет не было никакого. История и судьба дали Кланам редкую возможность: Ничейные земли пугали королей, никто не хотел связываться с древними Холмами. Но оставлять их без контроля тоже было нельзя. Поэтому у Кланов появился живой, настоящий шанс. Они ударили руками, объединив силы, чтобы вместе создать торговый город, который станет наследником самому Норсхоллу, погибшему в выплеске хаоса.

Одного короля Кланы запугали, второго подкупили, с третьим договорились, четвертый и пятый были согласны на предложенный расклад, так как извлекали от него одни только выгоды. В результате были подписаны меморандумы, получены международные печати, и над Разнодорожьем установилась практически признанная власть Кланов. Они отвечают за спокойствие в Холмах и за контроль над дикими бандами и племенами, обеспечивают безопасность караванам, идущим по четырем трактам — а короли удовлетворяются торговым налогом и не лезут в их дела.

С тех пор пятьдесят с лишним лет рос город-на-холме, ничья столица, Грязьбург, вор-град, как только не называли торговый город Мэннивей. Кланы правили странной и неприветливой землей Холмов, лавируя между тремя граничными государствами, а после того, как Канзор захватил Лейдсберг — протискиваясь между все более могучими двумя.

Кланы с самого начала жаждали сделать из бедного и заброшенного региона, живущего по неписанным воровским законам и правилам диких племен — приличную и процветающую местность, где сами они, а скорее, их дети и внуки, воссядут на трон уже как короли. И с самого начала с Кланами было несколько особых, ценных людей, которые поверили в бандитскую мечту и сделали многое для того, чтобы она воплотилась в жизнь.

Одним из этих людей стал девятнадцатилетний Вильям Гвент. Безбашенный юноша, падкий на все новое и яркое, он оценивал каждую авантюру по степени безумности и риска: чем безумнее, тем лучше. О похождениях Гвента и его аферах ходили легенды, много раз он бывал при смерти, шесть раз умирал и был оживлен, и всего-то трижды рабом на цепи или заключенным в кандалах. Но из любой западни веселый Вильям выходил с выгодой, так что довольно скоро пройдоха и дипломат стал одним из тех, кто воссоздал теневую сеть Мэннивея, и включил ее в общее полотно контрабанды и открытой торговли, протянувшееся через весь материк.

Не прошло и пары лет с тех пор, как Гвент стал одним из доверенных в Кланах людей и начал ворочать деньгами и товарами, когда он внезапно придумал и по-быстрому создал Холмовладение. Именно он подсказал Кланам, что стоящие в их ведении обременительные, неизведанные и опасные Холмы можно спихнуть на тех, кто вызовется головой отвечать за порядок. И платить этим новоявленным смотрителям жалование из немалых доходов с торговли. Кланы решили попробовать его подход, хотя желавших присмотреть за могилами и тюрьмами низвергнутых владык прошлого — оказалось, ясное дело, немного. Но Гвент, в отличие от остальных, понимал, что на самом деле древние захоронения не только обуза, но и источники будущей прибыли и влияния. Он первым получил во владение тринадцать Холмов и стал властелином темных властелинов, тюремщиком низвергнутых, торгашом великими и могильщиком погребенных. Как его только не называла народная молва. Но очень скоро, получив в управительство Холмы, Вильям обогатился еще и на них.

Сначала он устроил всемирный аукцион, на котором распродал артефакты великих владык прошлого. Шороху было на все королевства, как же он их достал?! Сквозь великую и нерушимую Охранную сеть, сквозь Обелиски, через волю Хранителей, через силу самих низвергов, ненавидящих род людской и жаждущих любой, самой крохотной возможности, чтобы отомстить! Ведь многие искатели наживы пытались пробиться в Холмы, но добились лишь положения хрустящих под ногами путника истлевших костей. Слишком сильны защиты, слишком страшны Хранители, слишком много опасностей в древней земле! Но, как выяснилось, за дело просто не брался Вильям Гвент.

На каждый из его лотов приходилась своя блестящая история.

Хохочущий Жезл громовержных бурь архимага Клавдия Первого и Последнего (про которого уже никто и знать не знал, и слыхом не слыхивал) Вильям попросту взял из-под опустевшего Холма. Тюрьма низвергнутого тирана давным-давно была пуста, потому что захоронили его около четырех тысяч лет назад, и время сделало свое дело. Все истлело, включая даже саркофаг. Артефакты, однако, старению не подвержены, поэтому могучий жезл сохранил свои силы и на аукционе ушел первым лотом, за огромные деньги.

Диадему власти императора Гонория Шестого, Вильям получил из рук самого императора, пользуясь тем, что обелиски вокруг третьего Холма за столетия безнадзорности были повреждены. «Прорыв! Паника!» возвещали смотрители Холмов, и с холмовладельца требовали закрыть брешь. Но зачем закрывать щель, через которую можно влезть в тюрьму ужасающего владыки, когда можно влезть и договориться с ним?! Спустившись во внутренний склеп с солидно обставленной инспекцией, тюремщик-ревизор обнаружил, что из-за нарушения граничной печати, Император уже семь лет как бодрствует, но за два тысячелетия заточения крайне ослаб и выбраться возможности не имеет. А посему мучим несвободой и страшнейшей пыткой — скуки. Вильям живо организовал для низверга пир, увеселения, танцовщиц и шута, комфортное содержание до восстановления обелисков — за что до смерти благодарный безумец отдал свою корону, ведь она уже давно мучительно давила на ослабшую голову…

Конечно, не все затеи Вильяма были настолько удачны и так лихо ему давались. Диадема власти подчинила покупателя, неслабого, кстати, архимага, и тот, в цепких лапах безумия, устроил маленькую победоносную войну, которую тут же и проиграл. Но бед и разрушений причинил столько, что Вильяму пришлось спешно отдать большую часть имущества, чтобы не быть заказанным всем высокооплачиваемым ассассинам прямо тут же, в Мэннивее.

Тем не менее, первый холмовладелец процветал. Он извлекал прибыль из всего, к чему прикасался, как будто руки у него были зачарованы, и то, что он тронет, превращалось в тильсу или, на худой конец, в золото. Все страшные, опасные и бедственные черты региона он умудрился не тащить непосильным грузом на согнутом горбу, а обернуть себе на пользу.

Охраняешь самых страшных, опасных и могущественных заключенных в мире? Наладь отношения хотя бы с парой из них и пользуй доступные крохи их могущества.

Древняя земля пронизана тысячелетней магией и искажениями, полна вылезших из захоронений монстров, неупокоенной нежити и выросших здесь страшных выродков? Убивай одних и разводи других, продавай редкие компоненты магам и алхимикам по всему свету. Пусть выстраиваются в очередь.

Дикие племена грабят караваны и истребляют торговцев, и чтобы завалить сильный обоз, сходятся в целые армии смертельно опасного отребья? Натрави их на территорию соседнего королевства, разоренного войной, стань спасителем, предупредив короля об опасности за щедрую награду, а когда из набега вернется десятая часть «завоевателей», окружи их армией Кланов и поставь ультиматум: побриться в ушельцы и осесть в Холмах, или сдохнуть здесь и сейчас. Сохранившие остатки разума выбрали первое, от вторых по-быстрому избавились.

Из этой философии следовал логичный следующий шаг. Изучи все искаженные места в регионе, выясни, какие могут принести прибыль и выкупи их за бесценок или даже с приплатой, пока они считаются обузой. Измени пользование этих земель. Извлеки прибыль. Наслаждайся своим величием. Странно, но богатейший человек Мэннивея и один из богатейших на всем Севере, и по сей день, будучи семидесяти двух лет, занимался всем перечисленным — но никогда последним пунктом.

Одной из открытых его разведкой странных, проклятых зон, которых все чурались и обходили по широкой дуге, был Землец. Вильям еще юношей разведал искажение и понял, в чем выгода этого протухшего местечка, где и для чего можно применить растущие живые камни. Поэтому, несколько лет спустя, превратившись в молодого дельца, благородно выкупил его за символический золотой герш, и стал полноправным хозяином куска искаженной земли, а новоиспеченные бритые ушельцы стали вынуждены считать его своим домом. Заселив первое поколение трудяг поневоле, которые потеряли всякие права, кроме как работать на своего Землевладельца (в данном случае, с узорной заглавной буквы во всех документах), Гвент рассказал и показал им, как будет организована их новая жизнь…

С тех пор минуло сорок шесть лет. Первые поселенцы давно умерли, а Свищур, старший из пришедших сегодня за Лисами, в ту пору был бестолковым беспризорником из вор-града, за кражу его отхлестали у столба и передали поборнику господина Вильяма, который заплатил за мальца медной монетой. Мальчишка, поджав отхлестанный зад, попал в Землец и, уж конечно, оттуда уже не выбрался. Теперь его плечи стали в ширину как весь он тогда ростом, а борода доходила до пупка, и была уже заворочена, провязана да прикорочена, чтоб уж совсем-то не мешаться. Похоже, он был третьим человеком в поселении, после золтыса и старшего земляка. То есть, человек при деле и решающий, но не самый важный. Оттого и двинул самолично на зов ханты.

— Проходите, господа пригожие, — позвал Свищур. Он с усилием поднял бревенчатый заслон и закрепил его на торчащих из старой сосны железных клиньях, гнутых от тяжести и времени.

За старой и неряшливой, проколоченной заплатками бревенчато-дощатой стеной высился ровный, уходящий вверх сосновый лес с нижним этажом кудрявых, густых кленов. Невысокое заграждение истерто серело посреди буйной зеленой и коричневой жизни, снисходительно взирающей сверху. Оно казалось нелепым и излишним.

Лисы вошли за ограду, и, как нередко бывает в Холмах, сразу почуяли это. Обелиски и правда держали искажение в узде, не давали ему распространяться дальше. По дороге сюда пахло цветущей летней равниной, густыми травами, свежей холодной речкой. Нагретыми солнцем светло-серыми скалами, то тут, то там вырезавшимися из земли. За оградой они словно окунулись в прохладный сумрак землистой норы, из глубины которой тянет сыростью и холодом. Норы не было, а холодящая влажность воздуха и запах свежей, вспаханной, вывороченной земли плыл повсюду. Дышалось густо и тягуче, иеще в воздухе летали мириады зеленоватых былинок, от которых в первые минуты кружилась голова.

— Это еще чего? — прогундосил Кел, с непривычки прикрыв лицо.

— Пыльца живых камней. — отвечала Алейна, выставив ладошку и собирая легкий зеленоватый налет. — Растительная пыль. Чем дальше в Землец, тем гуще будет.

— И чего, мы правда зеленые станем? — удивился Кел, глядя, как рыжие волосы жрицы покрываются легким отливом, словно старая медь.

— Не только снаружи, — усмехнулся Ричард. — Она еще и внутри везде осядет слоем, и во рту, и в горле, и в желудке. В носу и в ушах.

Брезгливость на лице Винсента было сложно описать. Полностью запахнув серый капюшон, он пропускал воздух через сито мглы, благо, в торговых и ремесленных кварталах Мэннивея, с их свирепствующей вакханалией вони, без этого умения благородному человеку не обойтись.

— Вообще-то, они дико полезные, — слегка обиженно произнесла жрица. — Коли пыльца обложит горло, оно только лужёнее станет. Про насморк забудь, да и грудную хворь с кашлем не подхватишь. Желудок крепит, можешь хоть подошву жевать, не стошнит.

Стало ясно, почему местные холмичи не против теплого мяса с душком.

— И пока здесь, дристать не будешь, — добавил косматый рэйнджер, удивленный, что девчонка упустила такую важную вещь.

— Кольцы в череве укрепляет, да, — покраснев до самых веснушек, кивнула Алейна. — Но в нос набивается, так что дышать привыкнуть надо.

Она прикрыла рот Анны тонкой вуалью, чтобы раненая могла все-таки нормально дышать. Но та уже проснулась и оглушительно чихнула.

— Что за дрянь?! — низким, огрубевшим от пыли голосом спросила она.

В общем, краткое знакомство с пыльцой показало, почему живущие в Землеце обладают отменными легкими, зычными голосами и желудками, не знающим расстройств.

— Ну как? — спросила Алейна, подставляя зеркальце.

— Счастье есть, — ответила Анна, со слезами на глазах ощупывая лицо. Чистое, свежее, ровное. — Спасибо, дорогая!

Только что она приняла третье по счету исцеление. Теперь, избавив подругу от тяжелых ран, Алейна взялась за распухшее, потемневшее лицо со сломанной челюстью и сколотыми зубами. Хоть красивое личико почти никогда не помогает в боях, для Анны оно все равно было дороже всего. Она все-таки не выдержала и застонала, когда жизнь вливалась в кости и сломанные зубы вырастали заново, а внутри прорезались обновленные нервы — боль была непереносимая, даже с мирящим светом.

— Ну, девка, — пошутил Свищур, — ты там рожала, что ли?

Анне хотелось ответить что-нибудь грубое, но не было сил.

Лес редел по мере того, как Лисы с холмичами продвигались к поселению. То тут, то там блестели крошечные пруды, клены сменились ивами. И вот наконец показались живые камни, из которых тут и был весь сыр-бор! Малые с собаку в холке, средние коню по загривок, большие с дом и выше — неровные полукруглые или вытянутые вверх овальные валуны то тут, то там росли из земли. Коричнево-серо-зеленые, еще и покрытые густым мхом, они и правда казались похожими одновременно на камни и на гигантские грибы. Было видно, что каменюги твердые, тяжелые, но все время не покидало ощущение, что они мягкие.

Ричард без стеснения подошел и помял жесткими пальцами ближайший большой валун. Камень слегка пружинил, был водянистый и кажется пористый внутри, но чем сильнее жмешь, тем крепче поверхность держит пальцы. Камни очень понравились Ричарду, прежде он не был в Землеце и теперь шел сбоку от тропы, слоняясь между ними, гладил, тыкал кулаком, нюхал и прикладывал ухо, слушая, как они изредка тихо, глубинно бурчат. Рэйнджер был явно очарован.

— Рыжая, — воскликнул он, — чего в крышу вросла, неужто пощупать не хочешь?

Алейна порозовела.

— Да я видала уже их, в Лёдинге, — с сомнением ответила она. — Еще малой.

Хотя все же слезла с крыши броневагона и быстро подбежала к Ричарду, встала рядом и послушно ощупала поверхность мшистого камня, не глядя собрату в глаза. Ее тонкая, грациозная фигурка замерла рядом с нахмуренным, колючим силуэтом рэйнджера. Позади тихо заскрежетал зубцами медленно бредущий Дмитриус.

— А чего они там делали, в Лёдинге? Камни-то? — словно проснувшись, спросил молчавший всю дорогу Кел. Он тоже разглядывал диковинные камни.

— Как чего, — ответил Свищур, раз уж Алейна убежала, — знамо дело, сиятельный Гвент их туда запродал. Навырост, чтобы сады удобрять.

Выросший до огромных размеров, живой камень умирает и распадается на мягкие куски, которые медленно рыхлеют в мокрую, зернистую и очень плодородную почву. Вне Землеца зеленая пыль не плодится, поэтому из этой почвы уже не вырастут свежие маленькие каменья, но сама по себе она как лучший в мире чернозем. Еще бы, напитанная силами стихий земли, воды и жизни; в такой даже самый прихотливый цветок приживется, хозяйка земли, супруга барона или ярла сможет устроить роскошный сад на своей земле. Что до огорода, так посаженное в зеленой земле даст непревзойденный урожай четыре года кряду.

— Камнями торгуете, значит, — уточнил Дмитриус, не в силах молча наблюдать за тем, как рэйнджер берет Алейну за плечо и поворачивает вглубь леса, чтобы показать самый гигантский живой валун, темнеющий впереди настоящей горой.

— Не только, милсдарь рыцарь, еще и травы, коренья. Земля у нас особая, и все живое след магии несет.

— Это ясно, все Холмы особые.

— И пыль зеленую торгуем, из нее настойку дурную делают, от которой богатеи сходят с ума. Ну, не на совсем.

Кел усмехнулся, вспомнив, как один раз пил «Лужёную глотку», настоянную на зеленой пыльце.

— И перекопом горбимся, нет-нет да попадется мерц.

Мерцающие самоцветы были обычные корунды, но насыщенные силой стихий. Такие нередко можно найти рядом с крупным Истоком силы, а в Землеце их переплелось сразу три. Вот крестьяне и ходят круглый год с рыхлями, ситами да лопатками, перекапывая землю, даром что земля здесь живая и сама после раскопок затянется да заживет. Нет-нет, да найдется блестящий камешек: синий, водой напоенный, темный как гранит, или изумрудный, как свежая листва. Любой алхимик или маг дадут за него цену, ведь с таким камнем заклинание сильнее, а зелье или мазь и того подавно.

— Вот кстати, — встрепенулся Винсент, — мерцы я бы посмотрел. Вы же дешево отдать можете.

Свищур глянул на мага в прищур. Все самоцветы принадлежали, известное дело, мастеру Вильяму Гвенту. Как и вся земля, все, что она производит, и сами крестьяне: вписанные по вписке, а урожденные тут — как часть урожая. Хотя за найденные камни известный скряга давал премию в медных грошах, а торгануть из-под рукава значило потерять руку. Но выгода манила своим блеском даже не вылезавших из местных грязей крестьян.

— Посмотреть-то можно, господин хороший, — сказал холмич. — Против глазу нет наказу. Главное, хех…

Анна перестала слушать их разговор. Черноволосая восседала в повозке, которую уступил ей Винсент. Утопала в роскошном сером кресле, смотрела на мшистые, такие спокойные и надежные живые камни. И думала. Некоторые из них росли всего по двадцать-тридцать лет. Но встречались и долгожители, например, спереди слева виднелся огромный, выше кленов, валунище, ему как минимум триста лет. Большинство так не вырастают, но некоторые… Интересно, стоит ли здесь где-нибудь, в глухой сосновой чаще, живой камень, который начал расти в тот самый день?.. Месяца цвета, двадцатого дня, когда мир раскололся и взорвался радужным ливнем и огнем? Был ли здесь живой свидетель Нисхождения и всех столетий, прошедших с тех пор?

Люди сражались с взбесившимся миром вокруг и смутой в своих рядах; племена сходились в поселения; поселения разрастались в города; города возглавляли лены; лены складывались в земли, а земли — в государства. Бесконечная война на выживание сменялась спокойствием и миром, мир срывался в пропасть новой войны, год шел за годом, как угрюмые воины в походном строю, роды шли за похоронами, все по кругу, десятилетие за столетием, события нарастали, как снежный ком, как лавина, как бушующее море пенных волн, где каждая волна — что-то важное, произошедшее с миром и людьми за семьсот тридцать два года созидания и борьбы, а пена — люди, свидетели и участники событий. Сколько же было этих волн, и как высоко взлетали некоторые, гигантские гребни. Даже боги успели вернуться! Даже незыблемая Охранная сеть рухнула в одночасье от титанической силы Просперо… и все это время, один незыблемый живой камень, возвышаясь посреди шторма событий, неторопливо, размеренно рос.

Лисы своим непредсказуемым и извилистым путем мотались и скакали по Разнодорожью всего-то полгода, даже меньше. И хотя они стали заметными фигурами Мэннивея, но по правде говоря, что они и их деяния были в сравнении с долгим кружевом годовых колец внутри такого камня!.. Капля в море, даже не волна.

Анна воображала, как найдет этот старый камень, встанет перед частицей древности, перед призраком смерти предыдущей эпохи и жизни всей новой. И даже так, в воображении, остро чувствовала, как тесно все это связано. То, что было задолго до ее рождения, то, чего она никогда в жизни не встречала. Легенды и мифы древности, окутанные тайнами. Отец наш Гетар, матери наши Хальда и Ардат. Три великих империи, покорившие мир и достигшие невозможного. Расхождение и Нисхождение, гибель и смех. Сотни лет истории — и ханта «Лисы», чередой хитросплетений судьбы попавшая сюда. К концу и началу долгой петли.

Анна закрыла глаза.

Она пропустила дальнейший путь и очнулась в липкой влажной дреме, тяжело дыша, только когда они подъехали к Землецу. Он был выстроен вокруг трех Истоков, поэтому камни здесь высились многолетние… Огромные и замшелые, с возрастом каждый грубел, все меньше оставаясь растением, и все больше скалой, но влага все равно циркулировала в пористом нутре камня, поэтому то тут, то там блестели стекающие из трещин чистые ручейки. Но не это поражало и притягивало взгляд пришедшего. А то, что сверху на самые крупные камни пристроились ладные деревянные дома.