Книга Легиона

3

Дома к Марго пришло удивительное и неожиданное спокойствие. Убеждение Платона, что лично ему теперь ничто не угрожает, передалось и ей. Все же она сочла своим долгом поинтересоваться, откуда взялась такая уверенность:

— Итак, ты думаешь, вчерашняя история с тобой больше не повторится. Почему?

— Считай, внутренний голос. Нечто вроде иммунитета. И еще, знаешь ли, — он слегка усмехнулся, и холодное безразличие этой усмешки неприятно царапнуло Марго, — когда человеку терять совершенно нечего, он чувствует себя в безопасности.

Пока Марго заново осваивалась в собственном жилище, приспосабливая однокомнатную квартиру для обитания в ней двух разнополых существ, Платон не без труда дозвонился в свою деревенскую больницу. Он сказал, что намерен задержаться в Петербурге на неопределенное время, и просит пока оформить ему два из его многих неиспользованных отпусков. В больнице его заявление вызвало панику, и к телефону позвали главного врача. Ему Платон повторил то же самое, и когда тот стал кипятиться, добавил, что если в течение месяца не получит отпускных денег по указанному им адресу, то пришлет заявление об увольнении.

Телефон стоял в прихожей, и, сидя у стола на кухне, Марго невольно слышала весь разговор. Она была потрясена: прежний Платон ни по смыслу, ни по форме ни на что подобное не был способен. Что же, может быть, так и надо себя вести, если он решился воевать с ЭТИМ.

Подметив ее взгляд, он равнодушно пожал плечами:

— На войне, как на войне.

— Принято к сведению, — приноравливаясь к новой тональности их общения, сухо кивнула Марго. — А теперь послушай меня. После припадка ты почти час пребывал в странном состоянии: нельзя сказать, чтобы спал, скорее мечтал о чем-то, и лицо у тебя было такое, будто ты уже на небесах и обнимаешься с ангелами. Потом уже заснул по-нормальному.

— Это распространенное явление. Не у всех, но бывает. В эпилепсии много непонятного.

— Ты не только грезил, но и бормотал. Кое-какие слова я расслышала и по памяти записала. Вот, посмотри. — Марго протянула ему бумажную салфетку — первое, что тогда попалось ей под руку.

— Интересно, весьма интересно… это все?

— Ты говорил тихо и невнятно. Да и не до того мне было.

— Надо было включить диктофон, вместе бы уж что-нибудь разобрали, — проворчал Платон недовольным тоном, каким, вероятно, отчитывал медсестер в больнице.

— Мне только диктофона тогда не хватало, — огрызнулась Марго. — Поверь, одного тебя было более чем достаточно.

— Извини, я не подумал об этом. Не сердись. Дело в том, что бред эпилептика — или то, что людям кажется бредом — может содержать важные сведения. Я тебе попробую объяснить…

— Хорошо, — все еще обиженно согласилась Марго, — но сначала скажи, что значит «легио»? Это имеет отношение к «легиону»?

— О, Боже! Ты же в университете училась! Неужели латынь не сдавала? «Легио» и есть «легион» по-латыни.

— Ты полагаешь, это слово попало в твой бред не случайно?

— Не полагаю, а уверен. После эпилептических припадков многие люди получают сведения, о которых до того и понятия не имели. Не забудь, что полуграмотный Магомет диктовал суры Корана сразу после приступов эпилепсии. Происходит подключение к высшим источникам информации. То же самое, кстати, случается, хотя и редко, при некоторых других заболеваниях или просто при травмах черепа. Все ясновидящие обязательно проходят через нечто подобное.

— Ты что, веришь в ясновидение? — с ужасом спросила Марго и отшатнулась от стола, будто перед ней поставили тарелку с живыми жабами и скорпионами. — Это же сплошное шарлатанство!

— Не всегда. Есть люди, выдержавшие многократную проверку. Да та же Ванга, к примеру. Ты слышала, чтобы хоть кто-нибудь ставил под сомнение ее предсказания?

— Действительно… а я об этом и не подумала… как странно…

— Вот, вот. Те, кто скептически относятся к ясновидению, предпочитают о ней просто не помнить.

— Вероятно, ты прав, — согласилась Марго неохотно. — Но, надеюсь, к нашим делам это не имеет отношения?

— Только косвенное… Когда мы говорим о проникновении одного сознания в другое, — это условность. Сознание — в мозгу, а один мозг с другим напрямую вступать в связь не может. Это, считай, доказано. Проникновение идет на уровне подсознания. А это — сообщающиеся сосуды, то есть проникновение всегда взаимно. Если некто вторгся в мое подсознание так, что из него в мозг выхлестнул приказ вскрыть себе вены, значит в моем подсознании теперь имеются сведения об этом субъекте, и не меньшие, чем у него обо мне. Но вот получить их не просто. Доступ к собственному подсознанию для нас жестко заблокирован, ради нашей же безопасности.

— Почему ради безопасности? Не понимаю.

— Подсознание связано с информационными источниками огромной мощи, глобального, если не вселенского уровня — тут мы можем только гадать. Так вот, представь себе пятилетнего ребенка, умеющего пользоваться всяким оружием, синтезировать яды и взрывчатые вещества, строить и разрушать сооружения — долго ли он проживет, не говоря о его приятелях? Теперь понимаешь?

— Ну, в общем, да, — недоверчиво протянула Марго.

— Значит, вопрос в том, чтобы добыть из моего подсознания хоть какие-то сведения об этой чужой воле, которая смогла, невзирая на существующие естественные запреты, приказать мне убить себя. Как это сделать, пока не знаю. Надо что-то придумать.

Долго думать ему не понадобилось, потому что уже через час он активно названивал по телефону.

Марго тем временем совершила вылазку в окрестные магазины. Теперь, когда их двое, придется покончить с привычкой перекусывать когда попало и чем Бог пошлет — она чувствовала внутреннюю потребность уже сегодня приготовить полноценный обед. В ней явно прорезывались до сих пор не востребованные инстинкты домохозяйки.

Но благим намерениям Марго не суждено было осуществиться. Она едва успела разместить принесенные продукты в своем не слишком объемистом холодильнике, как Платон бесцеремонно оторвал ее от этого приятного занятия:

— У тебя диктофон в порядке?

— Пока еще не подводил, — в ее голосе не прозвучало ни малейшего удивления: ей вдруг показалось, что она ждала этого вопроса.

— Батарейки свежие?

— Вроде бы, да.

— Тогда поехали.

Не задавая вопросов, Марго загрузила в сумку диктофон, сигареты и ключи от входной двери. Разбираться сейчас, с какой стати Платон вдруг начал командовать, она сочла несвоевременным. Впрочем, он по пути снизошел до некоторых пояснений. То, что он бормотал после эпилептического припадка, в принципе, может быть восстановлено под гипнозом. Именно это они и попытаются сделать. Друзья и коллеги порекомендовали ему бывшего его же однокурсника, которого он не помнит, но тем не менее — ныне одного из сильнейших гипнотизеров. Он лечит от пьянства, курения и нарушений в сексуальной сфере. Никакого отношения к медицине это все не имеет — он просто вводит в транс пациента и внушает ему, что алкоголь прежде всего рвотное средство, или что табак пахнет отбросами, или что он (она) обладает стопроцентной полноценностью и привлекательнейшими для противоположного пола сексуальными качествами. Не на всех, но на большинство это действует, по крайней мере на время. Но в данный момент им нужен именно такой добротный ремесленник.

Несмотря на это скептическое предварительное разъяснение, Марго слегка сробела при виде гипнотизера. Он олицетворял собой величие современной медицинской науки. Высокий, дородный, в элегантном пиджачном костюме и поверх него в не менее элегантном нейлоновом халате; с проседью в черных густых волосах, с умным и доброжелательным взглядом, он, казалось, еще не вполне отвлекся от изысканий, важных для всего человечества, ради столь мелких, в сущности, забот посетителя.

Поскольку появление Платона было предварено звонком, удостоверяющим, что они оба — питомцы одной alma mater, две минуты коммерческого времени было потрачено на взаимную идентификацию, и у Марго была возможность не спеша оглядеться. Вдоль стен на полках стояли толстые книги в роскошных переплетах, в том числе и старинных, кожаных, а местами, вместо книг, красовались различных фасонов и размеров колбы, реторты и вовсе диковинные сосуды, кое-где соединенные стеклянными змеевиками. Все это припахивало алхимией и средневековьем, явно носило спекулятивный характер, и скепсис Марго по отношению к гипнотизеру восстановился. На отдельном овальном столике располагались стеклянные и металлические шары разных размеров, а также косо усеченная пирамидка из неведомого металла, темного, с оливковым отливом. Маслянистый блеск ее граней привораживал взгляд, отвести от нее глаза было трудно.

— Это помогает пациентам абстрагироваться, — пояснил гипнотизер, подметив любопытство Марго. — Но я ими не пользуюсь, разве что по желанию пациента, — добавил он с тонкой и очень приятной улыбкой, несомненно играющей свою роль как при терапии, так и при определении гонорара.

— Моя помощница, — небрежно представил Марго Платон, словно только сейчас обратил внимание на ее присутствие.

— Вообще-то, я — родственница, — простодушно уточнила она, — потому и помогаю, по-родственному. А в миру я — следователь прокуратуры по особо важным делам.

Физиономия гипнотизера на секунду сделалась лицом обиженного ребенка, а Платон метнул в родственницу свирепый взгляд, не успев еще сообразить, что эта ее бестактность в ближайшем будущем уменьшит ущерб для его кошелька.

— Ну что же, если вы не против, займемся непосредственно сеансом, — объявил гипнотизер, утеряв некоторую долю своей многозначительности.

Платон кратко ему объяснил, что от него требуется, и тот приступил к делу. Он усадил пациента в кресло с блестящими рычажками, позволяющими, решила Марго, менять углы наклона любой из его частей.

— Расслабьтесь, — сказал гипнотизер и сделал в воздухе вялый жест раскрытой ладонью.

Никакой реакции не последовало, и на его лице отразилось удивление вместе с любопытством.

— Хорошо… Сосчитаем до десяти… Один… два… три… четыре…

После счета «три» Платон обмяк в кресле, и его голова откинулась назад.

— Отлично, — гипнотизер подошел поближе. — Проверка: вы находитесь в состоянии гипноза. Вы осознаете это?

— Осознаю, — непривычным, глухим голосом выдохнул Платон.

— Теперь немного положительных эмоций. Вы сидите в саду. Светит солнце и поют птицы.

На физиономии Платона появилось идиотически-блаженное выражение: он подставлял лицо несуществующему солнцу и слушал щебетание несуществующих птиц. Марго стало неловко и обидно за него. Но ведь он пошел на это сознательно… Ничего не понимая в гипнозе, Марго, тем не менее, почувствовала, что присутствует при работе высококлассного спеца. Это ее удивило: она привыкла к тому, что всегда было «или — или». Или показушник, или специалист. А тут и то, и другое сразу. Да, вот они, новые времена…

— А теперь вы лежите… просто лежите и ни о чем не думаете… — гипнотизер нажал сбоку кресла на одну из кнопок, и его части, негромко шурша, задвигались таким образом, что кресло превратилось в горизонтальную койку без подголовника, а Платон плавно переместился в лежачее положение.

— У вас был припадок эпилепсии…

Все тело Платона напряглось, и он вытянулся струной.

— Не напрягайтесь, приступ уже закончился. Только что, сию секунду…

Платон расслабился, и на его мгновенно побледневшем лице возникло уже знакомое Марго просветленное выражение.

Гипнотизер сделал знак рукой, чтобы она подошла, и показал жестом, что пора включить диктофон, который она держала наготове.

— Ваши мысли, как никогда, ясны. Что вы чувствуете?

— Мои мысли, как никогда, ясны. Мне холодно.

— Мы накрываем вас теплым одеялом.

— Спасибо, теперь хорошо. Удивительно хорошо.

— Что еще вы чувствуете?

— Беспредельное знание. Полную власть над миром.

— На что распространяется ваша власть? На людей, животных, предметы?

— На все. Я могу менять законы природы. Я могу зажечь новое солнце. Я могу творить мыслью.

— Вы намерены изменить мир?

— Нет.

— Почему? Он вам кажется безупречным?

— Нет.

— Что же вас удерживает. Нежелание?

— Запрет. Внутренний запрет. Вы задаете нелепые вопросы.

— Хорошо. Дайте вашим мыслям устояться… Что вас теперь занимает?

— Некто. Он приказал мне убить себя.

— Это конкретный человек?

— Не знаю. Это воля. Это некто. Я намерен последовать за ним.

— Куда?

— В его сущность. Внутрь.

— В этом нельзя заходить далеко. Это очень опасно.

— Я знаю, что это опасно. Я не намерен заходить далеко.

Платон начал дышать чаще, и его безмятежность исчезла. В лице появилась настороженность, беспокойство. Вместо коротких и ясных фраз его речь стала сбивчивой, иногда превращаясь в неразборчивое бормотание.

— Открываю… открываю тебе… сущность всех вещей… она в тебе… я — твоя сущность… Легио Прима…

На лице Платона попеременно сменялись выражения интереса, разочарования, удовольствия, страха.

— Он родился в год розового свечения… но почему же… не понимаю… он отворит врата… он призывает тебя…

Внезапно его глаза округлились и побелели, как при сильной боли:

— Это жутко… нет, нет… невыносимо…

Его лицо застыло в непонятном отчаянном усилии, руки и ноги стали конвульсивно вздрагивать. Марго показалось, у него начинается эпилептический приступ.

Гипнотизер, отошедший было к столу, подбежал к Платону, растеряв по пути всю свою вальяжность. Но заговорил очень спокойно, хотя и с сильной напряженностью в голосе — он, по-видимому, действительно был профессионалом высокого класса.

— Возвращаемся… медленно возвращаемся… сосчитаем до десяти… один… два… три… четыре…

Лицо Платона расслабилось, приобрело осмысленное выражение, и он приоткрыл глаза.

— Уф, — облегченно выдохнул гипнотизер и, не смущаясь присутствием Марго, вытер рукавом своего элегантного халата капли пота со лба.

После нажатия соответствующей кнопки на кресле, оно изменило свою конфигурацию, и Платон теперь спокойно сидел, положив руки на подлокотники, будто с ним ничего и не происходило, разве что был необычно бледен.

— Что со мной было? Что-то неприятное… Но я ничего не помню.

— Вполне закономерно, — рассеянно кивнул гипнотизер и, подойдя к одной из закрытых полок своего высоконаучного шкафа, достал бутылку коньяка и мензурку.

— Это вам поможет, — он подал мензурку Платону.

— Спасибо, — после паузы откликнулся тот с некоторым недоумением. — Теперь я, кажется, могу двигаться. — К нему медленно возвращался нормальный цвет лица.

— Я не советую вам повторять подобные эксперименты, они могут плохо кончиться. Ваш мозг потерял контроль над вашим сознанием, я еле успел вас вытащить. Кто-нибудь другой мог и не справиться, учтите на будущее.

— Что значит «плохо кончиться»? Что вы имеете в виду?

— Необратимые изменения в психике. Как после ЛСД… или некоторых других препаратов.

— Гм… — Платон осторожно встал, придерживаясь за спинку кресла. — Я полагаю, сеанс окончен?

— Да… И еще одна странная вещь: мне удалось ввести вас в гипноз только со второй попытки. И не потому, что вы не гипнабельны. К тому же, вы сами хотели… Я почувствовал как будто барьер, будто вас кто-то пытался заблокировать от гипноза… гипнотизер более сильный, чем я… хотя, это невероятно.

Он позвонил имевшимся на столе медным колокольчиком и к моменту появления в дверях секретарши сделался снова величественным:

— Будьте любезны, проводите моих друзей. Сеанс не состоялся. Если они пожелают, оформите консультацию. — При последних словах он, как показалось Марго, с некоторым неудовольствием скосил на нее глаза.

Дома они подвели итоги поездки. Гордиться особенно было нечем. Что им удалось выяснить? Они имеют дело с неким разумным и агрессивным влиянием, способным паразитировать в чужом сознании и обладающим потребностью и властью время от времени заставлять людей убивать себя варварским способом. Это им было и так известно, разве что не было сформулировано достаточно четко. Второе: с этим кровожадным свинством каким-то образом связан Легион Паулс, покойный брат Лолы. Это тоже было известно, хотя до сегодняшнего дня казалось заведомым абсурдом. И, наконец, третье: это плотоядное нечто имело претензии не то духовного, не то религиозного характера. Так что первоначальная гипотеза Марго о том, что самоубийства — дело рук изуверской секты или религиозной группы, выглядела не такой глупой, как она сочла в свое время.

Они до сих пор не могли даже условно, для удобства обсуждения, как-то обозначить словесно это неопознанное злопакостное влияние, и в разговорах употребляли термины ОНО и ЭТО, что создавало определенный речевой дискомфорт. Но дать ЭТОМУ имя означало узаконить его существование, с чем они пока категорически не хотели примириться.

Что касалось роли покойного Паулса, то у них больших разногласий не возникло. Оба не сомневались, что о его участии в этих делах в какой бы то ни было нематериальной посмертной ипостаси думать нелепо. Но, с точки зрения Платона, речь могла идти о другой, ныне живущей, личности, в той или иной степени отождествившей себя с Легионом. В истории существует достаточно проверенных примеров полного отождествления «я» живого человека с умершим.

— О личности либо о группе личностей, — уточнила Марго, отдавая дань своей незаслуженно забракованной идее об изуверской секте.

Так или иначе, покойного генетика следовало копнуть поглубже, чем это сделала в свое время Марго. Разделение труда напрашивалось само собой, соответственно способностям и подготовке: Марго взялась изучить во всех подробностях жизнь Легиона, а Платон — его научные труды.

Оба приступили к делу с максимальным усердием, понимая — чем энергичнее они разберутся с покойником, тем скорее появится шанс выйти на реальных, живых злодеев, подвластных человеческому суду и Уголовному кодексу. Кроме того? Марго подстегивало уже близкое окончание отпуска и неизбежная в будущем нехватка времени. Впрочем, предстоящий выход на службу вызывал у нее положительные эмоции: она надеялась, что рутинная работа и не менее рутинный быт прокуратуры погасят непривычное и неприятное ощущение ирреальности окружающего мира.

Платон целыми днями просиживал в библиотеках, а по вечерам просматривал и сортировал свои дневные заметки. Он по большей части вникал в прочитанное с трудом, а то и вовсе не понимал, и вынужден был на ходу пополнять свои знания — в доме появились объемистые книги по генетике.

Марго, естественно, начала с Паулс. Та уже успела составить педантичный отчет о своих действиях в течение указанных Марго шести суток и, по сравнению с ним, достаточно эмоциональное описание визита к ней Платона. К сожалению, сопоставление графиков времяпрепровождения Лолы и родственников Марго ничего не дало. Убедившись на этом материале, что Паулс, несмотря на неприятный инцидент, по-прежнему ей доверяет и готова к сотрудничеству, Марго перешла к расспросам о Легионе и натолкнулась на упорное сопротивление. Ссылаясь на то, что сама тема ей неприятна, Лола отвечала невразумительно и односложно, и вообще, всячески отлынивала от разговора. Она все еще боялась его, боялась даже о нем говорить, подобно дикарям, опасающимся произносить имена злых духов. Марго пришлось потратить немало красноречия и энергии и выпить с ней изрядное количество водки, пока ей удалось убедить Лолиту, что этот разговор — как больной зуб: идти к врачу страшно, а потом станет легче. Но зато, когда Марго, наконец, уговорила ее и смогла включить диктофон, Лола заговорила взахлеб, не смущаясь подробностями, с упоением, чуть не со сладострастием. Марго хорошо был знаком этот азарт — так обычно давали подследственные показания на своих подельников, подставивших их или заложивших. Впоследствии, обрабатывая эту запись, Марго не без труда удалось выделить из потока Лолитиных ощущений и эмоций то, что ей было нужно.

А нужно было всего две вещи: биографическая канва и круг близких знакомых. Оказалось, что воспоминания Лолы носят сугубо личный характер и бедны фактами — Марго пришлось их дополнить результатами расспросов бывших коллег Легиона и соседей по дому. И все равно фактический материал был на удивление скудным. Биографическая канва поражала прямолинейной банальностью, напоминая комсомольские карьеры старого доброго времени, хотя он в комсомоле никогда не состоял: школа — Университет — аспирантура — кандидатская диссертация — Институт генетики — докторская диссертация. Необычной была только ранняя смерть, в возрасте немногим более сорока лет. Причины смерти — гормональные нарушения и распад иммунной системы. И это при том, что он вел правильный образ жизни, хорошо питался, занимался спортом, и лечили его светила. Марго пробилась к одному из них, и, не сразу поняв, о ком его расспрашивают, профессор недовольно распушил и без того мохнатые седые брови:

— Это самый непонятный и неприятный пациент в моей жизни. Он производил впечатление дебила, хотя мне сказали, что он известный ученый. Лечить, понимаете ли, можно только больного. А он не был больным, он был… неизвестно кто. Я не верю во всю эту чушь, но если на свете есть зомби, он был одним из них. Больше мне сказать нечего. Я буду благодарен, если вы не заставите меня еще раз вспоминать о нем.

Нечто похожее в свое время говорили Марго сотрудники Института генетики, но сейчас она не стала к ним обращаться: Платон просил предоставить Институт целиком ему и не светиться там, дабы не создавать обстановки ажиотажа вокруг имени Легиона. Она терпеливо ждала его результатов.

Что касалось круга близких знакомых, то дело обстояло еще хуже: их просто не было. В Университете и в Институте он не сближался ни с кем, оставаясь исключительно в рамках официального служебного общения. В молодости постоянных любовниц у него не было, а последние несколько лет жизни он, условно выражаясь, дружил с двумя дамами примерно его же возраста. По свидетельству соседей, они закупали для него продукты, вели хозяйство и оставались у него ночевать, иногда вместе, а иногда поочередно. Марго нашла их следы — одна умерла от рака, а другая пребывала в психиатрической лечебнице, будучи совершенно невменяемой. Да, как видно, общение с Легионом никому не обходилось дешево… Мать его давно умерла, оставался отец. Но Лола предостерегла Марго от попыток вступить с ним в контакт: ничего полезного он не скажет, да толком ничего и не знает о сыне, кроме того, что тот — великий ученый, но интерес к нему следователя прокуратуры воспримет как оскорбление. В результате Марго лишится работы или будет переброшена в какую-нибудь дыру, ибо папаша располагал мощными рычагами для нажима на любые структуры власти. Лола так горячо заклинала Марго не губить себя понапрасну, что в той проснулась подозрительность:

— А чего ты так за меня убиваешься? Я не маленькая, авось не пропаду из-за этого.

— Знаю, что не пропадешь. Зато я пропаду. — Лола обиженно надула свои и без того пухлые губы. — Если все эти папки с самоубийствами окажутся не у тебя, а у кого-то другого, какая у меня будет жизнь? Представляешь?

— Ладно, уймись, — усмехнулась Марго, — сама знаю, что от твоего предка толку, как от козла молока. Да и нет у меня охоты разводить с ним политесы.

Несмотря на активную деятельность и Платона, и свою, Марго удалось упорядочить их быт, избавиться от аврального, суматошного характера жизни. В частности, она реализовала идею относительно полноценных домашних обедов. Хотя утром они, по давно устоявшейся у обоих привычке, завтракали наспех и днем перекусывали кое-как, время семейных обедов — восемь вечера — соблюдалось неукоснительно, и Платон не рисковал опаздывать, хотя иногда и ворчал по этому поводу. После обеда они часто засиживались за рюмкой и разговором, но если раньше эти застольные беседы открывали Марго широкий мир новых знаний и удивительных обобщений, то теперь речь шла исключительно об их совместном расследовании. Мономаниакальность нынешнего нового Платона — он сам, с суховатой улыбкой, употребил по отношению к себе это слово — настораживала Марго. Он не был похож ни на фанатика идеи, ни на крутого мстителя и сохранил даже, пусть невеселое, чувство юмора, но не покидавшая его ни на секунду предельная сосредоточенность казалась ей пугающей. Он напоминал ей остро заточенный карандаш — вроде, сделан не из металла, и вовсе не похож на оружие, но ведь проткнет все, что встретится на пути, не меняя ни скорости, ни направления.

В быту он был совершенно нормален — покладист, терпим и внимателен, алкоголь употреблял в умеренных дозах, и отличала его только одна странность: он по-прежнему почти не спал. Выходя по ночам в уборную или ванную, Марго крайне редко, разве что под утро, видела его лежащим на отведенной ему для спанья кушетке на кухне. А чаще всего он сидел у стола и перелистывал свои записи либо дремал, подперев подбородок руками. Особенно ее возмущало, что он еще и гордился этой дурной привычкой.

Однажды, выходя из ванной и направляясь в постель, она поленилась застегнуть нижние пуговицы халатика. Полы его слегка разошлись, и, минуя прихожую, она с изумлением перехватила короткий, но жадный, вполне мужской взгляд Платона. Господи, да что он там мог увидеть — узкую полоску бледной кожи живота и бедра? Что это могло значить, тем более, для врача? И вот надо же…

Это пустяковое происшествие — да, собственно, и не происшествие, а так, тьфу — заставило Марго довольно долго ворочаться в постели. На подобные жадные взгляды у нее глаз был наметанный. Она привыкла их ловить на себе, посещая своих подопечных в следственном изоляторе, и никогда на них не злилась за это — что поделаешь, законы природы, они для всех одинаковы. Но Платон?.. Марго никогда, даже в порядке мимолетной фантазии, не думала о нем как о возможном постельном партнере, хотя, уже после его развода, они жили вдвоем неделями в его деревенском доме. Во-первых, за неимением другой родни, она считала Платона близким родственником. И главное, ее пиетет по отношению к нему был столь велик, что даже одна мысль о возможности с ним переспать казалась кощунством. Он же, вероятно, смотрел на нее, по привычке, как на девчонку и скорее всего не находил ее в этом смысле заслуживающей внимания, что ее отчасти задевало. Симптомов сексуального голода, несмотря на отъезд жены, она у него не замечала и, как человек трезвомыслящий, рассудила, что эти свои потребности он удовлетворяет в больнице с кем-то из медперсонала, благо, там достаточно укромных уголков с койками, в том числе и в его кабинете. И вот теперь, вдруг… невероятно.

На другой день Марго решила, что ей просто померещилось от усталости, да и в течение всего отпуска она была лишена постельной жизни… Да, так странно свой отпуск она еще ни разу не проводила. Но мысли ее невольно периодически возвращались к этой теме и, продержавшись еще сутки, Марго, испытывая огромную внутреннюю неловкость, тем не менее, уже умышленно повторила эксперимент с халатиком, причем в более открытом варианте. Результат убедительно подтвердился, она же влетела в свою комнату, чувствуя жар в лице и раздражение по отношению к собственной персоне. Негоже ей с ним в такие игры играть… непристойно как-то… да она ведь, в конце концов, не стерва какая-нибудь…

Она решительно вернулась в коридор и остановилась в дверях, уже не задумываясь о ширине проема между полами халата:

— Слушай, иди спать сюда. Мне тоже невесело в одиночку с боку на бок переворачиваться.

В ответ он просто кивнул, что Марго, естественно, не понравилось. Хотя, собственно, на какую еще реакцию она могла рассчитывать?

Ожидая его в постели, она чувствовала себя великой грешницей, словно решилась из спортивного интереса соблазнить святого подвижника. Он же, как назло, бесконечно долго полоскался под душем, с несвоевременной врачебной скрупулезностью освобождаясь от случайных молекул грязи.

Наконец, он явился и, ни слова не говоря, улегся рядом, затем погладил ее по спине. Точнее, не погладил, а как-то легко пробежался пальцами — это было приятно и возбуждало. Хирург чертов, неожиданно для себя раздражилась Марго, хоть бы «здрасьте» сказал, что ли… Представив себе, как прозвучало бы сейчас такое приветствие, она фыркнула.

— Ты что? — удивился вслух Платон, слегка отстраняясь.

— Щекотно, — лаконично пояснила она, не считая нужным воспроизводить ход своих мыслей, сложноватый для данной ситуации. Пусть лучше не отвлекается — она перевернулась на спину.

Он положил ей руку на грудь, и тут же она ощутила его пальцы на ноге у колена и между бедрами — ей стало казаться, у него не две руки, а, по меньшей мере, десять. Он, безусловно, знал до тонкостей женское тело, и Марго начала вскоре постанывать. Несмотря на все нарастающее возбуждение, она не могла перестать мысленно комментировать происходящее. Его руки приносят наслаждение, но он сам-то получает от этого удовольствие? Хоть бы раз по-простому, по-деревенски поцеловал в губы…

Он был агрессивен. Ни разу не сделал ей больно, не заставил неловко вывернуть ни один палец, и тем не менее, в каждом движении ощущалась агрессия. Это хотя и казалось странным, в общем Марго устраивало. По сравнению с вялыми постельными занятиями, которыми она довольствовалась последние три года, — их и сексом назвать было трудно, скорее, удовлетворением половых потребностей — то, что происходило сейчас, было большим сексуальным приключением.

Не желая оставаться пассивным объектом, она вдруг отбросила привычную сдержанность и стала делать, что вздумается, то есть вести себя, по собственным понятиям, бесстыдно. Без церемоний используя свои физические возможности, она перевернула Платона, в котором ощущала сейчас не близкого человека, а обезличенного полового партнера, на спину и, усевшись на него, начала двигаться не томно и медленно, как видела постоянно на экране телевизора, а резко, активно, стараясь вплющить его в постель. Чувствуя приближение оргазма, она не стремилась к взаимному наслаждению, а хотела только усмирить его упрямую плоть, превратить в расслабленную массу напряженное под ней тело и заставить, наконец, успокоиться его слишком всезнающие руки.

Добившись своего, Марго вытянулась с ним рядом, Платон же лежал на спине спокойно и неподвижно. Мог бы хоть по щеке погладить, подумала она зло, и, хотя ей хотелось прижаться к нему, облепить со всех сторон своим телом, повернулась на бок, лицом к стене:

— Спокойной ночи.

— И тебе тоже, — ответил он ровным голосом.

Она без огорчения подумала, просто констатируя факт, что сейчас они более далеки друг от друга, чем пару часов назад, когда он сидел за столом на кухне. И, уже засыпая, отстраненно размышляла о том, почему у мужчины и женщины нормы постельного поведения устанавливаются сразу и насовсем, и что, скорее всего, их отношения с Платоном дальше будут идти точно в таком же ключе.

Последующие дни, точнее, ночи подтвердили это ее предчувствие, и она пыталась понять, что же с ними происходит. Их взаимное влечение было сильным, но в нем был странный оттенок необходимости и даже неизбежности. Поведение в постели обоих было совершенно раскованным, к чему ранее Марго не считала себя способной. Она могла без стеснения принимать любые позы, указывать его рукам и губам любые места и действия на своем теле, и ему, в свою очередь, позволялось выгибать и вертеть ее, как вздумается. Если ей хотелось, она стонала и вскрикивала, но не было у них ни бездумной болтовни в постели, ни радостного беспричинного смеха, ни ласковых нашептываний на ухо. Они почему-то никогда не возвращались к своим занятиям утром, хотя и ей, и — она точно чувствовала — ему тоже иногда этого очень хотелось. Утро предназначалось для дела. Им не случалось поцеловаться днем просто так, без всякого повода, и вообще, целоваться вне сексуальной партитуры. Их отношениям не хватало веселья и нежности. Это был секс в чистом виде, рафинированный, если можно так выразиться — двойной перегонки. Марго сейчас не смогла бы как в старое доброе время — уже бесконечно давнее — назвать его «Платошей», а если бы себе такое позволила, он бы наверняка недовольно поморщился. Марго вынуждена была признать: то, что с ними творится, отстоит от слова «любовь» намного дальше ее предыдущей унылой связи с пожилым и женатым начальником экспертной группы.

Она пыталась понять, почему у них все так получается? Ведь ни он, ни она не похожи на юнцов, одуревших от американских боевиков, персонажи которых, вместо того чтобы любить друг друга, «занимаются сексом». И ведь Платон ей не безразличен — сохранился и пиетет к нему, и простая человеческая привязанность, и даже нежность, только своеобразная, суровая, что ли. Она за него кому угодно перегрызет горло… Вот, вот оно. В этом все дело. Марго, наконец, поняла — будто с глаз слетела повязка. Они вместе объявили войну чему-то опасному, неизвестному, страшному. И то, что они разделили постель, — просто часть подготовки к войне, наподобие всяким там ай-кидо и у-шу. Боевой секс — абсурдное словосочетание, и тем не менее — данность. Марго сделалось не по себе: было в этом что-то извращенное, японское, самурайское, а может, и хуже. И вообще… Господи, если только подготовка так начинается, то какой же будет сама война? Ей стало страшно.

Пораженная внезапной догадкой, Марго так и застряла посреди кухни с чашкой кофе в руках. Заметив, что ее руки дрожат, она присела к столу. Спасибо, еще Платона нет дома… Немного помедлив, она подошла к буфету и налила рюмку водки. И приказала себе успокоиться.

Ее мысли сменялись теперь быстро и четко, как строчки на мониторе компьютера. Все стало на свои места. Ее постельная связь с Платоном была необходимым звеном в цепи событий. Она еженощно подтверждала самодостаточность их двоих как боевой единицы. Стимулировала агрессию и непримиримость. Укрепляла решимость идти до конца. Подавляла страх. Концентрировала энергию, не позволяя растрачивать ее на стороне. Гарантировала от дезертирства — теперь ни он, ни она не могли заявить, что умывают руки. Страховала от проникновения к ним третьих лиц. Все было словно спроектировано, и притом наиточнейшим образом. Повернуть назад уже невозможно, и Марго было страшно. Но это уже не имело значения.

Совсем спокойно, почти отстраненно, она задумалась о себе. Как сильно она изменилась за год… совсем другой человек. Год назад такие мысли показались бы ей абсурдом. Тогда она твердо знала, что связь между явлениями может быть только причинно-следственной, все же остальное было метафизикой, то есть чепухой и досужим вымыслом. А теперь она насмотрелась, как работает эта треклятая метафизика… выдергивает людей из жизни, как ржавые гвозди клещами… И ведь это только то, что снаружи, чего нельзя не заметить, а что поглубже?.. Лучше не думать.

Вечером, за обедом, она осторожно поделилась своими мыслями с Платоном.

— Гм… ты только сейчас поняла? — Его голос прозвучал рассеянно, почти равнодушно.

Платон наконец покончил с изысканиями в Институте генетики, для облегчения коих сам себе придумал легенду, будто он — журналист, пишущий заказную книжку о Паулсе. Поскольку физиономия Паулса-старшего постоянно мелькала на телеэкране, и он не упускал случая помянуть своего гениального безвременно ушедшего сына, легенда ни у кого сомнений не вызвала, и многие отнеслись к этой идее сочувственно. Прежний Платон даже на столь невинные хитрости был не способен, и Марго, удивляясь появлению у него народной смекалки, не могла решить, хорошо это или плохо.

Легион в Институт въехал на белом коне после аспирантуры, на втором году каковой защитил кандидатскую диссертацию. Через два с небольшим года последовала докторская диссертация, написанная играючи, без ущерба для плановой научной тематики и множества разносторонних публикаций, не говоря уже об участии во всевозможных симпозиумах и прочих научных игрищах. Вспоминали о нем с восхищением, вплоть до употребления слова «гений», с нескрываемой завистью, но без особой симпатии. Он для окружающих воплощал трафаретный облик преуспевающего европейского ученого, и у него было прозвище «Англичанин». Всегда в хорошей спортивной форме, одет, как с обложки журнала, разъезжал на сияющей иномарке, на заднем сиденье — теннисные ракетки. И не для выпендрежа, как нынче у многих, а играл на профессиональном уровне. Но главное при всем этом пижонстве — блестящие работы, казавшийся неистощимым исследовательский потенциал. В любой, даже походя отстуканной заметке, обязательно нетривиальная мысль и безупречная ее разработка. Его доклады на секторе переносили в конференц-зал, потому что обычная аудитория всех желающих не вмещала. В Институте друзей не имел, и вообще, на бытовом уровне ни с кем не общался, но по научной тематике готов был разговаривать с любым желающим. Как ни странно, этой возможностью почти не пользовались — говорить с ним о науке было непросто. Бывший аспирант Легиона, ныне ученый с именем, сказал Платону: «Я его трудов не читал и не читаю. Не люблю себя лишний раз дураком чувствовать». Относительно того, чем занимался Легион, проще было сказать, чем он не занимался. Он успел отметиться почти во всех разделах генетики. Но главное его детище — теория клонирования. Как никто из биологов владея математическим аппаратом, он, опередив свое время, создал теоретическую базу клонирования.

— А что, в этом деле есть еще и теория?

— Разумеется. Клоном называется совокупность клеток, происшедших от единственной соматической, неполовой клетки путем ее деления…

— Ты уж прости меня, дуру, но мне это не по уму, — прервала она его недовольным тоном. — Так и знала, что он занимался гадостями.

— Почему гадостями? Когда картошка вырастает не из семян, а из клубней, или куст — из ветки, тебя ведь это не сердит? Здесь то же самое. Получается твой близнец. Он обладает всей полнотой твоей генетической информации, но это не значит, что он знает твои сокровенные мысли или секреты приготовления мяса. — Закруглив таким изящным образом свою речь, Платон приналег на бифштекс, давно уже успевший остыть.

— Ты сегодня, похоже, игриво настроен, — проворчала Марго, впрочем, без неудовольствия в голосе и тоже принялась за еду.

Свой отчет он продолжил сразу по окончании трапезы.

К своим тридцати трем годам Легион считался самой яркой и стремительно восходящей звездой российской науки — с этим не спорили даже наиболее угрюмые и замшелые зубры физико-математического отделения Академии. И вдруг началось необъяснимое и страшное угасание новой звезды. Страшное, ибо оно разрушало расхожее для ученого мира, воспитываемое со студенческого возраста убеждение, что большая наука, наподобие требовательного, но благого божества, при любых обстоятельствах защищает своих адептов от душевной и умственной деградации.

Сначала Легион замолчал на ученых советах. Отсиживал их, почти не двигаясь, безучастно смотрел и слушал, механически подписывал протоколы и уходил. При этом не выглядел погруженным в глубокие размышления, и даже не дремал, чем нередко грешили ученые солидного возраста, — нет, просто сидел. Был похож на выключенный компьютер. «Полнейшее отсутствие всякого присутствия», — высказался кто-то из коллег, и это изречение, будучи в ходу в Институте, считалось шуткой. Он перестал выступать с докладами на научных семинарах и конференциях, а вскоре и вовсе прекратил их посещение. Печатные работы выходили все реже и сделались очень неровными по качеству — создавалось впечатление, что, растеряв свои способности, он неумело дорабатывает старые незаконченные статьи и отдает в публикацию. Последние несколько лет жизни его участие в деятельности Института обозначалось присутствием в виде безжизненно застывшей фигуры на ученых советах и ежегодными, чисто формальными отчетами о плановой научной работе.

Самым непонятным в этой истории было, почему в течение более чем семи лет его не попытались не то что уволить, но даже сместить с должности заведующего лабораторией, причем лабораторией без сотрудников — самой комфортабельной синекуры, какую может предоставить академическая структура своим выдающимся питомцам. Это при том, что все видели, как Легион превращается в некую биомассу, теряя свойства не только ученого, но и просто мыслящего существа. Приводили мотивы разные: в системе Академии, мол, на улицу не выкидывают, а инвалидность ему оформить было никак невозможно; на руководство-де оказывали давление — имея в виду папашу; даже то, что в отчетах Паулса, бездарно пережевывающих его прежние работы, хоть и редко, но мелькали порой яркие искры мысли, напоминавшие прежнего Легиона. «Чепуха, дело не в этом, — заявил Платону бывший аспирант Паулса, один из немногих, кто говорил о нем охотно. — По себе помню, как это происходило. Когда предстоял конкурс, я был твердо намерен кинуть ему черный шар, но вот прихожу на Ученый совет — и голосую за него. Почему, сам не знаю, словно морок какой-то. И у других — что-то похожее. Странно, но факт».

— Значит, близких людей нет. Только те две женщины, но с них взятки гладки. Получается, в эту сторону копать некуда, — подытожила мрачно Марго. — Вроде, был яркой личностью, и ни одного близкого человека… Что же он за урод такой? — добавила она зло, словно Легион жил бирюком нарочно, чтобы досадить ей, Марго. И тут же ей пришла в голову мысль, от которой она стала еще мрачнее: у нее, у самой-то, сколько близких людей?

Платон преспокойно курил свою сигарету и не пытался поддержать разговор.

— Ну чего ты молчишь? — не сдержалась Марго. — Столько времени зря потрачено, а тебе — хоть бы хны.

— Почему зря? — пожал он плечами. — Так или иначе, мы обязаны знать о нем все, что возможно.

— Предположим, — неохотно согласилась она. — А теперь об этом самом клонировании. Ты уверен, что к нашим делам оно не имеет отношения?

— Ты о чем? — От удивления Платон стряхнул пепел мимо пепельницы.

— Ну… если все обстоит, как ты говорил… Прости, у меня как-то язык не поворачивается… В общем, он не мог скопировать самого себя? Все думают, что он мертвый, а он существует и пакостит. Так быть не может?

— По-моему, это нереально.

— Ты твердо уверен? Если он был такой гениальный… Можно было бы объявить розыск на человека с его физиономией… Хотя, пробить это будет непросто.

— Нет, такими методами здесь ничего не добьешься, — Платон слегка усмехнулся. — И это абсолютно нереально. Нужна лаборатория, экспериментальная база, помощники. Такое в одиночку не сделаешь. И вообще, науке до этого еще далеко. К тому же, хоть он с людьми почти не общался, вся его жизнь была на виду. Он был чистый теоретик. Россия в науках всегда была сильна, в основном, теорией.

— Стало быть, мы в тупике?

— Похоже, — кивнул он.

— Тогда почему ты так спокойно об этом говоришь? Именно ты?

— Потому что суета ума не прибавляет, — Платон смерил Марго взглядом, от которого ей стало не по себе, и она сразу почувствовала себя виноватой.

— Ладно, подождем до утра, вдруг оно и вправду вечера мудренее, — примирительно пробормотала она. — Глупость это, конечно, но нам больше надеяться не на что.

Отход ко сну задержался из-за очередного приступа эпилепсии, уже третьего с момента знакомства с Лолой. Марго научилась к этим припадкам относиться спокойно, приняв их как узаконенную часть повседневной жизни. Следуя инструкции Платона, она ставила рядом с ним включенный диктофон, но никакой информации этим путем пока получено не было.