Книга утраченных сказаний. Том I

II МУЗЫКА АЙНУР

^{Вторая тетрадь, точное подобие той, в которую мать переписывала Домик Утраченной Игры, содержит текст, написанный почерком отца (все остальные тексты Утраченных Сказаний также принадлежат его руке, кроме чистовой копии Падения Гондолина[29]), чернилами, и озаглавленный «Связующее звено Домика Утраченной Игры, и (Сказания 2) Музыки Айнур». Текст подхватывает последние слова Вайрэ, обращенные к Эриолу (с. 20) и, в свою очередь, прямо переходит в Музыку Айнур (в третьей тетради, точно такой же, как и первые две). Единственное указание о датировке Связующего Звена и Музыки (которые, как я думаю, были написаны в одно и то же время) — письмо отца, датированное июлем 1964 г. (Письма, с. 345), в котором он говорит, что, когда в Оксфорде он «был в штате тогда еще незаконченного великого Словаря», он «написал космогонический миф, "Музыку Айнур"». В состав группы Оксфордского Словаря он вошел в ноябре 1918 г., а покинул ее весной 1920 г. (Биография, с. 99, 102). Если память его не подвела, и свидетельств иного нет, то пауза между Домиком Утраченной Игры и Музыкой Айнур составила около двух лет.}

^{Связующее звено между ними существует в единственной версии, так как чернильный текст записывался поверх полностью стертого карандашного черновика. Поэтому я сопровождаю Звено кратким комментарием перед Музыкой Айнур.}

— Однако, — воскликнул Эриол, — многое пока укрылось от моего разумения. Я бы, например, охотно послушал, какова суть валар. Они боги?

— Суть их такова, — отвечал Линдо, — хотя люди рассказывают о них много небывальщины и выдумок, далеких от истины, и называют их многими чуждыми именами, которые ты здесь не услышишь.

Но тут Вайрэ прервала их.

— Этот вечер, Линдо, не следует длить рассказами. Час покоя уже подступил, и при всей своей неутомимости гость наш устал с дороги. Пошли за свечами сна, а дальнейшие повести для утоления сердца и наполнения ума странник услышит завтра.

Эриолу же она сказала:

— Не думай, что завтра ты должен непременно покинуть наш дом; ибо никто к тому не понуждается. Нет, всякий может остаться, пока остается недосказанной повесть, которую он хотел услышать.

Тогда Эриол отвечал, что всякое стремление к отъезду в иные края оставило его сердце и что самым прекрасным на свете кажется ему погостить немного здесь. Вслед за этим внесли свечи сна, и каждый из собравшихся взял по свече, а двое обитателей дома пригласили Эриола за собой. Один из них был привратник, который давеча открыл на стук Эриола. Был он с виду седовласым стариком — мало кто так выглядел из этого народа; зато другой, с обветренным лицом и смеющимися голубыми глазами, был худ и низкоросл, так что никто бы не смог сказать, пятьдесят ему лет или десять тысяч. То был Ильвэрин, или Сердечко.

Эти двое провели его вниз по коридору с гобеленами на стенах к большой дубовой лестнице, по которой он последовал за ними. Лестница, завиваясь, поднималась вверх, пока не вывела их к проходу, освещенному маленькими висячими светильниками цветного стекла, которые, покачиваясь, рассыпали брызги ярких бликов по полу и драпировкам.

Следуя этим проходом, провожатые Эриола обогнули внезапно обозначившийся угол и, спустившись в полутьме на несколько ступенек, распахнули перед ним дверь. Поклонившись, они пожелали ему спокойной ночи, и сказал Сердечко: «Попутного ветра и счастливых странствий в твоих снах!», после чего они удалились. Он же обнаружил, что находится в уютной комнатке, и была там постель чистейшего белья, и пышные подушки подле окна, и ночь за окном казалась благоуханной и теплой, хотя он только что наслаждался жаром от поленьев, пылавших в Очаге Сказаний. Вся мебель здесь была темного дерева, и его большая свеча, мерцая мягким светом, наполняла комнату волшебством, пока не подумалось ему, что из всех благ земных лучшее — это сон, а из всех снов лучший тот, который снится в этой волшебной спальне. Однако прежде, чем улечься, Эриол распахнул окно, через которое хлынули запахи цветов, и бросил взгляд на темные деревья в саду, меж которыми луна проложила серебристые дорожки и разбросала черные тени. Окно его оказалось высоко над этими лужайками; и соловей внезапно запел в соседней кроне.

Затем Эриол заснул, и в сны его вплеталась музыка, изысканнее и прозрачнее которой он не слыхал никогда, и была она исполнена печали. Такова была эта музыка, как если бы свирели или серебряные флейты из самых тонких и изящных выводили на подлунных полянах кристально чистые ноты и тонкие, как паутинка, созвучия; и Эриол во сне тосковал, сам не зная о чем.

Когда он проснулся, солнце уже восходило, и никакой музыки не было слышно, если не считать пения бесчисленных птиц за окном. Свет, пробиваясь сквозь стекла, рассыпался веселыми зайчиками, и комната его, со всеми своими ароматами и симпатичными драпировками показалась еще милее, чем прежде. Однако Эриол встал и, облачившись в чистые одежды, приготовленные ему для того, чтобы он мог сбросить свои, пропылившиеся в дороге, устремился из спальни и он блуждал по переходам этого дома, пока не набрел на лестничку, спустившись по которой попал на веранду, выходившую в солнечный дворик. Была там решетчатая калитка, отворившаяся под его рукой и пропустившая в тот самый сад, лужайки которого раскинулись под окном его комнаты. Там бродил он, вдыхая утренний воздух и любуясь восходом солнца над странными крышами этого города, когда перед ним вдруг из орешниковой аллеи появился пожилой привратник. Он не заметил Эриола, поскольку, как обычно, склонил голову к земле и что-то быстро бормотал себе под нос. Однако Эриол обратился к нему с пожеланием доброго утра, и тот очнулся и сказал:

— Прошу прощения, сударь мой! Я тебя не заметил — прислушивался к птичьему пению. По правде говоря, ты застал меня в унынии. Увы! Здесь у меня появился один чернокрылый плут и наглец, распевающий песни, дотоле неведомые мне, на языке, который чужд моему слуху. Это невыносимо, сударь мой, это невыносимо, ибо я считал, что знаю речи всех птиц, хотя бы простейшие. Я думаю спровадить его к Мандосу за нахальство!

Тут Эриол рассмеялся от всего сердца, но привратник продолжал:

— Да, да, сударь, да раздерет его Тэвильдо Князь Котов за то, что он осмелился устроиться на насесте в саду, что на попечении Румиля! Знай, что мы, нолдоли, не стареем удивительно долго, но я поседел, изучая все языки валар и все языки эльдар. Задолго до падения Гондолина, сударь мой, я скрашивал свою долю раба Мэлько, разбирая рычание всех его тварей и гоблинов. Не внятен ли был мне язык зверей до самого тонкого мышиного писка? Не различал ли я оттенков даже в бездумном гудении бессловесного жука? Случалось мне изучать даже языки людей, но, Мэлько их побери! они плывут и меняются, меняются и плывут, и не найти в них той прочной основы, из которой сплетают песни или сказания. Для чего я этим утром чувствовал себя подобно Омару из валар, знающему все языки? Я внимал согласию птичьих голосов, постигая каждый, узнавая каждую любимую мелодию, и тут, тирипти лирилла, является какая — то пичуга, мэлько во отродье… Но я утомил тебя своими причитаниями о песнях и словах.

— Отнюдь нет, — сказал Эриол, — но я умоляю тебя не принимать столь близко к сердцу какого-то наглеца из дроздов. Если глаза меня не обманывают, ты ухаживал за этим садом много лет. Тогда тебе должно быть ведомо множество песен и языков — достаточно, чтобы успокоить сердце величайшего из мудрецов, если это действительно первый голос, что ты здесь услышал, но не смог изъяснить. Не правду ли говорят, что в каждой роще — если не в каждом гнезде! — птицы щебечут по — своему?

— Да, так говорят, и говорят истинно, — ответил Румиль, — и все песни Тол Эрэссэа временами можно слышать в этом саду.

— Сердце мое исполнилось радости, — сказал Эриол, — когда я стал понимать дивный язык эльдар Тол Эрэссэа, — но чудно мне было слушать тебя, когда ты говорил так, как если бы у эльдар было много наречий; так ли я понял?

— Так, — отвечал Румиль, — ибо еще существует язык, которому хранят верность нолдоли. Но встарь у тэлэри, солосимпи и Инвир были свои языки, отличные от него. Эти языки оказались не столь стойкими, и сейчас они слились в тот язык островных эльфов, которому ты научился. Есть также затерявшиеся племена, что скитаются в печали по Великим Землям, и они, может быть, говорят теперь совсем чуждо, ибо эпохи прошли со времени ухода из Кора; и, как я полагаю, именно долгие странствия нолдоли по Земле и черные века их рабства стали причиной глубокого расхождения их языка с языком их родичей, живших все это время в Валиноре. Тем не менее, родство между речью гномов и эльфийским эльдар, на мой искушенный взгляд, несомненно… но я опять утомляю тебя! Я не встретил еще ни одного слушателя в мире, который не устал бы задолго до конца таких рассуждений. «Языки и наречия, — хмыкают они, — нам и одного хватает». Это слова Сердечка, Хранителя Гонга. «Языка гномов, — сказал он однажды, — мне достаточно, ибо не он ли, и никакой иной, звучал в устах Эарэндэля, и Туора, и отца моего Бронвэга, которого вы, ошибочно смягчая звуки, называете Воронвэ». Однако в конце концов ему пришлось научиться эльфийскому, ибо иначе он был обречен молчанию или расставанию с Мар Ванва Тьялиэва — а сердце его не вынесло бы ни того, ни другого. И вот — ныне он щебечет на языке эльдар, как дева из Инвир, не хуже самой Мэриль-и-Туринкви, нашей королевы, да хранит ее Манвэ! Но и это не всё — существует, помимо того, сокровенный язык, которым написано множество стихов эльдар, и книги мудрости, и история древности и начала начал, но на котором не говорят. Язык этот обычно звучит только на высоком совете валар, и мало кто из нынешних эльдар может прочесть его знаки или хотя бы распознать их. Многому из этого я выучился в Коре, целую жизнь тому назад, спасибо благоволению Аулэ, и потому многое мне ведомо, очень многое…

— Тогда, — воскликнул Эриол, — ты, может быть, поведаешь мне о тех вещах, что я сгораю желанием постичь после вчерашних бесед у Огня Сказаний? Кто такие Манвэ, Аулэ, и кого из валар ты еще называл, и ради чего народ эльдар покинул свой дивный дом в Валиноре?

Тем временем солнце поднялось уже высоко и стало пригревать, и усыпало лужайки золотом, и птицы грянули мощным хором. Они зашли в увитую зеленью беседку, и Румиль сел на скамью резного камня, обросшую мхом. И ответил он так:

— Безмерно то, о чем ты спрашиваешь, и истинный ответ требует простереть изыскания за те пределы бездны времен, которых не достигает даже взгляд Румиля, старейшего из нолдоли.

Все предания валар и эльфов сплетены так тесно, что редкое из них можно изложить, избежав необходимости воскрешать всю их великую историю.

— И все же, — вновь воскликнул Эриол, — прошу тебя, Румиль, расскажи мне о том, что ведомо тебе о самом начале начал, чтобы я, наконец, стал понимать то, что мне рассказывают на этом острове!

Но Румиль сказал только:

— Илуватар был в начале начал, и далее не простирается мудрость валар, ниже эльдар или людей.

— А кто есть Илуватар? — вопросил Эриол. — Кто-то из богов?

— Нет, — сказал Румиль, — он не из богов, ибо создал их. Илуватар — Предвечный Владетель из-за пределов мира. Мир сотворен им, но он не от мира и не в мире, однако он любит мир.

— Об этом я нигде и никогда не слыхал, — сказал Эриол.

— Вполне возможно, — отозвался Румиль, — ибо люди молодой народ, и еще нечасто среди них рассказывают о Музыке Айнур.

— Просвети меня, — попросил Эриол, — ибо я жажду ведать, что есть Музыка Айнур?

Итак, Айнулиндалэ впервые достигла слуха смертного, когда Эриол сидел в залитом солнцем саду на Тол Эрэссэа. Даже после того, как Эриол (Эльфвине) выпал из числа персонажей, Румиль, великий нолдорский мудрец из Тириона, «который первый придумал знаки, подходящие для запечатления речей и песен» (Сильмариллион, с. 63), сохранился, и Музыка Айнур по-прежнему приписывалась ему, хотя его образ приобрел монументальность, сообщаемую ароматом древности, и далеко ушел от болтливого и чудаковатого филолога из Кортириона. Следует отметить, что в данной версии Румиль побывал рабом у Мэлько.

Здесь же возникает тема изгнания нолдор из Валинора, ибо слова Румиля об исходе из Кора, без сомнения, относятся именно к этому событию, а не к возглавленному Инвэ «походу в мир» (с. 16, 26, 129); кое-что сообщается также о языках и их носителях.

В Связующем Звене Румиль утверждает:

(1) что между тэлэри, солосимпи и Инвир имелись языковые различия в прошлом;

(2) но эти диалекты «сейчас слились в язык островных эльфов»;

(3) что язык нолдоли (гномов) сильно изменился за время их скитаний по Великим Землям и плена у Мэлько;

(4) что нолдоли, живущие ныне на Тол Эрэссэа, приняли язык островных эльфов; однако иные остались в Великих Землях. (Когда Румиль говорит о «затерявшихся племенах, что скитаются в печали по Великим Землям», которые, «может быть, говорят теперь совсем чуждо», он, похоже, имеет в виду те остатки нолдорских изгнанников из Кора, которые, в отличие от него, не попали на Тол Эрэссэа, но не тех эльфов, которые никогда не бывали в Валиноре[30].)

В Утраченных Сказаниях Морские эльфы, названные впоследствии тэлэри, именуются солосимпи («Прибрежные Флейтисты»). Тогда требуется объяснить то смущающее обстоятельство, что тэлэри называлось первое из эльфийских колен во главе с королем Инвэ (ваньяр Сильмариллиона). Кем тогда считать Инвир? Мэриль-и-Туринкви позже говорит Эриолу (с. 115), что тэлэри — это те, кто последовал за Инвэ, «родичи же его и потомки — королевский род Инвир, чья кровь течет во мне». Тогда следует рассматривать Инвир как королевский клан среди тэлэри, а соотношение между старой концепцией и тем, что говорится в Сильмариллионе, можно проиллюстрировать следующим образом:

В Связующем Звене Румиль, как кажется, утверждает, что народ эльдар отличается от народа «гномов» — «родство между речью гномов и эльфийским эльдар, на мой искушенный взгляд, несомненно…». Народы эльдар и нолдоли противопоставляются и в прозаическом вступлении к Кортириону среди дерев (с. 25). Эльфийский язык везде противопоставляется языку гномов, а «принадлежащее языку эльдар» используется как выражение, контрадиктное выражению «принадлежащее языку гномов». На самом деле в Утраченных Сказаниях довольно явно указывается, что гномы, собственно, входят в число эльдар — например, «нолдоли, мудрецы среди эльдар» (с. 58). С другой стороны, мы читаем, что после бегства нолдоли из Валинора Аулэ «хотя как и прежде дарил своей любовью тех немногих верных гномов, что не покинули его чертогов, но с той поры называл их "эльдар"» (с. 176). Здесь нет явного противоречия, как может показаться на первый взгляд. Похоже, что, с одной стороны, противопоставление языка эльдар («эльфийского») языку гномов возникло из-за того, что последний выделился в отдельный язык; ив то время, как гномы определенно составляли часть эльдар, об их языке этого сказать было нельзя. С другой стороны, гномы очень давно покинули Кор и, таким образом, выпали из «Корэльдар», а потому и из эльдар. Слово эльдар при этом сузило свое значение, однако в любой момент оно могло быть вновь расширено до старого смысла, в котором нолдоли — часть эльдар.

Если это так, то узкий смысл понятия эльдар отражает позднейшую языковую ситуацию на Тол Эрэссэа; и действительно, в дальнейших сказаниях, где повествуется о временах до мятежа нолдоли и их ухода из Валинора, их неизменно обозначают как эльдар. После мятежа, как цитировалось выше, Аулэ не хотел называть оставшихся в Валиноре именем «нолдоли», и, по логике вещей, не видел эльдар в тех, кто ушел.

Та же двусмысленность имеет место со словами эльфы и эльфийский (язык). Румиль здесь называет язык эльдар «эльфийским», в противоположность «языку гномов»; рассказчик Сказания о Тинувиэль говорит: «Это мое сказание, и это предание гномов, и потому я прошу, чтобы ты не возмущал ухо Эриола своими эльфийскими именами»; в том же фрагменте эльфы подчеркнуто противопоставляются гномам. Однако, опять-таки, в дальнейших историях этой книги слова эльфы, эльдар, эльдалиэ используются попеременно для обозначения Трех Родов (см., например, описание споров среди валар относительно приглашения эльфов в Валинор, с. ~116–118~). И, наконец, очевидно похожие вариации имеют место со словом «фэери»; так, Тол Эрэссэа — это название «на языке фэери», в то время как «гномы называют его Дор Файдвэн» (с. 13), но, с другой стороны, Гильфанона из гномов называют «одним из старейших среди фэери» (с. 175).

Из замечаний Румиля вырисовывается объяснение корней «глубокого расхождения» между двумя ветвями эльфийской речи, полностью отличающееся от тех причин, с которыми раскол связывался впоследствии. Здесь Румиль приписывает его «долгим странствиям нолдоли по Земле и черным векам их рабства» (в то время как их родичи жили все это время в Валиноре), — то есть, в более поздних терминах, Изгнанию Нолдор. В Сильмариллионе же (см. особенно с. 113, 129) Средиземье узнало язык Валинора от нолдор, которые, однако, отказались от него (сохранив только для общения меж собой) и взамен приняли синдарин — язык Серых Эльфов Бэлэрианда, никогда не бывавших в Валиноре. Квэнья и синдарин происходят от общего корня, но «глубокое расхождение» между ними было вызвано эпохами раздельной жизни. С другой стороны, в Утраченных Сказаниях эльфийская речь Валинора также появляется в Великих Землях с приходом нолдор, но они сохраняют ее, и там язык начинает изменяться, становясь совершенно иным. Другими словами, согласно первоначальной концепции, «второй язык» отщепляется от языка-предшественника лишь с переселением нолдор из Валинора в Великие Земли, в то время как впоследствии было принято, что «первый» и «второй» языки разделились на заре истории эльфов. Тем не менее, язык гномов — это синдарин, в том смысле, что это реально существующий язык, который в конце концов, по мере эволюции всего замысла, стал языком Серых эльфов Бэлэрианда.

Что касается слов Румиля насчет сокровенного языка, используемого среди валар, которым когда-то записывались стихи эльдар и книги мудрости, но который уже мало кто знает, то приведем, для сравнения, следующее замечание из маленькой записной книжки Утраченных Сказаний (упомянутой на с. 23):

В Связующем Звене появляются некоторые новые персонажи. Омар из валар, «знающий все языки», не пережил Утраченных Сказаний; впоследствии его изредка упоминают, но он остается бесплотным духом. Туор и Бронвэг появляются в истории о Падении Гондолина, которая уже была написана; Бронвэг — это форма имени Воронвэ в языке гномов, того самого Воронвэ, что сопровождал Туора из Виньямара в Гондолин в позднейшей легенде. Тэвильдо Князь Котов — это демонический слуга Мэлько, отдаленный предшественник Саурона; он является одним из главных действующих лиц в первоначальном варианте истории Бэрэна и Тинувиэль, который также был к тому времени уже написан (Сказание о Тинувиэль).

Служитель Гонга Сердечко, сын Бронвэга, получает здесь эльфийское имя Ильвэрин (первоначально Эльвэнильдо).

^{Черновик оригинального текста Музыки Айнур с многочисленными исправлениями, записанный на скорую руку карандашом, сохранился в виде отдельных листков, вложенных в тетрадь, которая содержит более полный и гораздо более законченный текст, написанный чернилами. Однако этот второй вариант прочно связан с первым, который изменялся, главным образом, путем добавлений. Текст, приводимый ниже, — это второй вариант; некоторые же места, где две версии заметно различаются, откомментированы (на мой взгляд, лишь немногие из этих различий имеют существенное значение). Выдержки из первого варианта, приводимые в Примечаниях, показывают, что вначале форма множественного числа была не айнур, а айну, а Илуватар первоначально был Илу (хотя Илуватар также встречается в черновике).}

И сказал тогда Румиль:

— Выслушай же то, что еще не достигало людского слуха; то, о чем и эльфы редко говорят между собой; то, о чем Манвэ Сулимо, Властитель над эльфами и людьми, сокровенно поведал праотцам моего отца во глубине времен^[прим.1]. Так вот, один жил Илуватар. И айнур первыми воспел он к бытию, и слава их и мощь превыше, чем у любых его созданий в мире и вне его. Затем он устроил для них обиталища в пустоте и жил среди айнур, открывая им все сущие сущности, величайшая из которых музыка.

Когда бы он ни обращался к ним, предлагая темы для песни и для радостного гимна, открывая им все то великое и прекрасное, что вечно задумывал он в своем разуме и сердце, они играли ему музыку, и голоса их инструментов величественно возносились вкруг его престола.

И вот однажды Илуватар извлек для айнур великий замысел из своего сердца, развернув пред ними историю, чьи безбрежность и величие не имели себе равных среди всего, о чем он рассказывал прежде; и великолепие ее начала, и благородство ее завершения столь поразили айнур, что они склонились пред Илуватаром безмолвные.

Тогда Илуватар возгласил:

— Пока что в той повести, что я предложил вам, сказаны лишь первые слова, а исполненные красы пределы, что описал я вам, как место, где могла бы развернуться и произойти вся эта история, пока лишь набросок. Я не заполнил всех пробелов, так же как не раскрыл в подробностях все то утонченное, прекрасное и изысканное, коим полон мой разум. Засим я желаю, чтобы вы сотворили великую и славную музыку и воспели тему сию; и (ибо многому я вас научил и ярко возжег в вас Сокровенное Пламя)^[прим.2] дабы вы применили ваше разумение и способности в украшении темы сообразно вашим думам и замыслам. Я же воссяду, внемлю и возрадуюсь, что чрез вас я сотворил столько красоты, достойной Песни.

И тогда арфисты и лютнисты, флейтисты и трубачи, органы и бесчисленные хоры айнур начали облекать тему Илуватара великой музыкой; и вознеслись звуки могучих мелодий, переливаясь и перемежаясь, смешиваясь и растворяясь среди рокота созвучий, более величественного, нежели рев океанов, пока чертоги Илуватара и пространства айнур не переполнились музыкой, и эхом музыки, и эхом ее эха, вплоть до самых мрачных и пустынных пределов. Ни до того, ни с той поры не было музыки столь неизмеримого великолепия; хотя сказано, что в еще более великой сольются перед престолом Илуватара хоры айнур и Сынов Человеческих после Великого Конца. Тогда величайшие темы Илуватара будут сыграны верно, ибо для айнур и людей, наконец, станут внятны его разум и сердце и все его цели, насколько сие возможно.

А пока что Илуватар восседал и внимал, и долгое время все казалось ему добрым, ибо почти не было в музыке неверных нот, и видел он пред собой айнур, прилежно выучившихся многому. Однако по мере того, как развивалась великая тема, в сердце Мэлько закралось желание вплести в нее плоды собственного тщеславного воображения, не в лад великому замыслу Илуватара. Илуватар одарил Мэлько щедрее, чем прочих айнур, способностями, знанием и мудростью; и часто тот в одиночку забирался во тьму и пустоту, взыскуя Сокровенного Пламени, что дарует Жизнь и Бытие (ибо питал он горячее желание самому призывать сущности к бытию). Мэлько не нашел искомого, ибо Пламя пребывает с Илуватаром, но пока что он этого не ведал.^[прим.3]

Однако там Мэлько взлелеял свои собственные коварно-искусные замыслы, которые скрыл даже от Илуватара. И вот некоторые из этих замыслов и дум вплел он в свою музыку, и немедля вокруг него явилось нестроение, и многие из игравших подле него смутились, и музыка их затихла, а замыслы их остались неясными и незавершенными; другие же подхватили его музыку, оставив ту великую тему, с которой начали.

И так злодеяние Мэлько омрачало музыку, ибо замыслы свои он обрел во тьме внешней, куда Илуватар еще не обратил своего светлого лика. И чужда была его сокровенным думам краса замыслов Илуватара, и потому созвучия рушились и распадались. Но восседал по — прежнему Илуватар и слушал, пока музыка не пала в бездны мрака и уродливости невообразимой; и тогда печальная улыбка легла на его уста, и воздел он левую руку. И тут же, хотя никто и не понял как, среди этих громыханий родилась новая тема, подобная первоначальной и все же иная, и набрала мощь и благозвучие. Но буйство и беспорядок аккордов, порожденных Мэлько, усилились, ревом своим стремясь заглушить ее, и началось сражение звуков, и в лязге его мало что можно было разобрать.

Тогда воздел Илуватар десницу, и не улыбался он уже, но плакал. И стала быть третья тема, ни в чем не похожая на предыдущие. И взрастала она над разноголосицей, пока, наконец, не увиделось, что две музыки звучат одновременно у ног Илуватара, безмерно различные меж собой. Одна, великая, была глубока и прекрасна, но пронизана неизбывной скорбью, в то время как вторая, наконец обретшая единство и собственный склад в себе, но громкая, пустая и надменная, победно ревела, как бы стремясь затопить первую. И все же, как ни пыталась вторая греметь как можно страшнее, неизменно оказывалось, что так или иначе она дополняет и оттеняет красу первой.

И в разгар сей порождающей эхо схватки, от которой сотрясались чертоги Илуватара и дрожь пронизывала темные пространства, Илуватар воздел над собой обе руки, и в одном непостижимом созвучии — необъятнее тверди небесной, великолепнее солнца, пронзительнее, нежели свет взора Илуватара, — музыка оборвалась и умолкла.

И тогда Илуватар молвил:

— Велики слава и мощь айнур, и Мэлько среди них изощрен в знаниях. Но пусть будет ведомо ему и каждому из айнур, что Я есмь Илуватар, и всему, что спели и сыграли вы, я есть причина — так! И причина не столько музыки, что творите вы в горних пределах, на радость мне и в удовольствие вам самим, но причина возникающих в музыке формы и сути, подобных форме и сути самих айнур, коих я создал, чтобы разделить с ними мое, Илуватара, собственное бытие. Может быть, я возлюблю эти порождения моей песни так же, как люблю айнур, порождение моих дум^[прим.4], а может быть, и больше. Ты же, Мэлько, узришь, что невозможно ни создать тему, чьим изначальным истоком не был бы Илуватар, ни изменить музыку помимо Илуватара. Тот же, кто попытается это содеять, обнаружит в конце концов, что лишь помог мне измыслить творение, еще более великолепное, и чудо, еще более причудливое. И вот! — чрез Мэлько в тот замысел, что я развернул пред вами, вошли ужас, подобный пламени, и гнев, подобный грому, и тоска, подобная черным водам, и зло, столь же далекое от света моего, сколь бездны запредельных пространств тьмы. Чрез него в лязге оглушающей музыки явились боль и страдание; и в смешении звуков родились жестокость, и ненасытность, и тьма, и гнилая трясина, и всяческое разложение — телесное или духовное, — и смрадный туман, и неистовый огнь, и беспощадный хлад, и смерть без надежды. И все это чрез него, но не от него. И узрит он, равно как и все вы, и как возгласят те создания, коим должно теперь обитать среди зла его и терпеть из-за Мэлько страдания и скорбь, ужас и злобу, что в конце все зло его оборачивается к вящей славе моей, и делает мою тему лишь более достойной того, чтобы быть услышанной, Жизнь — еще более достойной того, чтобы быть прожитой, а Мир — настолько чудеснее и удивительнее, что он будет назван величайшим и прекраснейшим из деяний Илуватара.

Айнур устрашили эти слова, и не все из сказанного они поняли, а Мэлько устыдился, а устыдившись — преисполнился гнева. Но тут Илуватар, видя их замешательство, восстал в славе своей и устремился из чертогов через светлые пространства, устроенные им для айнур, в пределы тьмы; и увлек он айнур за собой.

И вот, когда уже со всех сторон их окружало одно лишь отсутствие всего, они внезапно узрели чудесное видение непревзойденной красы там, где только что была пустота. И возгласил Илуватар:

— Узрите песнь вашу и вашу музыку! По мере того, как вы играли, музыка, повинуясь моей воле, обретала форму, и вот! теперь мир развертывается, и история его начинается так же, как развертывалась и начиналась моя тема в ваших руках. Каждый найдет в сем моем замысле те украшения и усовершенствования, что задумал он сам; и даже Мэлько обнаружит там сущности, пусть и противные моему разумению, что ухитрился он измыслить в своем сердце. Только увидит он, что они есть ничто иное, как часть целого, и дань величию целого. Единственное, что добавил я, — это огнь, дающий Жизнь и Бытие.

И вот, в сердце мира горело Сокровенное Пламя.

К восхищению айнур, у них на глазах мир сделался шаром в пустоте и отделился от нее; и возрадовались они, увидев свет — белый и золотой одновременно; и смеялись они, наслаждаясь красками, а величественный рев океана наполнил их томлением. Сердца их радовались воздуху и ветрам и всем породам земным — железу и камню, сребру и злату; однако из всего этого разнообразия наилучшей, и прекраснейшей, и достойнейшей хвалы сочли они воду. Поистине, из всех стихий мира вода хранит самое глубокое эхо Музыки Айнур, и многие из Сынов Человеческих спустя эпохи неутолимо будут внимать гласу Моря и тосковать, сами не зная о чем.

Знай же, что вода возникла, главным образом, мечтою и помышлением Улмо, кому Илуватар полнее прочих айнур открыл глубины музыки, в то время как воздух, и ветры, и эфирные течения небес задумал Манвэ Сулимо, величайший и благороднейший из айнур. Землю и большинство из даров ее недр измыслил Аулэ (кого Илуватар лишь чуть менее, чем Мэлько, научил всяким премудростям), хотя многое здесь было и не от него^[прим.5].

Тогда Илуватар обратился к Улмо:

— Зришь ли ты, что думы Мэлько об обжигающем беспощадном морозе не смогли разрушить красоты твоих хрустальных вод и прозрачных заводей? Даже там, где он мыслил утвердиться бесповоротно, — смотри! — легли снега, и мороз выковал изысканные узоры, и вознеслись величественные ледовые замки.

И еще молвил Илуватар:

— Мэлько замыслил испепеляющий зной и необузданный огнь, и все же не смог ни иссушить твои творения, ни заставить замолчать прибой твоих морей. Зато узри ныне великолепие облаков в небесной вышине, очаруйся волшебством туманов и испарений, преклони слух к шепоту дождя, падающего на землю!

И отозвался Улмо:

— Воистину, воды сейчас дивнее, чем в моих самых прекрасных мечтах. Очарование снега превыше моих самых сокровенных помыслов, и если его музыка скромна, то музыка дождя — вот что воистину прекрасно и что переполняет мое сердце, и радуюсь я, что она достигает моего слуха, хотя и нет вещи на свете печальней, чем шелест дождя. И да будет так: среди воздуха и ветров найду я Манвэ Сулимо, и будем мы с ним вновь и вновь играть мелодии к вящей славе твоей и радости!

И с той поры Улмо и Манвэ стали лучшими друзьями и союзниками почти во всех делах^[прим.6].

Пока Илуватар говорил с Улмо, мир разворачивался перед взором айнур, и та история, что предложил им Илуватар как тему для великой музыки, начинала течение свое. Мало что из ее грядущих событий находится за пределами провидения айнур, благодаря их совокупной памяти о речах Илуватара и знанию (хотя, может быть, неполному) каждым из них великой музыки — и все же кое-что остается сокрытым даже от них^[прим.7]. Внимательно наблюдали они, пока, задолго до прихода людей, — что людей! бессчетные века еще оставались до того, как первые из эльдар проснулись и спели свои первые песни, сотворили свои первые самоцветы и явили свое бесконечное очарование взорам Илуватара и айнур, — пока среди айнур не возник раскол, столь были они заворожены великолепием мира, в который вглядывались, и настолько покорены той историей, что разворачивалась в нем, и для которой красота мира была лишь местом действия и декорациями.

И настал момент, когда некоторые из них остались с Илуватаром за пределами мира, — это были, в основном, те, кто старательно выводил ноты, играя по замыслу Илуватара и заботясь лишь о том, чтобы верно его изложить, но не развить или украсить чем — нибудь. Другие же — в том числе многие прекраснейшие и мудрейшие из айнур — испросили позволения Илуватара жить в его мире. И говорили они так:

— Мы будем оберегать эти чистые порождения наших грез, которые твоим могуществом обрели бытие и непревзойденную красоту. И мы научим эльдар и людей, как понимать их и пользоваться ими, когда придет предусмотренное тобой время появления на Земле сначала эльдар, а затем и праотцев людей.

Мэлько же притворился, что желает обуздывать бесчинства огня и прочих бедствий, что принес он на Землю, но действительным его намерением, которое он скрывал глубоко в своем сердце, было лишить власти прочих айнур и наслать войну на эльдар и людей, ибо был он разгневан, что Илуватар предуготовил для этих племен столь великие дары^[прим.8].

Появление эльдар и людей было задумано самим Илуватаром, и никто из айнур не отважился в своей музыке что-либо добавить к этой мелодии, ибо они не вполне постигли ее, когда Илуватар впервые объявил об этих созданиях. Посему истинно называются эти народы Детьми Илуватара. Может быть, именно по этой причине многие из айнур, помимо Мэлько, стояли за вмешательство в дела эльдар и людей, будь то с добрыми или злыми намерениями; видя же, что Илуватар создал эльдар весьма похожими на айнур по натуре, если не по мощи и стати, в то время как людей он оделил странными дарами, айнур имели дело, главным образом, с эльфами^[прим.9].

Читая в их сердцах, Илуватар удовлетворил их желание, и не сказано, что при этом он опечалился. Так появились в мире те великие, которых мы знаем сейчас под именем валар (или, что то же, вали)^{[прим.10]}. Живут они в Валиноре или в небесах; а другие на суше или в морских глубинах. Мэлько правил огнем и жесточайшими морозами, самым лютым холодом и самыми глубокими горнилами под огнедышащими горами; и во всем, что есть в мире из бесчинного или чрезмерного, внезапного или жестокого, винят его и, по большей части, справедливо. Улмо же обитает в открытом океане и правит течением всех вод и струением рек, наполнением родников и падением дождей и рос во всем мире. На дне морском он задумывает музыку глубокую и странную, но вечно полную печали; и помогает ему в том Манвэ Сулимо.

Когда эльфы пришли и стали жить в Коре, он многому научил солосимпи, и отсюда происходит печальное очарование их мелодий и их неизменная любовь к прибрежным местам. При нем были Салмар, и Оссэ, и Онэн, которым он поручил управлять волнами и малыми морями, и многие иные.

Аулэ же пребывал в Валиноре, и многие вещи обрели свою форму в его руках. Он все время придумывал приспособления и инструменты, ткал полотно и ковал металлы. Обработка земли и хлебопашество наполняли его восторгом, так же как языки и письмена, вышивка и живопись. Именно от него нолдоли, мудрецы среди эльдар, вечно жаждущие новых, неведомых ранее знаний и премудростей, научились бессчетным ремеслам, а равно постигли глубины волшебства и наук. Благодаря его урокам, к которым мастера эльдар добавили великую красоту своего собственного разума и сердца и воображения, они изощрились в измышлении и сотворении самоцветов. До эльдар мир не знал драгоценностей, а прекраснейшими из всех самоцветов были Сильмарилли, ныне утраченные.

Величайшим же и главным из сих четырех великих был Манвэ Сулимо. Он пребывал в Валиноре и восседал на чудесном троне в великолепном чертоге на высочайшей вершине Таниквэтиль, что высится на краю мира. В его чертог постоянно влетали и вылетали из него ястребы, чей зоркий взгляд пронзает морские пучины, проникает в самые потаенные пещеры и проницает самую черную тьму мира. Они несли ему вести обо всем отовсюду, и мало что ускользало от него — хотя некоторые вещи оставались скрыты даже от Владыки Богов. С ним была Варда Прекрасная, ставшая его супругой и Королевой Звезд, и их дети — Фионвэ-Урион и Эринти, любимица. Вокруг них обитает великий сонм дивных духов, и велико их счастье. Люди любят Манвэ даже больше, чем могучего Улмо, ибо он никогда даже в мыслях своих не причинял им плохого, не требовал почестей и не ревновал свою власть, подобно древнему духу Вай. Особенная приязнь была между ним и тэлэри, коими правил Инвэ и которые научились от него стихам и песням; ибо хотя Улмо — повелитель музыки и властен над голосами инструментов, Манвэ непревзойден в искусстве сложения стихов и песен.

— О Манвэ Сулимо в сапфировом убранстве, повелитель воздуха и ветров, владыка предержащий богов, эльдар и людей, величайший оплот против зла Мэлько!^{[прим.11]}

И продолжил Румиль:

— И вот! После ухода этих айнур и принятия ими служения все было спокойно в течение долгой эпохи, пока Илуватар бдил. Но затем внезапно он возвестил:

— Узрите, я люблю этот мир, ибо он чертог для игрищ эльдар и людей, возлюбленных моих созданий. По приходе своем будут эльдар самыми дивными и прекрасными среди всего, что было доселе; и станут они глубже понимать красоту, и будут счастливее людей. Однако людям я дам новый, больший дар.

И он установил, что людям должно иметь свободу, посредством которой (но в пределах, положенных стихиями, материей и превратностями мира) они могли бы творить и направлять свою жизнь за пределы изначальной Музыки Айнур, которая для всего прочего в мире есть неумолимый рок. И сделал он так, что их руками все сущее должно обрести форму и быть завершено, а мир — исполнен до самой последней мелочи^{[прим.12]}. И вот! Даже для нас, эльдар, к нашей скорби стало явным, что люди имеют странную способность к добру и злу и могут по своей прихоти, не оглядываясь на богов или фэери, изменять суть вещей; так что мы говорим: «Сыны Человеческие неподвластны судьбе, но они же странно слепы к тому, чему следовало бы радоваться великой радостью».

Илуватар знал, что люди, вовлеченные в раздоры айнур, не всегда будут использовать свой дар в согласии с его предназначением, но приговорил об этом так:

— Придет время, и они тоже увидят, что все сделанное ими, даже самые постыдные деяния и самые уродливые творения, в конце концов оборачивается лишь к вящей славе моей и приносит свою дань красоте моего мира.

И все же среди айнур поговаривают, что затеи людей порой повергают Илуватара в горе; и если пожалованию дара свободы они дивились и завидовали, то безграничное его терпение к злоупотребляющим этим даром еще поразительнее для богов и фэери. У дара, однако, есть и другая сторона: Сыны Человеческие приходят в мир, чтобы лишь недолго пожить в нем и уйти, хотя и не исчезают при этом окончательно и бесповоротно. Что же до эльдар, то они живут до самого Великого Конца^{[прим.13]}, если не будут убиты или не исчахнут от горя (ибо подвержены и той, и другой смерти), и не поддаются старости — разве что в течение десятков тысяч столетий; умирая же, они возрождаются в своих детях, так что числом ни убавляются, ни прибывают. И все же Сынам Человеческим после свершения всех вещей определено присоединиться ко Второй Музыке Айнур, тогда как свои замыслы относительно судьбы эльдар после завершения мира Илуватар не открыл даже валар, и Мэлько не смог выведать их.

1. В черновике эта вступительная фраза отсутствует.

2. В черновике нет упоминания о вложенном в айнур Сокровенном Пламени.

3. Этот фрагмент, начинающийся словами «Илуватар одарил Мэлько щедрее прочих айнур…», возник из гораздо более краткого чернового варианта: «Мэлько чаще других айнур забирался во тьму и пустоту [позже добавлено: в поисках скрытых огней]».

4. Слова «моей мелодии» и «моих дум» в первоначально написанном тексте следовали в обратном порядке, а впоследствии была сделана карандашная правка, приведшая текст к настоящему виду. В начале текста имеется фраза: «Айнур первыми воспел он к бытию». Ср. предложение, открывающее Айнулиндалэ в Сильмариллионе: «Создал он айнур… что были плодами его дум».

5. В черновике здесь ни Манвэ, ни Аулэ не упоминаются.

6. В черновике это предложение, относительно дружбы и союзничества Манвэ и Улмо, отсутствует.

7. В черновом виде этот фрагмент был существенно иным:

8. В черновике эта фраза о Мэлько отсутствует.

9. В черновике этот абзац выглядит следующим образом:

Заключительная фраза этого фрагмента, по-видимому, единственное место, в котором второй вариант текста находится в прямом противоречии с черновиком.

10. В черновике: «кого и вы и мы знаем как валур и валир».

11. Фрагмент, следующий за упоминанием солосимпи и словами «их неизменная любовь к прибрежным местам», полностью отсутствует в черновике.

12. В черновике этот фрагмент выглядит так:

13. В черновике: «Что же до эльдар, то они живут вечно».

Айнур (Ainur). В черновике везде Айну (Ainu).

Илуватар (Ilúvatar). В черновике обычно Илу (Ilu), но встречается и Илуватар.

Улмо (Ulmo). В черновике Улмо именуется именно так, но встречается и Линквиль (Linqil) — исправлено на Улмо.

солосимпи (Solosimpi) < солосимпэ (Solosimpё).

валар или вали (Valar or Vali). В черновике валур и валир (Valur и Valir) — формы мужского и женского рода.

Онэн (Ónen)< Овэн (Ówen).

Вай (Vai) < Улмонан (Ulmonan).

Текст Музыки Айнур продолжается фрагментом, переходящим без какого-либо разрыва в повествовании в рассказ о Создании Валинора; однако я отнес этот переход к следующей главе. Исходный рукописный текст также не прерывался между двумя историями, и нет никаких намеков или признаков того, что композиция Создания Валинора не следует построению Музыки Айнур.

В последующие годы миф о Творении пересматривался и переписывался снова и снова; примечательно, однако, что лишь в этом случае, в отличие от остальной мифологии, существует прямое наследование: каждый вариант непосредственно основан на предыдущем[31]. Более того — и это самое примечательное, — самая первая версия, написанная, когда отцу было 27 или 28 лет, и еще привязанная к контексту Домика Утраченной Игры, эволюционировала так, что ее концепция претерпела лишь немного изменений из тех, что относятся к существенным. В действительности изменений, которые можно отследить, шаг за шагом сравнивая последовательные варианты, было очень много, и много нового материала добавилось; однако первоначальная последовательность предложений постоянно узнается и в последней версии Айнулиндалэ, написанной более чем тридцать лет спустя, и даже многие предложения сохранились неизменными.

При сравнении видно, что великая тема, которую Илуватар предложил для айнур, первоначально описывалась более определенно («…в той повести, что я предложил вам…», с. 53), а его слова по завершении Музыки («Велика слава и мощь айнур..») содержали пространное перечисление того, чему стал причиной Мэлько, и что он привнес в историю мира (с. 55). Но самое важное отличие заключается в том, что в ранней версии Мир впервые предстал перед глазами айнур как реальность («и вот! теперь мир развертывается и история его начинается», с. 55), а не как Видение, скрывшееся от них и получившее существование только словом Илуватара: «Эа! Да Будет это всё!» (Сильмариллион, с. 20).

Будучи выявленными, все различия, тем не менее, гораздо менее примечательны, чем цельность и завершенность мифа о Творении в его самом первом варианте.

Кроме того, в этом сказании возникают многие менее важные подробности, и многим из них суждено было сохраниться. К имени Манвэ, «владыки богов, эльдар и людей», добавляется Сулимо, «повелитель воздуха и ветров»; его убранство сапфировое, а всевидящие ястребы вылетают из его обители на Таниквэтиль (Сильмариллион, с. 40); он особенно любит тэлэри (в дальнейшем — ваньяр), и от него те получают дар стихов и песен; а супруга его — Варда, Королева Звезд.

Манвэ, Мэлько, Улмо и Аулэ обозначены как «четыре великих»; в конечном счете великих валар, Аратар, стало числом девять, однако до того в иерархии валар произошло много подвижек. Основные черты Аулэ и его особая приязнь к нолдоли возникают здесь в том виде, в котором сохранятся впоследствии, хотя здесь ему приписывается восхищение «языками и письменами», в то время как в Сильмариллионе (с. 39) это хоть и не отрицается прямо, но довольно явно подразумевается, что языки и письмена — заслуга и искусство исключительно эльфов-нолдор; далее в Утраченных Сказаниях (с. 141) говорится, что Аулэ «с помощью гномов изобрел письмена и алфавиты». Улмо, особо связываемый с солосимпи (в дальнейшем — тэлэри), предстает здесь более «требовательным к почестям и ревнивым к своей власти», чем Манвэ; обитает он в Вай. Вай появился вместо первоначального «Улмонан», но это не просто замена одного имени другим: «Улмонан» именовался чертог Улмо, находившийся в Вай, открытом (Внешнем) Океане. Значение Вай, важного элемента первоначальной космологии, прояснится в следующей главе.

Появляются здесь и другие божества. У Манвэ и Варды есть дети, Фионвэ-Урион и Эринти. Эринти впоследствии стала Ильмарэ, «приближенной Варды» (Сильмариллион, с. 30), но больше нигде не упоминалась (см. с. 202). Фионвэ, много позже переименованный в Эонвэ, выдержал испытание временем и, когда идея «детей валар» была заброшена, стал Глашатаем Манвэ. Появляются духи, подчиненные Улмо: Салмар, Оссэ и Онэн (впоследствии — Уинэн); хотя все они сохранились в пантеоне, до появления концепции майар оставалось еще много лет, так что Оссэ долго числился среди валар. Валар часто называют богами (например, когда Эриол спрашивает, боги ли они, Линдо отвечает утвердительно, с. 45), и это словоупотребление долго сохранялось в ходе развития мифологии.

Здесь заявлены идеи о возрождении эльфов в своих детях и о разных судьбах эльфов и людей. В этой связи можно упомянуть одну забавную деталь. В начале вышеприведенного текста (с. 53) сказано: «в еще более великой [музыке] сольются перед престолом Илуватара хоры айнур и Сынов Человеческих после Великого Конца». В заключительном предложении того же текста мы читаем: «И все же Сынам Человеческим после свершения всех вещей определено присоединиться ко Второй Музыке Айнур, тогда как свои замыслы относительно судьбы эльдар после завершения мира Илуватар не открыл даже валар, и Мэлько не смог выведать их». В первой же версии Айнулиндалэ (датируемой 1930-ми годами) первое из этих предложений стало звучать так: «„.хоры айнур и Детей Илуватара после Великого Конца». В то же время второе осталось, по существу, неизменным. Это противоречие сохранилось вплоть до окончательной версии. Возможно, изменение первого предложения было результатом нечаянной подстановки шаблонного оборота, впоследствии так и не обнаруженной. Однако при публикации (с. 15, 42) я оставил эти две фразы как есть.