Книга Великих джунглей

Глава двадцать восьмая «Затерянные цивилизации»

Рукописные строки документа 150-летней давности потускнели от времени и стали неразборчивыми, почти неразличимыми. Но в нем с увлекательными подробностями описывались великолепные руины заброшенного города, некогда населенного (по мнению не слишком образованного автора) расой людей, от которой произошла цивилизация древних инков. Он был уверен, что остатки этого города гораздо древнее, чем развалины Куско^[24]. Защищенный крутыми горными отрогами и когда-то стоявший посреди возделанных полей, этот город был скрыт от окружающего мира пышным покровом бразильских джунглей. Сам автор возглавил экспедицию из восемнадцати человек в поисках легендарных золотых шахт. Скитаясь в глуши более десяти лет, они нашли эти шахты, а потом обнаружили город. Затем автор вдается в подробности того, что ему довелось увидеть, благоразумно умалчивая о местонахождении древних развалин.

Это был обнесенный стеной город с широкими улицами и рядами двухэтажных домов, возведенных из огромных каменных блоков, хитроумно скрепленных без строительного раствора и покрытых каменными плитами — там, где еще сохранились крыши. Вход из трех огромных сводчатых арок вел через внешнюю стену на главную улицу, заканчивавшуюся просторной площадью, по одну сторону которой возвышались развалины величественного дворца, а по другую — руины древнего храма. В центре площади стояла высокая колонна из черного камня, увенчанная прекрасно сохранившейся статуей человека: одной рукой он упирался в бедро, а другой указывал на север.

Некоторые из квадратных колонн дворца смогли противостоять напору времени, а на стенах залов частично сохранились фрески и резьба по камню. Над одной из дверей была вырезана фигура юноши со щитом и гирляндой на груди, напоминавшей первооткрывателю лавровый венок. Здесь, как и на входных воротах города, были резные символы, выглядевшие как буквы неизвестного алфавита, отдаленно напоминавшего греческий. На дальнем конце площади остатки широкого бульвара граничили с рекой шириной около 150 футов, неспешно протекавшей через поля вокруг города и исчезавшей в джунглях.

Выкрошенные резные блоки и упавшие колонны свидетельствовали о былом величии; очевидно, это место было покинуто много веков назад. В пыли удалось найти единственную золотую монету или медаль. На одной стороне был изображен коленопреклоненный юноша, а на другой — лук, корона и музыкальный инструмент.

Автор старого манускрипта считал, что видит все признаки страшного землетрясения. Он полагал, что это заставило выживших жителей навсегда покинуть великий город. Теперь он превратился в убежище для миллионов летучих мышей, и, разумеется, не осталось никаких следов мебели и домашней утвари: все давным-давно сгнило.

На другой стороне реки широкая каменная лестница вела к удивительно хорошо сохранившемуся зданию из пятнадцати комнат. Все двери открывались в огромный зал, украшенный резными надписями и барельефами. В каждой комнате каменная голова змеи пускала тонкую струю воды, падавшую в бассейн, образованный разинутой пастью другой змеи.

Многие люди рисковали жизнью из-за подобных историй. Бразилец, написавший этот манускрипт, собирался вернуться в сказочный город и разбогатеть. Никто не знает, удалось ли ему это сделать или нет, поскольку других сведений о нем не сохранилось. Но мы знаем, что через 150 лет его история, по крайней мере отчасти, вдохновила другую экспедицию в джунгли, из которой не вернулся никто.

Легенды о городах, похороненных в джунглях, пользуются лишь немногим меньшей популярностью, чем истории о забытых цивилизациях в горах или пустынях. Еще один «очевидец» описывает место, очень похожее на таинственный город в Бразилии. Однако в отличие от предыдущего этот город был населен: с вершины горного хребта наблюдатель видел индейцев, разгуливающих по долине, и испугался подойти ближе. В других джунглях ходят слухи о каменной башне, освещенной как нью-йоркский небоскреб зимним вечером; говорят, что свет горит по ночам, озаряя многочисленные окна и двери.

Итак, существуют ли на самом деле легендарные города джунглей, оправдывающие богатую коллекцию вымыслов о них? Существует ли неведомый Шангри-Ла, защищенный дождевым лесом лучше, чем самыми высокими горами? Есть ли на свете доинкский Эльдорадо, скрытый под пышной растительностью или окруженный ею?

Думаю, лучший ответ на эти вопросы дают хорошо известные археологические остатки культур, созданных двумя совершенно разными народами. Много веков назад они строили огромные города, процветавшие в течение долгого времени, но поглощенные джунглями после того, как люди оставили их. Это кхмеры в Юго-Восточной Азии и майя в Центральной Америке. Они оставили нам самые наглядные свидетельства того, что происходит в области соревнования между природой и творениями человеческих рук.

Наиболее знаменитый пример — великий кхмерский храм Ангкор-Ват в Камбодже^[25] и расположенная поблизости столица древней кхмерской империи, Ангкор-Тхом. Храм предположительно построен в XII веке, в то время как город датируется IX веком. Ангкор-Тхом оставался столицей страны до середины XV века.

Без сомнения, это был один из самых великолепных городов, когда-либо построенных людьми. Судя по остаткам их цивилизации, эти люди не выносили вида камня, не покрытого резными фигурами и не украшенного барельефами. На стенах зданий они воспроизводили изображения сотен человеческих лиц шестифутового размера, вырезали целые стада слонов в натуральную величину. По оценкам ученых, в зените своего величия Ангкор-Тхом имел миллионное население и занимал площадь в двадцать квадратных миль, хотя его массивные стены окружают площадь лишь в три с половиной квадратных мили. Его башни не уступают по высоте средневековым европейским соборам.

В эпоху развития культуры и архитектуры кхмеры достигли наибольших военных успехов. Их боевые слоны в те времена пользовались репутацией немецких танков после падения Франции. Но другие народы научились бороться с ними, и постепенно кхмерская империя умалилась; Ангкор был разграблен и впоследствии покинут жителями. Подробности этого упадка неизвестны, но в течение почти пятисот лет природа не встречала противодействия со стороны людей, и джунгли начали свое неумолимое возвращение.

Хотя Ангкор находится лишь в трехстах милях от Сайгона и еще ближе к Бангкоку, город совершенно изгладился из памяти людей. В XIX веке, когда Франция установила протекторат над Индокитаем, история кхмерской империи была настолько пронизана мифами и легендами, что большинство из тех, кто слышал об Ангкоре, сомневались, существовал ли он на самом деле.

Некоторые руины цивилизации майя выдерживали напор джунглей еще дольше, чем Ангкор. Внутри зданий сохранились гончарные изделия и даже резные деревянные балки, но время и растительность причинили строениям больший внешний ущерб, чем в Камбодже. Тем не менее осталось достаточно, чтобы внести огромный вклад в наши познания об этой культуре. Много новых находок было сделано в сравнительно недавнее время.

Наиболее интересные раскопки руин цивилизаций майя сейчас проводятся в местечке Тикаль в Гватемале, хотя мы не знаем, каким названием пользовались древние индейцы. Это был крупнейший и, вероятно, наиболее древний из классических городов майя. Наиболее ранние каменные монументы датируются 1400 годом до нашей эры, а самые поздние — 800 годом нашей эры, хотя Тикаль был населен и позднее. Сейчас считается, что сама культура и власть ее правителей приходили в упадок на протяжении нескольких поколений, прежде чем город был окончательно заброшен.

Джунгли так хорошо маскируют развалины, что любой, кто проходит в нескольких сотнях ярдов справа или слева от них, не замечает ничего необычного. Высокие деревья растут на террасах и уступах пирамид. Одно строение, названное «пятиэтажным храмом», достигает высоты 229 футов — абсолютный рекорд для архитектуры майя. Первые исследователи обнаружили, что проще забраться на вершину здания, цепляясь за корни лиан и стволы деревьев, чем по огромным, частично обрушившимся ступеням. Крыши и вершины стен заросли орхидеями и другими эпифитами, которые чувствуют себя в каменных расщелинах так же уютно, как и на ветвях деревьев.

Однако внутри огромные балки, сделанные из саподиллового дерева, до сих пор украшены прекрасной резьбой майя, выдержавшей натиск времени. В верхних чертогах храма были обнаружены сосуды и другие керамические изделия, включая затейливые полые статуэтки со следами яркой раскраски.

С годами археологи смогли определить очертания города и его главных зданий, улиц и площадей по едва заметным следам, широко разбросанным в джунглях. В 1956 году Пенсильванский университет предпринял в Тикале большие раскопки в рамках восстановительного проекта. Огромная масса растительности была удалена с вершин и стен главных зданий, и постепенно великий город майя начал принимать свой облик тысячелетней давности. Джунгли, почти скрывшие его от человечества, были вынуждены отступить.

Имеем ли мы право судить, что есть в джунглях и чего там нет? Я предпочел бы, чтобы мы перестали обмениваться мнениями по этому предмету и провели настоящее исследование. Насколько нам известно, коренные жители джунглей не создали развитых культур, чего нельзя сказать о людях, живших на окраинах тропических лесов. Если древние кхмеры и майя могли это сделать, другие ничем не хуже их. Не стоит утверждать обратного лишь потому, что до сих пор у нас нет вещественных доказательств.

Глава двадцать девятая Мудрость древних

Мудрецы древних цивилизаций Средиземноморья оставили нам обширное наследие, состоящее из глубоких рассуждений о природе вселенной и наблюдений окружающего мира. Очевидно, им не приходилось бывать в джунглях, но они были знакомы с историями о животных и людях, обитающих в тропических дождевых лесах, интересовавших их гораздо больше, чем пышная растительность. Они придумали великое множество чудес, изображая и описывая необъятную terra incognita, лежавшую к югу и востоку от их родной земли, но, похоже, не имели даже смутного представления о величественных экваториальных лесах с плотным лиственным пологом и могучими колоннами древесных стволов.

Примечательно, что они старались делать свои записи как можно более подробными, особенно в том, что касалось людей. В то время когда они встречались с африканскими пигмеями, частично населявшими верховья Нила в эпоху Древнего Египта, сведения об азиатских негритосах могли дойти до них только из вторых рук. В общем и целом древние достаточно здраво относились к историям путешественников из дальних стран.

Египтяне устраивали экспедиции на юг и могли достигать окраин джунглей, хотя едва ли углублялись туда на значительное расстояние. Но в любом случае им приходилось торговать или воевать с племенами, хорошо знакомыми с лесным народом. Изображения пигмеев встречаются в настенной египетской живописи, и у нас нет причин сомневаться в том, что это действительно пигмеи, так как художники потрудились изобразить их хижины — точно такие же, как в наши дни.

Одна из литературных загадок прошлого заключается в том, как Гомеру удалось узнать о «маленьких людях». Поскольку мы знаем об авторе «Илиады» и «Одиссеи» не больше, чем о пигмеях тех времен, то вряд ли когда-нибудь получим точный ответ. Сейчас достаточно хорошо установлено, что он жил до 700 года до нашей эры, но когда именно, можно лишь гадать. Однако греки, его современники, располагали определенными знаниями о землях Африки, расположенных далеко за пределами тех путешествий, о которых остались письменные свидетельства.

Впрочем, в те дни по морям плавали более предприимчивые и искусные торговцы, чем древние греки. Финикийцы были главными мореходами Средиземного моря, и во времена Гомера они уже освоили навигацию в открытом океане. Считается, что еще при жизни великого поэта финикийский флот совершил плавание вокруг Африки. Оно предположительно длилось два года или даже больше, так как моряки один или два раза высаживались на берег, чтобы посеять зерно и собрать урожай. Вернувшиеся мореходы вполне могли привезти с собой истории о животных и народах, населяющих джунгли, и эти истории быстро распространились по всему Средиземноморью, так как финикийцы были великими торговцами.

Большинство предположений об этой африканской экспедиции происходит от сведений о другом плавании, совершенном примерно через сто лет, в VI веке до нашей эры. Его возглавлял карфагенский мореплаватель по имени Ганнон. На заре своего существования Карфаген был финикийским форпостом в Средиземноморье; жители города унаследовали навыки и мореходные качества его основателей. Отчет об этом путешествии сохранился в греческом переводе, где утверждается, что оригинал был написан на табличках в карфагенском храме. Если перевод точен, то экспедиция была очень большой: тридцать тысяч людей, мужчин и женщин, отправились в плавание на шестидесяти многовесельных судах. В те дни теснота во время плавания была обычным явлением, но размещение в среднем пятисот человек на каждом корабле все же кажется авторским преувеличением.

Однако нет сомнений, что Ганнон предпринял плавание и вернулся, хотя и не повторил первого маршрута. Он проплыл через Гибралтарский пролив и дальше вдоль побережья до западной оконечности африканского континентального выступа. Затем он повернул на восток и плыл еще некоторое время. По свидетельству моряков, изучавших записи о путешествии, он заплыл по меньшей мере на десять градусов к югу от экватора, оставив крайнюю западную оконечность Африки далеко позади.

Ганнон был первым, кто доставил в Средиземноморье сведения о существах, по описанию напоминающих шимпанзе. Карфагеняне считали их разновидностью человека, хотя очень странной, дикой и волосатой. Их поразило, с какой ловкостью эти «люди» спасались бегством на утесах, хватаясь за выступы, незаметные для глаза, и легко поднимаясь на неприступные скалы. Карфагеняне изловили нескольких «женщин», но не смогли усмирить их. В конце концов они были умерщвлены, а их шкуры были доставлены в Карфаген.

Финикийцы закладывали основу для новых торговых рынков на Востоке, благодаря чему греческий врач Стесий впоследствии поступил на службу в Персии, где услышал о странных маленьких людях, живших в лесах Центральной Индии. Ктесий и его греческие преемники на разные лады повторяли эти истории, хотя у нас нет уверенности в том, что их рассказы впоследствии не искажались переводчиками и переписчиками. Их собственные сочинения не дошли до наших дней, хотя выдержки из книги Ктесия были перепечатаны через тысячу лет после его смерти!

Здесь уместно дать небольшое разъяснение о финикийцах. Они считались «таинственным народом» истории, но современные исследования наконец пролили свет на их происхождение. Этот семитский народ первоначально обитал у берегов Персидского залива. Примерно за 2000 лет до нашей эры они частично переселились в Средиземноморье, основав на побережье Палестины несколько портовых городов: Арвад, Тир, Сидон и другие, известные историкам. Оттуда они могли плавать по всему Средиземному морю, будучи в первую очередь торговцами и мореходами.

В настоящее время ведутся оживленные дискуссии об их взаимоотношениях с критской и родственной ей минойской цивилизацией на островах Эгейского моря. Было отмечено, что языки этих двух народов имеют много общего. Они могли существовать в общем культурном поле, но вопрос о том, имеет ли оно коренное происхождение или пришло с востока вместе с финикийцами, остается нерешенным.

Как бы то ни было, финикийцы основали торговые форпосты, вокруг которых образовались поселения, в чем-то сходные с европейскими колониями. Самым известным примером является Карфаген, но были и другие — на Сицилии, Сардинии, южных побережьях нынешней Франции и Испании. Легендарный Тартесс, вероятно, был одной из последних финикийских колоний. Более того, эти странные мореходы с побережья Персидского залива и Индийского океана принесли с собой великое искусство кораблестроения: шверцы (выдвижные боковые кили), носовые и кормовые паруса; возможно, даже встроенные румпели вместо рулевых весел. Они плавали и торговали по всему Средиземноморью и, по-видимому, очень скоро проникли в Атлантику через Гибралтарский пролив. Некоторые ученые категорически утверждают, что они достигли побережья Америки около 1200 года до нашей эры и с тех пор вели межконтинентальную торговлю вплоть до 400 года до нашей эры. Хотя это уже не относится к нашей истории, следует упомянуть о том, что эти выдающиеся мореходы, возможно, плавали по великим тропическим рекам Африки и Южной Америки и первыми привезли в Европу личные впечатления о джунглях.

С моей точки зрения, если в заново открытой истории финикийцев есть достоверные факты, то мы должны считать их первыми настоящими исследователями джунглей. К сожалению, сами финикийцы и жители финикийских колоний не оставили нам никаких письменных свидетельств. Нам приходится реконструировать их деяния на основе скудного исторического материала.

Рим был следующей средиземноморской державой, вступившей в контакт с народами, которые знали о джунглях. Особенно это относилось к Африке, поскольку южная граница империи проходила в Нубии^[26]. Остатки римской цивилизации были обнаружены по течению Нила вплоть до современной Асуанской плотины. Но в царствование императора Диоклетиана, правившего с 284 по 305 год нашей эры, граница отодвинулась к Средиземному морю и Рим утратил контакт с народами, обитавшими на юге. Впрочем, римляне, жившие на южных границах империи, внесли незначительный вклад в представления своих современников о великих джунглях. Их главным достижением следует считать сбор и сохранение информации из более древних источников. Например, в I веке нашей эры Плиний Старший пересказал на латыни некоторые труды Ктесия и других ученых.

Плинию особенно полюбилась идея о том, что полулюди, полуживотные, обитавшие в Индии, были результатом совокупления туземцев с животными. Но, по крайней мере, он не считал эти существа обезьянами. В другой греческой истории утверждается, что некоторые из маленьких лесных людей — тех самых, о которых Ктесий говорит как о человечках меньше трех футов ростом, — имели такие длинные волосы, что мужчины не носили одежду, а просто заворачивались в свои бороды.

Искушение посмеяться над этими преувеличениями, прилежно повторяемыми мудрецами былых времен, заметно уменьшается, если принять во внимание, что даже в наши дни образованные люди ошибались в противоположном направлении. Скептичные по натуре, они отвергали великое множество истин о джунглях и их обитателях лишь потому, что правда не укладывалась в рамки общепринятой теории.

Глава тридцатая Эпоха открытий

Через две тысячи лет, когда европейцы начали проявлять такую же активность в морских путешествиях, как некогда финикийские мореплаватели, они проложили путь в разные края света, где росли джунгли. Тропические дождевые леса Центральной Африки ранее находились вне досягаемости путешественников; Америка была неизвестна; Азию посещали лишь случайные странники, но не флоты или экспедиции. Поэтому открытию джунглей предшествовало освоение, колонизация и устройство поселений в экваториальных поясах.

Однако великие мореходы прошлого не имели непосредственного отношения к джунглям. Некоторые видели загадочные леса с достаточно близкого расстояния; их рассказы пробуждали восторг и любопытство на родине. Другие не только смотрели, но и торговали с народами, обитавшими на окраинах джунглей. Их приобретения пробудили алчность крупных торговцев, что в конечном счете привело к огромному расширению горизонтов всей европейской цивилизации. Даже маленькие страны могли стать великими империями.

Первой из них была Португалия. Крошечное королевство, втиснутое между горами и морем на краю Иберийского полуострова^[27], она была родиной молодого человека, страстно любившего морские суда. Будучи сыном короля, он имел все возможности для удовлетворения своей страсти. Он известен под именем Генриха Мореплавателя^[28], хотя сам лично никогда не отправлялся в дальнее плавание. В 1416 году, когда ему было лишь двадцать два года, он основал школу, куда привлек всех знающих людей, способных строить надежные суда и совершать длительные плавания: итальянских моряков, испанских корабелов, арабских картографов и математиков, еврейских астрономов. Они разработали первые западные навигационные инструменты, чтобы капитаны могли определять местонахождение кораблей и маршрут плавания. К концу XV века Португалия разбогатела благодаря древесине, слоновой кости, золоту и рабам из Африки. Когда Бартоломеу Диаш обогнул мыс Доброй Надежды в 1488 году — он назвал его «мысом Бурь», но король^[29], который никогда там не был, решил, что «Добрая Надежда» привлечет больше последователей — Португалия находилась на пути к главенству в торговле с Азией. Васко да Гама закрепил это преимущество несколько лет спустя, когда обнаружил более надежный маршрут вокруг мыса Доброй Надежды в Индию: он поплыл на запад к Бразилии, а затем на восток, пользуясь преобладающими ветрами к югу от «конских широт»^[30].

«Открытие» Америки, совершенное Колумбом, хотя и легло в основу великой Испанской империи, ничуть не уменьшило торгового превосходства Португалии. Когда португальские капитаны и колонизаторы подарили своему королевству Бразилию и лучшие торговые порты в Африке и Азии, благосостояние страны достигло зенита. Другие великие мореплаватели — французские, английские, голландские и итальянские — проложили путь для колонистов, торговцев и миссионеров, основавших прибрежные поселения, которые стали для колонистов отправной точкой для последующего проникновения в джунгли.

Эти первопроходцы видели тропический дождевой лес только с палуб своих кораблей или в те короткие моменты, когда входили в устья рек для пополнения запасов пресной воды и продовольствия. Педру Альвариш Кабрал, объявивший Бразилию португальской собственностью по пути в Индию (в конце концов он попал туда), имел некоторое представление о низменных джунглях.

Мореходы подготовили почву для конквистадоров, которые, в свою очередь, дали стимул для первой экспедиции в джунгли, когда-либо совершенной европейцами, а именно — сплаву вниз по Амазонке, совершенному людьми из воинства Франсиско Писарро. Это странствие, продолжавшееся более полутора лет, в 1541–1542 годах, на самом деле началось еще раньше, когда Писарро в 1538 году отправил через Анды отряд под командованием своего брата Гонзало для исследования «страны корицы», по слухам расположенной во внутренних областях континента. Когда отряд достиг верховий Амазонки, испанцы уже претерпели много лишений и поняли, что дальше по суше передвигаться невозможно. Один из капитанов, Франсиско де Орельяна, был отправлен вниз по реке за помощью. Испанцы построили лодку, которую летописец экспедиции называет «бригантиной», и Орельяна отправился в плавание вместе с пятьюдесятью шестью спутниками, часть которых следовала за лодкой на каноэ.

В его отряде находился монах ордена доминиканцев по имени Гаспар де Карваджо, закаленный тридцатисемилетний фриар из испанской провинции Эстремадура. Его «отчет» о путешествии является нашим единственным источником информации — впрочем, вполне достоверным. Чудеса, невзгоды, опасности и страдания записаны с необыкновенной подробностью; преувеличения ограничиваются рассказами посторонних людей, а не его собственными переживаниями и наблюдениями.

Еще в начале плавания Карваджо заподозрил, что Орельяна намерен спуститься по реке до моря и не возвращаться к Гонзало Писарро. Капитана не трогали обвинения в предательстве, и большинство его людей явно предпочитало неизвестные опасности, ожидавшие впереди, голоду и страданиям, оставшимся позади. (Два года спустя Гонзало Писарро и остатки его отряда добрались до Лимы, снова перевалив через Анды.)

Орельяна и его люди — первые европейцы, плывшие по величайшей реке джунглей, имели в своем распоряжении шумные, но не слишком точные аркебузы и запасы пороха, часто отсыревавшего во влажном климате. Но их арбалеты были смертоносными. Карваджо полагал, что им бы не удалось спуститься по Амазонке без этого эффективного оружия, превосходившего в дальности стрельбы обычные индейские луки, так как их отношения с туземцами, особенно на последнем этапе путешествия, строились на принципе «сначала стреляй, потом разберемся».

Неделю за неделей они плыли вниз по реке, окаймленной сплошной стеной джунглей, без признаков жизни. Они слышали пение птиц и крики обезьян, но не добывали дичи, собирали очень мало фруктов и орехов, и были либо очень плохими, либо очень неудачливыми рыбаками. В результате они почти постоянно страдали от голода. Каждый раз, когда испанцы видели индейский поселок, они были не в настроении вести долгие переговоры. Если индейцы проявляли нежелание поделиться своими припасами, испанцы открывали огонь, занимали деревню и забирали всю еду, какую могли найти. Там, где индейцы были достаточно сговорчивы и обменивали мясо, рыбу, пернатую дичь, фрукты и орехи на предметы одежды или блестящие безделушки, путешественники наедались до отвала. В одной такой деревушке, примерно на полпути вниз по течению Амазонки, они остановились на достаточно долгое время, чтобы построить вторую «бригантину» из огромных стволов широколиственных деревьев. Работа заняла всего лишь пять недель, хотя Карваджо утверждает, что среди его спутников не было искусных корабелов.

С этого момента испанцы отказались от каноэ, что, с точки зрения Карваджо, было весьма благоприятно, так как прочные борта предоставляли некоторую защиту в стычках с недружелюбными туземцами.

Джунгли не пробудили у испанцев теплых чувств. Они никогда не видели подобных деревьев, такой плотной массы листвы, зеленой и абсолютно неподвижной в спертом воздухе, нарушаемом лишь внезапными грозами. Они не думали о том, что может таиться за этой непроницаемой пеленой; возможно, они считали, что в глубине леса творится то же самое, что и снаружи. Карваджо вдается в детали лишь при описании открытых пространств, например участков саванны. Однажды, глядя с палубы корабля через поля и травянистые пустоши, он увидел несколько больших «городов», ярко-белых в сумрачном свете. Возможно, это были группы общинных хижин или домов с лиственными крышами, которые возводятся некоторыми индейскими племенами. Однако испанцы не углублялись на чужую территорию. Они слишком опасались нападения и выходили на берег лишь для того, чтобы добыть еду.

Карваджо называл реку «Орельяна» в честь своего капитана, но ее нынешнее название взято из той части его летописи, где описывается инцидент, случившийся на одном из заключительных этапов плавания. Монах пишет, что испанцы искали на берегу удобное место, где они могли бы отпраздновать день Святого Иоанна Крестителя, 24 июня. Они обогнули излучину реки, и, по словам летописца, оказались «во владениях воинственных амазонок», хотя название, несомненно, было придумано позднее.

Огромные толпы индейцев встретили белых людей издевательскими криками. Когда Орельяна приказал судам пристать к берегу, чтобы совершить очередной грабительский набег, туземцы ответили ливнем стрел, и началась битва. Испанцы обычно без труда отражали подобные атаки, так как они были надежно защищены щитами и доспехами и могли удерживать индейцев на сравнительно большом расстоянии. Но эти индейцы, по словам Карваджо, оказались решительнее других; он объясняет их необычную храбрость тем, что они были слугами амазонок. Во время боя они послали за помощью к своим правителям, и на этот призыв откликнулись десять или двенадцать женщин-воинов. Они командовали отрядами индейцев, дрались «с силой десяти мужчин» и вдохновляли их своим примером. В сущности, Карваджо пишет, если кто-то из мужчин поворачивался спиной к битве, одна из этих женщин тут же вышибала ему мозги.

Бой продолжался больше часа, что резко отличалось от прежних стычек, когда туземцы убегали почти немедленно. Но в конце концов семь или восемь амазонок были убиты вместе с большим количеством своих подчиненных. Пятеро испанцев получили легкие ранения, включая Карваджо, которому стрела попала в бок. Когда индейцы наконец дрогнули, Орельяна приказал своим людям отступить к кораблям. Приказ был весьма своевременным, поскольку к месту сражения прибывали сильные подкрепления.

Карваджо описывает «амазонок» как высоких, пышущих здоровьем женщин с очень белой кожей и длинными темными волосами, заплетенными в косы на голове. Они сражались обнаженными, если не считать узких набедренных повязок.

Это все, что он мог сказать о них, но один из индейцев, захваченный в плен во время боя, сообщил испанцам гораздо больше, и Карваджо повторяет его рассказ. Этот человек хорошо знал амазонок, так как ему неоднократно приходилось возить в их город дань, которую платил вождь его племени. Женщины жили в семи днях пути от реки, в городе с великим множеством золотых и серебряных украшений, обильно приносимых в жертву божеству солнца. Они одевались в шерстяные ткани (так же как инки) и ели с серебряных и золотых тарелок. Обуревамые сексуальными желаниями, они не просто крали мужчин, но отправлялись воевать с особым племенем, жившим неподалеку. Пленники становились их любовниками, и если женщина могла забеременеть, то мужчину отправляли домой. Детей мужского пола, рожденных от таких союзов, либо убивали, либо отправляли к отцам; девочек воспитывали как воинов.

История индейского пленника так воспламенила воображение современников Карваджо, что предложенное им название «река Орельяна» не получило поддержки. Рассказы о воинственных женщинах, живущих в джунглях, с тех пор многократно повторялись на берегах Амазонки, и многие индейцы верили им.

Однако люди, не бывавшие на Амазонке, подвергали сомнению достоверность истории Карваджо, и по сей день ученые авторы полагают, что в пылу сражения он ошибся, приняв длинноволосых мужчин за женщин. Но не следует забывать о том факте, что до тех пор испанцам в течение нескольких месяцев приходилось сражаться с длинноволосыми мужчинами. Опытные исследователи джунглей Южной Америки не проявляют такого скептицизма. Существование воинственных женщин, описанных Карваджо, вполне возможно, и, поскольку он утверждает, что видел их наряду с другими испанцами, у нас нет оснований сомневаться в его словах.

В любом случае Амазонка получила свое название в результате этого сражения, которое произошло в канун праздника Святого Иоанна Крестителя. Усталые победители, слишком измученные, чтобы сесть за весла, отдались на волю течения. Голод продолжал терзать их, и когда на берегу показалась вроде бы заброшенная деревня, Орельяна поддался на уговоры и приказал пристать к берегу в надежде найти еду. Однако их поджидала засада, и Карваджо был ранен стрелой в глаз. Отряд немедленно отступил. Интересно заметить, что, хотя рана была крайне болезненной, Карваджо продолжал писать свою хронику.

Через два месяца после битвы с амазонками отряд достиг устья реки. Карваджо с изумлением заметил, что ее ширина составляет не менее 150 миль, а ее воды окрашивают воды океана на расстоянии 75 миль — настолько сильным было течение. По-прежнему работая на веслах, испанцы прошли вдоль побережья до порта Нуэво-Кадис, откуда Орельяна отплыл в Испанию, чтобы рассказать об экспедиции своему королю. Карваджо вернулся в Перу, завершил свою хронику, стал видной фигурой в своем ордене, получил титул «защитника индейцев» и умер неподалеку от Лимы в возрасте примерно восьмидесяти лет — через сорок два года после сражения с амазонками.

Наверное, он описал самое замечательное плавание по реке за всю историю человечества: около четырех тысяч миль через совершенно неведомые земли, с одной лишь уверенностью, что река когда-нибудь соединится с морем, — тезис, в котором люди капитана Орельяны вполне могли усомниться задолго до окончания своего плавания. Благодаря им величайшая из рек джунглей стала известна в Европе. Другая великая река, Конго, была пройдена по всей длине лишь триста лет спустя, а Меконг тогда еще даже не был известен европейцам.

Глава тридцать первая Великие первопроходцы

Два аристократа XVIII века, француз и немец, заложили основы настоящего научного исследования джунглей. Со времен мореходов XV–XVI веков в Европу хлынул мощный поток сведений и легенд о новых открытиях. Моряки и воины, торговцы и гражданские служащие, пираты и искатели приключений, даже ученые и священники писали книги о тропиках, описывали свои переживания и повторяли услышанные ими истории. В некоторых из этих рукописей содержалось значительное количество здравой, научно достоверной информации, но реальные знания о джунглях еще предстояло добыть.

Любой, кто когда-либо занимался научной работой в джунглях, несомненно, отдает должное достижениям двух аристократов: Шарля Мари де ла Кондамина и Александра фон Гумбольдта. Они привнесли в изучение этих растительных комплексов холодную объективность и неистощимую любознательность эпохи европейского Просвещения. Считается, что ла Кондамин был первым настоящим ученым, проводившим исследования в джунглях.

Сын очень богатого человека, он получил образование в начале эпохи правления Людовика XIV. В возрасте восемнадцати лет он был младшим офицером, когда познакомился с испанским солдатом, бывавшим в Америке. Истории о красотах Анд захватили воображение ла Кондамина, и ему захотелось поближе познакомиться с этим континентом. Но он обладал научным складом ума и имел цель, которая привела его к изучению геодезии и математики в процессе подготовки к путешествию. В 1730 году, в возрасте двадцати девяти лет, он стал членом Французской академии наук. Пять лет спустя его назначили руководителем одной из двух научных экспедиций, снаряженных для решения одного из наиболее спорных научных вопросов того времени, а именно: какую форму имеет Земля? Разумеется, круглую и слегка сплюснутую на полюсах… или на экваторе? Каждая научная школа имела своих твердых последователей. Французская академия предложила разрешить спор при помощи измерений на местности. Одна экспедиция отправится как можно ближе к полюсу (то есть в район Лапландии), а другая — к экватору.

Король Людовик предоставил корабли для ученых и выделил определенную сумму денег на исследования. Сам ла Кондамин сделал поистине королевский вклад в возглавляемую им экспедицию к экватору — сто тысяч ливров, хотя биографы ясно дают понять, что это не повлияло на его назначение. Он отплыл из Ла-Рошеля в мае 1735 года с группой из десяти помощников с научным образованием и потратил десять лет жизни на осуществление своей задачи.

Измерения проводились в Эквадоре, где ла Кондамин за девять лет работы провел сложную серию триангуляций^[31] на расстоянии более трехсот миль в условиях сильнопересеченной местности. Результаты подтвердили измерения лапландской экспедиции, первой закончившей свою работу. Оба исследования доказали, что Земля представляет собой слегка сплюснутый сфероид — факт, уже подтвержденный теоретически сэром Исааком Ньютоном. Большинство выживших членов экспедиции (три человека умерли) отплыли во Францию, но их руководитель решил вернуться домой маршрутом капитана Орельяны, вниз по Амазонке.

Ему повезло в том, что путешествие было гораздо более мирным, чем двести лет назад (или могло бы быть двести лет спустя!). Миссии, основанные испанцами и португальцами по берегам реки, помогали путешественникам находить новых гребцов и снабжали их продовольствием. Не было ни одной стычки с индейцами, и все плавание заняло лишь два месяца. Ла Кондамин писал, что путешествие показалось ему утомительным в основном из-за однообразного ландшафта. Он занимался многочисленными измерениями — определял скорость течения, ширину и глубину реки, угол наклона ее ложа, а также наблюдал за джунглями. Он экспериментировал с кураре, при помощи которого индейцы отравляли наконечники своих стрел, и выяснил, что сахар представляет собой действенное противоядие. Он описал метод индейской рыбалки «с помощью определенных листьев и корней, которые, попадая в воду, обладают свойством травить рыбу», что было открытием ротенона, ныне известного как основной компонент многих современных инсектицидов. Он описывал деревья и лианы. С большей ясностью, чем кто-либо раньше, он разъяснил замечательную роль лиан в строении джунглей. Он уже собрал образцы каучука и хинина; теперь он отметил, что деревья, из которых добывается каучук, свободно растут в джунглях. Ла Кондамин сделал из этого материала водонепроницаемое покрытие для своих научных инструментов и привез с собой первые образцы практического применения резины. И наконец, наблюдения ла Кондамина позволили ему создать первую сравнительно точную карту течения Амазонки от верховий до самого устья и мест ее слияния с главными притоками.

По возвращении в Париж ла Кондамин написал отчет о плавании по Амазонке, который был опубликован в Англии в 1747 году под названием «Путешествие через внутренние области Южной Америки».

Одним из важных результатов его работы было ее влияние на молодого Фридриха Генриха Александра фон Гумбольдта, родившегося в Пруссии в 1769 году и воспитанного в атмосфере знаний, поощряемой при дворе Фридриха Великого, где отец мальчика был уважаемым военачальником. Александр и его брат имели наставника, который в свое время перевел «Робинзона Крузо». Он баловал своих подопечных историями о тропических приключениях, что пробудило в одном из них горячее желание когда-нибудь посетить эти места. Наряду с родным языком мальчики изучали французский, английский и испанский. Александр всю свою жизнь предпочитал писать по-французски, как и король Пруссии, но в нем было так мало чувства национального патриотизма, что он смог пройти через всю эпоху от Великой французской революции до потрясений 1848 года, не принимая участия в политических событиях.

Иногда кажется, что ему было все равно куда отправиться — лишь бы путь лежал через океан. Сначала он захотел присоединиться к кругосветной экспедиции, организованной в Париже в 1798 году. Руководитель экспедиции принял его, и они были уже готовы отправиться в путь, когда Наполеон отложил плавание. Осуществлению следующего проекта Гумбольдта — изучению верховий Нила из Египта — помешала победа Нельсона при Абукире.

В промежутке Гумбольдт познакомился с Эме Бонпланом, французским врачом, который слишком интересовался ботаникой, чтобы основать медицинскую практику, и тоже числился среди участников кругосветной экспедиции. Они имели общую страсть к научным наблюдениям на лоне дикой природы и во всем остальном прекрасно дополняли друг друга. Гумбольдт был небольшого роста, аккуратным, изящным, со светскими манерами. Бонпланд был крупным мужчиной, прямодушным, жизнерадостным и лишенным честолюбия. Им казалось, что они все же смогут проникнуть в Египет, несмотря на английскую блокаду, и в 1799 году они отправились в Испанию с этой целью. Но организация поездки в Египет оказалась слишком сложным делом. Так почему бы не поехать в Америку? Говорят, там тоже можно многое узнать.

Гумбольдт вспомнил книгу ла Кондамина, и Бонпланд был очарован перспективой изучения неизвестной американской растительности. Через друга семьи молодой дворянин добился аудиенции у испанского короля, который, очевидно находясь в приступе легкого помешательства, вручил Гумбольдту рекомендательное письмо, где содержалось требование ко всем испанским властям в Новом Свете помогать ему и его спутникам в путешествиях и исследованиях. Такие верительные грамоты ранее никогда не вручались иностранцу.

В июне 1799 года наиболее известная из всех научных экспедиций в Америку отправилась из порта Корунья, когда два молодых человека взошли на борт корабля «Писарро». Они составляли всю экспедицию, но через тридцать пять лет, когда был опубликован двадцать третий том «Путешествия Гумбольдта и Бонпланда», оба были знамениты, а методы научного освоения всех новых территорий получили мощное развитие.

Во время первой экспедиции в джунгли Гумбольдт вдохновлялся желанием уточнить один из выводов ла Кондамина. Француз писал о своей уверенности в существовании водного пути между Ориноко и Риу-Негру, в то время как другие ученые, никогда не бывавшие в Южной Америке, утверждали, что это невозможно. Единственная экспедиция, отправленная туда, так и не достигла верховий Ориноко и потеряла 312 из 325 своих членов. По мнению Гумбольдта, вывод ла Кондамина не нуждался в подтверждении, но открытие связующего звена между двумя реками могло выгодно оттенить его собственную работу.

Как и ла Кондамин, Гумбольдт и Бонпланд пользовались помощью христианских миссий и наемных индейских гребцов, путешествуя по Ориноко в каноэ шириной два с половиной фута. Бонпланд сотнями собирал образцы растений, а Гумбольдт вел наблюдения. В конце концов они нашли странную маленькую реку Карикара, действительно соединяющую Ориноко и Риу-Негру, которая является притоком Амазонки, при этом едва не попав под арест к коменданту португальского пограничного гарнизона, который принял их за шпионов. Их объяснения показались ему совершенно неубедительными: разве никто не знает о существовании этой реки? Но все же он отпустил ученых, и они смогли разобраться с другой старой историей, известной в Европе со времен Уолтера Рейли и повествующей об огромном мифическом озере в верховьях Ориноко. Дома Гумбольдт заверил своих друзей в том, что такого озера не существует.

Задолго до возвращения в Европу письма на родину принесли ему огромную славу. Он расцвечивал свою корреспонденцию точными описаниями угрей пятифутовой длины, боа-констрикторов, способных переварить целую лошадь, маленькой шерстистой обезьяны, которая впоследствии была названа в его честь, тапиров, манати, странных лесных кошек и загадочных насекомых.

Работа, которая принесла Гумбольдту наибольшую известность, была проделана на западной стороне континента, хотя потом он снова спускался на Восточные склоны Анд и провел несколько дней поблизости от того места, где ла Кондамин начал свое плавание вниз по Амазонке. В Андах и на побережье Тихого океана Гумбольдт установил взаимосвязь и влияние абсолютной высоты и географической широты на тип растительности, показав, что превышение в несколько сотен футов равно одному градусу широты. Он поднялся на гору Чимборасо выше, чем любой из белых людей когда-либо поднимался до него. По его расчетам, высота подъема составляла 19 286 футов, и если они точны, то до вершины оставалось лишь около 1200 футов. Он обогатил мировую науку подробнейшими археологическими наблюдениями, проведенными в Южной Америке. И наконец, он объяснил воздействие великого океанического течения, названного его именем, изучил факторы, влияющие на климат, растительную и животную жизнь. Отчасти благодаря его работам люди сегодня знают, почему джунгли находятся там, где они есть.

Проведя пять лет в Америке, Гумбольдт и Бонпланд отправились домой. Публикация их открытий в основном принадлежит Гумбольдту, и он стал корифеем науки, так как дожил до девяноста лет. Бонпланд совершил фантастическую карьеру в качестве садовника у императрицы Жозефины в Мальмезоне, был автором нескольких трудов по ботанике, провел десять лет в заключении у полубезумного губернатора Гуаякиля, который фактически держал его в рабстве как специалиста по сельскому хозяйству, несмотря на протесты великих людей в половине цивилизованного мира.

Ла Кондамин и Гумбольдт преподали научным исследователям множество ценных уроков. Один из таких уроков, плохо усвоенный некоторыми учеными мужами даже в наши дни и особенно важный для любого, кто стремится постичь еще не раскрытые тайны джунглей, гласит: не отмахивайтесь от сведений, полученных от необразованных людей, бывавших там, куда вы хотите попасть. Держите разум открытым, хотя истории могут показаться вам нелепыми или невероятными. Проверяйте все самостоятельно. Так поступали ла Кондамин и фон Гумбольдт, и слава, заслуженная их достижениями, не потускнела до наших дней.

Глава тридцать вторая Одинокий гений

Одним из людей, отлично усвоивших уроки ла Кондамина и Гумбольдта, был Альфред Рассел Уоллес, вступивший в жизнь бедным, незаметным школьным учителем. Научный мир находится перед ним в огромном долгу за его участие в развитии новой области науки — вегетологии. Его работа в джунглях Америки и Восточной Азии доказала решающую роль растительности в формировании животной жизни в любом районе. Уоллес систематизировал географию животного мира — науку, в которой он был настоящим пионером; практическая ценность его достижений увековечена в так называемой «линии Уоллеса», отделяющей азиатские формы жизни от австралийских через острова Индонезии (это не единственная линия, и она не является абсолютной, так как некоторые азиатские разновидности проникают в Австралию).

Уоллес принадлежал к новому поколению натуралистов, появившемуся главным образом в Англии в течение XIX века. В некотором смысле они были первыми профессионалами в своей области. Не обладая богатством и влиянием, без финансовой поддержки правительств и научных обществ, они не только зарабатывали на жизнь своим трудом, но и приобретали бесценные навыки по специальностям, многие из которых были совершенно новыми. Их материальные достижения были не менее замечательными, чем научные, а Уоллес остается непревзойденным и в том, и в другом.

Уоллес, родившийся в 1823 году, стал работать учителем в лейчестерской школе в возрасте двадцати пяти лет, но его снедала страсть к ботанике и зоологии, лишь подстегиваемая, но не удовлетворяемая скромной английской природой. Не имея специального научного образования в нашем понимании этого слова, он сознавал, что у него нет шансов получить субсидию или присоединиться к исследовательской экспедиции. Но он решил, что сможет заработать на жизнь сбором растений и животных, продавая дубликаты образцов музеям, университетам и частным коллекционерам. Генри Уолтер Бейтс, другой учитель, родившийся в том же городе на два года позже Уоллеса, имел столь же острую страсть, заключавшуюся в сборе и классификации насекомых. Молодые люди решили объединить свои силы в экспедиции по Амазонке, которая казалась им наиболее благоприятным местом для сбора растений и животных, еще неизвестных науке.

Позднее Уоллес объяснил, что они выбрали амазонские джунгли, лишь прочитав короткую книгу «Путешествие вверх по реке Амазонке», опубликованную в 1847 году. Они приехали в Лондон и познакомились с автором, который оказался их сверстником, американцем Уильямом Г. Эдвардсом. На самом деле он поднялся по Амазонке лишь до Манауса, но излучал такой энтузиазм, как будто по меньшей мере повторил подвиг Карваджо и его спутников. Судя по его рассказам, местные жители проявляли такое гостеприимство, а стоимость жизни была такой низкой, что Уоллес и Бейтс почти немедленно отправились в путь. Однако мне кажется, что важным фактором в их окончательном решении было знакомство с трудами Гумбольдта и дневниками Дарвина, описывавшими плавание на корабле «Бигл».

Уоллес провел четыре года в Южной Америке, оставив изучение Амазонки на усмотрение Бейтса, в то время как он сам отправился вверх по Риу-Негру и ее притокам. Достигнув верховьев Риу-Негру, он последовал по стопам Гумбольдта к реке Ориноко. Многие образцы собранных растений и животных он отсылал домой при первой возможности, но лучшие находки хранил у себя. Во время этого путешествия он заболел малярией. Через четыре года, когда друг встретил его в маленьком городке Сан-Хоакин, где река Уаупе сливается с Риу-Негру, у него был такой изможденный вид, что в сочетании с нездоровым желтым оттенком кожи создавалось впечатление, будто он умирает. Но Уоллес по-прежнему был полон энтузиазма и оживленно говорил о своих находках в джунглях, как любой здоровый человек.

Досадные происшествия никогда не мешали ему ценить жизнь в джунглях. Он был одним из немногих людей, считавших джунгли уютным местом, хотя, разумеется, с детства привык к совершенно иной обстановке. «Величественные колонны древесных стволов с кружевами лиан, — писал он, — пробуждают в человеке, который смотрит на них, чувство восхищения и даже благоговения». И ему нравились «дружелюбные, нагие, независимые лесные жители».

Однако после тяжелейшего приступа лихорадки Уоллес решил, что настало время отправиться домой со своей коллекцией. В 700 милях к востоку от Бермудских островов на борту брига «Елена», где он был пассажиром, вспыхнул пожар. Хотя всем удалось спастись на лодках, коллекция Уоллеса отправилась на дно вместе с обугленным корпусом судна. Терпящие бедствие люди были спасены через десять дней другим кораблем, идущим в Лондон.

Ни воспоминания о болезни, ни голод и жажда дней, проведенных на спасательной лодке в открытом море, ни даже горечь утраты бесценной коллекции не охладили научного рвения Уоллеса. Но он не вернулся на Амазонку. Вместо этого он отправился на Восток изучать растительность и животных Малайского архипелага. В течение 1850-х годов, посетив несколько островов и активно собирая новую коллекцию, Уоллес проводил свободное время в одиноких раздумиях о сути и направлении своей деятельности.

Однажды он объяснил, что во время путешествия в Южную Америку «заразился страстью к определению и описанию видов» — занятию, которое ему представлялось «довольно неблагодарным делом». Его основные наблюдения в амазонских джунглях сводились к описанию огромного количества разных деревьев, где было трудно найти два близких вида; в пожилом возрасте он свел свои впечатления от экспедиции в Южную Америку к трем главным чертам, по-прежнему поражавшим его:

Однако в Восточной Азии одиночество в сочетании с периодическими болезнями, которые Уоллес считал частью нормальной жизни в тропиках, привели его к глубоким и новаторским выводам. Почти через пятьдесят лет он объяснил:

Предметом «лихорадочных размышлений» Уоллеса в течение долгого времени был вопрос адаптации животных к природной среде. Необъятность новой коллекции Уоллеса наводила его на мысли о такой адаптации (за три с половиной года, проведенных в Азии, он прислал Бейтсу список из 8540 разновидностей собранных им насекомых), и он глубоко задумался о происхождении видов. Теперь он знал, что виды действительно изменяются, но причины изменений и сам процесс оставались загадкой. Уоллес воспользовался теорией Мальтуса о том, что население имеет тенденцию к преобладанию над запасами пищи, и увидел, что при таких обстоятельствах выживают лишь наиболее приспособленные члены популяции. Закрепление изменений обеспечивало совершенствование видовых качеств, помогая животному лучше приспосабливаться к меняющейся обстановке; таким образом, возникали новые виды.

Проживая в убогой хижине под крышей из пальмовых листьев на окраине джунглей острова Борнео, Уоллес написал статью, озаглавленную «О тенденции к бесконечному отдалению разновидностей от первоначального вида». Он отправил ее по почте английскому натуралисту, чьими работами восхищался с давних пор. Этот натуралист исследовал континентальные окраины Южной Америки, когда Уоллес еще учился в школе, а сейчас, хотя одинокий автор на Борнео не знал об этом, собирался опубликовать сходную теорию, которую разрабатывал уже более десяти лет. Чарльз Дарвин однажды утром в своем лондонском доме получил статью Уоллеса вместе с сопроводительным письмом, где его просили, если он сочтет содержимое достойным внимания, отослать документ сэру Чарльзу Лайелю, выдающемуся профессору геологии, чья главная работа, опубликованная в начале 1830-х годов, сыграла важную роль в образовании обоих натуралистов.

«Я никогда не видел более поразительного совпадения, — писал Дарвин сэру Чарльзу Лайелю. — Если бы Уоллес имел мои собственные наброски, он не смог бы сделать лучшего резюме моей теории».

«Разумеется, я был крайне удивлен, обнаружив, что та же самая идея занимала внимание Дарвина и что он уже почти завершил значительно более обширный труд, полностью развивавший наши взгляды», — заметил Уоллес.

Впоследствии комментаторы связывали это совпадение с одновременным открытием дифференциального исчисления Ньютоном и Лейбницем. В этом случае, хотя Дарвин хорошо знал о почестях, сопровождающих объявление о научном открытии или научной теории, он предпринял необычный шаг, прочитав статью Уоллеса на собрании Линнеевского общества, члены которого были знакомы с его собственными работами. Дарвин развил теорию о том, что оба натуралиста называли естественным отбором, в своей знаменитой книге «О происхождении видов», в то время как Уоллес обратился к теории растительности. Результатом его работы стала демаркация «линии Уоллеса» и издание новаторской книги под названием «Географическое распространение животных».

За годы, проведенные на Востоке, Уоллес неоднократно отмечал большое сходство в облике местных джунглей с джунглями Амазонки. Наиболее значительным из поверхностных различий было заметное преобладание бабочек в Южной Америке. Когда он приехал в Малакку и узнал, что нанятые им туземные помощники говорят по-португальски, то подумал, что вернулся в Бразилию. Сходство было еще более замечательным, поскольку в то время он изучал тонкие отличия растительного и животного мира на противоположных берегах одной и той же реки. Когда Уоллес увещевал своих ученых друзей в разных частях света обязательно отмечать, с какого берега реки взят данный образец, то объяснил, что сам когда-то допустил такую ошибку. Критик указал, что в его работе о Риу-Негру содержится географическая неточность, и он с готовностью признал это. Такая способность признавать свои ошибки была одной из наиболее привлекательных черт Уоллеса.

Путешествия Уоллеса по американским и азиатским джунглям, его важные находки и открытия были запечатлены в серии научных трудов, написанных в основном после возвращения в Англию. Он прожил там более пятидесяти лет и умер в 1913 году, в сельской глуши, которая на свой лад казалась ему не менее прекрасной, чем любой тропический рай.

Глава тридцать третья Трио натуралистов

Джунгли обладали особой притягательностью для натуралистов с тех пор, как они узнали, что тропические дождевые леса обладают богатейшей и наиболее разнообразной растительной и животной жизнью на земле. Три английских натуралиста-профессионала, живших в прошлом веке, с особенной убедительностью подтверждают этот тезис. Это Генри Бейтс, ранний партнер Уоллеса, Ричард Спрюс, один из величайших ботаников, и Томас Белт — инженер, выбравший научную карьеру. Бейтс и Спрюс знамениты своими работами в амазонском регионе, а Белт — путешествиями по Центральной Америке.

Спрюс родился в 1817 году. Будучи сыном йоркширского учителя, поощрявшим его ранний интерес к ботанике, он практически не имел научного образования. Еще подростком он коллекционировал и перечислял растения, которые находил на болотах. Его отец был не в состоянии субсидировать дальнейшие исследования, поэтому сын с большой неохотой стал учителем математики в школе города Йорк. Не питая никакой любви к своей профессии, он посвящал каждую свободную минуту чтению и размышлениям о ботанике. Он написал несколько статей, опубликованных в научных журналах, но настоящий поворот в его судьбе произошел лишь в возрасте двадцати восьми лет, когда школа закрылась и он лишился работы.

Некоторые статьи Спрюса вызвали восхищение у сотрудников Королевских ботанических садов в Кью, преподнесенных в дар английской нации молодой королевой Викторией. Когда Спрюс посетил Лондон после утраты своей школьной должности, сэр Уильям Хукер, один из ведущих специалистов из Кью, отнесся к нему с большой благосклонностью. То же самое сделал Джордж Бентам, родственник знаменитого Джереми Бентама: оба они предложили Спрюсу заняться сбором образцов флоры для продажи музеям и частным коллекционерам. Бентам объяснил, что аккуратно сохраненные и должным образом идентифицированные высушенные растения являются ходовым товаром, и предложил Испанию в качестве отправной точки для работы. Кроме того, он выразил готовность стать торговым агентом молодого ботаника и оплатил его путевые расходы.

Следующие два года, с 1844-го по 1846-й, доказали правоту Бентама и заложили основу репутации Спрюса в обществе ученых-ботаников. Он составил благосклонно принятую книгу «Записки о флоре Пиренеев»; Хукер и Бентам побуждали его к поездке в Южную Америку, о которой он уже начал думать как о рае для ботаника. Он подготовился к поездке после длительных занятий в ботанических садах Кью, а затем, с помощью Бентама, связался с одиннадцатью коллекционерами, согласившимися покупать добытые образцы. Бентам снова оплатил путевые расходы, и Спрюс отплыл в Бразилию в июне 1849 года. Интересно отметить, что одним из пассажиров на том же судне был Герберт Уоллес, собиравшийся присоединиться к своему старшему брату Альфреду.

Южная Америка была домом для Спрюса в течение следующих семнадцати лет, если понятием «дом» можно воспользоваться в смысле постоянных странствий от Белена в устье Амазонки до Гвадаякиля в Тихом океане. Вскоре после своего прибытия он познакомился с Уоллесом и Бейтсом. Из воспоминаний Спрюса становится ясно, что знакомство сопровождалось отменной вечеринкой в доме пожилого шотландского торговца в Сантареме. Хозяин, по словам Спрюса, получал английские газеты огромными пачками и с жадностью читал их, но настолько пренебрегал хронологией, что путал Наполеона I с Наполеоном III. За сорок пять лет жизни, проведенных в этом речном порту, он привык брать газеты из кучи наугад, поэтому мог выбрать листок сорокалетней давности. Собрав за столом трех выдающихся ученых вместе со всеми остальными англичанами, проживавшими в Сантареме, он щедро выставил запасы своего лучшего портвейна и виски. С самого начала Спрюс и Уоллес понравились друг другу; их дружбе предстояло продолжаться всю жизнь. Для Спрюса это был один из самых памятных вечеров в Бразилии.

Но такие интерлюдии случались редко. В основном он жил и путешествовал один, хотя и совершил несколько поездок с Бейтсом, а в самом начале — с молодым помощником-англичанином. Спрюс был очень высоким, худым, голубоглазым, со светло-каштановой бородкой и врожденной учтивостью манер, что весьма пригодилось ему в странствиях по Амазонке. Те немногие европейцы, которым довелось увидеть его на реке, не могли забыть йоркширские джиги, которые он наигрывал на своей волынке, — звуки, неслыханные для джунглей когда-либо раньше, да и впоследствии.

Но что более важное, он придал процессу сбора тропических растений упорядоченность и внимание к деталям, значительно увеличившие ценность его работы для клиентов. В общем и целом Спрюс отослал в Англию не менее тридцати тысяч разных растений, собранных и тщательно сохраненных во время плавания по рекам Южной Америки протяженностью в десять тысяч миль — главным образом, по Амазонке и ее притокам. Он записывал дату, место находки и туземное название каждого образца, поэтому к концу работы накопил внушительный словарь терминов на двадцати одном индейском наречии. Он также с большой тщательностью отмечал, какие свойства приписывают тому или иному растению; он научился уважать их знания и при любой возможности сам пробовал плоды, листья или орехи.

Увы, славе Спрюса помешал тот факт, что при жизни он опубликовал не так уж много своих работ. Когда он вернулся в Англию в 1866 году, коллеги-ботаники восхваляли его коллекции до небес. Все они сходились во мнении, что Спрюс сделал больше любого другого человека в деле знакомства ученых с растительностью амазонского региона. Но лучшим, чего они могли добиться для него в материальном отношении, была ежегодная пенсия в размере пятидесяти фунтов в год (тогда примерно 250 долларов). Так как Спрюс потерял свои сбережения при банкротстве торговой фирмы, то после недолгого периода работы в Кью он до самой смерти в возрасте семидесяти трех лет жил в однокомнатном коттедже в Йоркшире. В 1908 году его письма и заметки были опубликованы под редакцией его друга Уоллеса. Они до сих пор остаются одним из наиболее цитируемых источников в научных трудах, посвященных джунглям.

Ботанические труды Спрюса сопровождались столь же обширными исследованиями Бейтса в области энтомологии. Как мы уже упоминали, джунгли являются богатейшей природной средой для обитания насекомых. За одиннадцать лет работы в амазонском бассейне Бейтс собрал 14 000 видов, из них 8000 ранее неизвестных. Одним из примеров его способности к научным наблюдениям служит описание отдыха муравьев-солдатов, которые, как считалось до тех пор, всегда чем-то заняты. Он пишет:

«Казалось, что их охватил внезапный приступ лени. Некоторые медленно бродили вокруг, другие чистили свои антенны передними лапками; но забавнее всего было наблюдать, как они „моют“ друг друга. То здесь, то там муравей протягивал сначала одну, а затем другую ногу своему товарищу, который пропускал конечность между жвалами и немедленно принимался за следующую, заканчивая процедуру дружеским поглаживанием усиков… Возникало непреодолимое ощущение, будто муравьи играют друг с другом».

Сходным образом он описывал повадки муравьев-листорезов и первым отметил, что один из видов пользуется кусочками листьев не как пищей, а как строительным материалом для защитных куполов над своими подземными жилищами. Однако это было не совсем так, и несколько лет спустя Томас Белт, другой натуралист-самоучка, обнаружил нечто, пропущенное даже Бейтсом.

Работая в никарагуанских джунглях, Белт полностью раскопал большой «муравейник», чего Бейтс никогда не делал, и обнаружил, что кусочки листьев превращаются в разновидность компоста, где муравьи выращивали грибы, которые были их основной пищей. Вскрытый муравейник имел не менее двенадцати футов в диаметре, и более двух третей сооружения находилось под землей, пронизанной лабиринтами комнат и переходов. В нижних «чертогах» грибы росли губчатыми массами размером с человеческую голову. Это служило примером одной из взаимовыгодных договоренностей, которые иногда можно обнаружить в джунглях: очевидно, этот вид грибов мог расти только на данной разновидности лиственной плесени, и муравьи, как доказал Белт, не ели ничего, кроме выделений этих грибов.

Труд Белта «Натуралист в Никарагуа», опубликованный в 1874 году, более пятидесяти лет считался одной из полудюжины наиболее ценных работ по естественной истории тропической Америки. Для него муравей-листорез, несущий кусочек зелени размером с себя, был «мимическим олицетворением движущегося Бирнамского леса». Он проводил долгие наблюдения за поведением колибри и мог с уверенностью утверждать, что, хотя они пьют цветочный нектар, их основной пищей являются насекомые. Затем он выдвинул теорию, где утверждалось, что их изящные клювы были «гибкой, изящной разновидностью хирургических щипцов, прекрасно приспособленной для ловли крошечных насекомых среди цветочных тычинок».

Рвение и энтузиазм, с которым новое поколение натуралистов, представленное Спрюсом, Бейтсом и Белтом, проводило свои скрупулезные наблюдения, было их новым, уникальным вкладом в науку. Они целиком посвящали себя определенной специальности, и их целеустремленность приводила к результатам, которые иначе не могли бы быть достигнуты. Однако еще оставалось место, и немалое, для другого поколения исследователей.

Глава тридцать четвертая Рыцарское трио

На первый взгляд кажется, что у бизнесмена, писателя-путешественника и художника должно быть не слишком много общего, и в некоторых отношениях сэр Стэмфорд Раффлз, сэр Ричард Бартон и сэр Гарри Джонстон настолько отличались друг от друга, насколько вообще могут отличаться три англичанина. Один из них знаменит прежде всего как основатель Сингапура, другой как переводчик «Тысячи и одной ночи», а третий — как специальный комиссар протектората Уганды. Однако в двух отношениях они были похожи друг на друга. Во-первых, используя свои многогранные таланты, они помогли нам больше узнать о джунглях, а во-вторых, все трое служили Англии на государственных постах за рубежом.

Старший из них, Раффлз, родился в 1781 году и был добросовестным, трудолюбивым сыном состоятельного кораблевладельца. Величайшим достижением отца следует считать то, что он пристроил юношу на работу в качестве курьера в штаб-квартире Ост-Индской компании. Тогда Раффлзу было четырнадцать лет, и усердие в работе сочеталось в нем со странной тягой к чтению книг по естественной истории после долгого трудового дня. Получив должность младшего клерка в девятнадцать лет, спустя еще четыре года он был назначен секретарем в офис компании в Пенанге на Малайском полуострове — Сингапур тогда был никому не известным островком.

В отличие от среднего англичанина на подобной службе в заморских колониях, Раффлз живо интересовался языком, обычаями и историей туземных народов. Он совершал поездки по окрестностям, даже углублялся в джунгли, и начал коллекционировать образцы растений и животных. (Инстинкты натуралиста были развиты в нем до такой степени, что впоследствии он стал одним из организаторов и первым президентом Зоологического общества Лондона.) Несмотря на внешние интересы, он был настолько предан своей работе, что без посторонней помощи несколько раз получал повышение по службе. В 1811 году он разработал план, благодаря которому Англия завладела Явой — остров тогда находился под контролем Франции, так как брат Наполеона недавно стал королем Голландии. Раффлз управлял островом с большим успехом до тех пор, пока Ява не была возвращена Голландии после очередной военной кампании, а затем получил пост губернатора Бенкелена на Суматре, где Британия удерживала свои позиции в течение долгого времени.

На Суматре Раффлз смог удовлетворить свою страсть к изучению джунглей и пополнению своей коллекции. Он путешествовал с комфортом, особенно когда к поездкам присоединялась его жена, убедительно доказывая, с какой легкостью человек может передвигаться в тропическом лесу. В таких случаях он брал с собой не менее пятидесяти слуг, которые несли снаряжение для лагеря, еду и питье. Раффлз аккуратно зарисовывал то, что он видел, прессовал цветы и листья в бумажных альбомах, делал чучела животных или сохранял их в спирте и формалине. Его находки и письма, адресованные таким выдающимся людям, как сэр Джозеф Бэнкс, заставили говорить о нем как об «одном из ведущих авторитетов в научных, исторических и филологических вопросах». Его ботанические интересы увековечены в научном названии одного из самых замечательных цветов джунглей — паразитического растения, которое местные жители называли «дьявольской коробкой для бетеля». Островитяне носили бетель в декоративных коробочках, похожих на европейские табакерки.

Раффлз и его врач доктор Арнольд, разделявший научные интересы своего руководителя, первыми составили научное описание «дьявольской коробки для бетеля». Распустившийся цветок достигает трех футов в диаметре и весит пятнадцать фунтов. Даже нераскрытая почка имеет поперечное сечение около фута. Взрослый цветок с пурпурными, красными и желтыми лепестками в дюйм толщиной был слишком большим, и Раффлз не мог сохранить его в том запасе спирта, который у него имелся. В ботанической классификации он называется Rafflesia Arnoldi. Сэр Стэмфорд также был первооткрывателем одного из насекомоядных кувшинковых растений, ныне популярного в Америке, Nepentes Rafflesiana.

Истинная ценность коллекций Раффлза и его рисунков никогда не будет известна. Подобно первой коллекции Уоллеса, они были утрачены при пожаре на море, когда сэр Стэмфорд и его жена возвращались в Англию в 1824 году. Через полтора года после возвращения в Лондон он умер от удара в возрасте сорока пяти лет, 5 июня 1826 года.

Примерно в то же время в состоятельной английской семье, путешествующей по Европе в поисках здоровья для тяжело болеющего главы дома, один развитый не по годам ребенок приобрел неистощимую страсть к путешествиям и приключениям. Ричарду Бартону было лишь пять лет, но он уже отличался способностью учиться лишь тому, что ему нравилось, и сопротивляться всему остальному. Эта черта характера оставалась с ним во время короткой карьеры в Оксфорде. Он не встретил понимания в своем желании изучать арабский язык и вскоре был исключен из университета за присутствие на запрещенных лошадиных скачках. Отец разрешил ему вступить в индийскую армию; так началась карьера одного из величайших путешественников XIX века.

Военная кампания 1853 года, когда Бартон достиг тридцатидвухлетнего возраста, и книги, которые он написал о ней, принесли ему славу в Англии и привели к новым путешествиям, прочно связавшим его имя с джунглями. Это была экспедиция по открытию истоков Нила. Несмотря на свою историческую славу, Нил по-прежнему оставался загадкой для европейских ученых. Они так и не смогли ответить на главный вопрос: откуда в нем берется столько воды? Бытовало мнение, что река берет начало в огромном озере, которое на некоторых картах изображалось очень похожим на Каспийское море. Получив субсидию от Королевского географического общества, Бартон вознамерился решить эту загадку; он взял себе в помощники капитана Джона Спеке — человека, обладающего некоторым опытом картографа.

Примерно за три года, с 1856-го по 1859-й, двое исследователей осуществили значительную часть своей миссии. Вместе они открыли озеро Танганьика и опровергли гипотезу о существовании большого внутреннего моря. Спеке в одиночку отправился на поиски одного из истоков Нила, впоследствии получившего название озера Виктория, пока Бартон оправлялся от болезни и составлял путевые заметки. Капитану показалось, что он видел легендарные Лунные Горы, но на своих картах он помещал их на северной оконечности озера Танганьика.

Вернувшись домой, эти два первопроходца стали злейшими врагами. Спеке был уверен, что обнаружил единственный исток Нила; Бартон сомневался в этом, считая, что наличие крупной массы воды в верховьях реки еще ничего не доказывает. Разрыв между ними стал окончательным после того, как Спеке уехал в Лондон, где его встретили как героя, в то время как Бартон задержался в Адене из-за лихорадки. Они открыто поносили друг друга, и у каждого имелись свои преимущества. Спеке сделал более точные карты, но Бартон превосходил его в красноречии. Отказавшись признать за своим помощником какие-либо права на новое открытие, он изрек знаменитую фразу:

«Вероятно, истоки Нила выросли из его головы точно так же, как Лунные Горы выросли из-под его руки».

На самом деле оба имеют немалые заслуги перед наукой. Спеке вернулся в Африку в 1862 году и доказал, что левый исток Нила действительно берет начало в озере Виктория. Бартон же, по общему мнению, проложил путь для таких людей, как Ливингстон и Стэнли.

Сэр Гарри Джонстон числится в нашем списке выдающихся исследователей джунглей, так как он олицетворял собой проницательность современных натуралистов в сочетании с традициями старой школы викторианского дворянства, донесшего манеры и обычаи лондонской элиты до самых отдаленных уголков империи. Он принадлежит к обоим мирам, поскольку родился в 1858 году и совершил карьеру в Африке во времена правления королевы Виктории.

Джонстон отправился на «черный континент» с охотничьей экспедицией в 1882 году и остался там просто потому, что хотел рисовать картины и поближе познакомиться со страной, а вовсе не исследовать новые маршруты или возможности для торговли. Он встретился с великим Стэнли, пригласившим его для создания художественной летописи путешествия по Конго протяженностью в несколько сотен миль. В этой экспедиции Джонстон впервые увидел джунгли и на своем опыте убедился, насколько легче жить там, чем в саванне или в зоне тропических кустарников. Два года спустя он возглавил естественнонаучную экспедицию, отправленную тремя учеными обществами в Восточную Африку. В результате этой поездки он получил пост вице-консула Камеруна и подружился с пожилым сэром Ричардом Бартоном.

Продвижение Джонстона с незаметного поста в Камеруне на должность администратора Уганды было частью развития британских интересов в Африке в конце XIX века, которые можно сравнить с интересами испанских конквистадоров в Америке. На всех своих постах он был прилежным коллекционером и исследователем, побывав и на верхних склонах горы Килиманджаро, и в конголезских джунглях. Несколько видов растений, открытых им, носят его имя, jonstoni. Он собирал животных для Лондонского зоопарка и имел целый зверинец в собственном доме — бунгало с крышей из пальмовых листьев и с незастекленными окнами. Там он держал обезьян, диких кошек, змей, слонят, шимпанзе, зебр и орлов. Он принимал животных от туземцев вместо налогов. Он позволял одному из слонят заходить в гостиную во время чаепития, и тот вел себя вполне пристойно, посасывая молоко из своей бутылки и угощаясь сандвичами с джемом, разложенными на тарелке. Джонстон брал некоторых своих любимцев в исследовательские экспедиции; его брату, который тоже был содержателем зоопарка, все это очень напоминало бродячий цирк. Вот несколько впечатлений из его дневника:

«Во время путешествия Гарри неизменно выходил к обеду в полном вечернем туалете… У лагерного костра поощрялись разговоры и игра в карты; дым до некоторой степени усмирял орды ночных насекомых, чьей единственной целью в жизни, казалось, было совершение самоубийства в супе… Пресса быстро оценила значение „парадных выходов“ Гарри в дикой глуши, осознав, что когда белые люди отказываются от символов цивилизации в тропиках, они склонны к утрате своих культурных и духовных ценностей».

Будучи легендарным англичанином, выходившим к обеду в вечернем костюме, Джонстон также был талантливым администратором, считавшим, что управление должно приносить пользу туземным народам, а не только их хозяевам. Он имел свои причудливые способы выражения убежденности в расовом равенстве; например, он требовал, чтобы его сотрудники носили желтые канареечные жилеты с черно-белыми вечерними платьями, что символизировало черную, белую и желтую расы. Но он совершал и действительно гуманные поступки. В одном из своих путешествий Джонстон спас группу пигмеев-бамбути от немца, похитившего их для показа на Парижской выставке. Вернув их домой в тропический лес, он получил достойную награду, так как это позволило ему открыть одну из загадок джунглей.

В течение многих лет сэр Гарри был одним из немногих европейцев, веривших в существование так называемого «африканского единорога». Хотя он не считал этого зверя в точности похожим на мифического единорога, но предполагал, что в джунглях существует рогатое животное, чем-то похожее на лошадь. Лишь пигмеи видели его и описывали как полосатое существо, похожее на зебру, и называли окапи.

Путешествие было нелегким для Джонстона. Его эскорт в основном состоял из негров, которые так боялись джунглей, что когда отряд двигался вперед во влажном сумраке, они постоянно трубили в рожки, отпугивая злых духов. Они с гораздо большим успехом распугивали добычу на много миль вокруг. Но пигмеи все же отблагодарили сэра Гарри, прислав ему целую шкуру окапи и два черепа. Таким образом он смог описать и определить животное как короткошеюю жирафу, а десять лет спустя белые люди наконец смогли увидеть живого окапи.

Глава тридцать пятая Ливингстон и Стэнли

Одна из самых знаменитых встреч в истории хранится в человеческой памяти уже более ста лет. Это необычайно сдержанные приветствия, которыми обменялись Генри М. Стэнли и доктор Дэвид Ливингстон неподалеку от озера Танганьика. Но не многие из тех, кто цитировал этот эпизод, когда-либо читали о встрече в контексте воспоминаний самого Стэнли. По его словам, он был так взволнован, что хотел сделать сальто, укусить себя за руку, влезть на дерево. Далее он продолжает:

«Мне хотелось со всех ног бежать к нему, но я струсил в присутствии такой толпы. Мне хотелось обнять его, но поскольку он был англичанином, я не знал, как он это воспримет. Поэтому я сделал то, что мне подсказала моральная трусость и ложная гордость: небрежной походкой приблизился к нему, снял шляпу и произнес:

— Полагаю, вы доктор Ливингстон?

— Да, — ответил он с доброй улыбкой, слегка приподняв свою шляпу».

Это была встреча двух противоположностей, однако Ливингстон и Стэнли имели две общие черты. Они родились на одном острове: Ливингстон в Шотландии, а Стэнли в Уэльсе. В детстве оба нищенствовали: Ливингстон с десяти лет работал на текстильной фабрике, а Стэнли был незаконнорожденным ребенком фабричного рабочего, сбежавшим из дому в пятнадцать лет, после того как он дал сдачи своему учителю, отличавшемуся садистской жестокостью.

Ливингстон работал, читал, учился и наконец стал пресвитерианским миссионером и врачом в Южной Африке. К пятидесяти годам он перестал обустраивать европейские миссии и занялся открытием путей в неизведанные глубины южной половины континента, чтобы другие, менее твердые духом, могли последовать за ним и основать новые миссии. Он составил карты значительной части Южной Африки, открыл и изучил реку Замбези, написал несколько убедительных книг и статей, осуждающих работорговлю.

Сочетание миссионерского рвения с огромным опытом привело Королевское географическое общество к решению назначить Ливингстона руководителем экспедиции по выяснению природы земель между озерами Танганьика и Ньяса, подступы к которым исследовали Бартон и Спеке. Ливингстон покинул Англию летом 1865 года; полтора года спустя некоторые из его носильщиков достигли Занзибара с вестью о его смерти. Друзья Ливингстона усомнились в их сообщениях, и они оказались правы: вскоре от него начали поступать письма, последнее из которых было датировано июлем 1868 года. Затем снова наступило долгое молчание.

Из писем был сделан вывод, что Ливингстон собирается домой, поэтому эксцентричный Джеймс Гордон Беннетт из «Нью-Йорк геральд» направил одного из своих лучших репортеров в Аден, чтобы перехватить миссионера-первопроходца и записать его историю, прежде чем весь мир услышит ее. Репортером был двадцатисемилетний Стэнли, уже имевший за плечами достаточно опыта, чтобы написать пару романов. После своего бегства с фабрики он сменил несколько сомнительных занятий, нанялся помощником стюарда на американское судно, сбежал с корабля в Новом Орлеане, подружился с преуспевающим бизнесменом, чьей фамилией он впоследствии представлялся (он был окрещен Джоном Роулендсом, в честь своего предполагаемого отца), и наконец стал работать журналистом, последовательно дезертировав из вооруженных сил Союза и Конфедерации во время гражданской войны. Стэнли встретил свой двадцативосьмилетний юбилей в Адене, ожидая Ливингстона, а затем занялся другими делами.

Он освещал события гражданской войны в Испании осенью 1869 года, когда Джеймс Гордон Беннетт-младший вызвал его в Париж и снова поставил перед ним задачу найти Ливингстона. Жив он или умер, а если умер, то где и когда? Беннетт послал Стэнли с напутствием, которое стало знаменитым в журналистике: «Найди Ливингстона». Но сначала он дал молодому репортеру поручение написать целую серию других статей: об открытии Суэцкого канала, о событиях на Верхнем и Нижнем Ниле, в Иерусалиме, Константинополе, Крыме, Персии, Индии и, наконец, о Евфратской железной дороге. Лишь после этого он должен был отправиться за Ливингстоном. Стэнли получил распоряжение в Париже 27 октября 1869 года; 6 января 1871 года он прибыл в Занзибар, традиционное место отправки экспедиций в Восточную и Центральную Африку. До сих пор никто не получал вестей от Ливингстона.

Через четыре месяца, оставив позади тысячу миль пути, «спасательная» экспедиция прибыла в миссию Уджиджи на восточной оконечности озера Танганьика. Когда Стэнли увидел достопочтенного доктора Ливингстона, седобородого, в твидовых брюках и красном жилете, выглядевшего лишь немного бледным, он невольно усомнился в том, хочет ли Ливингстон, чтобы его спасали. Выяснилось, что пожилому ученому нужно лишь пополнить свои припасы и отправить в Англию коробку с рукописями, что и было исполнено с надлежащим усердием. Стэнли и Ливингстон путешествовали вместе в течение четырех месяцев, после чего миссионер продолжал исследования до самой своей смерти 1 мая 1873 года. Его тело было возвращено в Англию и похоронено в Вестминстерском аббатстве.

Стэнли, объявленный героем в Америке, тем не менее был назван обманщиком в Лондоне и подвергся критике как плохой лектор, когда начал публичные выступления. Во многих отношениях он был не самым приятным человеком: бестактным, высокомерным, обидчивым, мстительным, жадным до славы и денег. Однако когда он услышал о смерти Ливингстона (пожалуй, единственного человека, с которым ему удавалось хорошо ладить), то написал в своем дневнике:

«Я буду счастлив, если мне выпадет честь стать его преемником в открытии Африки для христианского мира. Однако мои методы будут отличаться от методов Ливингстона».

Эти слова, не предназначенные для чужих глаз, без сомнения были искренними. Сразу же после похорон Ливингстона Стэнли предложил издателям газет «Лондон дейли телеграф» и «Нью-Йорк геральд» «решить, по мере возможности, остающиеся проблемы в географии Центральной Африки; провести расследование и написать о набегах работорговцев».

Экспедиция, состоявшая из более чем 350 человек, в том числе 36 женщин, отправилась из Занзибара в ноябре 1874 года с большим количеством снаряжения, включая 44-футовую разборную лодку из пяти секций, названную «Леди Алиса». Три молодых англичанина — братья Эдвард и Фрэнсис Пококи, многое знавшие о малых судах, и Фредерик Баркер, служащий отеля, — были единственными белыми членами экспедиции, кроме Стэнли, но Эдвард Покок и Баркер умерли от лихорадки в самом начале пути.

В следующие два года Стэнли совершил круговое плавание по озерам Виктория и Танганьика, чего никогда не делалось раньше, составив довольно точные первые карты этих озер и разведанной части территории Уганды. Его главная цель заключалась в определении курса реки Луалаба, так как эту работу начал Ливингстон. Оба предполагали, что река поворачивает на север и впадает в Нил, но все знали, что она широка, таинственна, покрыта по берегам густыми лесами и исчезает в землях, населенных каннибалами.

Луалаба, истоки которой находятся далеко на юге, была пройдена Ливингстоном вплоть до Ньянгве, расположенного почти в центре континента, раскинувшегося между Атлантическим и Индийским океанами, примерно в четырех градусах к югу от экватора. Ливингстон так и не смог найти спутников, чтобы исследовать реку дальше на север. Даже наиболее отчаянный и жестокий работорговец того времени по имени Типпу Тип, живший в Ньянгве, сначала отказался присоединиться к нему. Типпу Тип, араб по происхождению, хитростью и насилием сколотил огромное состояние и приобрел значительную власть в Центральной Африке. Он вступал в союз с одним негритянским племенем против другого, предлагая помощь в битве. Выжившие враги становились его рабами. Он забирал их слоновую кость, а затем поворачивал оружие на победителей и обращался с ними точно так же. В результате он получал одновременно «белое» и «черное» золото по цене боеприпасов для мушкетов своих людей, поэтому его прибыли были огромны.

Услышав о том, что Стэнли собирается отправиться на север, Типпу Тип через некоторое время согласился сопровождать его с семью или восемью сотнями своих людей в течение двух месяцев за вознаграждение в пять тысяч долларов. Они отправились в путь 5 ноября 1876 года. Через две недели джунгли стали слишком плотными для людей, которые несли сборные секции «Леди Алисы», поэтому Стэнли спустил судно на воду и продолжал путешествие по реке, в то время как остальные шли вдоль берега.

В первые дни они миновали лишь заброшенные деревни; жители разбегались при приближении белых людей и Типпу Типа, оставляя за собой свежие черепа и обглоданные человеческие кости как доказательство своего каннибализма. Через две недели экспедиция подверглась открытому нападению. Затем в течение месяца они с боями продвигались вперед. Рождество они встретили примерно на полпути между Ньянгве и серией из семи водопадов, которые теперь называются водопадами Стэнли и отмечают начало бассейна реки Конго. Разразилась эпидемия оспы, погубившая сорок пять человек и еще многих лишившая способности передвигаться самостоятельно. Они были посланы назад вместе с отрядами Типпу Типа еще до начала следующего года. Затем, погрузившись на «Леди Алису» и флотилию долбленых каноэ, захваченных у туземцев, Стэнли, Фрэнсис Покок и более двухсот выживших занзибарцев продолжили экспедицию.

Рассказ о походе Стэнли, составленный в виде выдержек из его дневников, скрупулезно заполняемых в каждом путешествии, является нашим единственным источником информации об этом периоде. Он был поражен почти всеобщей враждебностью племен, населявших эту часть Африки. По мнению Стэнли, эта враждебность объяснялась тем, что дикари рассматривали его отряд как двуногую дичь, пригодную для еды (его история способствовала созданию в Англии и Соединенных Штатах расхожего мнения, что все африканцы являются каннибалами). К февралю 1887 года, когда Стэнли вступил во владения сравнительно цивилизованного племени басоко, делавшего резных идолов из слоновой кости, красочные деревянные маски и имевшего железные орудия, он выдержал двадцать восемь стычек с туземцами, потеряв убитыми тридцать три человека. Практически все были ранены, кроме самого Стэнли, который думал, что он родился в рубашке. Битва с племенем басоко была одной из тяжелейших, и ее описание служит хорошим примером авторского стиля Стэнли. Он рассказывает о том, как поставил свою флотилию на якорь посреди широкой реки, чтобы отразить атаку флота вражеских каноэ.

«Пятьдесят четыре туземных судна! Атаку возглавляет каноэ поистине чудовищных размеров с двумя рядами коротких весел, по сорок человек с каждого борта — их тела раскачиваются в унисон с нестройным варварским хором, мощные гребки вспенивают воду. На платформе, установленной на носу, стоят десять превосходных молодых воинов в ярких головных уборах из желтых, пурпурных и серых перьев; на корме восемь человек с длинными веслами, чьи верхушки украшены шариками из слоновой кости, правят этим зловещим судном. На каждой голове покачивается корона из перьев, на обнаженных руках сияют белые костяные браслеты. Уханье больших барабанов, дикий вой костяных рогов и пронзительное песнопение, издаваемое двумя тысячами человеческих глоток, отнюдь не успокаивает наши нервы и не укрепляет нашу уверенность».

Сорок восемь ружей, которыми располагали члены экспедиции на этом этапе, обеспечивали им решающее преимущество в этой и во всех последующих стычках. Стэнли обнаружил, что водопады причиняют ему больше проблем; ему понадобился месяц, чтобы обогнуть пороги, впоследствии названные его именем.

Вскоре после битвы с басоко он осознал, что река, по которой они плывут, не является Нилом, так как экспедиция продвинулась слишком далеко на запад. Но он не был уверен в том, что это за река — Конго или Нигер. Через несколько дней река плавно повернула на юго-запад, и путешественники встретили туземцев, готовых продать им еду, вместо того чтобы рассматривать их в качестве лакомого блюда.

После водопадов Стэнли их продвижение было стремительным, и лишь через несколько дней после встречи с дружелюбными племенами они уже сражались с новыми врагами, вооруженными старыми португальскими мушкетами. К счастью, туземцы могли заряжать свое оружие лишь камешками да кусками проволоки, и путешественники находились в относительной безопасности за своими щитами и переборками, если не подпускали противника слишком близко. Стэнли описывает в своем дневнике последнюю, тридцать вторую стычку, случившуюся 9 марта, а 12 марта «Леди Алиса» выплыла в озеро, впоследствии названное озером Стэнли. Экспедиция прошла 1235 миль от Ньянгве за четыре с небольшим месяца, в среднем делая около десяти миль в день.

Дальше их продвижение сильно замедлилось. За озером Стэнли расположена знаменитая серия порогов и уступов, где Конго, вторая по величине река в мире, с ревом устремляется вниз через узкие ущелья, которые Стэнли назвал водопадами Ливингстона. Первые тридцать четыре мили они прошли за месяц и семь дней. «Леди Алису», каноэ и все припасы приходилось тащить волоком по мелководью или переносить на плечах плачевно уменьшившейся в размерах команды, теперь составлявшей менее ста дееспособных людей. Восемь человек погибло, когда одно каноэ разбилось, упав в водопад, и Фрэнсис Покок нашел свою смерть, попытавшись проскочить через стремнину. Недостаток еды — у местных туземцев практически не было лишних продуктов — ослаблял их физически и духовно, поэтому 30 июля Стэнли решил покинуть реку и добраться до моря по суше; теперь он знал, что находится недалеко от побережья. Переправа от озера Стэнли до последнего водопада заняла больше времени, чем все остальное путешествие от Ньянгве. По печальной иронии судьбы, водопад Исангила был действительно последним перед более спокойными водами, но путешественники не знали об этом.

Оставив «Леди Алису» на сухом пригорке, они пошли пешком. Вскоре Стэнли обнаружил, что находится в «цивилизованных» местах. Ром был знаком местным жителям и стал ходовым товаром, но они не желали обменивать еду на остатки одежды и проволоку. 4 августа Стэнли удалось убедить одного из вождей послать в ближайшее европейское поселение гонца с письмом. Его люди так изголодались и отчаялись, что он написал по-французски, по-английски и по-испански: «Припасы должны прибыть в течение двух дней, иначе я останусь один среди умирающих». Отряд носильщиков добрался до него как раз через два дня. Они доставили продукты и ром, служивший местной валютой до конца путешествия.

Еще через несколько дней навигация по Конго была завершена. Отряд насчитывал восемьдесят девять человек, из которых семь умерло от истощения в течение недели. Двенадцать человек из выживших составляли женщины, а шестеро были детьми, родившимися в пути.

Подвиг Стэнли не только сделал его национальным героем. Его сообщение о возможности плавания по Конго от водопадов до озера Стэнли, его заметки о притоках Конго, о народах, населяющих берега реки, и о новых возможностях, собранные в двух томах под общим названием «Через Черный континент», послужили толчком к небывалой коммерческой и политической активности. Сам Стэнли вернулся в Африку в качестве личного агента короля Леопольда Бельгийского и за пять с половиной лет заложил основы личной империи этого монарха, позднее известной под названием Бельгийского Конго. Хотя Стэнли не был единственным вдохновителем европейского прорыва в эксплуатации Экваториальной Африки, как считал он сам и некоторые его биографы, он определенно был лидером этого предприятия. В 1877 году лишь пятая часть континента была «застолблена» европейскими странами. После смерти Стэнли в 1904 году практически каждый район Африки находился под суверенитетом, сюзеренитетом или входил в «сферу особого влияния» одной или нескольких европейских стран.

В своей ненависти к джунглям Стэнли очень напоминал других европейцев того времени. Он трижды пересекал огромный лес Итури и назвал его «регионом ужасов». Ему «было трудно привыкнуть к сумраку и унылому одиночеству. Я не находил в лесу ни физического комфорта, ни душевного спокойствия». Пигмеи стреляли в его людей отравленными стрелками, но Стэнли убедил тех немногих, кого ему удалось поймать, служить его проводниками. Один из биографов Стэнли подытожил его взгляды на пигмеев, написав, что «они проводят жизнь в ужасе и страданиях, под гнетом темных предрассудков. Умирая, они не оставляют после себя ни монументов, ни прогресса, ни истории, ни надежды. Пигмеи, уродливые и тщедушные негрилли, влачат здесь свое уединенное, жалкое существование».

Трудно поверить, что речь идет о тех же людях, которых позднее описывал Колин Тернбулл. Но, очевидно, Стэнли, задыхавшийся и озлобленный в тяжелой европейской одежде, проецировал на маленький лесной народ собственные страхи и предрассудки. Форсированный марш через джунгли с тоннами снаряжения и десятками несчастных людей — не лучший способ познакомиться с ними. К тому же следует помнить, что он писал для аудитории, которая была бы разочарована, услышав что-либо доброе и хорошее о тропическом дождевом лесе.

Глава тридцать шестая Трагическая фигура

Из всех людей, пожертвовавших собой в попытке раскрыть тайны джунглей, в XX веке никто не привлекал больше внимания, чем Перси Гаррисон Фосетт. Возможно, это произошло потому, что он сам был окружен ореолом загадочности: его исчезновение в неизведанном мире Амазонки вместе с сыном и третьим членом экспедиции послужило источником для огромного количества спекуляций, легенд, слухов и дискуссий. Факты звучали достаточно романтично, так как полковник Фосетт имел в своем распоряжении документ 150-летней давности, о котором упоминалось в начале 28-й главы этой книги, и пропал в бразильской глуши, пытаясь отыскать «затерянный город».

Он не был обычным охотником за сокровищами. Артиллерийский офицер британской армии с девятнадцатилетнего возраста, он служил на Цейлоне, в Северной Африке, на Мальте и в Гонконге, как и на родных островах. В первую очередь он был инженером, географом и землемером, но вкус к этим занятиям он приобрел на военной службе. В своем дневнике он однажды написал: «Как бы я ни возмущался армейской жизнью, именно она привела меня к самой увлекательной работе, какую я знаю».

Эта работа нашла Фосетта в 1906 году, когда он был тридцатидевятилетним майором, пользовавшимся высокой репутацией за тщательное внимание к деталям, яхтсменом и изобретателем нескольких технических новшеств для гоночных тендеров и «волком-одиночкой» по собственному признанию. Поводом послужил все еще продолжавшийся «резиновый бум» в амазонском бассейне, который привел к ожесточенным территориальным спорам вокруг неисследованного уголка на стыке границ Перу, Боливии и Бразилии. Боливия попросила Королевское географическое общество в Лондоне прислать офицера британской армии, чтобы тот высказал беспристрастное суждение, предупредив о том, что работа может оказаться опасной. Общество выбрало Фосетта.

Его трехлетний труд, полный невзгод и приключений, побудил президента Боливии обратиться к нему с новой просьбой: предпринять четырехлетнюю экспедицию для окончательного определения всей линии границы с Перу. Эта работа подразумевала исследование ранее практически неизвестной реки Хис, которая до сих пор считалась непроходимой из-за сообщений о жестокости туземных племен на спорной территории. Фосетт вышел в отставку, так как не мог получить увольнительную еще на четыре года. Он с радостью принял новое назначение, но возмущался размером своей армейской пенсии, урезанной из-за того, что он поступил на службу к правительству другой страны.

Выполняя это задание, он столкнулся в джунглях с племенем волосатых первобытных людей, называвших себя марикоксами. Он также слышал легенды о древних городах, затерянных в джунглях или погребенных под горными толщами, истории об остатках цивилизаций, соперничавших с культурой древних инков. Фосетт с совершенным безразличием относился к людям, которых видел на самом деле, хотя прилежно записывал подробности их обычаев и поведения. Зато его неудержимо привлекали истории о цивилизованных народах, которых он никогда не видел.

После Первой мировой войны Фосетт почувствовал, что будущее мира находится в Западном полушарии, особенно в Южной Америке. Он потерпел неудачу в своих попытках заинтересовать английское правительство или Географическое общество поисками затерянных городов. Наконец, насмехаясь над одержимостью англичан при подготовке экспедиций на Эверест и в Антарктику, он отправился в Бразилию на свой страх и риск и через несколько месяцев добился согласия правительства этой страны в отправке экспедиции в штаты Байя и Мату-Гросу.

Готовясь к путешествию, Фосетт заручился поддержкой одного из наиболее замечательных людей Бразилии, знатока джунглей, коренным образом пересмотревшего методы отношения к туземным жителям. Генерал Кандидо Рондон, сам родившийся в Мату-Гросу, вырос в мире, где, по его выражению, «сборщики каучука привыкли стрелять в каждого, кто не носил штанов». Между 1905 и 1910 годами Рондон возглавил движение, сделавшее Бразилию образцом для других народов в деле защиты коренного населения страны. Он и его преданные сторонники жили, а иногда и погибали под новым лозунгом: «Умри, если так нужно, но никогда не стреляй в индейца». В 1920 году генералу Рондону было пятьдесят пять лет, и он считался величайшим специалистом по внутренним районам Бразилии, где лично открыл пятнадцать крупных рек, ранее не нанесенных на карты.

Фосетт высоко ценил помощь генерала. После шумных карнавалов в Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу он отправился в Мату-Гросу. Его скитания снова были достойны эпической поэмы; повсюду на своем пути он собирал новые версии историй о легендарных городах прошлого и настоящего, так как считал, что некоторые из них все еще обитаемы. Он писал в своем дневнике о «Сьюдад-де-лос-Чезарес» в Чили, с вымощенными серебром улицами и крышами из золота, населенном расой людей с древнего континента Утопия. Он слышал рассказы о великолепном «Гранд-Пайтити» в Бразилии и, наконец, о прекрасном затерянном городе, который он называл просто «Z». По первоначальным расчетам Фосетта, этот город находился в районе площадью 600–700 квадратных миль между реками Шингу и Сан-Франциско. Он вернулся из путешествия с отличными картами, новыми записями об обычаях американских индейцев и с фанатичной, всепоглощающей решимостью найти город «Z». Он писал:

«Я обнаружил достаточно, чтобы следующая экспедиция стала абсолютной необходимостью. Путеводные указания, приведенные ниже, свидетельствуют о необычайно интересной природе исследований. При правильном подборе спутников, разумной организации и знании нужного маршрута, я уверен, что экспедицию можно довести до успешного завершения. Я подходил с трех сторон, нащупывая вернейший путь. Могу с уверенностью утверждать, что любой риск будет оправдан, и наш рассказ, когда мы вернемся из следующего похода в джунгли, может потрясти весь мир!»

«Путеводными указаниями» был перечень всех свидетельств, убеждавших Фосетта в существовании города «Z». В течение трех лет, полных невзгод и разочарований, он тщетно искал поддержки своего предприятия в Англии. Наконец в 1924 году он добыл деньги в Нью-Йорке, большей частью в качестве аванса от Североамериканского газетного союза за права на публикацию его истории. Затем Фосетт отправился в путь вместе со своим сыном Джеком и молодым другом Джека Рейли Римеллом. Он писал:

«Наш маршрут начнется от лагеря Мертвой Лошади, 11°43′ южной широты и 54°35′ западной долготы, где в 1921 году умерла моя лошадь, и продолжится в северо-западном направлении к реке Шингу. По пути мы навестим древнюю каменную башню, наводящую по ночам ужас на местных индейцев своими освещенными окнами. На противоположном берегу Шингу мы углубимся в лес до точки, расположенной посередине между этой рекой и Арагуаей…»

После дальнейших подробностей, которые практически невозможно проследить даже с помощью современной карты, он продолжает:

«Между Шингу и Арагуаей можно найти очень интересные вещи, но я иногда сомневаюсь, под силу ли мне вынести это путешествие. Я становлюсь слишком стар, чтобы месяцами таскать на спине сорокафунтовый груз, а большая экспедиция стоит огромных денег и подвергается большему риску. Кроме того, все члены такой экспедиции обязаны проходить тщательный отбор, и, наверное, лишь один человек из тысячи соответствует необходимым критериям.

Если это путешествие будет неудачным, то вся моя работа в Южной Америке пойдет прахом, ибо я никогда не смогу достичь большего. Меня неизбежно развенчают как визионера и заклеймят как человека, стремившегося лишь к личному обогащению. Поймет ли кто-нибудь, что я не хотел для себя ни славы, ни денег — что я делаю это бесплатно, в надежде на то, что окончательная польза для человечества оправдает долгие годы, потраченные на поиски?»

29 мая 1925 года Фосетт, Джек и Рейли (последний с больной ногой) прибыли в лагерь Мертвой Лошади, где пеоны, нанятые для прохождения первого этапа пути, должны были повернуть обратно. В письме, адресованном своей жене, Фосетт говорит, что он с двумя детьми отправится в путь через несколько дней. Он пишет:

«Мы берем восемь животных: трех верховых мулов, четырех вьючных и мадрингу, ведущего мула, который держит вместе всех остальных. Джек жив и здоров; он становится сильнее с каждым днем, хотя немного страдает от укусов насекомых. Я сам с головы до ног искусан мошкой — туземцы называют этих крошечных насекомых пиумами. Меня беспокоит Рейли. Он по-прежнему ходит с забинтованной ногой, но отказывается вернуться обратно. Пока что у нас достаточно припасов и нам не нужно идти пешком, но я не знаю, как долго это будет продолжаться. Возможно, еды для животных окажется недостаточно. Я не могу надеяться, что выдержу тяготы путешествия лучше, чем Джек или Рейли, но мне придется это сделать. Годы все же сказываются, несмотря на дух энтузиазма».

Это было последнее сообщение, когда-либо полученное от них. Время от времени из джунглей приходили слухи о пожилом, а затем о старом белом человеке, который находится в плену у индейцев или правит ими как местное божество. Появлялись истории о найденных сокровищах или о скелетах погибших путешественников. Спасательная экспедиция, организованная в 1928 году Североамериканским газетным союзом, ничего не обнаружила. Журналист Альберт де Винтон сделал еще одну попытку в 1930 году, но был убит в джунглях. В течение четверти века рождались все новые истории, но не было получено никаких доказательств. То, что «затерянные города» не могли находиться там, где Фосетт ожидал их обнаружить, было неопровержимо доказано; самолеты так часто пролетали над этой территорией, что ни одна группа крупных строений не могла остаться незамеченной.

Полковник считал, что он потерпит неудачу, если не вернется обратно с осязаемыми доказательствами реальности своей мечты. Но он оставил след в истории, хотя сам, возможно, с пренебрежением отнесся бы к этому открытию: его описание волосатых марикоксов имеет для науки большое значение, которое он так и не смог оценить.

Лишь немногие ученые соглашались с интерпретацией легенд и сомнительных документов, собранных Фосеттом, однако ни один из его критиков не ставил под сомнение его личные впечатления. Они оспаривали домыслы полковника, но признавали, что он был внимательным, трезвомыслящим, скрупулезным и правдивым наблюдателем. Поэтому хотя Фосетт и не достиг своей заветной цели — доказательств существования богатейших древних цивилизаций Южной Америки, — его описание смуглого первобытного народа, никак не связанного с американскими индейцами, имеет даже большее значение для расширения наших познаний о человечестве.

Глава тридцать седьмая Два современных портрета

В наше время многие люди познакомились с джунглями благодаря техническим новшествам, немыслимым даже для наиболее выдающихся ученых прошлого поколения. Мы в буквальном и переносном смысле пользуемся благами, предоставляемыми тропическим дождевым лесом. С тех пор как я в ранней юности увидел огромное зеленое покрывало тропиков, наши знания о них многократно возросли благодаря сотням прагматичных, ясно мыслящих мужчин и женщин. Двумя нашими великими современниками в этой области являются Патрик Патнэм и Колин Тернбулл. Их карьера как бы подытоживает современный прогресс в изучении джунглей.

Патрик Трейси Лоуэлл Патнэм, сын выдающегося американского хирурга, получил высшее антропологическое образование в Гарварде в 1925 году и сразу же присоединился к двухгодичной экспедиции, отправленной этим университетом в Ост-Индию. Он уже заболел тем, что я называю «лихорадкой джунглей», так как дождевые леса обладали для него огромным и непреходящим очарованием. Едва вернувшись из Азии в 1927 году, он отправился изучать первобытные народы Африки по поручению гарвардского музея Пибоди. Остаток своей жизни он провел в Африке, в основном в Бельгийском Конго, совершая лишь короткие поездки в Соединенные Штаты, Брюссель или Лондон. Еще не достигнув тридцати лет, он принял окончательное решение о месте и цели своей жизни.

Пигмеи-бамбути, жившие в лесу Итури, были вполне доступны для научного исследования, но они нуждались в друге из белых людей, который рассматривал бы их не только как объект для изучения. Им очень понравился Пат — высокий, сухощавый уроженец Новой Англии, являвший собой полную противоположность той кипучей энергии, которую выказывают эти маленькие люди, когда находятся у себя дома. Патнэм провел несколько месяцев в Брюсселе, добиваясь назначения на должность правительственного agent sanitaire — нечто вроде сотрудника здравоохранения без медицинской степени, что давало ему возможность получать скромную субсидию. Затем он снова отправился в джунгли и основал Лагерь Патнэма на сравнительно высоком участке берега реки Эпулу, в непосредственной близости от Географического центра Африки.

Его большой дом с каркасом из столбов и ажурных стен, покрытых слоями глины в несколько дюймов толщиной, превратился в некое подобие отеля. Патнэм управлял им как постоялым двором, частично из-за того, что платные клиенты — от европейских особ королевской крови и американских магнатов до водителей грузовиков — помогали финансировать расположенный поблизости госпиталь. Его предприятие значительно разрослось; в конце концов он смог установить в госпитале целых пятнадцать коек. Но в джунглях койка не является мерой вместимости для больницы. По крайней мере, однажды Пат ухаживал одновременно за двумя сотнями человек, расположившимися под навесами, в холле, в его кабинете — везде, где было свободное место. Негры и пигмеи приходили к нему за много миль вокруг. Он был, наверное, лучшим врачом своего поколения, не имевшим медицинского образования. С помощью современных лекарств и знаний, почерпнутых из книг и усвоенных на собственном опыте, он успешно лечил основные болезни и травмы своих пациентов.

Его доклады, направленные в Гарвардский университет, внесли огромный вклад в научные знания о «маленьком народе», который постепенно образовал рядом с его жилищем постоянную деревню, прельстившись не только медицинской помощью, но и возможностью устраивать танцы перед посетителями. Хотя сам Патнэм никогда не писал книг, предназначенных для широкого круга читателей, его рассказы и наглядные представления легли в основу многих популярных книг о джунглях. Вскоре Лагерь Патнэма стал местом паломничества для спортсменов, ученых, профессиональных писателей и просто туристов, так как главная автострада Республики Конго проходила лишь в миле от него.

Как и все известные мне люди, которым нравятся джунгли и их обитатели, Патнэм окружал себя массой животных. Во время первого обратного визита в Соединенные Штаты из Африки он привез с собой шимпанзе — ласкового и благовоспитанного питомца, вызвавшего немало удивленных восклицаний, когда люди неожиданно сталкивались с ним в квартире отца Патнэма на Парк-авеню. В африканском лагере у Патнэма был кораль и клетки для постоянно меняющегося зоопарка, гордость и славу которого составлял настоящий живой окапи.

Из всех иностранцев, знакомых с пигмеями до того времени, Пат Патнэм, пожалуй, больше всего знал о них и пользовался среди них наибольшим доверием. Ни один антрополог его поколения не мог сравниться с ним в этом отношении. Его жена, американская художница, разделившая с Патнэмом последние восемь лет его жизни в лесу Итури, оставила трогательные воспоминания о его достижениях в книге «Мадами: мои восемь лет приключений с конголезскими пигмеями». Вклад Патнэма в науку был признан его коллегами, которые в общем и целом сходились во мнении, что он является величайшим в мире специалистом по «маленькому народу».

Во время Второй мировой войны он организовал сбор дикорастущего каучука, что было делом чрезвычайной важности после того, как японцы захватили плантации в Азии. Примерно в то же время он тяжело заболел мальтийской лихорадкой и уже не оправился от этой болезни. К концу 40-х годов он превратился в калеку, редко покидающего кресло на колесах, однако продолжал свою работу в госпитале, даже когда его приходилось нести туда на руках. Он умер в Лагере Патнэма в декабре 1953 года, и хотя связь с внешним миром за последние двадцать пять лет значительно улучшилась, понадобилось больше двух недель, чтобы весть об этом достигла его родителей в Нью-Йорке. Ему было всего лишь сорок девять лет.

За два года до смерти Пата молодой уроженец Лондона по имени Колин Тернбулл, тоже антрополог, приехал в Лагерь Патнэма — по его словам, просто из любопытства. Он изучал философию и политику в Оксфорде, когда Вторая мировая война нарушила его карьеру; затем он два года трудился над исследовательским проектом на кафедре индийской религии и философии Бенаресского университета. Это привело его к возвращению в Оксфорд для продолжения антропологического образования, и он решил специализироваться по Африке.

Его визит в Лагерь Патнэма в 1951 году и сцены из жизни пигмеев определили решение вернуться туда для более серьезной работы, что он смог сделать в 1954 году. Пат недавно умер, но пигмеи по-прежнему были там, как и сегодня. Тернбулл завоевал их доверие до такой степени, что ему разрешили присутствовать на ритуалах, во время которых их сыновья проходили инициацию и вступали в общество взрослых мужчин. Негры, верившие в эти ритуалы гораздо сильнее, чем пигмеи-бамбути, воспротивились присутствию белого человека, но пигмеи, принявшие Тернбулла в свое племя, настаивали на его праве находиться там, где он хочет.

Знакомство Тернбулла с «маленьким народом» началось именно в это время, но он создал для него более прочную основу после очередных двухлетних исследований в Оксфорде. Завершив эту подготовку, он написал:

«Я чувствовал себя готовым вернуться в Итури и попытаться понять, что же делает обитателей леса теми, кем они являются; что так сильно отличает их от жителей окрестных деревень; что заставляет их с энтузиазмом принимать деревенские обычаи лишь для того, чтобы с полным равнодушием отказаться от чужих предрассудков в тот момент, когда они покидают пределы деревни и возвращаются в джунгли».

Тернбулл приобрел это понимание в 1957–1958 годах, когда жил вместе с пигмеями в джунглях. Его опыт отражен в книге «Лесной народ», опубликованной в 1961 году. Огромная польза этой книги заключается в том, что автор был одновременно глубоко образованным антропологом и одаренным писателем. К примеру, он объясняет ограниченный горизонт «маленьких людей», когда говорит о том, что они пользуются одним словом для обозначения таких понятий, как «лес» и «мир». Он тонко чувствует достоинства джунглей, как и те черты, которые придавали тропическому дождевому лесу столь дурную репутацию в историях ранних путешественников.

Колин Тернбулл поселился в Нью-Йорке, но не стал заядлым горожанином. Он поступил на работу в отдел антропологии Американского музея естественной истории. В своей второй книге «Одинокий африканец», опубликованной в 1962 году, он проливает свет на природу новых независимых государств Африки и обсуждает проблемы, встающие перед ними. В настоящий момент Тернбулл снова находится на своем любимом континенте с экспедицией, которая продлится до конца 1966 года.

Мне показалось уместным завершить это повествование рассказом о двух современных ученых — не только потому, что они выражают принцип преемственности в науке, но и потому, что они неустанно подчеркивают истину, которая еще не получила должной оценки, если не считать коренных обитателей джунглей, не умеющих читать и писать. Вот эта истина: джунгли могут быть дружелюбным, уютным, здоровым и привлекательным местом, где человек находит преданных друзей и обретает душевное спокойствие. Этот мир обладает таким очарованием, что людей, знающих его не понаслышке, непреодолимо тянет туда — снова и снова.