Глава III АВТОРА! АВТОРА!

Переписанные классики

История литературных мистификаций, или, говоря попросту, подделок, уходит корнями в глубь веков. Они возникли одновременно с первыми рукописными текстами. Если бы кто-нибудь попытался написать историю подобных «обманок», его сочинение наверняка растянулось бы не на один десяток томов.

Сложность задачи еще и в том, что дать исчерпывающий обзор литературных подделок нельзя без первоисточников — рукописей, не вызывающих сомнений в их подлинности.

А много ли до нас дошло таких рукописей с классическими произведениями Древней Греции и Рима? Много ли нам известно подлинников сочинений древнерусских авторов или авторов средневековой Европы? За редким исключением эти тексты прошли через разных переписчиков, внесших невольно, а подчас и вполне осознанно, искажения в переписываемый ими текст.

Где кончается «подлинный» классик и где начинается «сфальсифицированный»? Что в «Илиаде» и «Одиссее» создано самим Гомером? Насколько «Повесть временных лет», дошедшая до нас, совпадает со своим первоисточником? Можем ли мы быть уверенными в подлинности текстов великого римского поэта Вергилия, если самый древний дошедший до нас список с его стихами был сделан в V веке нашей эры, через пятьсот лет после его смерти? Такие вопросы можно задавать до бесконечности.



Со времен античности осталось огромное количество искаженных текстов и немало мистификаций, возникших из-за своего рода стилистическим упражнениям древних литераторов.

Обучение искусству стилизации было важной частью подготовки греческих и римских риторов[49]. Однажды в старинной греческой рукописи было найдено восемнадцать псалмов, их авторство приписывалось царю Соломону. Позже было доказано, что это замечательно стилизованные подделки.

У ранних христиан большим авторитетом пользовался легендарный Гермес Трисмегист[50] (Трижды великий), предсказавший приход христианства. Его сочинения, как тогда считалось, отражали всю египетскую философию. В средневековой Европе ходило множество латинских трактатов по медицине, магии, астрологии и философии, авторство которых приписывалось Трисмегисту. Среди них самый знаменитый — «Изумрудная скрижаль»[51]. Современные исследователи доказали, что «сочинения Трисмегиста» — более поздние памятники греческой философии.

Когда мы говорим о творчестве древнерусских книжников, как правило, встает вопрос авторства текста. И можем ли мы назвать мистификатором древнего автора, если он свое сочинение подписывает не собственным именем, а авторитетным именем того или иного отца церкви — Иоанна Златоуста, Василия Великого и т. д.? А если переписчик считает необходимым внести в текст какие-то поправки, изменения, сокращения или, наоборот, считает возможным этот текст расширить?

В средневековой Руси писательский труд был неперсонифицированным, обезличенным. Древнерусский книжник воспринимал себя всего лишь «проводником Божьей истины». Не автором, а «списателем худым, недостойным и многогрешным». Речь не шла об авторской собственности, не было своих, «личных» текстов, а потому не было и мистификации в ее современном понимании.

Литературные подделки

Мистификации в европейской литературе появляются в период Ренессанса[52], а в русской — в XVIII веке. Именно в это время писатели начинают самостоятельно определять идеологическую и культурную направленность своих произведений. Они стремятся быть непохожими на других, создают собственный творческий стиль.

Тексты становятся авторскими, узнаваемыми. И тут же появляются первые подделки. С какой целью? Цели могли быть самыми разными. Мистификации возникают из-за литературной полемики, цензурных ограничений, различных культурных и политических событий, продиктованы модой или вызваны желанием разыграть общественность.

Иногда мистификатор стремился прославиться или хорошо заработать. Только в этом случае речь обычно шла не о литературной подделке, а о книжной, адресованной собирателям книг и их поставщикам.

Живые классики

В истории литературных мистификаций более всего «повезло» античности. Ученые и писатели эпохи Ренессанса не только «находили» неизвестные тексты древнегреческих классиков, но и «открывали» имена «новых авторов». Так, один французский драматург XVI века послал собственные стихи известному итальянскому гуманисту Скалигеру[53], выдав их за найденные им произведения неизвестных латинских поэтов Аттиуса и Трабеаса. Доверчивый Скалигер так и опубликовал стихи под этими именами.

Подобными «розыгрышами» грешил и французский просветитель Ш. Монтескьё[54]. В 1729 году он опубликовал «перевод греческой поэмы», которую тут же стали переводить на другие европейские языки. Ее авторство он приписал неизвестному поэту и сообщил, что нашел текст в библиотеке некоего греческого епископа. И только спустя много лет Монтескьё признался, что это его литературная шутка.

Загадочная поэтесса

Пожалуй, самой удачной мистификацией следует признать сборник стихов «Песни Билитис» французского поэта Пьера Луиса[55], вышедший в 1894 году. В предисловии к книге Луис сообщил о найденных им «песнях» неизвестной греческой поэтессы VI века до н. э. и даже упомянул о том, что известно место ее захоронения.

Европейские ученые начали всерьез изучать эти стихи. Посвященная Билитис статья была даже включена во французский «Словарь писателей». В мистификации поучаствовал и скульптор Лоран[56]. Он сделал копию одной из статуэток, хранящихся в Лувре, и поместил ее изображение в следующем издании «Песен» как портрет античной поэтессы.

Через четырнадцать лет после первого издания «Песен» французский «переводчик» получил от одного греческого профессора письмо с просьбой указать, где хранятся оригиналы стихов. Профессор все это время безуспешно пытался найти их в библиотеке Афинского университета.

Новый «Дон Кихот»

Подделывались не только античные тексты. Эпоха Ренессанса насчитывает множество разных литературных розыгрышей.

К ярким литературным мистификациям этого времени можно отнести подложный второй том «Хитроумного идальго дон Кихота Ламанчского» (1514). Сочинитель скрылся под именем Алонсо Фернандеса де Авельянеды. Эта книга была пасквилем[57], в котором автор откровенно издевался над Сервантесом и его героями — Дон Кихотом и Санчо Пансой. И хотя появление «Лжекихота» стало большим ударом для Сервантеса, подделка сыграла неожиданно важную роль в судьбе подлинного «Дон Кихота». Во-первых, Сервантес поспешил завершить свой второй том (и успел за год до своей смерти). Во-вторых, полемизируя с оскорбителем, Сервантес в своем тексте подчеркнул гуманистические идеи. В результате роман, особенно вторая его часть, приобрел глубокое философское звучание.

Письма из монастыря

Писатели XVII века, в отличие от своих предшественников, не имели особой склонности к мистифицированию читателей и своих собратьев по перу, но часто творили, не афишируя своего имени.

Светскому человеку того времени заниматься литературным трудом было неприлично, поэтому кое-кто выпускал свои сочинения под псевдонимом или анонимно. Начинающие авторы, опасающиеся провала, поступали точно так же.

Вот почему «Португальские письма» молодой монахини (1669), вышедшие без указания имени автора, никого не удивили. Правда, на титульном листе книги указывалось имя переводчика, некоего Гийерага.

Надо сказать, что в XVII веке письма часто публиковались, ими зачитывались не меньше, чем художественной литературой. В то время во Франции были так называемые почтовые бюро, позволявшие осуществлять регулярную связь провинций со столицей.

Письма заменяли газеты (последние еще не получили широкого распространения), а знать, что делается при дворе, хотели и в Провансе, и в Гаскони. В Париже тоже интересовались провинциальными новостями, они порой влияли на решения короля или министров. Существовала еще родственная и дружеская переписка. Порой частное послание становилось предметом чтения и обсуждения целого сообщества.

К письмам предъявляли почти такие же требования, как к художественной литературе, поскольку они были заранее рассчитаны и на публичное чтение. Возник новый литературный жанр — «письма». Порой предприимчивые издатели выпускали без указания имени автора (что было чревато всяческими неприятностями) целые подборки писем, и они находили спрос.

Но вернемся к «Португальским письмам». Пять посланий юной монахини, которую соблазнил и покинул бесчестный офицер, сразу же получили читательское признание, поскольку подкупали искренностью и простотой. Читатели также не сомневались в подлинности этих писем.

Многие захотели узнать имя автора этих посланий и их адресата.

Молва гласила, что источником бед, постигших «португальскую монахиню», был граф де Сэн Леже. Факты его биографии совпадали с тем, что можно было вычитать в посланиях неизвестной девушки. А вот имя монахини установить не удавалось. «Письма…» же продолжали переиздаваться и пользоваться успехом.

Но во второй половине XVIII столетия нашелся скептик, который счел, что «Письма португальской монахини» написал мужчина. Доказательства? Помилуйте, разве женщина может обладать столь значительным литературным дарованием? Однако его мнение, не подкрепленное доказательствами, не получило признания. Автором этой гипотезы был Жан-Жак Руссо[58].

Тайна неизвестной монахини

Прошло еще полвека. И вот в 1810 году в прессе появилось сообщение о том, что на одном из экземпляров «Писем португальской монахини» обнаружена надпись, из которой следует, что монахиню эту звали «Марианна Алькофорадо из монастыря Бежа, расположенного между Эстрамадуре и Андалузией», а виновник ее бедствий — действительно граф де Сэн Леже.

Библиофилы принялись за поиски. Вскоре выяснилось, что монахиня с таким именем и вправду существовала. Когда вышли в свет «Письма», ей было 29 лет.

Правда, внимательных читателей настораживали некоторые мелкие детали и хронологические ошибки. Не станем перечислять их все, остановимся лишь на наиболее существенных. В письмах упоминалась здравствующая мать монахини. Однако, согласно реальной хронологии, ее прах уже давно покоился на кладбище.

Далее, автор «Писем…» упоминал, что с балкона девушке был виден город Мертола. Вот это уже очевидный «ляп». От монастыря этот город был расположен почти в пятидесяти километрах, так что даже с помощью подзорной трубы увидеть его было невозможно. И написать так мог только человек, никогда не бывавший в тех местах. Обаяние писем от этого не уменьшилось, а имя их автора стало литературной загадкой.

И вот спустя более ста лет на основе сопоставления стилевых особенностей «Писем» и других обнаруженных к XX столетию произведений Гийерага выяснилось, что он был не переводчиком, а автором «Писем».

Руссо в своей догадке оказался прав. «Письма» действительно написал мужчина, причем далеко не последний в литературной жизни Франции XVII века.

Он накоротке общался с Мольером, Лафонтеном, Расином и Буало[59]. «Скажи мне, кто твои друзья…» В этой компании его принимали на равных. А главное — Гийераг обладал веселым и покладистым нравом и был прекрасно образован.

Но он колебался между светской карьерой и литературным призванием. Гийераг стал государственным чиновником и женился. Однако степенная жизнь преуспевающего буржуа ему быстро наскучила. Он оставил должность и начал писать. Правда, Гийераг еще не был уверен в своих творческих способностях и «Португальские письма» издал анонимно, прикрываясь статусом переводчика.

Только благодаря разысканиям литературоведов XX века имя Гийерага было заслуженно вписано в историю литературы Франции.

Интервью перед казнью

Богатыми на литературные подделки оказались XVIII и XIX века, когда в Англии и Франции возникла мода на мистификации. Одним из самых ярких и последовательных мистификаторов был Даниель Дефо[60].


Даниель Дефо


Его называют отцом английской журналистики, хотя первая английская газета появилась еще до его рождения. Предприимчивый Дефо умел существенно поднимать тиражи изданий, с которыми сотрудничал. С 1704 года он стал издавать собственную газету «Обозрение», популярную среди мелких торговцев и ремесленников.

Как газетчик, он проявлял редкую изобретательность и настойчивость в погоне за сенсацией. Дефо взял за правило посещать в Ньюгейтской тюрьме известных преступников, беседовать с ними, после чего в занимательном виде подавать этот материал в газете.

Стремясь привлечь читателя, Дефо не чурался и откровенных мистификаций. Однажды он воспользовался предстоящей казнью известного грабителя Джека Шеппарда, превратив ее в рекламную акцию. Сначала он подогревал интерес публики газетными публикациями стихов, якобы написанных преступником. Затем договорился с Шеппардом, что в день казни, стоя с петлей на шее, тот подзовет некоего «друга» и отдаст ему свою предсмертную исповедь (написанную самим Дефо).

Отчет о казни вместе с исповедью Дефо затем опубликовал в своей газете.

Умение сочинить занимательную историю, в которой необычные обстоятельства сочетаются с правдивостью деталей, подать эту историю как правду Дефо использовал позже в своих романах.

Всемирно известный «Робинзон Крузо» был издан им в 1719 году под видом мемуаров без указания имени автора. Назвав записки Робинзона подлинными воспоминаниями «моряка из Йорка», автор в предисловии от имени издателя сообщил, что считает книгу «описанием фактических происшествий», ибо «в самом деле в ней не видно ни малейшего вымысла».

Далее из-под пера романиста вышла целая серия мистификаций. Год спустя после «Робинзона» свет увидели анонимные «Мемуары кавалера, или Военный дневник 1632–1648» — воспоминания английского дворянина-офицера о своем пребывании в Германии и участии в гражданской войне в Англии.

Дефо продолжил дурачить читателя: он якобы разоблачил анонима, приписав авторство реально существовавшему полковнику Эндрю Ньюпорту и поместив его портрет на титульном листе «Мемуаров».

Самый большой спор вызвали «Мемуары английского офицера, капитана Джорджа Карлтона» (1728). В течение восьмидесяти лет в авторстве Карлтона никто не сомневался. И только в 1808 году ученые доказали, что «Мемуары английского офицера» тоже были сочинены Дефо.

Великий мистификатор

По пути, проложенному Дефо, пошел его великий современник — Джонатан Свифт. Автор «Гулливера» издал свой роман в виде мемуаров с предисловием некоего Ричарда Симпсона, указавшего, что автором книги является его близкий приятель мистер Лемюэль Гулливер.

В первом издании 1726 года был даже напечатан портрет Гулливера. Свифт не случайно сделал своего героя хирургом, человеком с естественнонаучным образованием. Это придало видимость достоверности его удивительным наблюдениям и находкам в неведомых странах. И немало английских читателей поверило в реальное существование тех стран, о которых писал Гулливер.

Джонатан Свифт


Вообще Свифт мог бы претендовать на титул величайшего мистификатора. Он обладал неистощимой фантазией и постоянно был готов подшутить над всем миром. Свифт почти никогда не выступал в своих сочинениях от собственного имени. Он публиковал их либо анонимно, либо под самыми разнообразными псевдонимами.

Это мог быть новоявленный астролог-предсказатель, или жалкий, голодный писака, ютящийся где-то на чердаке в нищих кварталах Лондона, или же бывалый путешественник. Но даже когда авторская ирония отступала на второй план, а на первый выдвигалось негодование писателя-гражданина, когда литературная маска становилась «секретом Полишинеля»[61], Свифт все равно предпочитал прибегать к мистификации. Чего только стоит история с серией памфлетов под названием «Письма суконщика», которые сделали Свифта национальным героем Ирландии!

Выступая под именем дублинского торговца сукном и изъясняясь в простонародном стиле, Свифт разоблачил мошенничество некоего англичанина Вуда, получившего на откуп чеканку серебряной монеты для Ирландии. Вуд выпускал неполноценную монету (серебра в сплаве, из которого она делалась, было меньше положенного), и Свифт призвал ирландцев саботировать эти деньги путем перехода к натуральному обмену. Ирландцы послушались Свифта, и английское правительство вынуждено было лишить своего ставленника права чеканить монеты.

Эта история сделала Свифта чрезвычайно популярным. В честь него был основан «Клуб суконщика». Когда он ходил по улицам, множество людей кланялось ему и благословляло его. Был даже создан специальный отряд для его охраны.

Когда английское правительство потребовало ареста Свифта, управлявший Ирландией лорд Картрайт сообщил, что для ареста потребуется десять тысяч солдат, так как его охраняют тысячи ирландцев.

Затянувшаяся шутка, или История одного романа

Очень любопытна история создания романа Дени Дидро «Монахиня» (1760). Он был написан благодаря удачной мистификации.

Дени Дидро


Один из активных авторов «Энциклопедии»[62] — главного детища Дидро, офицер королевской гвардии маркиз де Круамар, ушел в отставку и удалился в свое нормандское поместье. Для Дидро отъезд Круамара стал большой потерей.

Приятели тщетно пытались вернуть маркиза в Париж. И тогда Дидро вспомнил о недавней нашумевшей истории, связанной с одной молодой монахиней. Девушка возбудила судебный процесс против монастыря, куда ее против воли отправили родители. На Круамара эта история произвела тяжелое впечатление. И Дидро решил написать маркизу письмо от имени выдуманной им молодой монахини Симоны Симонен.

В нем девушка сетовала на свою тяжелую судьбу и просила маркиза о помощи. Круамар принял близко к сердцу горе Симоны, завязалась переписка. По просьбе Симоны письма якобы шли через посредницу, некую мадам Маден, и та, не вскрывая, передавала их Дидро. Тот, в свою очередь, отправлял через нее ответные письма, при этом замечательно подделывая женский почерк. Описывая несчастную жизнь девушки, Дидро так увлекался, что, по воспоминаниям друзей, знавших о розыгрыше, они неоднократно заставали писателя в слезах над очередным ответом.


Но маркиз, вопреки ожиданиям Дидро, в Париж не поехал, а пригласил Симону к себе в поместье в качестве компаньонки своей дочери. Осознав, что сценарий развивается не по задуманному плану, Дидро «приговорил» свою героиню к смерти и в ближайшем письме от имени мадам Маден сообщил маркизу о безвременной кончине девушки. Искренне огорченный, Круамар попросил мадам переслать ему записки Симоны, которые она якобы вела в монастыре.

Истории неизвестно, была ли выполнена просьба маркиза, но роман «Монахиня», безусловно, вырос из этой шутки Дидро. Кстати, роман начинается с характеристики маркиза де Круамара, которая вполне соответствует его реальному прототипу.

А чем же закончилась история с настоящим маркизом? Через восемь лет он все-таки вернулся в Париж, где повстречался с мадам Маден. Недоумение, с которым мадам встретила вопросы маркиза, раскрыло мистификацию Дидро.

Игра в шпионов, или Письма из Древней Греции

Компания веселых и жизнерадостных молодых людей, талантливых английских аристократов и студентов Кембриджского университета издала в 1741 году сборник под названием «Афинские письма», доставивший позже немало хлопот историкам литературы и библиофилам. Среди участников мистификации были братья Филипп и Чарльз Йорк-Хардуики, сыновья великого канцлера[63].



Самым старшим среди молодых людей был священник Томас Бэрч, академик, член Королевского общества и Общества антиквариев. Позднее он стал видным английским историком и директором Британского музея.

Очевидно, ему во время одной из дружеских встреч пришла в голову мысль устроить необычную игру. Каждый из молодых людей должен был вообразить себя шпионом персидского царя, собирающим сведения о греках в период Пелопоннесской войны (431–404 до н. э.).

«Шпионские» сведения оформлялись в виде писем в Персию. Главное условие в составлении писем — ссылка на реальные источники и события той эпохи. Кроме того, в письмах надо было изображать древнего грека с его манерой думать, говорить и писать. Игра так увлекла молодых людей, что у них получилась интересная книга. Авторы напечатали ее в количестве 12 экземпляров, выдав за перевод редчайшей греческой рукописи.

Через сорок лет «Афинские письма» были изданы тиражом в 100 экземпляров, рассчитанных на узкий круг знакомых. Только в 1790 году после смерти Филиппа Йорк-Хардуика его сын напечатал их для широкой аудитории и в предисловии к сборнику раскрыл мистификацию. Сборник получил высокую оценку у знатоков греческой истории.

Кто писал за древних кельтов

Во второй половине XVIII века Европу, а затем и Россию охватило повальное увлечение устным народным творчеством. Ранее только античная литература считалась достойной внимания и была образцом для подражания у писателей. Но, как оказалось, у народов Европы имелись свои безымянные Гомеры и Вергилии[64], своя неповторимая своеобразная поэзия — устная, фольклорная, которую необходимо было собрать и записать.

В 1760 году в Эдинбурге была напечатана небольшая книжечка с пространным — в духе того времени — названием «Отрывки старинных стихотворений, собранные в горной Шотландии и переведенные с гэльского или эрского языка» без имени переводчика.


Джеймс Макферсон

О том, как встретил литературный и научный мир эти отрывки, свидетельствуют слова знаменитого поэта Томаса Грея[65]: «Я совсем сошел с ума от них… Я так потрясен, я в экстазе от их бесконечной красоты».

Книгу издал Джеймс Макферсон, двадцатидвухлетний учитель из Шотландии, начинающий литератор. В одночасье он стал знаменит на всю Англию. Голоса немногочисленных скептиков, сомневающихся в подлинности «Отрывков», тонули в хоре восторженных почитателей старинной кельтской поэзии. Немедленно был организован сбор денег для отправки Макферсона в Северную Шотландию. Он должен был собрать и привезти другие образцы древнешотландской поэзии.

По возвращении Макферсон объявил, что ему удалось разыскать эпическую поэму легендарного шотландского барда Оссиана, сына Фингала (Финна), короля древнего государства Морвен на западном побережье Шотландии. Предание относило время правления Фингала к III веку н. э. Затем последовало еще несколько находок оссиановских творений.

Вот краткое содержание оссиановских поэм. Оссиан, слепой, старый и одинокий, вспоминает о героическом прошлом и торжественно поет о днях своей юности. На фоне пейзажей Шотландии показаны жизнь и обычаи кельтских военных кланов, быт скандинавских вождей, битвы и пиры. Сумрачные пейзажи захватывают дух — вечный туман над холмами, неприступные, вздымающиеся над бушующим океаном скалы, горные реки. А при свете бледной луны скользят тени павших героев, которых оплакивают их жены и невесты.

Поэмы произвели сенсацию. Патриотически настроенные шотландцы испытывали гордость за культурные сокровища своего народа. Оссианом была потрясена вся Европа. Уже в 1761 году вышли первые французские переводы поэм, в 1762-м — немецкие, в 1763-м — итальянские. В 1780-е годы поэмы начали регулярно переводить в России. Но усиливались и голоса скептиков.

Первым, кто заявил о мистификации, был знаменитый эссеист, критик и биограф Сэмюэль Джонсон (1709–1784). Правда, свои сомнения в подлинности он основывал не на анализе текста, а на утверждении, что древние кельты были некультурными варварами и создать такие поэмы не могли. Выпады Джонсона были столь резки и грубы, что Макферсон даже вызвал критика на дуэль.

Несмотря на развивающуюся вокруг оссиановских поэм полемику, перешедшую в скандал, в их подлинность предпочитали верить. Макферсону даже прислали из Индии 1000 фунтов (по тем временам — значительная сумма) для издания «древнекельтских оригиналов».

Макферсон «оригиналы» так и не опубликовал, но в своем завещании оставил именно 1000 фунтов как раз для этой цели. Лишь в 1807 году, через одиннадцать лет после его смерти, поэмы были изданы в трех томах. Но в основу этого издания были положены не обещанные древнекельтские рукописи, а их копии, якобы переписанные рукой Макферсона и его секретарей.

Полемика вокруг подлинности оссиановских поэм всё продолжалась. И только к концу XIX века ученые установили поддельность древнекельтских рукописей, завещанных Макферсоном к публикации. В них были обнаружены слова, относящиеся к более позднему времени, их мог знать сам Макферсон, но не древний автор.

Тем не менее, значение мистификации Макферсона трудно переоценить. Ему подражали поэты, черпавшие в оссиановских поэмах вдохновение, им зачитывались сентиментальные барышни, к нему обращались ученые-филологи, стремившиеся найти что-нибудь подобное в фольклоре других народов.

Сила воображения, или Поэт-призрак


Томас Чаттертон


Увлечение Средневековьем породило во второй половине XVIII века немало талантливых мистификаций. На их фоне особо выделяются стилизованные под старинные английские баллады XV века стихи Томаса Чаттертона (1752–1770), которые он приписал придуманному им поэту Томасу Роули.

В отличие от Макферсона, окруженного почетом и славой, Чаттертон прожил свою короткую жизнь в нищете и безвестности.

Он родился в Бристоле в семье чудаковатого музыканта и поэта Чаттертона. Не слишком любя Бристоль XVIII века, он создал себе собственный мир — Бристоль XV века.

Все детство Томаса было связано со старинной готической Редклиффской церковью, одной из главных достопримечательностей города. В этой церкви его дядя служил певчим, здесь мальчик проводил все свое свободное время. Старинная готика определила эстетический вкус и интересы юного поэта. Он словно жил в Средневековье, статуи рыцарей и монахов заменяли ему друзей.

Томас изучил средневековый английский и стремился прочитать всё, что связано с бытом и нравами XV века, включая документы городского магистрата[66]. Мир Редклиффской церкви был ему столь дорог, что когда в ее дворе кто-то разрушил церковный крест, одиннадцати летний мальчик выступил в местной газете с сатирой на «церковных вандалов». А год спустя он сообщил одному из своих школьных товарищей, что отыскал в Редклиффской церкви много старинных рукописей.

В архиве магистрата Чаттертон нашел биографию богатого купца Кенинджа, на деньги которого в XV веке была отреставрирована Редклиффская церковь. Он начал дописывать его биографию, делая из купца просвещенного покровителя наук и искусств, занимавшегося литературным творчеством.

Томас окружил его личностями историческими (о них он узнал из архивов) и вымышленными. Среди последних был поэт Томас Роули, священник, любитель древних рукописей. Он якобы писал стихи в честь своего покровителя Кенинджа и интерлюдии[67] для его домашнего театра.

Мальчик все чаще и чаще рассказывал товарищам о своей находке, знакомил их со стихами Роули, описаниями некоторых городских событий, пересказывал «найденные» письма, заметки и пр.



Мистификация, порожденная очарованностью юного поэта Средневековьем, разрасталась. Мальчик полностью погрузился в воображаемый мир и успешно обживал его. В 1768 году в «Бристольской газете Фарлея» появилась первая подделка. Чаттертон анонимно прислал редактору газеты описание церемонии открытия старого моста в эпоху Генриха II, якобы скопированное им со старинных рукописей. Затем он начал рассылать по разным издательствам «тексты Роули». Ответов не было. Тогда Чаттертон послал «копию» отрывка из стихотворения Роули Г. Уолполу (1717–1797), автору готических романов и прекрасному знатоку Средневековья. Уолпол не заподозрил мистификации и в ответном письме дал очень высокую оценку «стихам аббата Джона», спросив о том, где были найдены рукописи.

Чаттертон прислал новый текст, но второй отрывок уже вызвал у Уолпола подозрение. Посоветовавшись со знаменитым поэтом Томасом Греем, он признал текст подделкой, о чем в деликатной форме сообщил Чаттертону. Юноша потребовал рукопись назад.

В 1770 году поэт покинул Бристоль и переехал в Лондон. В столице его литературный заработок был столь ничтожен, что он нередко в течение нескольких дней ничего не ел. В августе того же года восемнадцатилетний Чаттертон покончил с собой, приняв яд.

Смерти юного поэта никто не заметил. Но со временем кто-то пустил слух, что в Бристоле хранятся рукописи гениального поэта, а юноша, «открывший их», умер от голода. Через шесть лет после смерти Чаттертона знаменитый критик Сэмюэль Джонсон, тот самый, что отрицал подлинность Оссиана, приехал в Бристоль и изучил рукописи погибшего поэта — «поэмы Роули». Он был потрясен и свое впечатление о Чаттертоне выразил такими словами: «Это самый исключительный юноша из всех, которых я когда-либо знал. Удивляться нужно тому, как мог этот ребенок написать такие вещи».

«Поэмы Роули» были изданы через год. В предисловии к ним издателем Тирвиттом раскрывалась тайна Чаттертона.

Для романтиков Чаттертон стал фигурой мифологической. Великие английские поэты этой эпохи — Вордсворт, Ките, Кольридж, Шелли[68] — преклонялись перед его гением и оплакивали трагическую смерть «чудесного мальчика». А во Франции писатель Альфред де Виньи (1797–1863) даже написал драму «Чаттертон».


Таинственное пророчество

Среди французских мистификаций XVIII века самая замечательная связана с именем Жака Казота. Обстоятельства его жизни — увлечение мистическими идеями иллюминатов[69], связь с масонскими ложами и смерть на эшафоте в 1792 году, в разгар якобинского террора — снискали ему репутацию человека таинственного и загадочного, создали благодатную почву для появления многочисленных легенд и фантастических домыслов. Недаром его имя было чрезвычайно популярно у романтиков.

Самая знаменитая история, связанная с Казотом — это его «пророчество».

В 1806 году были опубликованы посмертные сочинения известного французского критика и академика Ж. Ф. Лагарпа (1740–1803), которые произвели настоящую сенсацию. Всех потрясла рассказанная Лагарпом история о пророчестве Казота, которое отличалось необыкновенной смелостью и проницательностью. Пророчество было оглашено Казотом в 1788 году.

Ясновидец провозгласил скорое наступление великой революции и, что самое поразительное, поведал многим присутствующим, как сложится в связи с этим их судьба. Казот намекнул и на насильственную смерть короля. Всё действительно так и случилось.

Сомнений в том, что Лагарп записал подлинную беседу с Казотом, ни у кого не было. Почтенный академик — и вдруг такой розыгрыш? Не может быть!

Заподозрили мистификацию в 1817 году, когда сочинения Лагарпа были заново переизданы. Большой знаток и редактор Вольтера Бешо выкупил у первого издателя Лагарпа рукопись академика. Просматривая рукописный текст, он увидел, что после «пророчества» Казота идут комментарии самого Лагарпа, которые первый издатель просто не счел нужным опубликовать. Вот этот текст:

«Кто-то меня спросил: возможно ли это? Правда ли то, что вы рассказывали?

— Что правда? Разве вы не видели этого своими глазами?

— О да, факты! Но… предсказание! Столь необычное пророчество!

— Иными словами, вам кажется чудесным пророчество? Как вы ошибаетесь! Ибо чудом следует назвать это собрание неслыханных и чудовищных фактов, противных всем известным теориям, опрокидывающих все идеи, всё, что знаешь о человеке, понятие о зле и даже о преступлении. Вот это истинное чудо! Тогда как пророчество — вымышленное. Если вы еще считаете всё, что мы видели, революцией и если вы думаете, что она подобна любой иной, это значит, что вы не читали, не думали и не чувствовали».

Таким образом, Лагарп не собирался никого мистифицировать. Он ясно дал понять, что беседа с Казотом — вымысел, который позволил ему эффектно проиллюстрировать свое отношение к недавней революции. Мистификатором был первый издатель посмертных сочинений академика. Он понимал, что предсказание, касающееся трагической судьбы очень известных людей, вызовет несомненную сенсацию, благодаря чему книга будет иметь коммерческий успех.

Ожидания редактора оправдались.

«Литературные негры»

Сегодня произведения массовой литературы поставлены на поток, «раскрученное» имя какого-нибудь популярного писателя становится своего рода брендом издательства и часто является его собственностью. Но под этим именем может работать целый коллектив авторов, регулярно, в заранее запланированные сроки, поставляющих редакции рукописи. А потому, приобретая книги, мы далеко не всегда можем быть уверены, что перед нами не плод коллективных усилий так называемых литературных негров.

Но подобная практика издавна существовала в русской литературе. Широкое распространение она получила в конце XVIII века, когда в России огромным успехом у читателей стали пользоваться переводные приключенческие романы и российский книжный рынок буквально захлестнула волна «ложных переводов».

Тогда была особенно популярна английская писательница Анна Радклиф, творившая в жанре готического романа, или «романа ужасов». Один из современников писал, что в больших семьях ее сочинения «переходили из рук в руки; нетерпеливые чтецы вырывали их друг у друга, и повсеместные жалобы на остановки в нужных делах, причиненные сею книгою, служили общею данью, приносимою гению сочинительницы».

Под именем Радклиф в России публиковалось много романов, но далеко не все они были переводами ее книг. Большинство этих произведений было написано русскими авторами, чьи имена так и остались неизвестными.

Из коммерческих и рекламных соображений многие произведения малоизвестных зарубежных писателей переводились и издавались в России под именами других, пользующихся большой популярностью у русских читателей авторов.

В. С. Сопиков, известный библиограф того времени, сделал замечательное примечание к книге Анны Радклиф «Монах, или Пагубные следствия пылких страстей»: «Известно, что автор сей книги есть Левис, но для большего расходу оной на русском издана под именем Радклиф».

Театр несуществующей актрисы

И вот мы подошли к началу романтического XIX века. Среди романтиков было немало веселых людей, в литературном творчестве которых всегда находилось место игре и дерзкой шутке. Таким литературным провокатором и мистификатором был французский писатель Проспер Мериме (1803–1870).


Проспер Мериме


В 1825 году Мериме и его друзья организовали кружок, где собирались и читали друг другу свои сочинения.

Как-то Мериме прочел две пьесы, выдержанные в духе произведений Лопе де Вега[70]. Не без иронии отозвался Мериме в своих пьесах о зарождающемся романтическом театре с его сюжетными интригами, всевозможными тайнами и испепеляющей любовью.



Восторгу слушателей не было конца, и Мериме решил опубликовать книгу, но не под своим именем. Безусловно, здесь есть элемент литературной игры. Но, возможно, причины крылись и в содержании самих пьес. В них от Мериме сильно досталось церковникам, а в том же 1825 году во Франции был принят закон, грозивший противникам церкви смертной казнью.

В итоге авторство сборника было приписано несуществующей испанской актрисе Кларе Газуль. Книгу под названием «Театр Клары Газуль» предварял портрет автора, выполненный художником Делеклюзом. Предвкушая эффект от проделки Мериме, он решил внести в нее свой вклад и сделал два портрета самого Мериме, в одном масштабе и ракурсе, но на втором портрете писатель был изображен в женском испанском платье и мантилье. «Женский» портрет вошел в книгу, и стоило наложить одно изображение на другое, как становилось ясно, что они полностью совпадают.

Мериме прибег к двойной мистификации, придумав также переводчика и издателя сборника Жозефа Л’Эстранжа, который в предисловии к книге поведал биографию Клары Газуль и засвидетельствовал личное знакомство с ней. Мистификация удалась: многие читатели и литературные критики поверили в существование талантливой, обаятельной и вольнолюбивой женщины.

Обманутый Пушкин

В 1827 году Проспер Мериме опубликовал новую книгу «Гюзла» («Гусли») без указания имени автора. Это была имитация сербской поэзии, которую якобы собрал и переложил прозой на французский язык некий анонимный фольклорист. У молодого писателя, на счету которого уже была одна удачная мистификация, просто не могло не возникнуть искушения попробовать свои способности в подделке народных песен.

Песни он снабдил подробными географическими и этнографическими комментариями, очерком о вампирах и «дурном глазе», а в предисловии к сборнику от имени переводчика изложил экзотическую биографию бывшего гайдука-разбойника[71], сказителя Иакинфа Маглановича, который не только пел народные песни, аккомпанируя себе на гюзла, но и складывал баллады о своих приключениях. Переводчик якобы записал эти песни и включил их в сборник.

Мериме снабдил книгу гравюрой, изображающей дикого на вид горца с огромными усами, с ружьем в руке и пистолетами, торчащими за поясом. Можно представить, как веселился Мериме, сочиняя эту историю.

Судьба его мистификации была довольно своеобразной. У читающей публики баллады не имели никакого успеха, но специалисты оценили их высоко — у большинства даже не возникало мысли о возможной подделке.

Единственным человеком, сразу раскрывшим мистификацию, был Гёте. Он увидел в названии книги «Guzla» анаграмму «Gazul» (имя мнимого автора испанских пьес).

В подлинности «Гюзлы» не усомнился и польский поэт Адам Мицкевич (1798–1855). Более того, жертвой мистификации оказался даже А. С. Пушкин, который поверил в достоверность сборника и перевел в стихах одиннадцать песен, включив их в цикл «Песни западных славян». С детства многие из нас помнят классические строки:

Что ты ржешь, мой конь ретивый,

Что ты шею опустил,

Не потряхиваешь гривой,

Не грызешь своих удил?

Это из «Песен западных славян»…

В 1835 году Мериме с веселой иронией поведал историю создания «Гюзлы». Он разоблачил свою мистификацию в письме к их общему другу С. А. Соболевскому и в конце своего послания написал: «Передайте Пушкину мои извинения. Я горд и вместе с тем стыжусь, что провел его».

Дописывая и переписывая Пушкина

Находились и авторы, пытавшиеся «завершить» незаконченные тексты самого Пушкина. Им почему-то особенно хотелось дописать «Русалку». Но никто из них не пытался свои труды выдать за пушкинский текст, кроме господина Зуева.

Эта история получила такую шумную огласку и в нее было втянуто столько людей, что после разоблачения графомана-мистификатора известный издатель и публицист А. С. Суворин счел необходимым составить и опубликовать целую книгу под названием «Подделка «Русалки» Пушкина» (1900).

Остановимся на основных этапах этой истории.

Впервые Зуев публично озвучил «окончание» «Русалки» в Русском литературном обществе[72] в 1889 году. Слушателям он объявил, что оно было записано им по памяти в 1883 году, спустя 47 лет после того, как он услышал эти стихи от Пушкина.

А через восемь лет в солидном журнале «Русский архив» появилась публикация «полного издания» пушкинской «Русалки» «по современной записи Д. П. Зуева» с предисловием издателя журнала П. И. Бартенева. В нем Бартенев сообщал, что среди друзей Пушкина был поэт и переводчик Э. И. Губер (1814–1847), в гостях у которого в ноябре 1836 года Пушкин якобы и читал свою «Русалку». «На этом чтении присутствовал Дмитрий Павлович Зуев, ныне маститый старец, а в то время еще отрок… По возвращении от Губера он записал для себя последние сцены «Русалки», наиболее поразившие его и навсегда врезавшиеся в его воспоминание. Они были дважды прочитаны великим поэтом, по настоятельной просьбе 14-летнего юноши…»

Публикация сразу же вызвала массу вопросов. Почему в Русском литературном обществе Зуев объявил, что финал «Русалки» им был записан в 1883 году, а в публикации указал на 1836 год? Чем объяснить почти шестидесятилетнее молчание Зуева — обладателя, по его словам, драгоценных пушкинских стихов? Почему в сохранившихся рукописях великого поэта нет даже намека на то, что драма была им закончена? И наконец, почему Губер, поместивший в 1837 году в «Русском инвалиде» свои воспоминания о Пушкине, не счел нужным даже упомянуть о том, что тот читал у него «Русалку»?

Кроме того, Зуев не представил на всеобщее обозрение запись пушкинских стихов. Это позволило бы с помощью палеографического анализа[73] установить, действительно ли она была сделана в 1836 году. Проведенный же текстологический анализ «новых» сцен «Русалки» доказывал, что Пушкин не был их автором.

Точка в этой истории была поставлена в 1900 году. Родственник Зуева послал в газету «Новое время» письмо, где засвидетельствовал мистификацию. «Четверть века тому назад я, мальчик 15–16 лет, слышал в родственной мне семье Зуевых, что Дмитрий Павлович пишет стихи вообще и работает над продолжением «Русалки»».

Родственник поведал, что в последние годы своей жизни Зуев жил затворником и никогда не встречался с А. С. Пушкиным, а знаком с ним был его брат — Петр Павлович. Любопытно, что Зуев передал в публикацию «окончание» «Русалки» только после смерти брата — тот умер в 1895 году. Очевидно, он опасался разоблачения.

Розыгрыш или рекламный ход?

Вообще-то Пушкин и сам был автором ряда литературных розыгрышей.

Как мистификация были задуманы им «Повести Белкина». Их якобы написал никому не известный провинциал Иван Петрович Белкин, а издал некий А. П. Правда, уже в предисловии к «Повестям» говорилось, что повести Белкин не сочинил, а услышал от разных рассказчиков и записал. Кстати, предисловие писалось Пушкиным в спешном порядке, когда повести уже были готовы к публикации.

Что это — попытка скрыть свое имя от читателей? Но своему другу Плетневу Пушкин пишет: «Смирдину (издателю) шепнуть мое имя с тем, чтобы он перешепнул покупателям». Получается, что авторство Пушкина с самого начала не было секретом для читателей.

Зачем Пушкину понадобился простодушный, ничем не примечательный Белкин? По этому поводу уже два века спорят пушкинисты. Не будем вдаваться в суть полемики, но ясно одно: Пушкин, как и Мериме, испытывал непреодолимую страсть к литературной игре, веселому розыгрышу, суть которого по достоинству мог оценить только проницательный читатель, обладавший к тому же чувством юмора.

Даже в серьезных произведениях Пушкин не мог отказать себе в желании разыграть читателя. Когда в своем журнале «Современник» за подписью Р. он опубликовал «Скупого рыцаря», то указал, что это сцены из «Ченстоновой трагикомедии» с аналогичным названием. Исследователи после тщетно разыскивали произведения несуществующего Ченстона.

Четыре ненаписанных письма

Не обошли вниманием мистификаторы и М. Ю. Лермонтова.

В 1887 году в «Русском архиве» была опубликована заметка П. П. Вяземского, сына близкого друга Пушкина П. А. Вяземского[74], «Лермонтов и г-жа Гомер де Гелль». В ней были приведены четыре письма писательницы и путешественницы Адель Омер[75]де Гелль, в которых француженка рассказывала о своей встрече с Лермонтовым. В заметке цитировалось стихотворение, посвященное ей поэтом.

Почти пятьдесят лет этот текст вводил всех в заблуждение. Стихотворение включалось в издаваемые собрания сочинений Лермонтова.

Факт знакомства Лермонтова с Омер де Гелль отразился и в беллетристике. Авторы романов и повестей, посвященных поэту, стали красочно писать о его увлечении поэтессой.

Только в 1934 году ученые раскрыли мистификацию и доказали, что автором писем был сам П. П. Вяземский.

Дописанные классики

Мистификаторы также не забыли произведения Грибоедова и Гоголя. «Горе от ума» при жизни Грибоедова и довольно долго после его смерти не было напечатано целиком и ходило среди читателей в рукописных списках.

При таких обстоятельствах просто не мог не объявиться его новый рукописный вариант. В 1875 году некто И. Д. Гарусов, педагог, адвокат и литератор, издал «Горе от ума», которое он назвал «первым полным изданием, содержащим, при новой редакции текста, 129 нигде до сих пор не напечатанных стихов».

Гарусов изложил достаточно сложную историю этой рукописи. Она начиналась с «полного списка» комедии, который Грибоедов оставил у своих знакомых Лопухиных в 1823 году. Владелицей грибоедовской рукописи стала воспитанница Лопухиных — Авдотья Юматова. В 1842 году Гарусов, еще будучи гимназистом, гостил в имении Юматовой, где и снял копию с «полного» грибоедовского текста.

В августе 1873 года он снял копию уже со своей копии и передал ее в Рукописный отдел Публичной библиотеки.

Поначалу гарусовская публикация была встречена с энтузиазмом. Но кое-кто из филологов засомневался. Обращал на себя внимание стилевой разнобой между новыми и известными стихами. Вскоре было доказано, что рукописный список, отданный Гарусовым в Публичную библиотеку, был поддельным.

«Мертвые души» также не могли не привлечь внимания мистификаторов. Поэма не была дописана Гоголем, ее второй том дважды переписывался и уничтожался. Почему бы не найти уничтоженные или переделанные главы?

Самая скандальная подделка поэмы Гоголя была исполнена Николаем Феликсовичем Ястржембским (1808–1874), полковником, инженером и литератором. Все началось, как это часто случалось, с розыгрыша, который неожиданно для фальсификатора получил серьезное продолжение.

Ястржембский был большим поклонником Гоголя, но не мог ему простить уничтожение второго тома «Мертвых душ». Три сохранившихся главы романа Ястржембскому передал его приятель Н. Я. Прокопович, близкий друг Гоголя.

Позже, служа в Могилеве, Ястржембский познакомился с М. М. Богоявленским[76], таким же страстным поклонником Гоголя, и рассказал тому, что у него есть главы второго тома «Мертвых душ». Вскоре Ястржембский показал их Богоявленскому. Вот только тексты Гоголя Ястржембский зачем-то лично переделал, но умолчал о своем «соавторстве». Богоявленский же решил, что перед ним подлинный текст, и в 1872 году опубликовал его в журнале «Русская старина».



Все решили, что это тексты Гоголя. Главы перепечатали другие издания, появились статьи, где давался их научный анализ. Прошло полтора года, Ястржембскому надоело читать глубокомысленные размышления критиков по поводу его работы. И наконец в газете «Биржевые ведомости» мистификатор повинился, заявив, что «отрывки» из «Мертвых душ» — подделка и он ее автор. «Шутник» даже попытался снять с себя ответственность за публикацию подделки, заявив, что он-де таким способом просто проверял знания Богоявленского.

Чтобы окончательно развеять все сомнения относительно своей мистификации, Ястржембский указал, что в «гоголевский текст» он вставил упоминания о событиях, которые произошли уже после смерти самого Гоголя в 1852 году.

Но мистификатору не поверили! Известный писатель Г. П. Данилевский в статье «Подделка Гоголя» яростно отстаивал подлинность «гоголевских текстов», а Ястржембского обвинял в желании прославиться благодаря присвоению чужого текста. Не поверили Ястржембскому и другие исследователи.

Тогда мистификатор прибегнул к последнему аргументу. Он пообещал представить на всеобщее обозрение в журнал «Русская старина» первоисточник со своими поправками. На этом скандал завершился. Очевидно, рукопись была представлена, и ее поддельность больше не вызывала сомнений.

Черубина, или Прекрасная незнакомка

Вот мы добрались и до XX века. С фотографии смотрит на нас симпатичная, но отнюдь не загадочная или «роковая» молодая девушка — Елизавета Дмитриева, в замужестве Васильева (1887–1928). Угадать в ней поэтессу, заинтриговавшую весь поэтический мир начала XX столетия, чрезвычайно трудно.

Но в августе 1909 года в редакцию журнала «Аполлон» пришло письмо, автор которого некая поэтесса Ч. предлагала для опубликования свои стихи. Может быть, стихи и не были выдающимися, но вот бумага с траурной каймой, пропитанная тонкими духами и пересыпанная душистыми травами, редактора заинтриговала.

Воображение рисовало облик неземной красавицы, которая «пронизана стихами и туманами». Стихи неизвестной Ч. были напечатаны.

Лишь раз один, как папоротник, я

Цвету огнем весенней пьяной ночью…

Приди за мной к лесному средоточью,

В заклятый круг, приди, сорви меня!

Чуть приподнимал завесу тайны сопровождающий стихи «Гороскоп Черубины де Габриак», написанный Волошиным[77]. В следующем номере с лестной оценкой творчества Черубины выступил Иннокентий Анненский[78]. «Аполлон» объявил, что поэтесса состоит в числе постоянных сотрудников журнала. Всеобщий интерес к загадочной красавице-поэтессе не ослабевал.

Елизавета Дмитриева


«Легенда о Черубине, — вспоминал впоследствии Волошин, — распространилась по Петербургу с молниеносной быстротой. Все поэты были в нее влюблены».

Но тайное рано или поздно становится явным. В данном случае тайна была раскрыта довольно быстро. Редактор «Аполлона» С. И. Маковский узнал и телефон, и адрес Черубины, а также и то, что аристократический франко-испанский псевдоним придумал для простой молодой учительницы Лизы Дмитриевой сам Волошин. Он же руководил всем этим «спектаклем».

Разоблаченная «Черубина» сказала Маковскому при встрече: «Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною «я», которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить жизнью, полной творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уже не воскресну…»

Впрочем, в дальнейшем она продолжала писать стихи, но уже никогда их не печатала, публикуя только свои переводы.

Загрузка...