Кодекс чести вампира

Глава 4 ЭТО ГОРЬКОЕ СЛОВО — «РАБОТА»

Легко сказать «возьми такси»! А деньги на такси мне откуда взять прикажете? Из воздуха? Или вынуть их из-за уха у таксиста, словно фокусник в цирке? Конечно, я знаю, существуют люди, умеющие доехать откуда угодно и куда угодно, не потратив ни копейки. Например, жених моей подруги Дашки в пору бурной молодости ухитрился так запудрить мозги стамбульскому таксисту, что тот в конце поездки не только не взял с него ни копейки, но даже сам заплатил ему тысячу лир. Но я-то к числу таких умельцев не отношусь и никогда такой не стану — для меня это столь же нереально, как усилием воли сделать свои ноги на десять сантиметров длиннее или, скажем, увеличить бюст на размер… или два… Еще бы сделать волосы попрямее, а то они вьются, как сумасшедшие…

Сладко замечтавшись о всевозможных несбыточных переменах в себе и судьбе, произвести которые было бы неплохо, но совершенно невозможно, я не заметила, как доехала до работы. На метро, разумеется, потому что про деньги и такси все сказано выше.

Когда я вошла в приемную, непривычно спокойную и пустую без Нади, мой обожаемый ангел, сидя на ее столе, как раз прощался с кем-то по телефону. На мгновение все мысли вылетели у меня из головы, потому что к красоте вообще привыкнуть невозможно, а Себастьян, как нарочно, надел мою любимую шелковую рубашку цвета вишневой мякоти. Она ему ужасно, просто неприлично идет, и верхняя пуговица расстегнута…

— Я же сказал тебе взять такси! — положив трубку, профырчал любимый вместо приветствия, и мое томное благодушие вмиг испарилось.

— Если ты читаешь мои мысли на расстоянии, мог бы заодно тем же способом подсчитать количество наличности в моем кошельке, — ехидно ответила я. — Или ты считаешь, что раз я фея, то могу очаровывать таксистов, чтобы они возили меня бесплатно? В таком случае, ты жестоко ошибаешься. Московские таксисты сами кого хочешь так очаруют, что ты у них в два счета окажешься без денег. Или, может быть, ты считаешь, что мне следует научиться летать на метле? Или…

— Стоп, — сказал Себастьян, округляя глаза и, как барьер, выставляя перед собой ладони. — Признаю все свои грехи, вольные и невольные. Каюсь. А теперь пойдем, пожалуйста, в кабинет. У нас посетитель.

Меня кольнуло недоброе предчувствие. Какой посетитель? Зачем пришел? По делу? Но какие могут быть дела, если завтра с утра мы…

Додумать свою тревожную мысль до конца я не успела.

Войдя в кабинет Себастьяна, я увидела сидящего в кресле посетителя. Точнее, посетительницу. Казалось, ее аккуратно вырезали из черно-белой фотографии и вклеили в интерьер. Это была очень бледная и худая молодая брюнетка с печальными черными глазами, одетая в черный свитер с высоким воротником и черные вельветовые джинсы. Ее неестественно тонкие и длинные пальцы нервно теребили серебряный кулон в форме большеголового глазастого человечка с болтающимися на подвижных суставах ручками и ножками.

Мы поздоровались, обменявшись улыбками, не заслуживавшими, откровенно говоря, своего названия — с моей стороны, это был преувеличенно любезный неискренний оскал, а со стороны посетительницы — еле заметный изгиб бесцветных губ.

На журнальном столике перед черно-белой девицей лежала книга — крупноформатный альбом в суперобложке. На суперобложке была помещена цветная репродукция знакомой мне картины: сидящий в кресле бородатый мужчина в карнавальной полумаске и каком-то диком наряде, самодовольно улыбаясь, смотрит на зрителя, не обращая внимания на то, что выглянувшая из-за его спины косматая блондинка хищно вцепилась ему в шею, и из-под ее зубов стекают струйки крови. Эта картина всегда вызывала у меня сильнейшее отвращение, впрочем, как и все творчество ее автора, имя которого крупными буквами было написано тут же, на суперобложке, — Виктор Хромов.

— Откуда здесь эта гадость? — брезгливо поинтересовалась я, забыв, по обыкновению, подумать, прежде чем начинать издавать звуки.

Увидев страдальческое выражение на лице Себастьяна, я поняла, что опять брякнула что-то не то, но было уже поздно.

— Простите, Катя, — тяжело вздыхая, сказал Себастьян, — Марина имела в виду…

Посетительница махнула обеими руками:

— Не извиняйтесь! Настоящее искусство всегда вызывает споры. Нельзя понравиться всем сразу. Раздражение, неприятие — это тоже реакция, тоже своего рода признание. К тому же мой муж действительно в большинстве случаев провоцировал отрицательные эмоции. Почти в каждом человеке очень силен обыватель, и Виктор делал все, чтобы вытащить этого обывателя наружу, раздразнить, привести в ярость и выставить на всеобщее посмешище…

Я сконфуженно уставилась на носы своих туфель, злясь на собственную бестолковость и сдерживая себя, чтобы не выступить в защиту собственного вкуса и здравого смысла, которые эта нахалка — жена Хромова — имела наглость объявить обывательскими.

А та между тем продолжала, и очень пылко:

— Понимаете, обыватель… Ну вот, опять это слово!

—…живет страхом смерти и насилия. Поэтому он всегда преклоняется перед теми, для кого этого страха не существует, кто способен переступить грань. Боязнь инцеста, гомосексуализма, убийства — все это боязнь дремлющего в каждом из нас зверя. Обыватель справляется со «своим» зверем, притворяясь, что его не существует вовсе. Но он есть! Поэтому те, кто играет с этим зверем, вызывают озлобление и вместе с тем восхищение у толпы.

Интересно, она действительно верит в ту высокопарную чушь, которую несет? А черно-белая посетительница несла дальше:

— Вы видели когда-нибудь дрессировщика тигров? Виктор был именно таким дрессировщиком…

— Подождите… — непонимающе прервала ее я. — Что значит «был»?

— Виктора Хромова убили этой ночью, — пояснил Себастьян.

— Убили? — в ужасе воскликнула я.

К стыду своему, должна сознаться, что вовсе не безвременная утрата, которую понесла отечественная культура, вызвала во мне такую бурю эмоций. Честно говоря, я вообще не считала, что отечественная культура хоть как-то пострадает оттого, что художник Хромов не создаст больше ни одной картины в жанре, который он сам определил симпатичным словечком «некрореализм». Лично у меня его полотна вызывали даже не эмоции, а широкий спектр физиологических реакций — от брезгливой гримасы до рвотных позывов.

Хуже того, и судьба Хромова-человека, безотносительно к его плодотворной и весьма, насколько мне известно, выгодной творческой деятельности, не волновала меня ни в малейшей степени.

Неподдельный ужас, прозвучавший в моем голосе, был вызван угрозой, нависшей над моим безмятежным счастьем, над моим заветным желанием — над моим отпуском, черт побери!

Черно-белая Катя мелко затрясла склоненной головой, издавая носом громкие шмурыгающие звуки. Вид ее горя разжалобил бы даже камень. Но не меня. При мысли о том, что мой отдых стремительно летит коту под хвост, я сделалась тверда, как алмаз, холодна, как айсберг, и безжалостна, как товарищ Берия.

— Расскажите все по порядку, — мягко попросил Себастьян, поглаживая рыдающую фотографию по плечу.

Должно быть, моя злоба проступила наружу и сделалась очень заметной, потому что он укоризненно округлил глаза и показал подбородком на пустой стакан и початую бутылку минеральной воды, призывая меня поучаствовать в утешении страждущей. Я недовольно скривилась, но воды в стакан все-таки налила. К сожалению, у меня при себе не было никакого сильнодействующего яда, в противном случае безутешная вдова успокоилась бы очень быстро и, главное, навсегда.

Вдова беззвучно высморкалась, одним махом опустошила стакан и принялась за рассказ, большая часть которого, насколько я поняла, Себастьяну уже была известна. Надо признаться, что вступление к рассказу — смесь благодарностей и каких-то дурацких пояснений — я слушала не слишком внимательно. Меня буквально душили требовавшие выхода эмоции и желания, самым сильным из которых было немедленно вытащить за дверь мерзавца Себастьяна и устроить ему такой скандал, по сравнению с которым любое выступление Нади против Даниеля показалось бы невинной детской шалостью.

— Понимаете… — обращаясь ко мне, как к новому слушателю, сказала вдова, — я должна вам кое-что объяснить… Дело в том, что мы с Витей не живем вместе…

— То есть вы «разъехались? — уточнила я и грозно взглянула на Себастьяна.

— Н-нет… Не совсем… Понимаете, это долгая история, — она повернулась к Себастьяну. Тот одобрительно кивнул:

— Расскажите. Думаю, нам может пригодиться любая информация.

Последние сомнения в том, что Себастьян хочет взяться за это дело, питавшие мою чахлую надежду на отпуск, испарились без следа. Надежда скончалась в страшных судорогах, а я впала в угрюмое оцепенение. Но к рассказу вдовы все же прислушалась.

— Витя приехал в Москву семь лет назад. Из Липецка. Он закончил там техникум и занимался народными промыслами — росписью по дереву. Знаете — доски всякие, ложки, матрешки… Потом взялся за иконопись. Но ему всегда хотелось чего-то большего. Чего-то другого. И вот он приехал в Москву. Познакомился на Арбате с художниками. Один из них снимал подвал в сталинском доме на Больших Каменщиках — огромный подземный лабиринт без единого окна. В общем, он предложил Вите пока пожить у него. Места там было сколько угодно, и кроме Вити в подвале жили еще несколько приятелей художника — такие же бездомные провинциалы, приехавшие покорять столицу. Витя первое время зарабатывал на жизнь тем же, что и в Липецке: матрешками и иконами. Сначала у него были какие-то неприятности — то ли из-за конкуренции, то ли еще из-за чего-то, но все довольно быстро утряслось. Витя даже стал нормально зарабатывать. Но жил все равно у Костика. Ну, у того художника, в мастерской, потому что это было удобно — много места для работы и к тому же там можно было познакомиться с полезными людьми. Витя почти не спал: утром и днем работал, вечером торговал своими досками, а по ночам ходил на всякие тусовки, вечеринки, встречи, вернисажи — всюду, где можно было завести нужные знакомства. Времени ему всегда не хватало, потому что нужно было не только расписывать доски, но и делать то, ради чего он приехал в Москву.

— И ради чего же он приехал в Москву? — хмуро осведомилась я.

Вдовица посмотрела на меня со значением и торжественно ответила:

— Чтобы сказать новое слово в искусстве!

Я еле сдержалась, чтобы не фыркнуть. Но Катя моего скептического вида, кажется, не заметила.

— Мы с Витей познакомились через полгода после его приезда в Москву в доме у одного чудака. Витя был с приятелем, который собирался издавать новый журнал, посвященный литературе и искусству. Правда, журнал так и не вышел, потому что на него не нашлось денег, но тогда нас с подругой позвали, потому что она закончила филфак МГУ и писала повести про Древний Рим, а я только что поступила в Гнесинку по классу вокала и должна была вести в журнале музыкальную рубрику. Мы с Витей сразу понравились друг другу. Он мне потом сказал, что я ему напомнила Марлен Дитрих в молодости. А он был похож на Че Гевару — такой же растрепанный и красивый, как на той фотографии, без которой не обходятся издания Пелевина. Мы стали встречаться. Я стала помогать ему продавать доски, чтобы у него оставалось больше времени на работу. Поймите, это было скорее родство душ, чем простое сексуальное влечение! Мы могли целую ночь сидеть и разговаривать, а потом разойтись, даже забыв поцеловаться. При этом мы жить друг без друга не могли. Однажды он подрался с каким-то мужиком, который стал уж очень нахально ко мне клеиться. Но, понимаете… Витя был, как солдат на войне, — ему нужно было выжить и победить. Он хотел любви, но у него не оставалось на нее ни времени, ни сил. При мне он несколько раз падал в обморок от голода и недосыпания… На майские праздники его забрали в милицию и избили, у него не было московской прописки, менты были пьяные, и он им чем-то не понравился. В общем, выпустили его с двумя сломанными ребрами, а его без прописки и в больницу не взяли бы. Короче, он лежал больной у меня, я за ним ухаживала, ухаживала… А потом как-то села на край дивана, посмотрела в окно… там все зелено… и говорю: «Вить, давай поженимся!»

Голос Кати задрожал, и мне пришлось снова налить ей воды.

— Он так обрадовался! Сказал, что сам давно хотел предложить мне это, но не решался, потому что у него нет ни денег больших, ни прописки, ни работы стабильной. Нет почти ничего, кроме таланта… — Черно-белая вдова сделала значительную паузу, а я про себя подумала: интересно, про талант это он сам о себе так скромно отозвался? — Я сказала, что это все пустяки: прописка у него теперь будет, остальное со временем приложится, а мне от него ничего не надо… Ну вот, он и остался жить у нас — в большой комнате мы с ним, в маленькой — мама. В июле поженились…

— А как ваша мама отнеслась к вашему замужеству? — поинтересовался Себастьян.

— Мама у меня замечательная! — улыбнулась Катя. — Витя ей сразу понравился. Она очень о нем заботилась — готовила ему, когда он дома был, давала в долг, если у него вдруг деньги кончались. Баловала его, словом. Мне иногда казалось, что я не зятя ей в дом привела, а… взрослого внука. Иногда я даже ругалась на нее из-за подобного к нему отношения. Ну, это уже потом, когда мне стало понятно, что он за человек…

Вот так новость! Что-то я не поняла — она его любит? Или что?

— Понимаете, Витя — он ведь гений, а гении — не совсем люди. Они — по ту сторону добра и зла. Гении созданы не для семейной жизни. Для них важнее всего — искусство и они сами, потому что без них искусство погибнет. Витя, как бы это сказать… Он умел очаровывать, но как только человек переставал быть ему нужным, он либо немедленно бросал его, либо начинал вести себя очень… неровно. То ласкался, а то говорил гадости. Нарывался на ссоры и ругался с каким-то упоением, потом опять начинался период нежности. Терпеть такое может не всякий. Я терпела. Очень долго. А потом устала.

Катя сунула в рот сигарету ядовито-розового цвета и сразу из черно-белой фотографии превратилась в коллаж. Несколько минут она молча вдыхала и выдыхала дым. Себастьян не торопил ее, а я и подавно. Наконец она стряхнула пепел и продолжила:

— Первое время ему казалось, что жанр, который принесет ему успех, — графика. Ему помогли устроить несколько выставок, небольших. Вышла даже книжка — Витины рисунки и стихи Чеснокова — того парня, который хотел издавать журнал. Но проку от всего этого было мало — Витины работы почти не продавались, и, хотя в среде молодых художников его знали, это было всего лишь то, что называется широкой известностью в узком кругу. Вырваться за пределы «своего» круга ему не удавалось. И тут, знаете, словно сама судьба пришла ему на помощь. Через год после нашей свадьбы он познакомился с одним фотографом — большим мастером, но сильно пьющим и насквозь больным. Они очень подружились, и тот даже стал учить Витю фотографической премудрости. К тому времени мы виделись очень редко — он снимал где-то квартиру и появлялся у нас, только когда позарез нужны были деньги, и если дома была одна мама. Она ради него последнюю рубашку готова была заложить, — Катя горько усмехнулась. — Так и не отдал ничего, кстати. Правда, несколько работ своих подарил. И альбомы… Ну вот, а потом Витя стал работать в совершенно новой для него технике. Совместил фотографию и графику. И содержание его новых вещей изменилось. Именно тогда он стал именно тем Хромовым, который теперь известен всему миру. Раньше ведь, вы не поверите, он рисовал камерные, довольно манерные картинки в стиле Обри Бердсли. Конечно, и в них уже проглядывали те характерные черты его творчества, которые потом так заострились. Их, как я прочитала в одной статье, называют «любование смертью», «любовь как гибель», «красота уродства». Но одно дело, когда все это передается сухим, предельно условным, иногда даже схематичным языком графики, а другое дело — предельно натуралистическая постановочная фотография, к тому же умело отретушированная!

Вдова раздавила розовый окурок в пепельнице. Я поймала себя на мысли, что он напоминает мне дохлого дождевого червя. Даже незримое присутствие Хромова, пускай уже мертвого, придавало всему окружающему отвратительный вид. Сразу видно — большой души был человек! Но я отвлеклась. Что там еще вещает вдова-фотография?

— Новые работы Вити вызвали разноречивые отклики. Но главное — о нем наконец заговорили. Однако, чтобы добиться настоящей славы, ему пришлось бы еще очень долго работать, если бы не внезапная смерть фотографа, вслед за которой разразился грандиозный скандал. Во-первых, обнаружилось, что фотограф, вечно пьяный, ходивший в разбитой обуви, мятых рубашках с оборванными пуговицами, засаленных пиджаках с протертыми до дыр локтями и в совершенно неприлично драных джинсах… богат! Оказывается, его одинокая тетка, умершая за пару лет до того во Франции, оставила ему все свое состояние, и как раз перед самой смертью он вступил в право владения. Во-вторых, стало известно, что после смерти фотографа состояние перейдет не двум его бывшим женам и троим его детям, а… Вите.

Не сдержав своих эмоций, я громко присвистнула. Себастьян и Катя дружно посмотрели на меня: первый — с укоризной, вторая — с изумлением. Но я и бровью не повела. Подумаешь! У меня, между прочим, стресс! И, кстати, свист — это еще цветочки. Ягодки пойдут, когда вдовица уйдет восвояси. В предвкушении этого сладостного мгновения я зловеще нахмурилась.

— А в-третьих… — Катя тяжело вздохнула. — В помещении, где проходило прощание с фотографом, Витя выставил свои работы, для которых фотограф позировал в качестве модели. Это… я видела эти фотографии… многие из них были просто отвратительны. Потом Хромов их все уничтожил, но было уже поздно. Ветер был посеян. И взошла такая буря, что, честно говоря, мне до сих нор страшно вспоминать то время. Вите ведь тогда угрожали расправой… Господи! Может быть, сейчас… это они? Те люди? — Катя с ужасом посмотрела на Себастьяна.

Тот покачал головой:

— Конечно, все возможно, но вряд ли они стали бы ждать столько времени, чтобы выполнить свою угрозу.

Вдова, кажется, слегка смутилась:

— Да-да, конечно, вы совершенно правы… Ну, угрозы со временем прекратились. Тяжбу с наследниками фотографа, подавшими в суд, Витя выиграл. И благодаря скандалу к нему пришла известность — сперва всероссийская, а потом и всемирная. Но Витя не стал почивать на лаврах…

— И устроил еще один скандал, теперь уже на весь мир? — ехидно поинтересовалась я.

Реплика моя осталась без ответа.

— Ну, а теперь расскажите о том, что произошло вчера, — попросил Себастьян.

Катя закурила новую сигарету.

— Я уже сказала вам, что мы с Витей в последнее время общались мало. Но все-таки мы остались с ним друзьями. Для меня он всегда был… О господи — был! — она всхлипнула, но быстро взяла себя в руки. Я с каменным лицом налила ей еще минералки. — Он всегда был мне родным — с первой минуты, когда я его в первый раз увидела, и до того мгновения, когда я вошла в мастерскую, в которой был… уже не он, а его… труп.

Она лихорадочно затянулась.

— Понимаете… Это очень странно. Мне позвонили…

— Кто? — живо откликнулся Себастьян.

— В том-то все и дело, что я не знаю. Мужской голос, незнакомый. Молодой. Выговор, кажется, не московский. Он сказал, — она закрыла глаза, припоминая. Потом, открыв, произнесла: — «С вашим мужем беда. Приезжайте как можно скорее». Я хотела спросить звонившего, кто он и что случилось, но он сразу же повесил трубку. Я так испугалась! Быстро собралась, поймала машину и поехала. А там уже была милиция. Меня стали спрашивать, кто я, зачем пришла… Я им все рассказала, но они, кажется, не поверили… Спрашивали, не пропало ли что-нибудь из мастерской, но я не могла им ответить — совсем ничего не соображала, потому что все смотрела на него, мертвого… Он сидел в кресле — так же, как на этом автопортрете, — она ткнула пальцем в обложку альбома. — И был так же одет. На нем была такая же полумаска…

— А женщины рядом с ним не было? — осведомилась я.

Катя посмотрела на меня пустыми глазами:

— Нет. Зато у него была рана на шее. С правой стороны, как и здесь.

Против собственной воли я почувствовала, что по спине у меня побежали мурашки.

Катя перевела взгляд с моего лица на альбом и почти без выражения сказала:

— А знаете, как называется этот автопортрет? «Поцелуй вампира».

Я вздрогнула.

— Да, интересно… — задумчиво произнес Себастьян, потирая подбородок тыльной стороной ладони. — Это все, что вы можете рассказать о дне убийства? Может быть, было еще что-то подозрительное, что-то необычное, кроме телефонного звонка?

Катя медленно покачала головой.

— До звонка — точно не было. А после… Знаете, если и было, то я сейчас не могу вспомнить. Когда я поняла, что произошло, я, знаете, словно потеряла связь с окружающим миром. Все вокруг было будто в тумане… Я даже не помню, как до— . бралась домой, что говорила маме…

Катя тяжело вздохнула и, повертев в руках пустой стакан, с тоской спросила:

— Нет ли у вас чего-нибудь… покрепче?

— Конечно! — Себастьян послал мне красноречивый взгляд, но, по странному совпадению, я как раз всецело погрузилась в изучение корешков книг, стоящих на стеллажах, так что его взгляд, несмотря на настойчивость, пропал впустую. Себастьяну пришлось самому встать и отправиться шуровать в баре.

— Виски? Джин? Коньяк? — приглушенно донеслось из-за дверцы — мой ненаглядный ангел залез в шкафчик с горючими жидкостями чуть ли не по пояс.

«Подхалим, — горько думала я, — а к тому же невежа и хам. Посмотрите, как он стелется перед этой мымрой! И еще меня хочет заставить. Ну уж нет, дудки!»

— Коньяк, если можно, — томно закатывая глаза, ответила Катя.

Себастьян появился из недр бара с бутылкой «Мартеля» и двумя громадными бокалами, которые на языке барменов носят несимпатичное, какое-то медицинское название — «ингаляторы». Один он поставил перед Катей, а другой — к моему глубочайшему изумлению — передо мной, еле слышно шепнув мне в самое ухо: «Тебе не помешает». Возражать я не стала.

Пытаясь соответствовать нормам этикета, я грела рукой дно бокала, сунув в него нос и без удовольствия вдыхая запах коньяка, а тем временем печально мечтала о сладких коктейлях со льдом и украшениями в виде разноцветных зонтиков, о жарком южном солнце и теплом прозрачном море. Катя же, не утруждая себя излишними церемониями, проглотила содержимое своего «ингалятора» и, переведя дыхание, промокнула мятым носовым платочком увлажнившиеся глаза.

Себастьян, с видимым удивлением наблюдавший за этой процедурой, потянулся было к бутылке, чтобы снова наполнить вдовицын бокал, но отчего-то передумал — убрал руку с полдороги. И, побарабанив пальцами по крышке стола, сказал:

— Катя, я заранее прошу у вас прощения, но я должен задать вам неприятный вопрос. Скажите, у кого из знакомых вашего мужа были основания желать ему смерти?

Реакция на его вопрос была неожиданной — Катя громко расхохоталась. Я поставила бокал на стол и уставилась на нее с неодобрением. Кажется, когда у человека истерика, очень полезно отвесить ему пару пощечин. Не совместить ли мне полезное с приятным? Но, к сожалению, Катя прекратила смеяться так же внезапно, как и начала.

— Простите, ради бога, — чуть слышно сказала она. — Нервы у меня что-то… — она дрожащей рукой подвинула бокал к Себастьяну, и ему не оставалось ничего другого, как налить в него новую порцию коньяка, которую вдова выпила тем же манером, что и предыдущую. Если она и дальше собирается продолжать в том же духе, кончится тем, что дамочка просто-напросто съедет под стол. — Ответить на ваш вопрос и очень просто, и очень сложно. Мне легче назвать тех, у кого не было основания желать ему смерти. Это я и моя мама. Все остальные, с кем он был близок или общался… Среди них нет ни одного приличного человека. Даже те, которые называли себя его друзьями, на самом деле всегда только ждали удобного случая, чтобы сделать ему какую-нибудь гадость. Обо всех остальных и говорить нечего. Вокруг Вити всегда бушевали конфликты. Всегда находились обиженные. Он был виноват во всем — в том, что талантлив, в том, что смог пробиться на вершину, в том, что хорошо зарабатывает…

— А его личная жизнь? — спросил Себастьян.

— Что? — переспросила Катя с недоуменным видом.

— Насколько я понял, — пояснил Себастьян, — вы с Виктором жили порознь и, хотя развод и не был оформлен, фактически разошлись. Ваш… муж был молодым здоровым мужчиной. Наверняка у него были какие-то отношения с…

Вопросительная пауза повисла в воздухе. Лицо Кати, порозовевшее от коньяка и благодаря этому потерявшее сходство с черно-белой фотографией, исказила неприятная гримаса. — Я не интересовалась этой стороной его жизни, — торопливо сказала она. — Про него, разумеется, ходило много сплетен, но я всегда пропускала их мимо ушей. Думаю, вам лучше спросить обо всем у его приятелей.

Вдовица порылась в сумочке и достала несколько сложенных листов почтовой бумаги.

— Вот, — сказала она, протягивая их Себастьяну. — Я записала тут телефоны всех его знакомых. Ну, то есть не всех, а тех, чьи смогла найти. Записную книжку Вити, конечно, забрали, а у меня есть далеко не все координаты.

— Ничего, — ответил Себастьян, разворачивая листы и быстро проглядывая сделанные Катей записи. — И за это большое спасибо. Остальное мы сами найдем.

— Свои телефоны я записала в конце… Скажите, а… — она запнулась.

Себастьян поднял глаза от записей и спокойно сказал:

— Наша фирма относится с пониманием к проблемам клиентов. Вы, как мы с вами договорились, переводите завтра на наш счет десять процентов от суммы всего договора. Но работу мы начнем уже сегодня, чтобы не терять времени, потому что, чем быстрее приступить к делу, тем выше вероятность того, что мы сможем его раскрыть… А кстати, — Себастьян положил на стол Катины списки и посмотрел на нее, слегка прищурившись, — что заставило вас обратиться в детективное агентство? Есть какая-то причина, кроме неверия в способности нашей доблестной милиции?

Катя усмехнулась:

— Что вы, как раз в способностях нашей доблестной милиции я нисколько не сомневаюсь. Я просто боюсь, что эти способности будут направлены совсем не на то, на что следовало бы.

— А именно?

Катя встала с кресла и, набрасывая на плечо ремешок сумочки, печально произнесла:

— Мы с Хромовым не были разведены. Мать его давно умерла, отец — неизвестно где, братьев и сестер нет. Я — его ближайшая родственница. Следовательно, именно мне достанутся его деньги — довольно большие. У нас в стране убивают и за гораздо меньшие. Теперь вы понимаете?

Себастьян кивнул:

— Вы — главная подозреваемая. Я понял это с самого начала. Главное, что это понимаете вы… Значит, надеюсь, вы не обидитесь, если я спрошу вас, где вы находились и чем занимались вчера, в день, вернее, — в вечер убийства. Точного времени смерти мы пока не знаем… Ну, скажем, с девяти вечера до полуночи. Ведь звонок, как я понимаю, раздался в полночь?

Катя качнула головой и закусила губу, собираясь с мыслями:

— Вчера я была на одной вечеринке… очень шумной и веселой…

— Что за вечеринка? Где она проходила? Кто там был?

— Женя Комрадинский, танцор, справлял новоселье. Он себе новую квартиру купил в конце весны, а теперь вот отделал, обставил и собрал всех друзей. Я написала его адрес и телефон в списке, который дала вам. Я понимала, что это понадобится… Народу там было полно — хорошо, квартира огромная. Я мало кого из его гостей знаю, но вы спросите у Жени. Честно говоря, я ушла оттуда довольно рано, потому что не рассчитала свои силы… Неприятно говорить о себе такие вещи малознакомым людям, но я слишком много выпила и чувствовала себя… не в своей тарелке. Вернулась я домой чуть раньше десяти.

— Несмотря на ваше состояние, вы обратили внимание на время?

— Это очень просто. Придя домой, я сразу легла в постель и включила телевизор. Я всегда смотрю телевизор перед сном — он для меня как колыбельная. Я включила НТВ — там как раз кончилась реклама, я застала буквально последние несколько секунд, и появились часы, как обычно бывает перед новостями. А потом начались новости…

— Вы помните, о чем там говорилось? Это может нам пригодиться…

Катя нервно рассмеялась:

— Конечно, нет! Даже если бы я смотрела телевизор на трезвую голову, я вряд ли бы что-нибудь запомнила — не имею привычки тратить свою память на такие вещи. А вчера я почти сразу же заснула.

— Вы были дома одни?

— Увы! Совершенно одна. Мама поехала в гости к сестре, за город, с ночевкой. А Юра — это мой гражданский муж, мы с ним давно вместе — уже два месяца работает в Германии и, по-видимому, останется там до конца года.

— А почему вы не поехали с ним?

Казалось, Катю удивил, если не возмутил этот вопрос.

— А почему, скажите на милость, я должна была ехать с ним? Я, конечно, люблю его, но я не согласна с идеей, что женщина — всего лишь какой-то придаток к мужчине. Я самостоятельная, самодостаточная личность, у меня своя жизнь, свои дела, свой круг общения, и разрушать все это ради мужчины, даже любимого, я не намерена…

— Понятно, — сказал Себастьян. Несмотря на нейтральный тон, взгляд, брошенный в мою сторону, яснее всяких слов говорил: все вы, современные женщины, такие — эгоистичные и бессердечные. В ответ я изобразила кривую усмешку, означавшую ответ: ага, а вы зато очень альтруистичные и сердечные! Себастьян нахмурился и продолжил: — Итак, вы заснули… Что было дальше?

Катя пожала плечами:

— Дальше? Ничего. Разбудил меня телефонный звонок… Минут пять после него не могла сообразить, в чем дело. К счастью, после двух часов сна мне полегчало. Я растворила таблетку «алказельцера», пока собиралась, выпила и поехала… Пока ехала, от волнения и страха совсем протрезвела… Вот и все, что я могу вам рассказать.

— Хорошо, — отозвался Себастьян, рассеянно проводя рукой по волосам. — Пока что это все… Кстати, я уже могу кое-что сообщить вам: мне удалось узнать предварительные результаты экспертизы, так что теперь мы точно знаем причину смерти Виктора Хромова.

— И какова же она? — снова побелев как бумага, одними губами прошептала Катя.

Даже я с любопытством посмотрела на Себастьяна.

— Огромная потеря крови, — после небольшой паузы произнес он и в тот же момент стремительно вскочил с кресла, сделал просто акробатический прыжок через журнальный столик и ринулся к Кате. Себастьян поймал ее безжизненно обмякшее тело возле самого пола.